Глава 8
Первая любовь
2621 г.
Кенигсберг, Российская Директория
Планета Земля, Солнечная система
– Татьяна! Ну не будь же такой скрытной! – настаивала Тамила. – В конце концов, это нечестно! Я тебе все рассказываю как есть. А ты мне – ничего!
– Ладно, – сдалась Таня. – Скажи мне, что ты хочешь знать?
– Вы с Мирославом, ну… это…
– Что «это»?
– Уже… ну… были близки?
– Ах ты вот о чем?! – Таня как бы невзначай отворачивалась, чтобы Тамила не заметила, что вогнала ее в мак.
– Об этом всегда интересно, – простодушно объясняла Тамила и устраивалась на Таниной кровати поудобней, подтягивая к животу свои сильные крепкие ноги.
– Еще нет. Видишь ли, Мирослав говорит, что наши отношения ему очень дороги и что он…
– Что он?..
– …он не хочет их форсировать.
– Понятно, – уныло вздыхала Тамила. – Но полгода – это не очень-то… Ну, я хочу сказать, что за полгода оно как-то само… И не надо ничего форсировать.
– Это ты так считаешь. А мы с Мирославом – нет, – горделиво отвечала Таня. – У нас все по-особенному.
– Ню-ню… Особенные вы наши…
Поначалу Таню действительно не беспокоил тот факт, что поцелуи на матрасе в центре студии ни к чему в общем-то не приводят. Это казалось ей органичным. Ведь не каждая же тропинка должна приводить к замку доброго волшебника Звезденция. Но почти через год знакомства с Воздвиженским она начала волноваться.
Новый год Таня встретила с друзьями Мирослава, поэтами и «халтурщиками», в Доме литераторов.
Многие пришли на вечер со своими женами, иные – с детьми, притом довольно взрослыми. В обществе этих спокойных, умудренных опытом, освоившихся в жизни женщин и мужчин Таня чувствовала себя неуютно.
«Шли бы вы лучше за стол, девочки-припевочки. А мы тут со взрослыми дядями пока поговорим о всяком непонятном», – сказал поэт Гоцев, адресуясь к Леле и Юле – своим дочкам-школьницам, а заодно, так получилось, и к Тане, которой пришлось втянуться в разговор с прилипчивой Юлей о поступлении в КбГУ.
В общем, именно на Новый год Таня очень остро почувствовала, что засиделась в девочках-припевочках…
К утру такси отвезло Таню и Мирослава, припорошенных праздничным конфетти, в студию на Льва Толстого.
Мирослав был в приподнятом настроении, он острил, прижимал румяную девушку к себе, играл ее завитыми в дорогом парикмахерском салоне локонами и подмигивал ей, как казалось Тане, со значением. Но когда они вошли в квартиру и тяжелая дверь, обитая рыжим дерматином, за ними захлопнулась, всю игривую живость Мирослава словно ветром сдуло.
Он забрался под пуховое одеяло и, даже не дождавшись, пока Таня возвратится из ванной в голубом комбидресе с дивно расшитым серебром лифом, захрапел.
Мирослав лежал, широко раскинув руки. Он походил на антарктического тюленя.
Уткнувшись носом в подушку, облеченную в несвежую наволочку, Таня проплакала всю ночь.
Как же это получается, товарищи? Любовь есть, а страсти нет?
Разве такое бывает?
Когда Таня возвратилась в общежитие, новенький видеофон (новогодний подарок родителей) уже надрывался вовсю.
– Ну как, свершилось? – доискивалась загорелая, стройная Тамила. Новый год она встретила в бунгало-люкс, спрятанном в гуще майянских джунглей Канкуна, в обществе своего нового бога, артиста московского балета на льду и звезды всероссийского масштаба Аслама Каримбекова.
– Свершилось, – с вымученной улыбкой соврала Таня.
– Тогда поздравляю! – Тамила глупо улыбнулась. – То-то я смотрю, мордуленция у тебя бледненькая.
Когда сеанс связи окончился, Таня с головой залезла под старенький клетчатый плед и зарыдала.
Она никогда не думала, что когда-нибудь в жизни ей придется врать самой близкой подруге на такую деликатную тему.
Впрочем, через три месяца Таня не выдержала и призналась Тамиле в своей лжи. Носить в себе правду о взаимоотношениях с Мирославом у нее больше не было сил.
– Послушай, а может, он просто голубой?
– Нет, это отпадает.
– С чего ты взяла?
– Знаешь, нам на курсе психологии говорили, что, согласно данным статистики, индивиды, склонные скрывать свои гомосексуальные наклонности, слово «гомосексуализм» произносят в четыре раза чаще, чем все остальные. Данные такие… А от Мирослава я вообще никогда этого слова не слышала! Ни разу!
– Ты меня не убедила. Мало ли – произносит, не произносит.
– Или вот когда ты нам контрамарочку давала на концерт. Там в первом отделении был мужской балет «Каприз». А во втором – «Шопениана». Так он все первое отделение сидел и ныл, как маленький. Когда, мол, эти ломаки в трико прекратят тут анальные страдания свои… Хочу, говорил, нормальных балерин. В пачках! И пафос чтобы здоровый был!
– Гм… – Тамила подперла щеку рукой и с задумчивым видом уставилась в потолок – ни дать ни взять Шерлок Холмс в сердце Гримпенской трясины.
– Нет, я чувствую, что он нормальный, – как можно убедительней, сказала Таня. – Это у тебя пунктик на голубых. После Анатоля…
– Может, ты и права, что пунктик… – легко согласилась Тамила (впрочем, она все делала легко). – Тогда, может, он просто импотент, а?
– Тоже нет… Понимаешь, когда мы целуемся… – Таня замялась и спрятала глаза. – В общем, это вряд ли…
– Ага, – с видом знатока кивнула Тамила и резюмировала: – В таком случае, дорогая моя Жизель, у меня только одна жизненная версия. У твоего Воздвиженского есть другая женщина.
