— Здрав будь, княже! — склонился Ингвар в земном поклоне.

— Молодец, что так быстро обернулся, — улыбнулся ему Лютобор, — Я посылал за тобой. Отца видел?

— Как? Он здесь? — обрадовался Ингвар.

— Жив! Жив! — успокоил парня князь, — Но, раз не встретились, так и не ищи его ныне. Все равно не найдешь. Свентовит поможет — свидитесь еще. Так вот что, бери с собой кого пошибче. Дуй во весь дух к Храму. Неспокойно мне. Проследишь, чтобы все до единой дощечки погрузили к Златоусу. Сам останешься при нём, и слушайся, как меня самого. Жрецы колдуют бурю, но они излишне самоуверенны. Погода-то вон какая разгулялась. А зажмет нас коварный дан с суши и с моря — тут уж никакое волшебство не поможет. Все! Прощай.

Князь обернулся к Руальду — низенькому, полному ключнику:

— А ты, Руальд, не скупись. Открывай закрома. Подавай брони да доспехи. Обряжай людей. И чтоб ни одной железки через полчаса я у тебя не нашел.

— Но, княже…! — попытался возразить прижимистый Руальд.

— Я все сказал. Живы будем — трофеи соберем, а помрем — так мечи без надобности.

Игорь знал, руги не имели дорогой брони. Она была им ни к чему! Ее отсутствие возмещало мастерское владение оружием и поразительная подвижность во время боя. Руги считали, что доспех сковывает члены и мешает передвижению.

Правда, те кто постарше, уже не надеялись на быстроту, поэтому были одеты в длинные рубахи из кожи, на которые нашивались ряды железных колец, предварительно нанизанных на прочный ремень, так что одно кольцо покрывало часть соседнего.

Ингвар и братья присмотрели себе кольчуги, что носят поверх толстых стеганных на вате зипунов. Сама кольчуга умещалась на ладонях, сложенных лодочкой, настолько она была гибкой…

Даже в ту далекую эпоху вы вряд ли бы причислили Аркону к крупным городам, а к моменту вторжения датско-немецкого войска, по подсчету Игоря, там не осталось и пяти сотен мирных жителей. Главным образом старики, не успевшие покинуть родину, да непримиримые язычники, может, полусвободные слуги, чьи господа еще оставались на острове, да с десяток глупых женщин. Либо не понимали, на что пошли, что сулит им завоевание, либо страх перед расставанием со своими мужами пересилил в них ужас плена и самого гнуснейшего рабства. Были и такие, кто не верил в возможность близкой войны.

Игорь впервые понял, как животный инстинкт самосохранения может подавляться силой веры. Веры в могущество Богов и ратное искусство собратьев. Отчасти этим он и мог объяснить ту поразительную живучесть маленького словенского острова у границ великого ныне христианского мира.

В лучшие годы Аркона насчитывала около сорока дворов. Сначала это был типичный вик, расположенный на берегу морского залива. Как выяснил Игорь, здесь жили потомственные воины — мореходы, купцы, оружейники, ремесленники — свободные люди, что строили жилища и корабли, шили одежду и готовили пищу. Расслоение мало коснулось последней цитадели ругов. Если ты был ловок, умен и силен, то со временем добывал себе и оружие, и женщину, и слуг. Рабство викингами, т.е. живущими в виках, не поощрялось, — всякий беглый, если бы ему посчастливилось, немедленно бы поведал врагу о планах и секретах островитян. Слугам разрешалось иметь любую веру, но большей частью они являлись такими же язычниками, как их более удачливые господа, и даже считались за членов семей.

Руги не выжили бы во враждебном окружении, — размышлял Игорь, — если бы не имели более простую и совершенную систему человеческих отношений, чем в соседних странах.

Ушкуйники, искатели приключений, нанятые княжьим братом, повидавшие всякое, люди бывалые, и те невольно сравнивали необычный уклад руянской колонии с бытом стотысячного Господина Великого Новгорода. Аркона занимала не более четырех сотен шагов поперек, но зато вытягивалась на версту вдоль — от пристани вглубь острова, город как-бы вскарабкивался на крутой берег и теснился вокруг Колодезной площади.

Большинство домов представляли собой мазанки, каркасом для глины служили переплетенные ивовые прутья, редкие строения были сработаны из досок. Наиболее старая часть городка, по наблюдениям Игоря, состояла из бревенчатых срубов, там же находились княжий терем и гридня, палаты купцов и торговые ряды, расположенные вдоль крепостных стен.

Все строения выходили торцом на улицы, где роль мостовой играл деревянный настил, поднятый над землей, так что при каждом шаге доски скрипели, лишь на широких, ныне безлюдных, купеческих улицах имелся булыжник. Над Арконой возвышалась громада белой скалы известняка с крепостью на ней. Некогда мощная цитадель, последний раз Ахрон была сильно попорчена готами, которые во втором веке, оставив Швецию, высадились в устье Вислы и открыли Великое переселение народов. С той поры, так и не сдавшись ни одному врагу, цитадель Арконы не знала осад. На открытой площадке твердыни, выходящей в сторону залива, стояли все еще справные катапульты с запасом горючих снарядов, сторожа город от непрошеных гостей. Слобода примыкала к стене детинца. Туда направились Инегельд и Ратич. Туда шли Сев и Ингвар, разыскивая друзей.

