Глава семьдесят третья
В одно из утр, недолгое время спустя после того, как Титус полностью оправился от горячки, он поднялся пораньше и, дивясь своему веселому настроению, оделся. Радость чужда была его душе. Когда-то, и не так уж давно, нелепая или причудливая мысль могла заставить его согнуться от хохота в три погибели; в те дни он смеялся над всем и ни над чем… при всем том мраке, что окутывал его ранние дни. Впрочем, теперь, похоже, снова настало время, в котором мрака было больше, чем света.
Да, в жизни его наступила пора, когда он стал замечать, что смеется и по-другому, и совсем над другим. Он больше не подвывал, хохоча. Не взревывал от счастья Что-то ушло из него.
И все-таки в это утро нечто от былого юного «я» словно вернулось к Титусу, стоило ему выкатиться из постели и выпрямиться во весь рост. Необъяснимое волнение; острый укол радости.
Подняв шторы и увидев окрестный пейзаж, он от удовольствия наморщил лицо и потянулся. Хотя, вообще говоря, радоваться было особенно нечему. Скорей уж наоборот. Он запутался. Нажил новых врагов. Попал в непростительную зависимость от Гепары, опасной, как глубина черной воды.
И все-таки в это утро Титус был счастлив. Казалось, ничто не способно задеть его. Казалось, он заговорен, неуязвим. Он жил будто в другом измерении, в которое вход всем прочим заказан, и потому мог рискнуть чем угодно, решиться на все. Если в те дни, когда Титус лежал, оправляясь от горячки, он упивался своим позором и не испытывал страха… то ныне он пребывал в мире, полностью вставшем на его сторону.
И Титус, сбежав этим ранним утром по изысканной лестнице, помчался к конюшне – да так, словно уже сидел на пони. Через минуту он оседлал ее, серую кобылку, и поскакал… поскакал к озеру, на широкой глади которого покоилось отражение фабрики.
Из стройных конических труб ее поднимались, словно курения, столбы зеленого дыма. За трубами лежал измятым холстом небесный простор. Озеро приближалось с каждым ударом копыт, Титус несся галопом, не зная, что следом за ним скачет кто-то еще. Кто-то еще проснулся сегодня с утра пораньше. Кто-то еще побывал в конюшне, оседлал пони и припустился вскачь. Если бы Титус обернулся, ему открылось бы редкостное по прелести зрелище. Дочь ученого летела за ним, как лист по ветру.
Достигнув озерного берега, Титус не стал осаживать кобылку, и та, заходя все глубже, взбивала воду, отчего совершенное отражение фабрики заколыхалось – волна за волной сотрясали его, пока на поверхности озера не осталось места, не покрытого зыбью. Ропот, который, будь он переведен на язык ароматов, следовало бы уподобить запаху смерти: дуновению сладкого распада.
Когда вода дошла серой кобылке до горла, почти остановив ее, Титус поднял лицо к небу и впервые уловил в утренней тиши глубокое, отвратительно мягкое урчание фабрики.
Впрочем, никакой загадки в нем не ощущалось, и Титус скользнул глазами по фасаду, походившему на усеянный бесчисленными иллюминаторами борт колоссального лайнера.
На миг задержав взгляд на одном из них, Титус дрогнул от удивления, поскольку в середке крохотного окна помещалось глядевшее за озеро лицо. Размером оно не превосходило булавочной головки.
Переведя взгляд на следующее окно, Титус снова увидел малюсенькое личико. Холодок пробежал по спине юноши, он закрыл глаза, но и это не помогло – мягкий, тошнотный гомон лишь усилился в его ушах, да еще и далекий, затхлый запах смерти наполнил ноздри. Он снова открыл глаза. В каждом окне торчало по лицу, каждое лицо смотрело на него, и самое страшное – все они были неотличимы.
Но тут вдалеке прозвучал еле слышный отсюда свисток, и тысячи окон мгновенно опустели, покинутые лицами.
Все счастье, какое обещал этот день, развеялось. Что-то жуткое пришло ему на смену. Титус медленно развернул серого пони и оказался лицом к лицу с Гепарой. То ли потому, что она предстала перед Титусом сразу за фабрикой, отчего обе смешались в его сознании, то ли по другой какой-то причине, – трудно сказать, но так или иначе, вид Гепары пробудил в юноше мгновенное отвращение. Радость утра ушла без остатка. Приключение сгинуло. Свет зари вокруг показался омерзительным. Титус сидел на спине пони, между зловещим строением и девушкой, похоже, считавшей, будто изящество искупает все. Почему лепесток ее верхней губы изогнут так странно? Неужели она не чует, насколько нечист воздух? Неужели не слышит гнусной отрыжки?