Тамила, как всегда, оказалась права.
Первыми Тане на глаза попались жирно смазанные алой помадой окурки в пепельницах – и как она их раньше не замечала? Затем пришел черед самообнаружиться остаткам халвы в холодильнике и гостевым женским тапочкам, начавшим регулярно попадаться под ноги в темной прихожей (в то время как Таня всегда ставила их на полку для обуви, прежде чем отправиться домой). Все эти приметы красноречиво свидетельствовали: Таня – не единственная женщина, регулярно навещающая «берлогу».
Соперницей Тани оказалась музыкальный критик Аполлинария Живокоренцева.
Чтобы выяснить это доподлинно, Тане пришлось пойти на маленькую низость. Впрочем, объятые ревностью девушки в таких категориях обычно не мыслят.
Однажды, пока Воздвиженский мыл свое тучное тело под душем, она просмотрела список последних номеров его домашнего аппарата. Оказалось, что Живокоренцевой он звонит в среднем по разу в день. То есть в четыре раза чаще, чем ей.
Что ж, Таня немного знала «Полиньку». И этого было достаточно для того, чтобы прийти в ужас от вкусов Воздвиженского.
Ровесница Мирослава, Аполлинария Живокоренцева была замужем и проживала под Балтийском вместе со своими четырьмя детьми обоего пола: двумя мальчиками от первого брака, двумя девочками – от второго.
Аполлинария владела огромным особняком с клематисами на чугунной ограде, фонтаном на заднем дворе и прочими признаками несреднего достатка. Она даже приглашала туда Таню и Воздвиженского – на первомайские шашлыки. Но Таню некстати сморил коварный грипп, она температурила, ее тошнило. Неудивительно, что из той поездки она не запомнила почти ничего.
Природа подарила Полиньке лицо крупное и порочное. Такие лица упорно не хотят забываться. Может быть, поэтому их особенно охотно рисуют плохие художники?
Тело Живокоренцевой тоже нравилось плохим художникам (их продукцией была завешана вся Полинькина гостиная). Оно было внушительным. Временами оно источало крепкий запах пота и почти всегда – сладкий запах духов «Желанная».
Подмышки обтягивающих бюст свитеров, которые так любила Полинька, всегда были мокры. Помимо свитеров, Полинька обожала носить дорогие джинсы от дизайнеров с именами. Красные, ультрамариновые и золотистые, они делали ее зад похожим на застеленный попоной круп цирковой лошади.
Муж Полиньки был генералом. Личный шофер на длинном «Руссобалте» цвета беж поджидал ее у подъезда филармонии в конце каждого рабочего дня.
– Ну так радоваться надо, что она замужняя, да еще и страшная как черт, – рассудительно заметила Тамила.
– Да чему тут радоваться? – хлюпая носом, откликнулась Таня.
– Как это чему? Что она тебе не соперница!
– Почему не соперница? Он же с ней спит?!
– Да откуда ты знаешь?! Может, и не спит! – отмахнулась Тамила.
– Знаю… – неумолчно рыдала Таня. – Потому что в ванной я видела презерватив!
– Это еще ни о чем не говорит! Мало ли, может, он в них воду заливает и с балкона по прохожим, мы так в школе развлекались.
– Ага. Это с первого-то этажа!
– Ну… Может, он тебя готовится… м-м… познать!
– Он использованный был! Использованный! – Носик у Тани стал красным от рева.
– Тогда знаешь что?
– Что?
– Брось ты его на фиг, этого пиита!
– Не могу. Не могу, понимаешь?
– Не понимаю! Я же балерина! А балерины никогда ничего не понимают! Они тупые! И вот я, тупая, не понимаю, почему бы тебе его не забыть!
– Потому что я его, кажется, люблю…
Слово «кажется» Таня употребила не зря.
Она и впрямь не была уверена, что любит Мирослава. Иногда ей казалось, что да, любит.
А иногда – что любит, но не совсем.
Слишком уж часто Мирославу удавалось не на шутку рассердить ее или сконфузить. По молодости лет Таня думала, что, если бы она наверняка, вот на все сто процентов, любила Воздвиженского, вывести ее из душевного равновесия ему не удалось бы даже самыми отвратительными выходками.
Помимо прочего, Таню смущал эстетический момент их взаимоотношений.
Дряблое брюшко Воздвиженского, его неопрятные повадки – например, манера не мыть неделями посуду или снисходительность к заношенным носкам… Тане казалось, что, люби она Воздвиженского по-настоящему, как Татьяна – Онегина, то не замечала бы ни брюшка, ни носков, ни чашек, кофейная гуща в которых за две недели неприкосновенности успевала превратиться в геологическую окаменелость.
А вот когда Таня думала о словах, что говорил ей Мирослав, а также о «чувствах», которые все же звучали иногда в его стихах, особенно часто – в ранних, все ее сомнения уходили.
Ее сердце затопляла тревожная уверенность в том, что она будет любить Мирослава, автора «Осеннего романса» и «Клюковки», Мирослава, который называет ее Снегурочкой и без устали вышучивает коллег по цеху, всегда-всегда, вечно, всю жизнь…
Люба, которая, как и Тамила, оказалась вовлечена в эту амурную катавасию и вдобавок чувствовала себя виноватой (ведь из-за нее Танька связалась с этим папиком!), щедро раздавала добрые советы.
– А ты знаешь что? Чем реветь, расспроси его лучше начистоту!
– Что спросить-то?
– Спроси, кто ему дороже. Ты или эта его корова Жопокоренцева… Поставь вопрос ребром!
– Ты думаешь, поможет?
– Хуже точно не будет! – В голосе Любы звучала обнадеживающая уверенность.
– А вдруг он меня после этого… бросит? – спрашивала Таня, и глаза ее светились неподдельным ужасом.
– Ага. Бросит он тебя. Как же!
