Книга: Омерзение
Назад: 9.00–13.00, а потом 14.00–18.00
Дальше: 18.40–23.00

13.00–14.00

Образ жизни, который вел Игорь, кое-что позволял и не менее того требовал. Позволялось истратить на обед 80-160 рублей. Не позволялось истратить 200 рублей, ресторанчик, даже самый дешевый, отпадал. Требовалось не носить на работу баночек со снедью из дому; компьютер будет морщиться, морщиться от такого плебейского соседства, вся кристальная зона пропахнет кухонными испражнениями. Или вот еще, столовский вариант: есть такое заведение через квартал, изрезанный пластик столов, густо хлорированный линолеум, курица с душком, какая-то тотальная липкость, липнет даже побелка со стен в коридорчике, дверь в кухонный цех вечно распахнута, и оттуда, как из верхних кругов преисподней, веет горячим влажным муссоном в мозаиках металлических грохотов. Восемь. Господи, спаси и сохрани. Оставалось кафе. Дорогое столичное кафе, лучше всего, что-то вроде погребка, трудолюбиво извлеченного из прежнего сырого полуподвала (тоже своего рода магия: помещение боится одичать, пока в нем живут люди – накажут!).
Нашлось такое в пяти кварталах. Три. На грани. Но уже то замечательно, что в пяти кварталах расцветает подобное три. Стены отделаны каким-то пенородным материалом, производящим льдистое впечатление. Недешево, конечно. Чистые прозрачные занавески. Прилавок – полированное дерево в бронзоватых металлических панелях, тоже недешево, но дээспэ – это так ужасно, уже через несколько месяцев незыблемые, казалось, плоскости плакали бы десятками подгнивающих ранок. Столы с белыми скатертями-невестами, предлагавшими каждому посетителю без трудов приобрести их непорочность. Утюг, как видно, регулярно дефлорировал невестушек, пятна человеческой жизнедеятельности, если и бывали, жались в с стыдливом испуге к углам, не веря в собственный долгий век. Все кафе – от занавесок до скатертей – застыло в ритуальном поклоне гостеприимства и лепетало, лепетало приглушенным контральто безупречно-скромной горожанки: приветим мы вас, приветим-приветим-приветим, будем привечать. Три здесь набиралось по мелочам. Например, пять предметов чеканки местного искусника на темы языческого славянства (или славянского язычества); тьфу, пропасть, как сверкали чеканки эти, если их как следует начистить, какой добротный старый металл! По искуснику плакал электрический стул или его более древний аналог – молния искаженнообразного Перуна. Игорь в течение недели искал такое место, где не видно ни одной чеканки; все вспоминались ему инструкции как создавать японские сады камней: один да не будет виден. Как близко! Да не будет видна ни одна. Пол, тут уж ничего не поделаешь, в духе подъездов и казарм: серые каменные плиты с беляшками, которые выделяются на общем фоне подобно жиринкам на кружке совершенно несвежей колбасы. Некий мерзавец, вероятно, в порыве пьяного восторга пнул ботинком стойку бара (то есть прилавок в его облагороженном именовании) и оставил несмываемый позор черной полоски. Игорь искренне надеялся, что нанося удар, гипотетический пьяница сломал о возмущенное дерево хотя бы один палец.
Хозяин кафе проявил удивительную мудрость – главным лозунгом его кухни было: не портить продукты. На уровне маленького погребка баловать посетителей убийственными деликатесами оказывалось совершенно нерентабельно. С другой стороны, все в истории человечества попытки заменить деликатес ловкой подделкой неизменно вызывали у посетителей изжогу. Поэтому основные усилия местного шеф-овара сводились к сохранению естественного вкуса: мясо должно оставаться мясом, а рыба – рыбой. В меню стояло: жареная свинина, паровая рыба (такая-то) и т. д. Никаких котлет, жульенов, галантинов: все равно как надо не получится. Исключение было сделано лишь для салата оливье, но тут уж никуда не денешься: фаянсовую тару с квадратным раструбом и горкой салата оливье внутри правильно было бы сделать гербом Российской федерации. Не есть герб – сродни государственной измене.