– Так это ты, – наконец вымолвил он.
– Я, – подтвердила Гепара, – а что?
– Зачем ты скакала за мной?
– Понятия не имею, – ответила она с такой лаконичностью, что Титус против воли своей улыбнулся.
– Мне кажется, я тебя ненавижу, – сказал он, – хоть и не знаю отчего. И эту вонючую фабрику тоже. Это здание – его выстроил твой отец?
– Так говорят, – ответила Гепара. – Хотя они много чего говорят, не правда ли?
– Кто? – спросил Титус.
– Спроси о чем-нибудь другом, милый. И не пытайся удрать. В конце концов, я ведь люблю тебя, насколько хватает духу.
– Насколько хватает духу! Совсем неплохо.
– Это и вправду совсем неплохо, если вспомнить всех дураков, которых я отсылала укладывать чемоданы.
Титус вгляделся в Гепару, испытывая тошноту от самоуверенности ее тона, но при первом же взгляде на нее броня юноши пошла трещинами – он увидел девушку такой, какой та была при первой их встрече: бесконечно желанной. Работа ее ума внушала Титусу отвращение, но, похоже, это лишь распаляло в нем желание обладать ее телом.
Сидящая на рослой кобыле, Гепара, казалось, только и ждала, чтобы он овладел ею. От нее лишь одно и требовалось: оставаться неизменной, хранить неподвижность резко прорисованного на фоне светлого неба профиля – маленького, нежного, возможно, порочного. Этого Титус не знал. Он мог лишь строить догадки.
– Что до тебя, – сказала Гепара, – ты ведь не то, что они, верно? Ты-то умеешь вести себя благопристойно.
В замечании этом присутствовало высокомерие почти нестерпимое, но прежде чем Титус успел ответить хоть словом, Гепара натянула поводья и затрусила к берегу.
Титус последовал за ней, и когда они выбрались на сухую землю, Гепара крикнула ему:
– Вперед, Титус Гроан! Я знаю, ты думаешь, что не любишь меня. Ну так попробуй меня поймать. Догони-ка меня, проказник!
В глазах ее вспыхнул новый свет, тело подобралось, напряженное, как последнее слово девственницы. Узкая, прекрасно скроенная амазонка сидела на ней, точно на кукле. Жуткая мудрость и жуткое возбуждение чуялись в тонком теле Гепары. И о! – в таком желанном. Лицо Гепары точно светилось изнутри, настолько чиста и лучезарна была ее кожа.
– Догони, – снова крикнула она, но крик этот был странен… не обращенный ни к кому, далекий, переливистый.
Фабрика была позабыта, Титус, в голове которого продолжал звучать безразличный голос Гепары, принял вызов и уже через несколько мгновений весь отдался страстной погоне.
С трех сторон их обступали далекие горы, вершины которых несмело поблескивали в свете зари.
У подножия гор стояли большие поместья – особняки, один из которых принадлежал отцу Гепары, ученому, мерцали в косых лучах. К югу от их дома лежало, поблескивая, большое летное поле, уставленное летательными аппаратами самых разных мастей. Еще дальше к югу поднимался лес, из темных недр которого неслись непрестанные крики лесных существ.
Все это вставало на горизонте, далеко от набиравшей скорость Гепары, непостижимой, дразнящей, стремительной девственницы, – с ее розовато и влажно светившейся на полуоткрытых губах помадой; с волосами, которые подскакивали, точно живые, в такт бегу лошади.
Титус, под гром копыт летевший за нею, вдруг показался себе идиотом. В любой другой день он отмахнулся бы от этого ощущения, но сегодня все было иначе. Не то чтобы ему стало вдруг стыдно валять дурака. Занятие это вполне отвечало его натуре, любая прихоть принималась им либо отвергалась по настроению. Нет. Тут было что-то другое. Что-то неисцелимо очевидное чуялось в этой гонке. Что-то пустое. Они неслись на крыльях клише. Мужчина преследует женщину на заре! Мужчина, жаждущий удовлетворить свою похоть! И женщина, скачущая как безумная, по самому краю ближайшего будущего. Да еще и богатая женщина! Богатая настолько, насколько могла ее сделать таковой отцовская фабрика. А он? Наследник целого царства. Но только где оно? Ну, где же?
Слева от Титуса завиделась рощица, и он поскакал туда, бросив поводья на шею лошади. И, едва оказавшись под липами, спрыгнул на землю и упал на колени, улыбаясь язвительно, полагая, что избавился от Гепары и от ее затей. Титус сомкнул веки, но лишь на миг, ибо воздух наполнился ароматами сразу и сухими, и свежими, и, снова открыв глаза, юноша увидел стоящую прямо над ним дочь ученого.
