Глава сто вторая
В свете, столь яростном, что он задушил бы любого младенца, начал один за другим распускать круглые лепестки огромный и страшный цветок: цветок, корни которого питались серой слизью канав, а гнусный запах забивал аромат можжевельника. Он был воплощеньем порока, этот сатанинский цветок, и, оставаясь невидимым, пропитывал своим присутствием все вокруг.
Дело было не только в неизменном и неотъемлемом настроении Черного Дома с его грибами величиною с тарелку на стенах и испариной на камнях, хотя и они были достаточно жуткими, – нет, настроение это совокуплялось еще и с ощущением колоссального заговора, исполненного дьявольской изобретательности заговора распада и тьмы; таким было обрамление тех, кто разыгрывал под прожекторами свои роли – роли продуманных персонажей, выступавших под свет столь сгущенный, что любое движение давалось им с великим трудом.
Снова послышался голос Гепары, и на этот раз Титусу показалось, что в голосе этом проступила пронзительность, которой он раньше не слышал.
– Давайте лиловый.
При этом невразумительном распоряжении вся сцена, содрогнувшись, перенеслась в мир совершенно иного, зловеще лиловатого, все и вся пропитавшего света, и Титус, который сидел, вытянувшись, на троне, ощутил почти осязаемый страх, какого не ведал прежде.
Титус, убивший Стирпайка, с которым сражался в плюще… Титус, блуждавший подземными ходами Горменгаста, содрогнулся ныне перед лицом неизвестности. Он глянул вбок, но никакой Гепары не увидел. Только скопище лиловеющих лиц… толпу зрителей, словно ожидавших, когда он встанет и заговорит.
Но где же лица знакомые? Гепара исчезла, но где отец ее, неописуемый человечек без единого волоса на голове?
Казалось, зрители явились сюда из какого-то чужеземья – в толпе не было ни одного человека, не знавшего Титуса, он же не узнавал никого.
Стены вокруг, за спиною толпы, были увешаны флагами. Флагами, смутно памятными ему. Изодранными, забытыми, заброшенными. Что он делает здесь? Что, господи боже, он здесь делает? Чьи это тени? Чьи отзвуки? Где друг, который положил бы руку ему на плечо? Где Мордлюк? Где его товарищ? И что это за шум, похожий на рокот прибоя? Что же еще, как не урчанье котов?
И снова голос Гепары. С каждым приказом он становился резче. Свет изменился, сделав все вокруг еще более зловещим, перетворив все до последней детали, до малейшей веточки, облитой ныне едкой зеленью.
Титус, у которого тряслись руки, отворотился от толпы, намереваясь, как только спадет дурнота, подняться с невыносимого трона. Он отвернул не только лицо, но и тело, ибо вид этой поддельной зелени претил его душе.
И, отвернувшись, увидел то, чего мог бы так и не заметить, – семерку сов, сидевших на спинке трона, – и едва он увидел их, послышалось протяжное уханье. Уханье раздавалось где-то за троном, далекое и близкое сразу – впрочем, сами-то птицы были набиты соломой. Тьму за ними рассекала филигрань паутины, зеленой, как пламя.
Почти уж собравшийся встать, Титус застыл, вглядываясь в сверкливую сеть, чувствуя, как на него накатывает новая волна страха.
Когда он увидел сов, что-то неясное кольнуло его сердце. Поначалу сердце забилось в смутном волнении быстрее… в нервной дрожи, порожденной воспоминанием или повторным открытием. Не вернулся ли он туда, где все ему было знакомо? Не попал ли, одолев пространство или время, а то и оба сразу, в места, где воскресает давно минувшее? Не бредит ли он во сне?
Но волнение надежды оказалось недолгим. Он не спал. И не бредил.
Да Титус и бредил-то всего только раз – валяясь в горячке. Тогда-то он, сам того не зная, и предал себя в руки Гепары.
Все еще не удовлетворенная, но не утратившая великолепной властности, Гепара начала отдавать приказы своим приспешникам. И те сразу взялись за работу, расчищая проходы от трона – туда, где затаились в темном покое Двенадцать.
А следом она вдруг оказалась близ Титуса и обратила к нему непроницаемое маленькое лицо. Прекрасные губы ее подрагивали, словно алкая поцелуев.
– Ты был так терпелив и спокоен, – сказала она. – Почти как если бы и вправду оставался в живых. Видишь, я собрала здесь твои игрушки. Я ничего не забыла. Взгляни, Титус… взгляни на землю. Ее устилают ржавые цепи. Взгляни на цветные корни… посмотри… о, Титус, посмотри на листья деревьев. Был ли лес Горменгаст когда-нибудь так же зелен, как эти яркие ветви?
Титус попробовал встать, но на сердце ему налегла тяжким бременем немощь.
Гепара воздела, словно бы вслушиваясь, лицо. Но голос ее был уже не просто хриплым, в нем слышался скрежет…
– Впустите ночь, – крикнул этот новый голос.