И герб, надо признаться, прекрасно держал удар. Да и рыба держала удар прекрасно.
Игорь отложил книгу. Ее надо было постоянно держать одной рукой, поскольку мягкая глянцевитая обложка не позволяла как следует разогнуть страницы, да так и оставить, – нет-нет, развалится моментально. А если не держать – захлопнется. Приходилось освободить обе руки для сложных манипуляций с венским рулетом и чашкой кофе. Рулет ужасно привлекал тем, что всякий раз бывал сделан весьма правильно: не слишком сух и не слишком влажен, бисквит, а не хлеб с водой, крем безо всяких кислинок, и притом в достаточном количестве. С кофе дело обстояло сложнее. Надо полагать, европейцы обнаружили у аборигенов какой-нибудь сложный ритуал изготовления напитка, или уж во всяком случае, непростой кулинарный рецепт. По обычаю, гости-завоеватели выиграли во времени за счет качества. К чему им эти сложности? В главном функционирует? Вот и прекрасно, это и есть деловой подход. За века внутри кофе появилась настоящая иерархия. Тот-самый-кофе-каким-он-должен-быть остался для аборигенов, если только они выжили и смогли сохранить секрет. Кофе-в-максимальном-приближении – для людей весьма состоятельных. Кофе-ничего-себе – как продукт кофемолок, кофеварок и «восточных» жаровень с песком. Кофе-для-всех – быстрорастворимый, любимый миллионами за экономию времени. Эрзац-кофе – для военных эр и прочих голодных годов. В этом кафе хозяин сделал выбор между истерическим визгом кофемолки и честным пользованием непрестижной баночкой в пользу баночки. Никогда Игорь не был знатоком кофейных ароматов. Данный конкретный кофе не испускал флюидов жженой резины, и слава богу.
Кроме того, здесь было тихо. Ни одна проклятая соковыжималка (стареющая кофемолка) не пыталась возмущаться несчастливой личной жизнью. Здесь было раза в три тише, чем наверху, на улицах.
Отложив книгу, Игорь осознал, что добрая тишина испорчена металлическими скрипами. Он захотел было поискать глазами источник э-э-э омерзительный скрипучий источник, но потоки техно сейчас же прекратились, и вкрадчивый голос, весь в бархатных академических перекатах, зазвучал в неприятной близости:
– Я, конечно, завсегдатай в этом кафе всего лишь два или три месяца, но и это не так уж мало. За все это время я не видел ни разу, чтобы кто-нибудь добавлял в салатик по вкусу философское чтиво. Тем более не чаял в наши дни, в центре Москвы увидеть молодого человека, искренне заинтересованного Эволой, этим махровым консерватором. Что у вас на очереди? Макиавелли? Или «Техника государственного переворота» Курцио Малапарте? Логично было бы закончить Малапарте, начав Эволой!
– Добрый день.
– Да-да. Здравствуйте, молодой человек.
– Вам не дашь и сорока пяти.
– Мне сорок один. А причем здесь это?
– Вы не до такой степени стары, чтобы называть меня «молодой человек».
– Ха-ха. Хм. Извините, профессиональное. Привык, знаете ли, со студентами. Семнадцать лет преподаю, знаете ли. Доцент Механико-технологического института, кафедра философии. Леонид Григорьевич.