Через неделю Таня решилась последовать Любиному совету. И, нагрянув к Воздвиженскому влажным апрельским утром, учинила выяснение отношений.
Больше всего ее удивило то, что, получив от нее прямые и, как ей казалось, неприличные вопросы, Воздвиженский не нашел нужным юлить и отпираться.
– Да, мы с Аполлинарией иногда… занимаемся тем, что среди людей не нашего круга принято называть плебейским словом «секс», – безмятежно попивая кофей, разъяснял Мирослав. Лицо у него с похмелья было слегка отечным. – Но в целом у нас с ней чисто духовные отношения!
– Хм! – сказала Таня.
– Ты же знаешь, Танек, Аполлинария любит своего мужа. Я для нее только эпизод… Наш бурный роман остался в прошлом. В далеком прошлом… – продолжал Мирослав.
– Но спите-то вы в настоящем! – возмущенно выкрикнула Таня.
– Сколь ты все же молода и наивна, Снегурочка моя, – с деланным достоинством провозглашал Воздвиженский. – «Спите»… Ты бы еще сказала «дуетесь», как у вас, студентов, принято…
– Как это не называй, а суть – одна! Порнографическая!
– Вот она, планета Екатерина… Собственной персоной! Ты хоть понимаешь, дорогая моя, сколь сложен мир человеческих чувств?
– Это я понимаю, – кивнула Таня, старательно делая вид, что не обиделась за планету Екатерину.
– И в этом мире существуют тысячи оттенков! Миллионы нюансов! Сотни настроений! Эх, если бы ты знала, сколь безгрешны наши отношения с Полинькой… Сколь много в них чистого, горнего света, – разглагольствовал Мирослав, опершись локтем на сложенные башней диванные подушки. Распахнувшийся халат обнажил покрытый черными волосами живот и изрядную грудь. – Впрочем, если тебе это неприятно, Снегурочка моя, я готов прекратить отношения с Аполлинарией… Я, конечно, имею в виду их физический аспект! Мне это элементарно! Ведь я люблю ее не как женщину, но как родственную душу! Я люблю ее тонкий ум, ее кроткий взгляд, ее способность понимать с полуслова…
– Может быть, это слишком сложные материи для дурочки с Екатерины, но мне кажется – это какое-то извращение!
– Что именно, душа моя?
– То, что ты любишь меня, но со мной не спишь! А с ней спишь, но ее не любишь!
– Ах вот оно что… – Воздвиженский меланхолически запустил пятерню в свою густую бороду. – То есть ты хочешь, чтобы я с тобой переспал. Так?
Вывод этот из сказанного Таней никоим образом не следовал. Тем не менее по сути он являлся верным. И Таня, выдержав длинную паузу, за время которой ее щеки успели стать пунцовыми, отвечала:
– Да.
– Тогда знаешь… – задумчиво сказал Воздвиженский. – Лучше бы тебе перед этим чего-нибудь выпить… Например, ликеру…
И на глазах у оторопевшей Тани он вскочил, распахнул створки своего скудного бара и принялся греметь полупустыми бутылками, бормоча себе под нос «выдохлась, зар-раза», «какой же этот Закрепищечин все-таки проглот!» и «наверное, саке слабовато будет, пятнадцать градусов – это же мизер…».
Когда он наконец возвратился к Тане с высоким бокалом, в котором слоями стояли конкордианская экспортная ржаная водка «Слеза блаженных», вязкий вишневый ликер «Первый поцелуй» и восстановленный из концентрата сок черной дыни (основной продукт питания дружественных чоругов), Таня почувствовала себя зверушкой, которой добрый доктор Айболит несет полезную микстуру.
– Пей! – потребовал Воздвиженский, протягивая Тане бокал.
– Зачем?
– Так надо!
В тот день Таня много раз повторяла про себя эти слова. Очень уж хорошо они объясняли все то, что произошло после.
Как ни странно, после того апрельского утра их отношения с Воздвиженским совершенно не изменились. Разве что в программу Таниных дневных визитов был добавлен еще один пункт.
Или скорее подпунктик.
Поначалу Таня была довольна. «Теперь у меня все по-человечески».
А вот Тамила после рассказов Тани о том, «как все было», просто возненавидела Воздвиженского.
«У-у, обезьяна хитромудрая! Даже слышать больше про него не хочу!» – ярилась она и грозила подразумеваемому поэту кулачком.
Люба, которую Танин «эпизод» тоже навел на мрачные мысли относительно будущего ее подруги, усиленно пыталась сватать ей молодых подводников – оставшихся непристроенными сокурсников своего кадета Андрюхи.
Куда там! Таня неизменно воротила свой ксеноархеологический нос от подтянутых, выдубленных ветром, солью, одеколоном Серег и Борек с их незамысловатым юморком…
К концу третьего курса жизнь Тани приобрела совершенно стабильные, до тошноты стабильные очертания.
Из универа – к Мирославу. От Мирослава – пешком домой. Холодный зверь Кенигсберг тоже требовал своей порции любви, и Тане не жаль было ему эту любовь скармливать. А утром – снова в универ.
Все интересное, что случалось теперь с Таней, происходило по преимуществу в ее внутреннем мире.
И она сама проморгала момент, после которого события двадцативековой давности начали волновать ее не меньше, а может, даже и больше, чем ее реальная жизнь.
Одним непримечательным вечером поэт Севрюгин-Поневин (тот самый, в косоворотке и с русыми кудрями) сообщил ей, что Воздвиженский и Живокоренцева отправились в столицу клонских высоких технологий Севашту в составе группы творческой интеллигенции. Однако Таня с удивлением отметила, что это известие опечалило ее отнюдь не в большей степени, чем недавняя гибель Хрустального Замка. Хрестоматийный ксенообъект был безнадежно измордован аварией на люксогеновом терминале космодрома Бримиш, что на планете Паркида.