Зеленое сияние сникло, луна вновь воцарилась на небе, и сотни лесных тварей подползли к стенам Черного Дома, забыв о совсем недавно спугнувших их ужасных красках.
Однако лунный пейзаж стал даже страшнее, чем прежде. Здесь не осталось больше людей, разыгрывающих пьесу. Не осталось притворства. Сама сцена исчезла. Исчезли актеры, игравшие драму странного света. Люди стали самими собою.
– Вот что мы придумали для тебя, милый! Свет, переменить который не может ни один человек. Сиди спокойно. Почему твое лицо так осунулось? Почему оно словно тает? В конце концов, тебя все еще ожидает сюрприз. Главная загадка пока впереди. Что такое?
– Донесение, мадам, со смотрового дерева.
– В чем дело? Говори быстрее.
– Здоровенный бродяга, и с компанией.
– Ну и что?
– Дозорный подумал…
– Пшел вон!
Перебой в монологе Гепары поднял Титуса на ноги. Что такое сказала она, отчего страхи его удвоились? Откуда этот ужас – не перед Гепарой, не перед кем-то еще, – ужас сомнения? Сомнения в собственном существовании, ибо где он и что он? Он один. Вот оно что. Один, и уцепиться ему не за что. Даже осколок кремня из высокой башни и тот потерян. Что теперь укажет ему дорогу? И что означали слова Гепары: «Почти как если бы и вправду оставался в живых»? Что подразумевала она, говоря: «Видишь, я собрала здесь твои игрушки»? Что пытается проломиться сквозь стены его сознания? Гепара сказала – лицо его тает. Откуда здесь совы? И мурлыканье котов? Белых котов.
Что бы ни происходило сейчас в сознании Титуса, одно можно сказать наверное: к его ностальгии примешивалось нечто новое – какой-то пожар разгорался в груди. Правда ли его дом или вымысел, существовал он или не существовал, Титусу было сейчас не до метафизических рассуждений. «Пусть объяснят мне потом, думал он – жив я или мертв, нормален или свихнулся, сейчас я должен действовать». Действовать. Это верно, но как? Он может спрыгнуть с трона – и что? Гепара стоит здесь, прямо под ним, но он больше не желает видеть ее. Когда он глядит на Гепару, от нее словно исходит некая сила, уничтожающая решимость, насылающая смятение.
И все же не следует забывать, что праздник устроен в его честь. Но для чего разбросаны по Черному Дому все эти эмблематические предметы, – чтобы напомнить ему о счастье, которое знал он в родных местах? Или совы, и трон, и жестяная корона оказались здесь только ради издевки над ним?
Титус стоял, истукан истуканом, между тем как все тело его жаждало действия. Дурнота миновала. Он ожидал лишь мгновения, которое позволит броситься в самую гущу происходящего и сделать что-то, хорошее или дурное. Главное – сделать хоть что-то.
Вот только в глазах Гепары не было больше притворной любви. Эту снятую и отброшенную маску сменила злоба, недвусмысленная и нагая. Да, она ненавидела Титуса, и тем злее, чем яснее понимала: заставить его страдать будет непросто. Хотя, на поверхностный взгляд, все складывалось неплохо. Молодой человек несомненно смутился – при всей деланной независимости его позы и презрительной посадке головы. Стало быть, страх он изведал. Но страх не настолько великий, чтобы сломить его. Да назначение страха и не в том состояло. Главное еще впереди, и уверенность в этом на миг едва не погрузила душу Гепары в опасную оргию предвкушений. Ибо время близилось: и Гепаре оставалось только одно – прижимать к груди стиснутые ладони.
Судорога исказила ее лицо, и на какой-то миг она стала уже не миниатюрной и утонченной Гепарой – непобедимой, несокрушимой, – но воплощением подлости. Эта судорога, или конвульсия, запечатлелась на лице девушки с такой силой, что и долгое время после того, как оно снова разгладилось, отпечаток оставался на нем… непристойный и четкий. То, что заняло лишь долю секунды, растеклось теперь по лицу Гепары, да так, что Титусу показалось, будто оно таким и было всегда, будто странное натяжение лицевых мышц давно уже обратило ее холодную красу в нечто омерзительное. Почти смехотворное.
Но никто, и уж менее всех Титус с Гепарой, не ожидал, что внимание его целиком будет захвачено пугающим, а не смешным.
А в добавление к этому еще одно обстоятельство толкало его к смеху, грозившему стать неуправляемым, – эта фея с поднятым к нему лицом напоминала Титусу присевшую в ожидании лакомого кусочка собаку.
Несообразность ледяной Гепары и лица, над которым она невольно утратила власть, была комичной. Безумно, неуместно комичной.
Подобное ощущение может стать непосильным для всякого. Бороться с ним так же непросто, как со снежной лавиной. Оно вцепляется в священные, неприкасаемые условности и ломает их, точно прутики. Оно подхватывает какие-нибудь святые реликвии и швыряет их в небо. Оно хохочет, само по себе. Хохочет и топает ногами, да так, что в соседнем городе начинают звонить колокола. И в хохоте этом слышатся отзвуки Эдема.