Игорь недобро покосился на Леонида Григорьевича. Недобро-недобро, как пес в подъезде косится на не-хозяина, когда хозяин рядышком. Бульдожки при этом выразительно работают бровью: вверх-вниз-вверх-вниз – в тональности угрожающего презрения. Бровью Игорь так не умел, а попросту изречь ритуальную формулу «отвалимужикченепонял» не смог бы даже в сильном подпитии. Леонид Григорьевич вальяжно расположил свое безногое тело в инвалидной коляске. Видимо, коляска двигалась, откликаясь на нажатие кнопочек, обильно разбросанных по пульту управления. Эта черная коробочка облюбовала правую ладонь доцента. Доцент победно поглядывал на Игоря, наметанным глазом определив ту степень цивилизованности, которая напрочь исключает «отвалимужикченепонял». Будем общаться, знаете ли. Быть может, вступим в диспут. Все в Леониде Григорьевиче пело победную песнь «попался, не уйдешь», все, а не только очи. Эспаньолка победно топорщилась кверху, немыслимая какая-то борсалина, одетая по-щегольски набок (как будто женщинам нужны безногие калеки), победно загибала поля, часики победно поблескивали, золотой корпус, кажется. С каких это пор доценты по кафедре философии столько получают в России? В целом восемь. Или даже девять. Господи Иисусе, кошмар какой.
Игорь тоскливо вздохнул: не избежать. Какая еще нужна этому миру философия, чтобы вторгаться в его душу и его покой? Какой еще доцент? Какая математико-технология? Или механико-…? Положительно, Леонид Григорьевич твердо решил использовать все преимущества собственного увечья. Никак нельзя отказать его незваному вторжению в мирных переговорах или приграничном сражении.
– Игорь.
– Очень приятно. Но, знаете ли, продолжаю не скрывать своего удивления: молодой человек, в наше время, полное самых сверкающих перспектив… нет, правильнее было бы «самых манящих перспектив», увлекается архаичной ахинеей. Невероятно! Консервативная революция, солнечный дух, неотразимое превосходство… Надеюсь, вы понимаете, что все решают наука, техника, информация? Мечтатели были во все времена. Но эти три компонента торжествуют, на их стороне сила. Вернее, они сами – основа силы. Будущее мира сейчас определяется в знаках техники. В математических, я бы сказал, символах.
– Вы позабыли о финансах.
– Да, может быть. Это явления одного ряда.
– Не стану спорить.
– Уже не первый год я сотрудничаю с Международным центром по развитию высоких технологий. Вы представить себе не можете, как далеко видно оттуда, но не в пространственном смысле, а в темпоральном, так сказать. Оттуда я обозреваю будущее и не только, знаете ли, его ближайший отрезок.
– Это приносит вам немало удовольствия, надо полагать, – Игорь с неприязненной ленью размышлял о том, сколько доценту философии потребуется реплик, чтобы в открытую предложить работу. Раз уж начал с манящих перспектив, значит какая-нибудь коммерция. Девять, вызывающее девять, ясно, откуда золотые часики.
– Я вижу, вы понимаете меня. Не верю, что современный человек, в здравом, так сказать, уме и твердой памяти, беспочвенные мечтания о новом средневековье предпочтет живой жизни со всеми ее ярчайшими реалиями. – «Ритор какой! Боже упаси с болтунами связываться, – все с той же неприязненной ленью размышлял Игорь на фоне оратории, – Только не спорить – будет еще хуже». – Полагаю, что любой умный образованный человек, если ему не мешают предрассудки, способен воспринять правила игры, которые предлагает современность. Неужто стремительная стрела сегодняшнего дня ставится вами ниже затхлых традиций, рутинного какого-то язычества! Вы вообще-то христианин?
– Да.
– Любопытно, знаете ли, как вы это понимаете, Игорь. Что для вас быть христианином?
– Верую во Святую Троицу, в Иисуса Христа, распятого и воскресшего… Вы, как образованный человек, текст символа веры, конечно, знаете. Постую по средам и пятницам, а также в прочие положенные дни, молюсь, бываю в церкви на службах, исповедуюсь и причащаюсь. Вином и квасным хлебом. Не слишком часто, к сожалению. Надеюсь, что Он простит мне этот грех. Что вам еще сказать о моем христианстве?