Впрочем, Таниной научной карьере эти перемены пошли только на пользу – наука всегда отвечает взаимностью тем, кто любит ее бескорыстно.
В зачетке у Тани были одни «преизрядно» и «преотменно». А в темных университетских коридорах на ее робкий кивок начали отвечать полновесным «Здравствуйте, Танечка» доценты и профессора профильных кафедр.
Оставалось только защитить дипломную работу.
Когда пятый – выпускной – курс подходил к концу, Таня получила печальное известие с родной Екатерины. Скончался ее дедушка, Илья Илларионович.
Танина мама относилась к своему отцу прохладно. «Этот подлец бросил нас, когда мне было семь лет!» – говорила она с той особой интонацией, что свойственна всем непогрешимым людям. Убитой горем Неонила Ланина не выглядела.
А вот Таня претензий к дедушке Илье Илларионовичу не имела. Ее он никогда не «бросал». Напротив, всегда поддерживал и по мере сил баловал. В конце концов, именно он добавил ей денег на билет до Земли и обустройство в Кенигсберге.
Всплакнув не для виду, Таня все же отбросила идею отправиться на похороны.
Увы, даже та неплохая стипендия, которую она получала за свое преуспеяние в науках, не предоставляла финансового пространства для подобных красивых жестов.
Таня решила ограничиться заупокойной службой и тотчас ее заказала, остановив свой выбор на давно облюбованной церкви Успения Богородицы неподалеку от «Семи гномов». Но когда изумленная мама с дрожью в голосе объявила ей, что, согласно завещанию, дедушка оставил ей значительную сумму («По сути дела – все тебе! Представляешь?»), Таня поняла, что ей, главной наследнице, пропустить похороны просто неэтично.
Тем более что на Екатерине она не была четыре с половиной года.
И еще она чувствовала: в жизни пора что-то менять, и перемены незримой толпой уже теснятся у ее порога.
Нет, она ни на секунду не допускала мысли о том, чтобы вернуться на Екатерину навсегда. Проработать всю жизнь школьной учительницей истории? Лучше смерть.
Но она чувствовала: именно там, на Екатерине, ей представится возможность понять нечто важное. Решить, кого из незримой толпы, стоящей у порога, следует радушно попросить в дом, а кого – гнать поганой метлой.
Попрощавшись с Тамилой и Любой, она выправила себе двухнедельный академотпуск и, водрузив на плечо кожаный ремень дорожной сумки, поплелась ловить такси до космопорта. Да-да, такси! Таня постепенно входила в роль богатой наследницы…
– Как вы себя чувствуете, мадемуазель? – спросил Таню седой мужчина приятной наружности через пятнадцать минут после выхода из Х-матрицы.
– Как немцы под Сталинградом, – буркнула бледная красноглазая Таня.
– Скушайте вот. – Мужчина заботливо протянул ей пачку тонизирующих конфет с эмблемой гражданского флота. – С лимонником и эхинацеей, хорошая вещь!
– С-спасибо…
– Кстати, вот вы сказали только что «как немцы под Сталинградом». И тем самым, может быть, того вовсе не желая, подтвердили мою точку зрения! Ту самую, с которой вы спорили так ожесточенно накануне перехода через Х-матрицу. – Мужчина улыбнулся.
– В самом деле? – Таня разгрызла конфету, и мятная, с горечью жидкость обожгла ей язык.
– Еще бы! Использовав идиому «как немцы под Сталинградом», вы хотели сообщить мне, что чувствуете себя истощенной и разбитой. Верно?
– Вообще-то да.
– Но почему вы не сказали, что чувствуете себя, допустим, как те же немцы на озере Чад? А ведь это поражение бундесвера времен становления второй Европейской Директории – куда более трагическое. О нем написаны сотни книг, сняты десятки фильмов. Но главное, это поражение от нас с вами отделяют четыреста лет. А Сталинград – все семьсот! Почему же вы упомянули далекий Сталинград, Татьяна?
– Так все говорят, так принято. – Таня пожала плечами.
Вдруг воспоминания нахлынули на нее с невероятной яркостью – как это нередко случается после Х-матрицы.
Разговор с седым господином, уроженцем Большого Мурома – его звали Свентовитом Твердиславичем, – вспомнился ей почти дословно. Свентовит раскрывал перед ней, случайной соседкой по межзвездному перелету, подлинный смысл и масштабы ретроспективной эволюции.
Со спокойным достоинством в голосе он объяснял ей, что грандиозные, превосходящие всякое человеческое разумение процессы, которые вовсю идут в Конкордии и на его родном Большом Муроме, затронули и Землю.
И что «норма» в плане подверженности тенденциям культурного возвращения в давно минувшие времена, которую земляне всегда приписывают себе (и в наибольшей степени терраморфным колониям), на самом деле никакая не норма. А патология!
– Поверьте мне, дорогая Таня. А если и не поверите, то хотя бы постарайтесь понять меня как будущий ученый! Конкордия живет древнеперсидскими временами. Большой Муром – старорусскими. А Земля больна двадцатым веком… Серьезно больна, смертельно. Вы ведь историк! Разве вы никогда раньше об этом не думали? Только честно? – Свентовит посмотрел на Таню внимательным взглядом профессионального психотерапевта.
– Знаете, у меня мелькнула такая мысль где-то месяц назад. Я смотрела в библиотеке фильм о зарождении ксенологии… Речь шла о середине двадцатого века. И надо же – какое совпадение! Я сразу обратила внимание, что у профессора Марго Левенсбрюк шляпка и платье такого же точно фасона, как у моей мамы на свадебной фотографии!
– На самом деле все наоборот. Это у вашей мамы платье, как у профессора Левенсбрюк. И это не совпадение, а закономерность. Она проявляется и в одежде, и в языке, и в способе мышления. И называется эта закономерность ретроспективной эволюцией.
