Год 1961. Зден
01.09. Окало 03 час
База «Саян». Командный пункт
Все это, конечно, было пустым и бессмысленным барахтаньем, но почему-то помогло.
Не помню, кто оказался инициатором уборки — наверное, оба. От ужаса.
Тела мы затолкали в стенной шкаф, выкинув оттуда какие-то коробки и выломав железные решетчатые полки. Шкаф закрывался плотно, хотя вряд ли герметично.
Простынями с коек вытерли, как могли, кровь, мозги и прочее. Все это побросали в тот же шкаф. В жаре многое уже засохло — особенно то, что было на стенах. К запаху я то ли притерпелся, то ли фильтры были по-настоящему хороши. Дышалось вполне терпимо. Особенно не в пультовой, где произошло побоище, а в маленькой каютке на четыре койки, к пультовой примыкающей. Если верить приборам, температура здесь была 160 по Фаренгейту. Если продолжать им верить, у нас в запасе имелось две тонны воды. Но из крана она не текла. В холодильнике, который продолжал работать, стояло две коробки консервированного пива: сорок восемь баночек. Это был весь наличный запас жидкости. Если выпивать по баночке в час… через сутки начнется жажда. Если не выпивать, нас убьет тепловой удар. И раньше, чем через сутки.
Я сменил свой заскорузлый егерский наряд на американскую пижаму. Настоящую пижаму для спанья, только с нагрудной планочкой: «Лейтенант Д. Бекер». Наверное, один из тех, кто должен был дежурить здесь прошлую ночь.
Моя соузница тоже переоделась. Она стала «капитаном К. Брилски».
Лежать было жарко. Мы сидели друг против друга и продолжали потеть.
— Теперь, как честный человек, я обязан вам подчиняться, — сказал я.
Она долго смотрела на меня, будто пытаясь проникнуть за край моей плоской, как древняя Земля, шутки.
— Знаете, — сказала она, — это вовсе не так нелепо, как может показаться.
Кстати, как вас зовут, витязь?
— Зден.
— О-о? Впрочем, кого только не встретишь… Я — Эльга.
— «Эльга, Эльга, неслось над полями…» И кто же вы, милая Эльга? Капитану ответить не пожелали, сославшись на недостаток времени. Но теперь у нас времени — о-го-го. Пока не кончится пиво.
Или пока все не остынет.
К бронированной двери нельзя было прикоснуться. Плевок на ней шипел. Я представляю, что там дальше…
Она довольно долго молчала.
— Вы действительно хотите узнать? Зачем?
— Люблю определенность.
— Хм… Как вы думаете, вытащат нас?
— Девяносто из ста, что нет. Наверху, скорее всего, не до потерпевших. Даже если капитан с Васей выбрались, все равно — руки у тех… наверху… дойдут не скоро.
А если не выбрались, так вообще никто не вспомнит про этот чертов бункер.
— Не ругайте его. Иначе мы давно превратились бы в горсточки пепла.
— А здесь мы истаем, как свечки. Я размышляю: не лучше ли будет укрыться одеялами? Термоизоляция.
— Попробуйте.
Пауза в беседе. Я устраиваюсь под одеялом. Долго прислушиваюсь к ощущениям.
— Так вот, возвращаясь к вопросу о…
— Вы упрямы.
— Скорее упорен. Кстати, под одеялом действительно прохладнее. А если не прохладнее, то легче.
— Ладно. Все равно вы мне не поверите. А поверите, вам же хуже.
— Да? Значит, это что-то весьма необычное. Вы говорите, говорите, я слушаю. Я вовсе не сплю.
— А я просто думаю, с чего начать. Вы верите в судьбу, в предназначение?
— Скорее да, чем нет. Хотя с судьбой у меня отношения натянутые.
— Это видно невооруженным глазом. А лженаукой историей вы не увлекаетесь?
— Именно лже?
— Шучу. И все же: не обращали ли вы внимание на странные типические совпадения, имевшие место в прошлом?
— А что такое типические?
— Ну… суть в том, что сюжеты различных исторических событий повторяются.
Меняется место действия, имена героев…
— В смысле: история повторяется?
— Да. Но не в том смысле, который обычно вкладывают, произнося эти слова. На самом деле существует небольшой набор схем — десятка полтора, — которые описывают практически все события.
— Наверное, потому, что… э-э… очевидцы, свидетели — они воспринимают происходящее именно в рамках готовых сюжетов. Так сказать, скороспешная легендаризация…
Я вдруг подумал, что наш случай как-то совершенно выламывается из нормальных легенд и переходит куда-то в плоскость высокого абсурда. Кафка. Или Мишель Мазон. У него же это: подводная лодка затонула и уже никогда не всплывет, но экипаж жив и занимается грандиозными и неимоверными умствованиями, совершенно морякам не свойственными… откуда-то берутся какие-то бабы… заговоры, революции…
Хорошая пьеса. Ставил ее Хабаровский драматический театр в пору своего короткого, но бурного расцвета.