Лютобор, раздосадованный своеволием дочери, прогнал прочь со двора ее легкомысленных подруг, а приставленного к Василисе Фрелава убил бы на месте, если б нашел. Руг знал, каков Лютобор в гневе, а потому на глаза буйному князю не показывался. Он клял себя, что не устоял пред мольбами юной княжны, поворотив лодью назад к острову.

Бушевал князь не долго. Кстати пришелся запоздалый визит Златогора и Светланы. Девушку Лютобор немедленно отправил приглядывать за княжной, да и потешить дочь заморскими байками после бурного объяснения не мешало бы. Когда Светлана удалилась с согласия Златогора, князь о чем-то беседовал со старцем, на удивление Сева они встретились, как добрые знакомые.

Распрощавшись с провожатым, Златогор засеменил к Храму с таким видом, будто много лет назад сам протоптал эту тропу. «Ишь, а прикидывался незнамо кем?!» — подумал он.

Велика ж была ярость Сева, когда он увидал сестру, как ни в чем не бывало встретившую его в дверях дома. Игорь тоже не обрадовался нечаянной встрече, хотя его «второе я» живо затрепетало и вспыхнуло до корней волос краской стыда.

— Я все знаю! Я прекрасно знаю, что ты мне хочешь сказать! А потому, молчи, Сев!

Но брат все-таки не удержался, а схватил молодую женщину поперек тела и отвесил на глазах Ингвара пару-тройку хлестких ударов по самому мягкому месту из тех, что подвернулись под руку.

— Ах, ты так! Ах, вот ты как! — залилась горючими слезами Влада.

— Что, думаешь, коль родители умерли — на тебя управы не найдется! Сказано же было — оставаться при княгине! И мне… и нам спокойней было бы, и тебе легче!

— Нельзя медлить, Всеволод! Идем быстрее!… А впрочем — нам по пути. Есть еще один корабль. Последний! Самый последний. Пять минут на сборы. Еду и тряпки в узел, а потом — догоняй нас! — с этими словами Игорь круто развернулся и зашагал прочь.

Сев, несколько замешкавшись, вскоре присоединился к нему.

— Ингвар! Постой! Ты ничего мне не хочешь сказать? — услышал он за спиной.

— Если не поторопишься, ждать не станем! — слукавил Игорь.

— Глупый! Ты самый глупый человек на свете!

Игорь снова повернулся к Владе и удивленно спросил:

— Почему?

— Ладно, вы тут обсудите эту спорную мысль — только не слишком долго. А я найду Инегельда с Ратичем — и к Храму. Там встретимся, — ответил Всеволод и прибавил шаг.

— Договорились! — сказал Игорь и махнул рукой вслед, — Ну, так почему!? — оборотился он к девушке, в то же время, оглядывая жилище.

Дом Сева был большой и просторный, шагов десять в ширину и двадцать шагов в длину. При входе вдоль каждой стены располагались каменные скамьи с деревянным ложем. В торцах дома ближе к крыше находились окна, затянутые бычьим пузырем. Часть жилища состояла из расщепленных стволов, передняя половина дома представляла собой мазанку. В середине залы, где был разобран деревянный пол, Сев соорудил очаг, выложенный камнями и покрытый обожженной глиной. Над ним также имелось небольшое отверстие в крыше. Вся огромная комната делилась на несколько других, более мелких, одну из которых и занимала Влада, только там и трепетала еще жизнь при тусклом свете масляной лампы, а вообще внутри дома царило страшное запустение, как и во всем городе.

Немногочисленные слуги покинули остров вслед за престарелым дядькой Всеволода. Сам молодой хозяин излишеств не терпел, и последние дни проводил в ратных делах и заботах. Мать Сева умерла пару лет назад, когда не вернулся из похода муж. Отец Влады, жизнерадостный полный Гунар, на самом деле когда-то звался Серженем, но в память об убитом друге молодости, а тот был швед, взял себе его имя.

Вещь обычная для ругов и прочих варягов.

Поговаривали, что того Гунара распяли по приказу маркграфа Мекленбургского, причем труп еще долго висел, обращенный посиневшим лицом в сторону мятежного острова. Возможно — слухи.

— Ой, глупый! Ой, глупый! — повторяла, улыбаясь, Влада, отступая вглубь дома и словно приглашая парня за собой.

И хоть Ингвар был не против, Игорь и на этот раз в нем пересилил, и девушка услыхала грубое:

— Вот что, женщина! Сейчас не время для…! Ну, короче, ты и сама все понимаешь…

Влада всхлипнула.

— Нет! Ты ничего не хочешь понять! — разъярился Игорь, — Ты даже представить себе не можешь, на что обрекла себя, оставшись! А ну, пошли!

— Пусти меня! Дурак! — снова разрыдалась она.

Редко какой современный, да и средневековый, мужчина выдержит столь внезапные перепады женского настроения. Но чувство смертельной и стремительно приближающейся опасности диктовало решительные поступки.

Не долго думая. Ингвар перекинул через плечо туго набитый узел, подхватил ревущую Владу и, зло пнув дверь, вышел вон.

Навстречу им попались неразлучные хохотушки — Власта и Горислава.

— Еще две дерезы!? А ну, живо, марш за мной!

— Но-но! Не очень-то! Глядишь, Василисе пожалуемся. Нам в детинец велено идти, там помогать с раненными.

— А, и княжна здесь!? То-то Лютобор обрадуется! — молвил Игорь, а Ингвар ускорил шаг.