– Это все ужасно непривычно! Ведь товарищи профессора учили нас, что все эти вещи – они есть только в Конкордии. И немножечко на Большом Муроме.
– Товарищи профессора, к сожалению, забыли сообщить вам, что слово «товарищ» вышло из употребления в качестве обращения уже в тридцатых годах двадцать первого века, – горько усмехнулся Свентовит Твердиславич.
– И что же теперь делать? – взволнованно спросила Таня.
– Терпеть, – вздохнул Свентовит. – И есть конфеты. – Он вновь протянул Тане серебристый брусок.
На родине Тане понравилось.
Наверное, лишь войдя в вольер к мафлингам, многих из которых она помнила еще детенышами, она поняла, как сильно по ним соскучилась.
Да и отчий дом в кружевной тени старых деревьев вызвал у Тани прилив светлой грусти. Ведь именно возвращаясь домой, мы с особой ясностью понимаем: нам сюда уже никогда не вернуться.
Жизнь на Екатерине била ключом. За время Таниной учебы брат Кирюха успел жениться и обзавестись потомством. Родители благополучно расплатились с игорными долгами и даже взяли в кредит «умную кухню». Чудо бытовой техники само закупало продукты в соответствии с рекомендациями хозяев и медиков, готовило обеды-ужины, заваривало чай ста пятьюдесятью способами, превращало сырный полуфабрикат в камамберы и рокфоры, а также мыло посуду и воскуряло благовония.
Екатерининские курганы успели зарасти травой и кустарником. Выглядели они теперь еще более запущенными, чем в канун тех славных времен, когда ими заинтересовалась группа «Археологика» во главе с профессором Кауриным…
На гражданской панихиде по Илье Илларионовичу (похороны специально отложили на неделю для того, чтобы на них смогла присутствовать внучка) Таня думала о том, что, вероятно, в следующий раз прилетит на Екатерину не раньше, чем скончается еще кто-нибудь из близких.
А еще Таня думала о Мирославе. Она специально не сообщила ему о том, что уезжает.
«Волнуется, наверное», – вздохнула Таня, возлагая на свежий могильный холм букет из двадцати двух черных гвоздик.
И еще: «Какая же я все-таки свинья! Некрасиво это – заставлять любимых людей волноваться! А ведь Мирослав такой нервный…»
Но Таня переоценила «нервность» Мирослава.
Как выяснилось совсем скоро, он даже не заметил, что Таня уезжала.
«Видишь ли, так много дел было… А я еще тут прихворнул, заказчики обсели как мухи… В общем, мне было не до того. Но ты же не злишься на меня, моя Снегурочка?» – заискивающе заглядывая в Танины глаза, спросил Мирослав, сама святая простота.
Я так люблю тебя, а ты меня не так,
так как-то, средненько, неважно, на трояк, —
вспомнилось Тане из Кибирова.
* * *
Отгремели защиты дипломов, омылись в фонтанах ординарного шампанского «отходные» студенческие вечеринки.
Благополучно сошли буянам с рук многочисленные безобразия, учиненные на Любиной свадьбе друзьями жениха, теперь уже полноценными лейтенантами-подводниками…
Люба, с горем пополам получившая «абсолютно синий», то есть напрочь лишенный пятерок диплом преподавателя фарси, улетела вместе с мужем на Грозный.
Таня же осталась в знакомой комнате в обществе Эйнштейна и Вималананды Смашантары.
Впрочем, скоро комнату предстояло покинуть и ей – на пороге стояли вступительные экзамены. А значит, какой-нибудь способной девчонке из Бишкека или Благовещенска наверняка потребуется дармовая жилплощадь.
Куда ей съезжать, Таня так и не решила.
Если ее возьмут в аспирантуру, она переберется в другое общежитие – аспирантское.
А если не возьмут? Тогда… тогда придется снимать квартиру.
Но от мыслей о ценах на жилплощадь в Кенигсберге Тане делалось дурно. Да, теперь у нее были деньги. Но тратить их таким вот неромантичным способом ей отчего-то совершенно не хотелось. Тане представлялось, что сумма эта была пожалована ей дедушкой и судьбой не зря, а с какой-то важной, совершенно нетривиальной целью.
Еще хуже Тане делалось от мыслей о том, что квартиру для съема требуется тщательно и долго подыскивать. Объявления, квартирные хозяева, текущие краны… В общем, тоска-а!
С аспирантурой пока было неясно.
– Я бы тебя с радостью взял, Танюшка, – вполголоса говорил ей профессор Шаровцев, плотно затворив за собой дверь кабинета. В голосе его звучали виноватые интонации. – Но в этом году нам сократили количество аспирантских мест. Их теперь всего два! Причем из этих двух – одно заочное! Боже мой, до чего же мы докатились! В прошлом-то году их было четыре! А в позапрошлом – шесть! Что будет с нашей наукой?
– Но ведь по аттестату я все равно попадаю… У меня же самый высокий балл на потоке – после Жени Филимонова… – осторожно сказала Таня.
– Баллы – это хорошо… – Шаровцев опустил глаза и заерзал в своем кожаном кресле. – Но есть еще другие соображения…
– Какие это соображения?
– Эх… На твоем месте, Танюша, я бы годик подождал… Устроился бы куда-нибудь на работу…
– То есть у меня нет шансов попасть в аспирантуру в этом году? – Таня с трудом сдержала слезы. Ведь мечтой о настоящей научной карьере – ею одной – она жила, без преувеличения, два последних года! Она видела себя блистательным лектором, строгим экзаменатором, знаменитым ксеноархеологом, именем которого назван какой-нибудь сногсшибательный артефакт… И учебник «Древние инопланетные цивилизации» под редакцией Татьяны Ланиной ей тоже снился иногда ночами.
– Зачем же так грубо – «нет шансов», – уклончиво ответил Шаровцев. – Я же не говорил, что шансов нет! Шансы – они всегда, как говорится, есть…
– Но документы можно не подавать, – траурным голосом отозвалась Таня.