На этом спектакле мы и познакомились с Кончитой.
Я подумал о ней без прежнего круговращения в груди. И впервые за эти сумасшедшие сутки как-то чересчур спокойно сказал себе: вот вам и корректное решение проблемы… а заодно и пенсия вдове…
— Это хорошее объяснение…
Я уже почти не слышал. Меня будто придавили сверху большой мягкой подушкой. — …написано одним-единственным человеком, который, конечно, не бездарь, но — халтурщик…
— И что из этого, сударыня?
— Все. К сожалению, все происходящее вытекает именно из этого. Я не ругаю его, называя халтурщиком, у него безвыходное положение: писать новые истории нужно, необходимо, но вдохновения уже нет, свежих идей нет, и он пользуется готовыми клише…
— Господь Бог?
— Да ну что вы… Разве вы не видите, что этот мир без Бога? Нет, обычный человек, с достаточно уникальными способностями, но — как мы с вами, из плоти и крови.
— Тогда не понимаю.
— Ч-черт… Вы не поверите, но я впервые пытаюсь кому-то объяснить, кто я есть и чем занимаюсь. Вы знаете, когда наступит конец света?
— Боюсь, для нас он уже наступил. И я в достаточной мере солипсист, чтобы полагать…
— Нет-нет. Настоящий конец света.
— Относительно этого существует множество мнений.
— Есть конкретная дата: в ночь на двадцать четвертое декабря две тысячи двенадцатого года.
— Эту дату я слышу впервые. Она какая-то некруглая. Разве что Рождество…
— Случайное совпадение. Точная дата рождения Иисуса неизвестна. Где-то между серединой ноября и началом февраля. Причем четвертого года до Рождества Христова… Нет, не в самой дате дело. Последний идиотский вопрос: можно ли перемещаться во времени?
— Не имею представления. А это что, имеет какое-то отношение?..
— Значит, так: можно. Правда, все это достаточно рискованно. Способ открыли в начале следующего века двое швейцарских ученых, двоюродные братья: Пьер Константен и Пьер Манштейн. По неосторожности они обнародовали свое изобретение…
Скорее всего, начался бред. От перегрева. Ну кто в здравом уме скажет: открыли в начале следующего века? И кто, не моргнув глазом, что проглотит и станет слушать дальше: про группу то ли романтиков, то ли фанатиков, рванувших в далекое прошлое с целью спасти южноамериканские цивилизации от покорения европейцами?
Снится, снится… В ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое декабря две тысячи двенадцатого года произошло что-то страшное. Сотни тысяч, миллионы — никто не считал — раскрашенных, великолепно вооруженных, изумительно умелых и беспощадных воинов вторглись в города, появившись неизвестно откуда (сходили с небес, вылезали из-под земли, — говорили немногочисленные уцелевшие очевидцы), — и принялись убивать, убивать, убивать. Это была мясорубка совершенно неописуемая, выходящая за пределы пусть самого разнузданного, но все же человеческого воображения. Полицейские и армейские части, брошенные в бой, были разметены в клочья в считанные часы. Да не так уж много и было в то время полицейских и солдат… Почему? А кому нужны солдаты в мире, почти столетие свободном от войн?
Да и полиция в основном была данью традиции… За несколько недель девять десятых человечества перестали существовать; остальные люди, загнанные в горы, в непроходимые леса, под землю, продолжали истребляться с жестокостью еще большей — если такое сопоставление вообще возможно. Отчаянные попытки сопротивления приводили лишь к тому, что просто убийства уступали место убийствам медленным и изощренным. Но по крупицам удалось собрать информацию о захватчиках. Это были не инопланетные пришельцы. Это были майя, достигшие высот своей нечеловеческой цивилизации, заселившие всю планету, давно вышедшие в космос… По каким-то законам развития времени реальности слились, пространства соединились во что-то более сложное, но — единое. И в сложившихся условиях сильнейший намерен был выжить во что бы то ни стало. Путь к этому, по их представлениям, был один: полная очистка, стерилизация территории. Рабы или соседи были не нужны. Людям не оставалось никакого пути отхода. И вполне понятно, что те, кто успевал спуститься в немногочисленные «темпо», устремлялись в прошлое…
Кто-то брался за дело сгоряча, шел с Кортесом и Кар-Раско, то ли тупо мстя, то ли пытаясь стереть саму память о злосчастных майя, кто-то пытался вмешиваться в еще более ранние события — непрофессионально, грубо, самоубийственно.
Но в конце концов многие темпомигранты нашли друг друга, объединились — не без труда и не без трений — и стали размышлять о том, что можно в такой ситуации сделать.