Вслед за Властой да Гориславой за стенами крепости спешили укрыться и другие жители Арконы. Но таких уже было немного. Взгляду Ингвара предстал пустой, беззвучный, вымерший город, и он ужаснулся ему, потому что мальчишкой помнил и любил эти скрипучие доски улиц, эти низкие продолговатые дома, ни с чем не сравнимый запах мокрой кровли после дождя. Он бегал на рыночную площадь, восхищаясь богатством и великолепием каменных торговых рядов, высокими стенами крепости — в детстве все было в диковинку, особенно первое время, когда они всем родом, как и многие тогда, перебрались на остров с навсегда потерянного материка. Он любил ячменные лепешки, медовые леденцы, юрких солнечных зайчиков в лавке оружейника и искры из под рук точильщика. Теперь всего этого нет. Детство, да и юность Ингвара ушли безвозвратно. Но не они лишили его этого города. Виною тому лютый враг, шагающий по родной земле.

Игорю самому довелось пережить агонию Старой Москвы, испоганенной на западный манер, и он прекрасно понимал Ингвара. Как наяву Игорь видел снесенный подчистую Бабий Городок. Разрушенный бассейн, где он занимался в секции по плаванию вместе со своей энергичной до невозможности тетей. Порубанные скверы и бульвары, по которым мать возила его в красной клетчатой коляске. Уничтоженная Якиманка, полная запахом конфет, дед покупал маленькому Игорю шоколадного зайца в красочной фольге, и мальчик был счастлив. Он помнил коммуналку, в которой еще долго после Игорева переезда жили его родичи — из одного ее окна был виден старенький теплый детский сад и примыкавший к нему зеленый дворик, из другого — лодочная станция и набережная, нырявшая под Крымский мост с его пушистыми смешными обезьянками, прыгающими на резинках. Короткими зимними днями тяжелые самосвалы обрушивали на лед Водоотводного канала горы снега. Именно там, десять лет спустя, в восьмидесятом, застала Игоря весть о смерти Высоцкого, и семья до глубокой ночи слушала хриплые записи. Он любил кинотеатр «Ударник» и мультфильм «Кто похвалит меня лучше всех…». Здесь во все глаза Игорь смотрел «Александра Невского».

Да много еще всякого вертелось в голове, но сейчас он не позволит себе этой приятной и обезоруживающей ностальгии. Сейчас, когда есть реальная возможность отстоять свой мир, мир Ингвара. А с тем миром мы тоже как-нибудь разберемся. Дайте срок!

Постепенно и Влада успокоилась, она обхватила любимого за шею, и, тихо склонив головку ему на грудь, щедро орошала кольчугу ладо соленой влагой.

Только тут в Ингваре шевельнулась одна мимолетная догадка, но Игорь отмел ее прочь, не давая поблажки никому. Жестокий к себе и строгий к окружающим. Прошло время Любви. Настала пора ненависти!

К полудню в княжью горницу явился посланец-парасит и объявил Лютобору волю Богов, открывшуюся прорицателям Свентовита:

— Прогневали руги вечно юную Мерцану, жену подводного владыки. Лишь тогда смилостивится Богиня, когда принесут морю в жертву невинную девушку. И поможет ругам властитель вод.

— Мало русалок в тереме Морского Царя?! — разозлился князь, — Придумали бы что получше!

— Мне велено передать. Решать тебе, Лютобор.

— Так, иди и скажи волхвам мой ответ — погубленная жизнь девушки не стоит гибели сотен воинов.

— Любомудр знал сей ответ. И на это — вот его сказ: «Ты берег свою дочь, Лютобор. Берегли и мы дочерей своих, но Богам стало угодно, что не покинули они острова, когда могли бы избежать смерти. Видно, случилось то с ведома небожителей.»

— Постой, жрец! Что ты городишь? Отплыла Василиса моя и подруги при ней — сам провожал на пристани два дня назад? — недоумевал Лютобор.

— Нет, княже. И в недобрый час пришла она к Храму, молить Свентовита, чтоб не сердился отец на неразумное дитя. Здесь увидали ее волхвы, и поняли они — то знамение свыше.

В глазах у Лютобора потемнело: «Великие Боги! Вы не дали мне сына! А теперь — отнимаете и дочь!»

— Хорошо. Оставь меня. Я скоро сообщу Любомудру о своем решении.

— Дружине сообщи, князь! Подумай! Ведь, скажут люди, если узнают, что ради блага Арконы ты не пожертвовал плотью от плоти своей — единственной дочерью: «Знать, не верит больше Лютобор в гнев божий!»

— Убирайся вон, слуга волхвов! Я решу сам, — ударил князь по столу кулаком.

Заслышав звук, в горницу ворвались руги, стоящие до того за дверьми на страже.

— Что случилось, князь!

— Ничего! Где посланец?

— Слыхом не слыхивали? Никто не входил и не выходил!?

На лицах гридней Лютобор прочел неподдельное удивление, и понял — пригрезилось, не было никакого парасита. Но мысль о Василисе не давала ему покоя, несмотря на смертельную усталость, князь взлетел в седло и вскоре уж стучался в Северные врата кумирни.

На обрядовой поляне у Храма собрались шестеро волхвов из Старшего Круга. То были Любомудр — жрец самого Белбога, Свентовита, Радивед — служитель Ругевита, Верцин — почитатель Радегаста, единственный из уцелевших волхвов святилища Ретры . Четвертым оказался вернувшийся из десятилетних странствий Златогор. Пришел на Круг даже слепой жрец Черного бога, а шестым был Вальдс — любимец Яровита, сына Велеса — старец из Волегоща.