– Отчего же – подавай! Почему бы не подать?! Но я бы на твоем месте поискал работу…
Таня уходила из кабинета Шаровцева на подкашивающихся ногах. Пожалуй, чувствовала она себя куда хуже, чем когда-то в екатерининском Парке культуры и отдыха имени К. Шульженко после семи заездов на «Бодролете».
Итак, в аспирантуру ее не берут – как и предрекали злые языки, чтоб им всем отсохнуть!
И не потому, что глупа или плохо успевала.
А потому, что племяннице ректора, блистательной девице Ие Валькиной, вдруг захотелось посвятить себя науке. А второе, заочное, место еще полгода назад застолбили за каким-то рабочим, отличившимся в дальней экспедиции на окраины Тремезианского пояса. Он отыскал и атрибутировал целое кладбище, где были захоронены и не люди, и не клоны, и не чоруги, а какие-то доселе неведомые ксенологии жабернодышащие уроды в примитивных титановых скафандрах. Конечно, человеку, сделавшему такое эпохальное открытие, грешно не бороться за научную степень. Тем более что за первооткрывателя ходатайствовал сам Директор Культуры товарищ Ким.
Тот факт, что ее единственного конкурента на аспирантское место, Женю Филимонова, Шаровцев тоже в аспирантуру не взял, Таню нисколько не утешал.
Филимонов в отличие от нее был коренным кенигсбержцем. И ждать своего счастливого билета он мог прямо у себя дома, промеж джакузи и криосауны. Хоть год, хоть три. Благо денег хватало. Филимонов происходил из семьи потомственных рабочих «Балтийского Арсенала», а чем там заняты – все догадывались.
Что же получила Татьяна Ланина после окончания университета – не считая диплома?
Жилья у нее не было. Видов на работу – тоже (от распределения она как вошедшая в первую пятерку по успеваемости имела право отказаться и этим правом воспользовалась).
Возможность продолжать учебу в аспирантуре ей тоже, как выяснилось, пока не светила…
– Имей в виду, Ланина, – строго сказала комендантша общежития. – Завтра вечером чтобы комнату сдала! А то мне из-за тебя еще влетит! За притонодержательство!
Добравшись до комнаты, ставшей за пять лет почти родной, Таня легла на кровать лицом вниз и заплакала.
Слишком уж много неприятностей в один день.
После встречи с Шаровцевым она, поддавшись порыву, отправилась прямиком к Мирославу. У Тамилы, как назло, была репетиция, а Таня остро нуждалась в утешении (проще говоря, ей невероятно хотелось, чтобы кто-то родной и близкий назвал Шаровцева мудаком, а ее – заинькой). Она запрыгнула в маршрутное такси и поехала на Льва Толстого.
Нужно сказать, она нечасто бывала у Воздвиженского после шести вечера. А потому чувствовала себя неуверенно.
Телефон студии Воздвиженского был временно заблокирован за неуплату (впрочем, это случалось и раньше, так что Таня не удивилась). Но она сердцем чувствовала: Мирослав дома! Должен быть дома! Тем более что окно его кухни приветливо светилось, из него даже доносились приглушенные звуки музыки.
Глядя на это окно, Таня умиленно улыбнулась. Ей вдруг подумалось, что скорее всего Мирослав, прознав о ее неприятностях, предложит ей пожить вместе с ним в студии хотя бы недельку, пока она не снимет свою, отдельную квартиру… А может быть, никакую квартиру ей и снимать-то больше не придется? Может быть, настало время им с Мирославом что-то решить?
Таня несмело надавила на кнопку звонка и принялась ждать.
Ей долго не открывали, хотя из-за двери по-прежнему доносились обрывки шлягеров.
«В душе он, что ли?» – подумала Таня и позвонила еще раз.
Наконец дверь распахнулась, и на пороге показался Воздвиженский. Его волосы были всклокочены, он запахивал халат.
– Таня? – Мирослав выглядел таким удивленным, словно не видел ее целый месяц. – Что случилось, Таня? – спросил он каким-то не своим, чужим голосом.
– Понимаешь, Мирослав… Меня не берут в аспирантуру. – Таня печально шморгнула носом. – И еще меня завтра выгоняют из общежития…
Мирослав обстоятельно почесал бороду и скроил недовольную мину. Дескать, «жизнь – дерьмо, я тебе всегда говорил». Однако руку, которая загораживала проход в квартиру, он не убрал.
– Что еще плохого?
– По совету Шаровцева я отправила свои резюме в три научно-исследовательских института. Может, куда-нибудь возьмут… Хотя, откровенно говоря, надежды мало. Количество мест все время сокращается. А ведь университет каждый год ксеноархеологов выпускает…
– Понятненько, – кивнул Воздвиженский и зябко поежился – в подъезде гулял изрядный сквозняк.
– Что, так и будем в дверях беседовать? – с иронией спросила Таня, она тоже успела озябнуть. – Может, хоть чаю попьем? Понимаю, я не вовремя… Но у тебя телефон опять отключили…
– Видишь ли, Танек… Насчет чаю, наверное, не получится… Я тут немного занят с одним товарищем… – замялся Воздвиженский. – Обсуждаем новый альманах, «Рифмованное иномирье». По-моему, ничего название…
– Да я вам не помешаю! Я просто посижу немножечко – и домой, – жалобно пролепетала Таня.
– Помешать-то ты, может, и не помешаешь. Но этот товарищ… он…
Один бог знает, до чего доврался бы в тот день Мирослав, если бы в глубине студии не зашумел портативной ниагарой старенький унитаз и минуту спустя у Воздвиженского за спиной не показалось существо в черных кружевных чулках и белом бюстгальтере. Губы существа были накрашены малиновой помадой, тон в тон к накладным ногтям полуметровой длины. «Как у мумии царицы Шед», – пронеслось в голове у Тани.