Опыта темпоопераций ни у кого не было, теория тоже не была разработана (из теоретиков не спасся никто), приходилось все делать наугад и учиться на ошибках…
Так, очень скоро стало известно, что напрашивающееся прямое вмешательство невозможно: прошлое (Мексика, четвертый век нашей эры), приняв в себя группу пришельцев из будущего, преобразовалось в некий сверхустойчивый хронотопический конгломерат; что-то похожее происходит с перенасыщенным раствором, в который попадает кристаллик соли. Прошло два века, и конгломерат этот оказался секвестрирован, исторгнут из общего временного потока, — он образовал отдельную изолированную реальность, движущуюся не параллельно оси времени, а по сложной кривой, описываемой так называемым «малым уравнением Безумного Шляпника». Было еще и «большое уравнение»… Соприкосновение и пересечение мировых линий — прежней и вновь образованной — как раз и пришлось на ту рождественскую ночь.
Так вот, вмешательства в возникшую реальность оказались невозможны: любая попытка изменить даже третьестепенную причинно-следственную связь приводила к немедленной гибели покушавшегося от будто бы естественных, природных причин.
Удар молнии, укус змеи… Обойти же эту реальность со стороны прошлого удалось легко, но результата не дало: просто образовалась еще одна сверхустойчивая реальность, в которой американский континент был безлюден (если не считать алеутов и эскимосов: чумные крысы не смогли углубиться так далеко на север) до самого прибытия европейцев. Реальность эта так же отправилась в самостоятельное плавание, и пересечение ее с основной осью времени ожидалось в конце третьего тысячелетия. Однако на решение этой проблемы решено было пока не отвлекаться…
Окутанный мягким журчанием речи, я одновременно парил, невесомый, — и лежал горячим свинцовым бруском, прижатый волглым одеялом к твердой койке. Был свет, но этот свет лишь заслонял собой темноту. В темноте же происходило что-то по-настоящему важное… Наконец, пришли к общему мнению: клин следует выбивать клином. А не иголкой.
Правда, относительно природы клина возникли — и продолжаются — разногласия.
Первый мир (так стали называть родную погибшую реальность темпомигранты) оказался беззащитен перед вторжением вследствие своего полнейшего благополучия и высочайшей стабильности. Семь мировых держав: Британская и Российская империи, Китай, Япония, Южноафриканская конфедерация, Франко-Германский альянс, Американские Соединенные Штаты — составляли политическую и экономическую основу мира, и казалось, что ничто не в состоянии этот мир поколебать, а тем более разрушить. Структура эта зародилась в начале двадцатого века, когда Великие державы — их было еще пять — договорились о разделе сфер влияния, заключили Ватиканский пакт о вечном мире и приступили к сокращению армий и флотов. Не все шло гладко, но всего через тридцать лет эпоха войн стала казаться далеким прошлым, неким трудным детством человечества. Восемьдесят лет длился подлинный Золотой век. И вдруг — все рухнуло…
Стало ясно: Первый мир должен уметь защищаться.
Слава Богу, у мигрантов хватило благоразумия (продиктованного богатейшим негативным опытом) не рубить сплеча. Благо, устройство «темпо» позволяло иметь для опытов и размышлений времени столько, сколько необходимо.
Базу темпомигранты развернули в девятом тысячелетии до нашей эры на острове Ньюфаундленд, тогда еще вовсе не «фаунд». И приступили ко всяческим изысканиям.
Там и появилось «большое уравнение Безумного Шляпника», описывающее существование малых полуфантомных реальностей, которые, если можно так выразиться, изнутри выглядят гораздо больше, чем снаружи. Эти фрагментики реальности, которые их обитатели воспринимают как большой полноценный единственный мир, оказались идеальными полигонами для отработки неких будущих действий по спасению Первого мира.
Вскоре стало ясно: создать цивилизацию из воинственных, ежесекундно готовых к отпору государств легко, но неизбежные между ними войны истощают экономику, и отразить вторжение человечество оказывается все равно неспособным, хотя уже по другим причинам. Да и цивилизация эта в чисто культурном отношении получается настолько нищей и уродливой, что мир майя, мир жестокости и чести, смерти и презрения к смерти, выглядит, ей-ей, предпочтительнее.
И начались долгие поиски промежуточных вариантов…
Десятки малых реальностей были созданы за это время, десятки лабораторных лабиринтов, населенных ничего не подозревающими людьми. Их было не так уж много, этих людей: не более миллиона в каждом мире. Но они успешно убеждали себя и других, что их по-прежнему несколько миллиардов. Их миры были тесны и бедны, но воспринимались людьми в прежней яркости, полноте, многообразии и величии. Редко кому удавалось увидеть свой мир таким, каков он есть на самом деле…
Цель всего этого грандиозного эксперимента была следующая: выработать такую схему последовательных изменений Первого мира, при которой боеготовность его на момент соприкосновения с майя будет максимальной, а культурные потери при создании этой боеготовности — хотя бы приемлемыми. Отрабатывалась также сама методика внесения изменений.
Преобразования в некоторых малых мирах были признаны неудачными и бесперспективными. В некоторых же — наоборот: весьма многообещающими.
В частности, в нашем…