Не хватало лишь Святобора, но его жизнь походила на неугомонную стихию, которой он и служил — отец Ингвара был ведом самим Стрибой.

Явился на священное действо и князь, его сопровождали: кельт Гетарикс, родной брат князя Сигур и воевода Всеслав.

В былые времена обряд гадания совершался при огромном скоплении народа. Празднично одетые руги со своими семьями торопились к стенами кумирни, чтобы не упустить откровений Бога. Пророчество передавалось из уст в уста, от города к городу, от селения к селению.

Не менее пышный и красочный праздник отмечался весною на Кволтицкой горе. Оставить груз прежних забот в году Старом, вобрать в себя плодоносные соки Земли для года Нового — съезжались славяне со всей Рутении-Руссии. Рутены и есть русины.

И хотя после этот долгожданный праздник стали отмечать в сентябре, а в Игорево время зимою — миновали века, но от этого он не потерял своей языческой притягательной доброй силы и очарования.

— Слава Свентовиту! Слава воле Свентовита! И пусть снизойдет великий бог до нашей мольбы! — начал Совет Любомудр. Хвала всем Богам нашим! Непобедимому Ругевиту и Радегасту! Мудрому Велесу и Красному Яровиту! Да восславится могучий Стриба. Не брось нас в грозной беде, неудержимый властитель и отец Богов наших!

— Мы собрались братия, чтобы Силой веры проникнуть в завтрашний день… — продолжил верховный жрец и подал знак слугам.

Пятеро уже немолодых параситов в пурпурных одеждах, отворив врата кумирни, направились к поляне, где сидели волхвы с князем. Два служителя вели под уздцы белоснежного, самого прекрасного в мире коня. Трое остальных несли девять копий.

Это была великая честь, принимать участие в священном действе. Всякий, кто прикоснулся к коню Свентовита, получал частицу его живительного дара.

При появлении скакуна — все встали, приветствуя истинного Хозяина длинногривого. Любомудр, отпустив двух параситов, остался возле заговоренного коня. Трое других жрецов Младшего Круга соорудили из копий преграды, кои Световидов скакун должен был преодолеть без чьей либо помощи, последовательно переступая через них. Затем и эти служители удалились, заслужив благодарную улыбку волхвов.

Барьер представлял собой два копья, воткнутые в землю, и третье — в виде перекладины между ними, поднятое на две четверти над землей.

Люди затаили дыхание.

Любомудр, что-то шепнув животному на ухо, легонько подтолкнул коня вперед. Тот уверенно двинулся к первой преграде и перешагнул через нее правым передним копытом.

Лицо князя просветлело.

Вестник Свентовита продолжал неспешный шаг, переступив вторую преграду левой ногой.

Все решало третье копье.

Тут, неожиданно, скакун изловчился, перепрыгнув через последний барьер иноходью.

— Да будет на то воля Свентовита! — угрюмо молвил Любомудр, сделав знак — увести и накормить священного коня.

Когда это было исполнено, а волхвы с князем остались наедине, Любомудр изрек:

— Толкуйте, братья!

Слово взял самый молодой из жрецов — косматый Вальдс. Давно повелось у ругов — сначала говорят младые, дабы авторитет старших не довлел бы над их мыслями:

— Предстоит жаркая битва. Успех улыбнется нам, но сила христиан на этот раз слишком велика. И наши первые победы сменятся поражением, если не вступить в переговоры с королем данов до начала горестного конца.

— Брат Вальдс молвил свое слово. Что ведаешь ты, наш брат Верцин?

— Свентовит не любит крови, но Радегаст покровительствует смелым. Если мы неожиданно нападем на врага, то он может дрогнуть. Это даст нам передышку пред новыми испытаниями, и битва за нашу веру продлится вечность. И даже взяв Аркону, враг не найдет победы.

— Нам не о чем больше говорить с Вальдемаром. Он попрал нашу свободу, он осквернил святилище Ругевита, а теперь явился ограбить Аркону. Я не согласен с Вальдсом. Не может быть никаких договоров между волком и ловчим. Первый шаг Свентовидова коня — это удар непобедимых воинов Его. Но растворятся они средь тьмы Христовых рабов — то второй шаг скакуна. Однако жертва наша не будет напрасной! — высказался Радивед.

Чем больше Лютобор слушал волхвов — тем сильнее он хмурился. Всеслав беспристрастно внимал кудесникам. Молодой Сигур сперва поглядывал на старшего брата, но вскоре, по-детски открыв рот, был уже всецело поглощен ритуалом.

«Вы дело советуйте, кудесники! Что ныне в силах — все сроблю! А времена грядущие — так они еще когда наступят?! До них дожить надо,» — думал про себя князь.

Словно угадав эти мысли, заговорил служитель Чернобога. Наверное, слепота не помешала ему узреть исход гадания:

— Есть на Свете Правда, но творят ее люди, а Боги нам только подсказывают. Нужно воззвать к глубинным духам моря, к раздольным альвам Стрибожьим. Пусть дуют ветра, пусть пенистые бури разметают вражьи корабли. Ну, а коль не услышат Боги наших просьб — мы пошлем гонца к ним с тревожной вестью. Пусть воды скроют остров и очистят его от скверны. Лишь Холм Свентовита твердыней вознесется над Океаном.

На минуту воцарилось молчание. Лютобор лихорадочно искал в сказанных словах намек на Василису, но все-таки одумался, и не стал подозревать слепца.