– Славу-у-уня! – жеманно позвало существо, близоруко щурясь в сторону двери. – Сколько можно ждать? Что там у тебя такое?
В общем, Тане ничего не оставалось, как, влепив Воздвиженскому звонкую пощечину, удалиться.
Таня сидела на крыше общежития на пожарном ящике с песком. Курила.
Собственно, сигарета, которую она держала в руках, была третьей сигаретой в ее жизни.
Окурки двух предыдущих мокли в лужице возле каблука ее фасонистой замшевой туфельки.
Да-да, она решила закурить волевым усилием – как иные бросают. Она купила пачку «Явы-200» и теперь тренировалась.
А в перерывах между тренировками Таня размышляла над своей нелегкой судьбой.
И разговаривала. Сама с собой.
– Ага, размечталась, идиотина! Мирослав тебя пожить к себе в студию пригласит! Навечно! И предложение сделает! Два предложения! Будешь ему кофе по утрам варить и рубашки гладить! Ага-ага! – Таня закашлялась, но сигарету не выбросила. – Да нужна ты ему, провинциальная дурочка с Екатерины! У него вон товарищ есть! Из альманаха «Иномирье». Поэтический такой товарищ, образованный… В белом бюстгальтере…
На этой крыше Таня провела немало летних вечеров.
С нее открывался прекрасный вид на набережную реки Преголя, исторический остров Кнайпхоф, небоскребы Куршской косы.
Именно там, на крыше, Таня годами постигала бархатный шарм летних ночей и чистую прелесть одиночества.
Существенным преимуществом крыши было то, что на ней никогда никто не появлялся. Даже Карлсон.
Собственно, находиться там без особого разрешения комендантши было категорически запре-щено.
Тане помогла счастливая случайность. Однажды один из рабочих бригады, производившей на крыше ремонт антенн, оставил Тане, которая жила в самой ближней к выходу на крышу комнате восемнадцатого этажа, ключ для своего товарища, отлучившегося за пивом. Товарищ ходил за пивом трое суток. Таня не удержалась и сняла с ключа дубль.
Благодаря заветному и абсолютно противозаконному ключу Таня стала единоличной владелицей этого ничейного, продуваемого всеми балтийскими ветрами пространства.
Именно там, на крыше, она познакомилась с мокрым зверем Кенигсбергом по-настоящему близко. Он раскрывал ей свои тайны, рассказывал свои истории. А она, как сейчас, доверяла ему свои.
– Ну что же это такое, а? Что за ерунда с этим Мирославом? Права, наверное, Тамила. Бросить его к чертовой матери – и дело с концом! А что же с ним еще можно делать? Что? У него же свобода! У него творчество, блин… Ну почему так получается – у Тамилки все в порядке, у Любы – тоже… А у меня… Может быть, я вообще какой-то урод?
Таня в сердцах сплюнула, щелкнула зажигалкой и прикурила четвертую сигарету. От сигарет немного кружилась голова, но ей это даже нравилось.
– Или вот, допустим, судьба… Может быть, лучше вообще домой уехать? На Екатерину. Может, мне здесь просто не место? – спрашивала Таня, обращая свои вопросы ни много ни мало к мокрому зверю, чье незримое присутствие она ощущала всей поверхностью своей кожи. – Нет, правда, должен же быть какой-то ответ? Какое-то решение? Что мне делать теперь, а?
Колючий ночной ветер играл платиновыми прядями ее волос и лениво посвистывал в вентиляционных решетках. И Тане вдруг совершенно явственно показалось, что, если она сейчас подойдет ближе к краю, к границе плотной, живой тишины сумерек, которые простирались от носков ее туфель и до самого Куршского залива, она сможет услышать ответ мокрого зверя. Негромкий, понятный ответ.
Она подойдет, она не боится…
Таня забралась на полуметровой ширины бетонный бортик, который ограничивал крышу. И сделала по нему несколько неуверенных шагов.
Дальше она пошла смелее, мерно цокая каблучками и по-прежнему совершенно не чувствуя страха.
Таня почти не смотрела под ноги, ведь бортик был удобным, ровным. Оступиться и упасть вниз? Нет, с ней такого не произойдет никогда. Мокрый зверь Кенигсберг проследит за тем, чтобы такого не случилось.
В правой руке дымилась сигарета. Время от времени Таня подносила ее к губам и делала неглубокую затяжку – чтобы огонек не погас.
Дойдя до западного края крыши, она остановилась, пораженная великолепным зрелищем: густой туман, наползавший со стороны моря, пожирал город. Одна за другой исчезали крыши, опоры линий электропередач, мосты. И Тане явственно представилось, что стоит она вовсе не на крыше, но на капитанском мостике древней каравеллы, которая, рассекая невесомые белесые волны, мчится из ничто в никуда. А мокрый зверь Кенигсберг улыбается ей из глубин этого дикого моря своей неласковой, но мудрой улыбкой.
Сколько она простояла вот так, на краю бортика, с затуманенным видением взором, с погасшей сигаретой в руке – пять минут, пятнадцать или пятьдесят, – Таня точно не помнила.
Но наверняка простояла бы еще долго, если бы за спиной у нее не раздался хорошо поставленный мужской баритон.
– Вы совершите огромную ошибку, если сделаете это.
Таня медленно обернулась.
В двух метрах от нее, возле антенной опоры, стоял лысоватый человек в белом халате. В руке он сжимал ручку белого саквояжа с красным крестом на боку. Он дружелюбно улыбался Тане, но глаза его казались озабоченными и усталыми.
– А что я вообще должна сделать? – спросила Таня рассеянно.
– Насколько я понимаю, вы собираетесь сделать последний шаг…
– Какой еще последний шаг?
– В вашем возрасте такое случается… Каждая ошибка кажется непоправимой. Каждая неудача – трагедией. Каждая любовь – роковой… Когда вы повзрослеете, вы поймете…
– Да что я должна понять? – Таня все еще недоумевала.