– Вы вновь удивляете меня. Весь мир постепенно движется к единству, универсальности, так сказать. Видны первые, самые общие очертания тот религии, которая, когда-нибудь, знаете ли, овладеет всеми умами. Будет общей для всего человечества. Общее направление – к синкретизму. Всеобщая любовь и социальное милосердие – таким я вижу место религии в современной цивилизации; смягчать нравы, не допускать войны всех против всех. Не столь уж важно, в какой форме: Троица, Тримурти… А у вас? Воистину средневековье. Даже по отношению ко всемирному христианству вы избыточно православны. Знаете такое слово – партикуляризм?
– Знаю, не пугает.
– На мой взгляд, истовая односторонность, да еще вкупе с обрядоверием, слишком часто приводят ко вратам фанатизма. Если… хм… Бог потребует у вас принести в жертву любимую, вы сделаете это?
– Я буду молиться, чтобы Он избавил меня от подобного испытания.
– Ну а если все-таки не избавит?
– А как вы ног лишились? Расскажите.
– Простите? Как нелепо! Не могу не подчеркнуть: вы – невежливый человек. Впрочем, я, как преподаватель со стажем, готов к любым неожиданностям. Извольте: несчастный случай, поезд сошел с рельсов. Первый год я ужасно переживал… Но потом, знаете ли, успокоился. Человек я обеспеченный, так что супруга осталась при мне. Лекционный курс я также не потерял. До института меня подвозят на машине, затем в назначенное время забирают домой. Кресло замечательное, английской работы, управление полностью электрифицировано. Правда, в сырую погоду… э-э-э… бьет током. И, представьте себе, довольно болезненно. Но тут, что поделаешь, Париж стоит мессы! Глупо было бы не пользоваться техникой столь высокого класса из-за мелких побочных эффектов. От хулиганствующих субъектов, надеюсь, смогу защитить себя с помощью вот этого пистолетика. Пневматика, чудо русской конверсии. Оружие, как вы понимаете, это единственная сфера, где русские всегда были на высоте. С десяти шагов проделает дыру в непочтительном черепе.
– А теперь, простите, Леонид Григорьевич, мне придется откланяться. Обеденный перерыв на исходе, надо идти.
– Вы хотите вот так, на полуслове прервать нашу беседу! Я ведь даже не успел вам изложить суть своей позиции. И потом, я хотел, быть может, кое-что вам предложить в смысле э-э-э трудоустройства. На более высоком уровне.
– Еще раз прошу простить. Честь имею! – Игорь разложил на столе купюры, кивнул нежеланному собеседнику и устремился к выходу, не обращая внимания на укоризны. Леонид Григорьевич что-то такое отбивал пальцами на пультике, возможно хотел привести кресло английской работы в движение, чтобы загородить проход. «Чушь какая в голову лезет, – подумал Игорь, – но все же любопытно, откуда ему знать мой нынешний уровень, чтобы предложить более высокий. По одежде этого не определишь. Я одет достаточно дорого. Или он в состоянии обещать все золото мира?» Не успел доцент философии, если даже и хотел предпринять какой-нибудь экстремизм. Но вот странное дело: между его скрипучим агрегатом высокого класса и входной дверью дистанция по прямой составляла метров пятнадцать; хорошее расстояние для дуэли; дуэль состоялась. На авариях. Игорь почувствовал дурноту («а мне казалось, готовят вполне сносно!»), задел ногой высокую ступеньку, упал, ударился о косяк, ужасно больно. Господи, Господи, до чего же больно, как больно мне. Потерял на секунду сознание. Господи, помоги. Как же все-таки больно, почти нестерпимо. Встал, отряхнулся, вышел. Уже в дверях услышал, как кричит Леонид Григорьевич:
– Чертово электричество! Как больно.
Назад: 9.00–13.00, а потом 14.00–18.00
Дальше: 18.40–23.00