— Да свершить такое труднее, чем сказать, брат! — промолвил наконец Любомудр.

— Коль возможно — делайте! — выдохнул князь, и волхв отметил про себя темные круги под глазами Лютобора, его обострившиеся черты лица.

— Неужели, не сдюжит? Да нет! Он не из слабых. Держись, княже! Держись, сын мой! — подумал Любомудр.

— Нельзя идти наперекор Порядку Земному, но можно ему вторить, — дошла очередь до Златогора, — Заклинание вод хорошо лишь в лунную ночь, и требует многого. К этой ночи — не управимся, а следующей, вероятно, не увидим. Пусть воины твои, княже, приготовятся. Нынче под вечер спою я Песнь Дождя. Он размоет тропы и склоны. Ни пешему, ни конному гладкой дороги не будет.

— Прости, отче! Но тогда и мои всадники… — начал было возражать Сигур, но Лютобор знаком прервал брата.

— По склизким холмам ни одному дану не залезть. А когда твои воины, князь, займут высоты да перешейки, схоронившись за валежником, да в упор стрелой каленой недруга пощекочут — тут ему будет и вовсе не сладко. Шторм, конечно, опрокинет дракары и кноры, но, добравшись к берегу, враг высадится повсюду, где пристанет. Пусть уж лучше плывут своим чередом. Так, хоть все на виду и в одном месте появятся. А управу мы на них найдем.

— Ищите, отцы! Главное — не дать им высадиться всем одновременно! — вставил Лютобор — А как надумаете что дельное — сообщите.

С этими словами князь, а за ним и его витязи, покинули капище.

Ночь — дьявольское время. С заходом дневного светила власть Князя Тьмы над человечьими душами многократно возрастает. Поэтому Христово Войско сражается днем, а язычники, поклоняющиеся бесам, предпочитают темноту. Вот и приходится страже неусыпно сторожить покой остального воинства, предающегося праведному сну. Епископу же, пастырю духовному, молиться в поздний час за спасение душ и сохранение плоти стражников, оберегающих сейчас братьев своих от коварных и подлых врагов. Ночь — дьявольское время!

Снаружи постучали. Абсалон, не отрываясь от молитвенника, перешел с шепота на резкий баритон, ясно давая понять незваным гостям о несвоевременности их визита. Тем не менее, один посетитель все-таки вошел внутрь, хотя и застыл почтительно на пороге.

Епископ снова приглушенно, но более размеренно дочитал молитву и, отложив книгу в сторону, поднялся с колен.

Как он и ожидал, визитером был колдун.

Флорентиец стоял у выхода, почтительно согнувшись, всей своей фигурой выражая раболепие и абсолютную покорность. Однако Роскилльский епископ знал, что под низким капюшоном чернокнижника прячутся в морщинистых, набрякших веках издевательски смеющиеся глаза.

— Как посмел ты, адское отродье, входить ко мне во время молитвы! — загремел епископ, приблизившись к колдуну почти вплотную.

Тот склонился еще ниже и произнес виноватым дрожащим голосом:

— Ваша Праведность! Не извольте гневаться! Не по своей нужде я, загубивший свою душу богопротивными занятиями, осмелился потревожить вас во минуты бесед со Всевышним.

— Признавайся, прихвостень Нечистого, опять решил выклянчить разрешение на какую-нибудь подлость?

Колдун опустился на колени и воздел руки к небу.

— Все во Славу Господа, все во Имя Его! Все для успеха угодного Ему похода против северных язычников. Пусть разверзнется подо мной Преисподняя, и отправлюсь я на самое дно ее, коли согрешил и на этот раз против истины!

Каждый отыграл свою роль, правила ночной беседы, ставшей традиционной, были соблюдены, и молодой епископ смягчился.

Что бы ни задумал на этот раз мерзкий чернокнижник, а толк в этом, наверняка, есть. Уж в чем в чем, а в изобретении новых гадостей и коварств для врагов колдуну равных не сыщешь. Пока что его змеиный ум верно служит правому делу. Благодаря идеям Флорентийца, Святое воинство одержало много побед, причем малой кровью, да и то, зачастую, не своей.

Ну, а как только положение изменится, так сразу припомнятся чернокнижнику все его дела, и раскаленное железо отправит его падшую душу прямо в пасть Ваала. Это Абсалон давно решил, но все никак не мог найти повод для серьезного недовольства.

Епископ присел на скамью и буркнул:

— Давай, выкладывай, что там еще у тебя…

— Ваша Праведность! Завтра Христову Войску предстоит окончательно раздавить гнездо идолопоклонников. Его величество имеет более тысячи судов, и странно было бы, если случилось иначе. Несомненно, упорствуя в темной вере, руги будут отчаянно сражаться, защищая капище, где служат своим идолам. В бою с ними погибнут многие светлые воины да и, может случиться, кто-нибудь из благородных рыцарей. Знаю, язычники попытаются спасти как можно больше гнусных изображений, которым приносят свои кровавые жертвы а, значит, вывезти и золото, их покрывающее. Нельзя допустить подобную несправедливость.

— Что же ты предлагаешь, чернокнижник?

— Пусть мои грешники, коим Вашей Праведностью было позволено искупать свои грехи в войне с такими же язычниками, вместе с честными воинами высадятся завтра близ капища. Они почтут за честь погибнуть, стирая с лица земли оплот дьявольского культа, и будут сражаться, как сами ангелы в дни Апокалипсиса. Я пойду с ними, и ручаюсь Вашему Преосвященству, что ни один из жрецов их богопротивной веры не спасется!