Что делает усталый доктор на крыше? Где он взял ключ? Что за лица мелькают там, возле выхода на лестницу?
– Вы поймете, что этот шаг, который вы решили сделать, – он… он… – Доктор щелкнул пальцами, подыскивая звучное словцо. – В общем, вы когда-нибудь сами посмеетесь над этим!
– Да над чем, по-вашему, я должна посмеяться? – Таня достала из пачки сигарету и старательно ее раскурила. – Над тем, что меня не берут в аспирантуру? Над тем, что мне негде жить? Или, может, над тем, что мой, с позволения сказать, любимый изменяет мне с каждой юбкой? Это мелочи, по-вашему? Анекдот?
– Я не говорил, что анекдот. Я просто хочу объяснить вам, что самоубийство – это не выход.
– Самоубийство? – Таня наконец сообразила, в чем дело, а когда сообразила, то неудержимо рассмеялась.
Впрочем, ее хохот быстро перешел в глубокий надсадный кашель. «Ява-200» оказалась не лучшим выбором для начинающей курильщицы. Доктор исподволь следил за каждым движением девушки со странной смесью тревоги и безразличия во взгляде.
– Поверьте, вы не первая, кому я говорю все эти вещи, – сказал он. И впрямь было в его словах что-то заученное. Словно обладатель баритона произносил их в десятитысячный раз. Как Воздвиженский – свои признания в любви.
– А все предыдущие… ну те, кому вы это говорили, конечно же, разбились об асфальт! Их мозги отмывали с тротуара ни в чем не повинные роботы-уборщики! И от этих мозгов их желтые мочалки делались серо-красными. Правильно? – Таня озорно подмигнула доктору.
– Вы меня неправильно поняли, мадемуазель… Я, в сущности, не об этом…
– Короче, вы пришли, чтобы спасти меня. Так?
– Я лично не употреблял бы таких красивых слов, но…
– В таком случае считайте, что вы меня спасли! – С этими словами Таня легко спрыгнула с бортика и, бросив ошарашенному доктору «спасибо вам огромное!», широким шагом направилась к будке, в которой находилась дверь на крышу.
Никто из собравшейся у лестницы толпы, состоявшей по преимуществу из соседей Тани по общежитию, не ожидал такого поворота событий.
Все были уверены: беседа знаменитого психотерапевта, ведущего передачи «Не сдавайся!» Василия Пригожина с отчаявшейся девушкой Таней, стоящей у последней черты, еще только началась.
Девушка и доктор будут щекотать друг другу нервы всем на радость, девушка начнет плакать и бросать в лицо миру горькие истины, она откроет доктору все свои секреты – перед тем, как спуститься в объятия своего спасителя… А потом все это, старательно заснятое скрытой камерой (она находится в саквояже Пригожина), покажут на всю Россию в очередном выпуске «Не сдавайся!» в самое престижное эфирное время…
Таня торопливо прошествовала сквозь расступившуюся толпу, но никто не проронил ни слова.
Даже язвительная комендантша тетя Клава промолчала.
Той же ночью Таня Ланина собрала все свои вещи и переехала к Тамиле.
Квартирный вопрос был решен Тамилой еще год назад. Зачисленная в труппу Театра оперы и балета по окончании училища Тамила жила не по средствам: снимала себе трехкомнатку в самом центре.
В отличие от Мирослава Тамила сразу предложила Тане остаться. И не на недельку. Навсегда.
– А что? Одна комната тебе, другая – мне. Гостиная – общая… Нам же обоим платить легче будет!
– А как же твоя личная жизнь? – тихо спросила Таня. – Я же буду тебе мешать, наверное…
– Да ну ее в баню, эту личную жизнь, – вздохнула Тамила. – Надоело. Буду лучше в солистки пробиваться, глядишь, и до Императорского балета дорасту… А то с этой личной жизнью так и просижу до пенсии в кордебалете.
Таня не нашла что возразить подруге. Перемена в Тамилиных настроениях была ей внове. Впрочем, не сказать, чтобы эта перемена Тане не нравилась.
– Будем с тобой тут, как две старые девы… Век вековать, – драматически прогундосила Тамила, и обе девушки залились хохотом.
То ли переезд помог, то ли беседа с мокрым зверем на крыше оказала на Танины раны целебное воздействие, но после той сумбурной ночи дела у нее начали налаживаться.
С Таней связался доктор ксенологических наук Башкирцев, заведующий сектором полевых исследований в КНИИК им. Ю. Кнорозова.
– Я почитал вашу дипломную работу, Татьяна Ивановна. Проконсультировался с Шаровцевым. Что и говорить, рекомендации у вас наилучшие. – Башкирцев сделал тяжеловесную паузу.
Таня внутренне напряглась. По ее наблюдениям, люди начинают разговор с похвал в основном для того, чтобы приготовить собеседника к горькой пилюле. «Рекомендации у вас наилучшие, но … Но у нас, к сожалению, нет ни одной свободной ставки… Но у нас переучет… Но у нас в квартире газ…»
На этот раз Таня ошиблась – «но» так и не прозвучало.
– Вы нам подходите, Татьяна Ивановна, – подытожил Башкирцев. – Пока у нас имеется свободная ставка лаборантки. Но, возможно, через полгода откроется аспирантская вакансия. Опять же, мы много ездим… Как вы насчет экспедиций?
– Экспедиций? Э-э-э… экспедиции… это… м-м-м… моя мечта!
– В таком случае оформляйтесь. С понедельника можете приступать.
В «Лопате» не все было гладко. Женская часть коллектива заклеймила Таню задавакой. Мужская – недотрогой. И все же в состав экспедиции, которая отправлялась на планету Вешняя, Таню все-таки зачислили. Разве не об этом она мечтала, впервые ступив в свежий археологический раскоп на Екатерининских курганах?