Глава семьдесят четвертая

Титус вскочил на ноги.

– О черт! – воскликнул он. – Ты так и будешь выпрыгивать ниоткуда? Как дурацкая птица Феникс. Наполовину плоть, наполовину пепел. Мне это не нравится. Я устал от этого. Устал видеть, открывая глаза, странных женщин, которые глядят на меня сверху вниз. Как ты тут оказалась? Как узнала? Я думал, что ускользнул от тебя.

Гепара не стала отвечать на его вопросы.

– Ты сказал «женщин»? – прошептала она. Голос ее шелестел, как сухая листва.

– Сказал, – ответил Титус. – Была Юнона.

– Юнона мне неинтересна, – сказала Гепара. – О ней я все уже слышала… и слишком часто.

– Слышала?

– Да.

– Как глупо, – скривясь, сказал Титус. – Господи боже, ты похоже, обшарила мое подсознание. Все его нутро и прочее. Что станешь ты делать со столь грязной добычей? Как далеко я зашел? Что рассказывал? Поведал ли о том, как овладел на капустной грядке некой особой?

– Это какой же? – осведомилась дочь ученого.

– Моей великой любовью. Той самой, у которой острые зубки.

– Вот оно как, – сказала Гепара. – Что-то не припоминаю.

– Твое лицо, – сказал Титус, – бесконечно прекрасно. Но сулит несчастье. Обладать тобою – то же самое, что повсюду таскать с собой адскую машинку. И не потому, что тебе нравится быть опасной. О нет! Просто твое лицо опасно само по себе. Ты тут ничего поделать не можешь – и оно тоже.

Долгое время Гепара молча смотрела на него. И наконец спросила:

– Скажи, Титус, что стоит между нами? Мне кажется, ты делаешь все, что можешь, лишь бы принизить нашу дружбу. Как с тобой трудно. Я могу испытывать счастье, часами беседуя с тобой, но ведь ты никогда не бываешь серьезным, никогда. Видит бог, я не болтунья. Но слово здесь, слово там – уже этого было б немало. А ты, похоже, думаешь только о телесной близости со мной или о том, как бы поудачней сострить.

– Я понимаю, о чем ты, – сказал Титус. – Понимаю вполне.

– Тогда… почему же?..

– Трудно выразить это в словах. Мне пришлось отгородиться от тебя, словно барьером. Барьером дурачества. Я не могу. Я просто обязан не принимать все это всерьез – твою страну, страну фабрик, ведь это и есть ты. Я пробыл здесь достаточно долго, чтобы понять – она не для меня. И твое удивительное богатство, твоя красота ничем тут помочь не могут. Они никуда не ведут. Только держат меня, как танцующего медведя, на конце веревки. Да… ты редкостное существо. Ты проводишь со мной время, выставляешь меня напоказ отцу. Но для чего? Для чего? Чтобы шокировать отца и его знакомых. Ты отвергаешь поклонников, одного за другим, доводя их до исступления. Ревность и разочарование донимают их, точно вонь. К чему все это?

И Титус, взяв Гепару за руку, потянул ее на землю.

– Поаккуратнее, – сказала Гепара. Брови ее, когда она легла близ него, приподнялись.

Стрекоза проплыла над ними в тонком трепете прозрачных крыл, и снова наступило молчание.

– Убери руку, – сказала Гепара. – Мне это не нравится. Меня мутит от прикосновений. Ты же понимаешь, правда?

– Нет, ни черта я не понимаю, – ответил, вскакивая, Титус. – Ты холодна, как кусок мяса.

– Ты хочешь сказать, что тебя влечет мое тело и только? Что другой причины, по которой ты хочешь быть рядом со мной, не существует?

В голос ее проступила новая нота. Сухая и отстраненная, но не лишенная резкости.

– Как это странно, – сказала она, – что мне выпало полюбить тебя. Тебя. Человека, в котором я не пробуждаю ничего, кроме похоти. Загадочное существо, явившееся из мест, которых не сыщешь в атласе. Неужели ты не понимаешь? Ты моя тайна. А телесная близость лишь замарает ее. В близости нет ничего загадочного. Важен твой ум, твои рассказы, Титус, то, чем ты отличаешься от любого мужчины, какого я знаю. Но ты жесток, Титус, жесток.

– Чем скорей я уйду отсюда, тем лучше, – выкрикнул он и, стремительно повернувшись к Гепаре, обнаружил, что та ближе к нему, чем он думал, поскольку теперь лицо ее, странное, безумно женственное, пленительное, оказалось прямо перед ним. Руки Титуса взметнулись, обнимая Гепару, притягивая. Никакого ответа. Титус не мог даже поцеловать ее, потому что она отвернулась.

– Привет-привет! – воскликнул Титус, отпуская ее. – Вот и конец всему.

Он уронил руки, и Гепара сразу же начала разглаживать свой наездницкий наряд.

– Я покончил с тобой, – сказал Титус. – С твоим расчудесным лицом и помраченным умом. Возвращайся к своему скопищу девственниц и забудь обо мне, как я о тебе забуду.

– Ты животное, – вскричала Гепара. – Неблагодарное животное. Разве я пустое место, что ты так просто бросаешь меня? Неужели соитие настолько важно? Да миллионы любовников предаются сейчас любви миллионами способов, но я – я только одна такая на свете, – руки ее тряслись. – Ты разочаровал меня. Ты дешевка. Дрянь. Слабак. Да, скорее всего, и помешанный. Ты и твой Горменгаст! Меня тошнит от тебя!

– Меня тоже, – сказал Титус.

– И прекрасно, – откликнулась дочь ученого, – хорошо бы тебя тошнило подольше.

Теперь, когда Гепара поняла, что Титус нисколько не любит ее, жесткость тона обернулась в ней жесткостью мыслей. Ей никогда еще никто не перечил. Не было между ее задыхающимися от страсти поклонниками ни одного, посмевшего разговаривать с нею так, как Титус. Те-то готовы были ждать сотни лет, пока губы Гепары не сложатся в улыбку, пока она не возведет бровь. Теперь девушка вглядывалась в Титуса, словно впервые, и сознавала, что ненавидит его. В каком-то не слишком понятном смысле он унизил ее – даром, что это она, Гепара, отвергла его заигрывания. Резкость, прокравшаяся в ее речи и разум, разбавлялась прирожденным коварством. Она отдалась Титусу во всем, кроме разве что реального акта любви, а Титус пренебрег ею, оттолкнул.

Какая ей разница, властитель он Горменгаста или не властитель? Здрав или поврежден рассудком? Гепара знала только одно – у нее отняли нечто чудесное и теперь ее не успокоит ничто, кроме всей полноты отмщения.