Последние слова были сказаны с удивившей епископа горячностью, обычно колдуну не свойственной. Однако Абсалона более волновала не столько судьба языческих жрецов — никуда они не денутся, не в капище, так на пристани их изрубят на куски — сколько золотое одеяние самих идолов.

— Ага! Так ты что же это, рассчитываешь на часть добычи, нечестивец?!

Колдун благоговейно замахал руками.

— Ваша Праведность! Как можно! Я только хотел сказать, что лишившись гадких изображений, язычники падут духом, и легко сдадутся на милость победителей, открыв последним все сокровища, нажитые своим разбойным промыслом. Сам Господь велел конфисковать их в пользу Святой Церкви.

— Ну, не тебе, гаду в облике человечьем, судить о Божьих повелениях, хотя доля истины в твоих словах, безусловно, есть. Так уж и быть, я передам эту просьбу его величеству. Думаю, наш король выслушает здравое предложение, и возьмет на корабли твоих псов. Надеюсь, правда, все они сдохнут, разрушая капище. Но смотри, если узнаю, что хотя бы крупинка драгоценностей попала в твои грязные руки-не пощажу! Сдохнешь смертью тяжкой, чтобы адские муки не казались тебе потом слишком непривычными. Ступай!

Не вставая с колен и непрерывно кланяясь, колдун задом наперед дополз до выхода и исчез.

Абсалон горестно склонился пред распятием.

Много раз он уже давал себе слово, что как только закончится очередной поход против упорствующих в ереси, кинуть Флорентийца в руки палачей. Но тут как раз поднимали головы завистники и соперники, всплывали забытые было интриги, и помощь колдуна снова становилась необходимой. Распустить порочащий слух, приготовить отраву, действующую подобно болезни, предсказать будущее по звездам, а прошлое по внешнему облику, послать дурной сон — никто не мог сделать это лучше, чем он. Услужливый и почтительный, Флорентиец довольствовался малым, держась в тени даже в тех редких случаях, когда вполне безопасно мог бы и показаться на глаза королю, сделавшись, например, придворным астрологом. Впрочем, этого ему не позволил бы уже сам епископ, который в свое время спас колдуна от обвинения в чернокнижии, грозившем скорой расправой. У епископа тогда не было выхода, ибо заболел он постыдной мужской болезнью, мучительной как самой по себе, так и страхом позорного разоблачения. Кто бы мог подумать, что та молодая смазливая монашка, безропотно отдавшаяся святому наставнику, на проверку оказалась обыкновенной шлюхой.

Колдун, сведущий в лекарстве, оставался его последней надеждой.

Надежда оправдалась, Флорентиец вылечил молодого епископа. Тот едва не отправил чернокнижника обратно в темницу, но колдун уже успел показать свои таланты и в других областях, искусно подставив под папскую опалу мешавшего епископу кардинала. И Абсалон смалодушничал, оставив нечестивца при себе. А тот как бы в благодарность все больше и больше старался для епископа, внешне совсем не зазнаваясь при этом и чтя епископское высокомерие. Один раз, правда, епископ чуть сам не убил его — когда колдун осмелился попросить за упрямого кузнеца-дана, не желавшего отказываться от поклонения Одину, и буквально разорвавшего на части нескольких латников, посланных научить его уму — разуму.

С большими потерями кузнец был взят живым и приговорен к четвертованию тупым топором, но колдун упросил-таки Абсалона отдать мастера ему, убедив в том, что сделает из него навсегда послушного и преданного раба, способного выполнить любое приказание, и тут же забыть об этом. А чтобы не смущать ревнителей строгого правосудия, чернокнижник предложил одеть на кузнеца вечную маску, под которой его звериная морда никому не будет мозолить глаза, напоминая о необоснованном «помиловании».

Скрепя сердце, епископ согласился, тем более, что потребность в таком слуге была у него всегда.

Все произошло так, как и описывал колдун. Под влиянием неведомых чар дикий и упрямый варвар превратился в идеального исполнителя щекотливых поручений. Подчинялся он только самому Флорентийцу да Абсалону; впрочем, епископ избегал сам отдавать приказания гиганту в маске, предпочитая использовать посредничество колдуна.

За кузнецом последовали другие. Волосатый лесной человек, долгое время нападавший на обозы, сарацин, захваченный далеко на юге, три раза убегавший из наглухо запертых охраняемых темниц, и мастерски владевший сарбаканом, пират-рыба, резавший экипажи торговых судов, забираясь на них из воды… Получился отряд из отчаянных головорезов. Как и самый первый — датский кузнец, все они носили одинаковые маски, никогда на людях не снимая их. Несмотря на малочисленность, этот отряд стоил иногда целой армии, что и доказывал, случалось, карая неугодных епископу вассалов… а то и сюзеренов. Никакая дружина не могла защитить зазнавшихся дворян от демоноподобных бойцов с металлическими лицами, открывавших любые запоры и проходящих, не без помощи Флорентийца, сквозь любые стены…

Епископу хотелось спать, но он вновь взялся за молитвенник. Больше страха пострадать как-нибудь от Рима за свои художества с колдуном (в крайнем случае, могли отлучить от Церкви) его грыз страх погубить свою душу. Любой грех можно замолить, раскаявшись, но нет прощения упорствующим в грехе. И перед тем, как приняться за латынь, епископ пообещал почти неслышно Христу, висящему на кресте:

— Как очистим Рюген от язычников, отдам колдуна со всеми его страшилищами королевским палачам.