Из страха, из зловещих предчувствий выросло и до самого нутра пронизало Титуса что-то совсем новое, немыслимо юное. Это новое ворвалось в его грудь и разлетелось лучами по всем изгибам тела, и снова сошлось в одну точку, и, обдав ледяным жаром, прокатило по чреслам, но лишь затем, чтобы опять ринуться вверх, не оставив нетронутым ни единого дюйма тела. От прежнего Титуса осталась лишь половина. И все же лицо юноши еще хранило недвижность, он не проронил ни звука: у него не перехватило дыхание, губы его не дрогнули. Вглядевшись в Титуса, никто не сказал бы, что он задыхается или борется с собой. Но вот его прорвало, и, расхохотавшись, он уже не пытался остановиться. Он слышал свой голос, взлетавший до непривычных высот. Вопли его доносились словно бы с разных сторон, как будто Титус был сразу двумя людьми, перекликающимися через долину. В какой-то миг он в сейсмической судороге содрал чучела сов со спинки трона. И уронил их на землю – просто не смог удержать. Он ухватился за бока и, пошатнувшись, снова осел на трон.
Приоткрыв один глаз, – все тело его изнывало в новом приступе неуправляемого хохота, – Титус увидел перед собою лицо Гепары и в тот же миг вдруг обратился из надрывающего живот, бессильно свесившего руки хохотуна, брызжущего слезами, разбивающего своим ревом стаканы, – из каталептической развалины, наполовину свисающей с трона, без малого спятившей от исступления, – в камень, ибо из глаз девушки смотрело зло в чистом виде.
И при всем том – какое благозвучие интонаций. Слова, подобные спархивающим с дерева листьям. Глаза притворяться уже не способны. Только язык. Черные глаза Гепары неотрывно смотрели на Титуса.
– Ты слышал? – спросила она.
Титус, еще не видевший такой ненависти ни на одном женском лице, ответил ей голосом ровным, как пустырь:
– Что именно?
– Тут кто-то смеялся, – пояснила девушка. – Я даже надеялась, что смех разбудит тебя.
– Я тоже слышал хохот, – сказал другой голос. – И все же он спал.
– Да, – подтвердил третий. – Заснул на троне.
– Кто? Титус Гроан, Повелитель Просторов, наследник Горменгаста?
– Он самый. И здоров же дрыхнуть!
– Вон как он на нас смотрит!
– Сбит с толку.
– К мамочке хочет.
– Еще бы, еще бы.
– Как ему повезло!
– Почему это?
– Потому что она уже приближается.
– Красные волосы, белые коты и все прочее?
– Точно.
Взбешенной Гепаре пришлось изменить свой план. Да еще и перед тем, как она собралась вызвать призраков и расстроить рассудок сбитого с толку юноши сразу и навсегда.
И потому она, приветливо улыбаясь своим прихлебателям, начала заново создавать обстановку, которая стала бы наилучшим проводником безумия.
В тот же самый миг Титус, не сознавая, что делает, сцапал обеими руками хлипкий трон и швырнул его об пол. Наступившее следом молчание можно было потрогать руками.
Но наконец послышался голос. Не принадлежащий Гепаре.
– Бедный мальчик, он пришел к нам, когда вконец заблудился. Вернее, так он полагал. На самом-то деле он заблудился не более, чем домосед, переходящий из комнаты в комнату. Он ищет свой дом, а сам никогда его не покидал, ведь это и есть Горменгаст. Все то, что вокруг него.
– Нет! – крикнул Титус. – Нет!
– Вот видите, кричит. Разволновался, бедняжка. И даже не понимает, как мы его любим.
Сотня голосов повторила, точно заклинание, слова: «… как мы его любим».
– Он думает, если ходить кругами, то и получится перемена мест. И не сознает, что просто топчется на месте.
И эхо голосов отозвалось: «… топчется на месте». Затем – снова голос Гепары:
– И все же сегодня мы прощаемся с ним. Прощаемся с прежним Титусом и встречаем нового. Как чудесно! С корнем вырвать свой трон и швырнуть его на пол. Что это изменило, помимо символа? А символов у нас и так слишком много. Мы купаемся в символах. Нас тошнит от них. Жаль, что так получилось с твоим рассудком.
Титус стремительно обернулся к ней.
– С моим рассудком, – воскликнул он, – а что не так с моим рассудком?
– Он у тебя мутится, – ответила Гепара.
– Да, да, – хором грянула темнота. – Вот что с ним происходит. Его рассудок мутится!
А следом, позади можжевелового костра, возвысился властный голос:
– Голова его обратилась всего лишь в эмблему. Душа впала в ничтожество. Он стал всего-навсего символом. И все же мы любим его, не так ли?
– О да, мы любим его, не так ли? – ответил хор.
– Но как же он запутался. Думает, что утратил свой дом.
– … и сестру свою, Фуксию.
– … и Доктора.
– … и мать.
И мгновенно Титус, потрясенный упоминанием о матери, смертельно побледнел и прыгнул вперед, пролетев над обломками трона.