Затем, слегка успокоившись, Абсалон засветил еще одну свечу, открыв заложенную страницу, он продолжил моления.

И долго не смолкал в полутьме палатки этот шепоток, ибо чудилось епископу, что за спиной его стоит Сатана.

— Сгинь, нечистый! Воистину, ночь — дьявольское время!

… Быстро поднявшись с колен, едва епископ отвернулся, колдун оставил его палатку.

Этот чернокнижник давно уже приучил себя легко переносить необходимое унижение, но удовольствия от этого получать все равно не научился. Да и не хотел учиться. Тот, кто гнушается полизать вовремя чужую задницу, закрывает для себя множество путей наверх, но кто любит это занятие — закрывает все. Ну, да ничего, дайте срок, и он припомнит этим чванливым зазнайкам, начиная с самовлюбленного Абсалона, все их издевательства!

Но тут чернокнижник погрешил против истины. Абсалон, епископ из Роскилле, получил блестящее богословское образование и знал, что честолюбие — один из смертных грехов. Наверное, его религиозный романтизм был лишь маской, ибо всю жизнь этот епископ провел в кровопролитных войнах, предпочитая, чтобы ветер раздувал парус над головой, а не сутану. Приблизив к себе клирика Саксона , Абсалон, конечно, побеспокоился о посмертной славе, но гораздо более весомым делом сего мужа можно считать основание Копенгагена.

Колдун же никаким флорентийцем не был, — одно прозвище, приставшее к нему случайно, — а был он просто неудачником, и знал это. Ему не везло никогда и ни в чем. Там, где другие получали желаемое сразу и даром, он вынужден был выкладываться весь, чтобы добиться хотя бы малого. Церковная карьера не удалась из-за собственного нетерпения, а ведь был бы сейчас уже кардиналом. О военной службе хилый незаконнорожденный сын бедного священника не мог и мечтать. Отец, наверное, и согрешил-то в своей жизни только раз с той милой, хорошенькой прихожанкой, которая через восемь месяцев разрешилась от мучительного бремени. Сознавая вину, священник устроил молодую мать прачкой при аббатстве, где она благополучно скончалась спустя семь лет.

Мир был жесток, мальчик рос и отвечал ему тем же. Стоит ли горбатится на аббата или барона, чтобы через несколько скоротечных лет сдохнуть от кровохарканья под каким-нибудь забором. Но это не для него — мешала гордость.

Гордость! Он был уверен в собственной избранности, избранности Богом ли, Дьяволом, без разницы. И эту уверенность не могло поколебать ни его изначальное положение в самом низу общества, ни постоянные провалы всех его начинаний. И он никогда ничего не забывал. Не забывал частых обид — чтобы когда-нибудь отомстить за них. Не забывал редких подачек — чтобы отомстить за них вдвойне. Он рвался наверх. Он жаждал получить все, и причем сразу. И готов был заплатить за это многим — но чужим.

Впрочем, можно было пожертвовать и кое-чем своим. Он с удовольствием продал бы душу Дьяволу, но с тем никак не удавалось связаться.

Однажды озабоченный тайным указанием епископа настоятель застал юношу на месте преступления. Парень окунал большую серую крысу в бочку, не давая ей выбраться из воды. Животное рулило хвостом, изо всех сил перебирало лапками, но усталость тянула на самое дно.

— Что ты делаешь, сын мой! — вопрошал настоятель.

— Вершу суд над нечистой тварью, отец! — смиренно отвечал тот, потупив взор.

Лучшей рекомендации и не требовалось… Вскоре Флорентиец стал подмастерьем у епископского палача. Являлось ли это маленькой местью со стороны неудовлетворенного святого настоятеля? Вряд ли. На какое-то время Флорентийцу почудилось, что судьба, наконец, повернулась к нему лицом.

Он жадно впитывал в себя все бредовые признания испытуемых, проявляя нечеловеческое рвение в таких занятиях, дабы вызнать все в подробностях. Потом, редкими свободными ночами он пробовал тайно повторять мерзкие языческие ритуалы.

Увы, все они, за исключением рецепта сведения бородавок, оказались шарлатанством.

Когда же очередь дошла до настоящего чародея, то палач лично занялся им под присмотром самого епископа, который запретил юноше присутствовать на допросе. Подмастерье был в отчаянии и, как оказалось, зря — палача после дознания удавили стражники на его же дыбе. Однако тогда он этого не знал, а знал лишь то, что фортуна в очередной раз пытается отобрать у него шанс, который сама же и преподнесла с такой неохотой.

И Флорентиец решился.

Опоив сторожа вином, он проник в темницу чародея в ночь перед допросом и пообещал устроить побег в обмен на ученичество. Колдун согласился. Но заплечных дел ученик потребовал от старого чернокнижника в залог рассказать, где тот прячет колдовские книги. У чародея не было выхода, и он признался. Подмастерье тотчас бросился проверять. Все оказалось верно.

Конечно, никакого побега колдуну он устраивать не собирался. Церковники сразу бы поняли, чьих это рук дело, да и старый чернокнижник, понятно, тут же забыл бы о своем обещании. А так парню досталось самое главное. Читать по латыни и по-гречески он выучился еще в аббатстве, а изощренный ум поможет ему расшифровать любую тайнопись, в этом он не сомневался. Оставалось только убедить чародея в том, что надо выдержать первый допрос, а дальше-долгожданная свобода.

Поверил старый чернокнижник подмастерью, или рассказал кому про освободителя, осталось тайной. Так или иначе, но епископ назначил подмастерье палачом взамен удавленного. Для несчастного доверчивого колдуна первый допрос оказался и последним, а сказочный путь к могуществу для новоиспеченного палача был открыт. И он начал рьяно осваивать секретное знание.

К его разочарованию, большинство пергаментных свитков и буковых «дощек» посвящалось медицине. Это было не так уж плохо, но все-таки не то, что нужно. Многие рецепты советовали лечить болезнь ядом, признаки отравления которым напоминают симптомы болезни. Таким ядом надлежало пользовать больного в крошечных, совершенно неощутимых количествах. Рецепты прилагались. Естественно, их можно было применить не только в медицинских целях. Так же, как и магические ритуалы, дающие доступ прямо к душе больного, минуя земную личность. Этим низшим чародейством предлагалось лечить паралич, потерю памяти, и еще некоторые недуги. Но начинающий колдун сразу понял, что так можно полностью подчинить себе и здорового, сделав из него идеального слугу. Надо лишь сначала подавить волю человека пыткой или снадобьем.

Было еще кое-что. Так, имелся свиток о чтении судеб по небесным светилам, были дощечки с описанием черт характера, проявляющихся во внешности.

Один манускрипт, написанный на странном материале, рассказывал о признаках лжи в речах человека, о задних мыслях сквозящих в его жестах и мимике (это знание, однако, не спасло прошлого владельца рукописи).

Изучил он и трактат о правилах удачной интриги, где детально рассматривались вопросы общения сеньора и вассала, способы поменять чужое мнение к лучшему, незримо подчиняя собеседника собственной воле.

Увы, по разумению Флорентийца вся обнаруженная им в книгах магия была ничтожна. С ее помощью никто не мог бы сделать золото, разрушить замок, убить человека на расстоянии. И, что самое обидное, нельзя было вызвать Дьявола, и добиться от него всего этого в обмен на душу.

Нет, решительно, он родился неудачником!

Оставалось ждать, пока не отыщется еще один настоящий чародей. А ждать-то можно долго. И хотя он занимал теперь куда более выгодную позицию, чем в начале пути — уничтожать бесовское письмо и колдовские принадлежности также вменялось в обязанности палачу… Не проще ли самому найти жертву, располагающую необходимыми знаниями!? С другой стороны, такая жертва просто не далась бы в руки. Но, может быть, истинные маги проходили через застенки до него? Тогда от них должны остаться хоть какие-нибудь следы. И, выбрав подходящий момент, колдун-самоучка забрался в библиотеку епископа.

Увы, еще раз! Кроме священных текстов в ней почти ничего не обнаружилось, зато нашелся увесистый мешочек с серебром, спрятанный среди пыльных томов. Сказавшись больным, Флорентиец через день оставил службу у благодетеля и исчез в неизвестном направлении.

Через пять лет он объявился в Провансе. Смышленый чернокнижник рос на глазах. Отплыв с крестоносцами на Восток, Флорентиец вошел в доверие к одному из тех важных, но тупых, сеньоров, что основали замки на Святой Земле, когда в силу своих познаний помог ему избавиться от сварливой жены и обзавестись очаровательными наложницами-сарацинками. Купаясь в дурмане сладких грез среди обнаженных женских тел, новый покровитель не оставил вниманием молодого чернокнижника. К его услугам была лаборатория в подвалах замка, к нему приводили неразговорчивых пленных, а уж он умел развязать язык любому из них. По мере того, как росло число подопечных, колдун научился бегло изъясняться на иудейском и арабском.

Вам бы его таланты, да направить бы их во благо!.

Он познакомился с восточной медициной, равно как и с местной системой пыток. Обещая крестоносцу мифический философский камень, Флорентиец получил на изыскания немало золотых, потратив их сообразно роду занятий — на чернокнижие.

Когда к хозяину заявился сэр Ральф, его собрат по кресту и мечу, между сеньорами разгорелся спор — чей алхимик лучше. И не миновать бы Флорентийцу состязания, если бы не лишний кубок крепкого вина, который вызвал у гостя несварение желудка, оно то и сразило сэра Ральфа наповал. Мир его праху, неугомонный был человек.

Вскоре после этого щедрого сеньора Флорентийца убила шальная сарацинская стрела, угодившая в крестообразную прорезь шлема. Меткий выстрел — ничего не скажешь! Но тоже, вполне возможная случайность. Не защитил Всевышний раба своего.

Замок, земли и рабы отошли к магистру… Чернокнижник не остался незамеченным. Он умел располагать к себе благородных, пока нуждался в этом. А магистру как раз требовался умный честолюбивый вершитель тайной воли…

С тех пор минуло уж двадцать лет. За эти годы колдуну довелось вдоволь поскитаться по Свету, от стран таинственного Магриба до песков Палестины, от непокоренной земли басков до теплых источников Исландии…

И неспроста теперь Флорентиец служил Абсалону. Неспроста! И смазливая монашка, и своевременный намек о чудодейственном эликсире от всех болезней, даже легкое устранение непоколебимых доселе противников и недоброжелателей — все эти на первый взгляд случайности были звеньями одной цепи и служили единой великой цели Ордена Храма. Нет, не того великого Храма Свентовита, а другого, в честь которого служителей ордена именовали храмовниками.