13. БОЛЬШОЙ ШУТНИК
Замок Альтеншпиль занимает речной остров в нескольких километрах южнее столицы. Истоки омывающей его Теклы теряются в снежных Драконьих горах у самой Ничьей Земли. С востока и запада долину реки ограничивают горы, но уже не такие высокие, до макушек укрытые темно-зеленым лесом.
Спускаясь со склонов, леса тянутся вдоль обоих берегов реки, редеют, теряют непрерывность, дробясь на отдельные пятна. Вокруг города Бауцен по обе стороны Теклы их вообще нет, они давно уступили место возделанным полям.
Дальше к северу начинается цветущая равнина с островками рощ. Все теплое время года степь источает ароматы. Только небо здесь часто темнеет, особенно по вечерам, когда от моря через Вест-горы вязко течет сырой воздух. Над холодной рекой он сгущается, и тогда туманы наполняют долину, поднимаясь до горных перевалов. На цветы, стебли, хвою, листья падает роса. Седеют скалы ближнего плоскогорья, стены замка покрываются мелкими каплями, в нем поспешно хлопают окна.
Но с восходом туман, а вслед за ним и тучи обычно рассеиваются. Лучи Эпса согревают землю, воздух, воду, растения. В небе появляются птицы и летающие ящеры, по Текле скользят парусники, зеленеют окрестные поля.
Окрестности Альтеншпиля считаются одним из красивейших мест Поммерна. Поэтому в замке располагается летняя резиденция курфюрста. Здесь он проводит большую часть теплого времени года. Отдыхает, устраивает балы и концерты. Отсюда выезжает на охоту. Здесь принимает министров, послов и гостей.
Гости же его высочества бывают не совсем обычными. Бывают и вовсе необычными.
С некоторых пор в Альтеншпиле, на верхней площадке одной из башен, начал появляться странный человек — очень коротко, почти наголо стриженный мужчина в плаще с постоянно откинутым капюшоном. И с цепью на ноге.
Вместе с ним появлялся другой человек. Массивный, квадратный, редко мигающий. Он предпочитал устраиваться в тени зубца, откуда внимательно наблюдал за первым.
Встречаясь с ним взглядом, закованный мужчина морщился, нервно сплетал и расплетал пальцы, после чего переходил на противоположную сторону. Там, облокотившись о парапет, он начинал разглядывать двор замка.
А двор делится на две части серой громадой дворца. О том, что творится позади него, можно было догадываться только по звукам — лошадиному ржанию, ударам кузнечного молота, командным крикам офицеров. Лишь изредка в просвете между дворцом и крепостной стеной мелькает передник служанки либо неспешно проплывает кафтан конюха.
Зато ближняя половина двора с башни просматривается во всех деталях.
Здесь, в северной части острова, разбит небольшой, но очень ухоженный сад с фонтаном, беседкой и цветниками. По утрам он обычно пустовал, и его вид быстро наскучивал мужчине с цепью, но иногда там появлялись нарядно одетые люди
Выйдя из дворца, они задерживались у фонтана, кормили рыбок либо разбредались по мощеным дорожкам. В безветренную погоду при этом на башню залетали обрывки фраз, смех, восклицания. Время от времени кто-то из гуляющих, чаще — женщина, бросал взгляд вверх, но тут же опускал голову, если пленник все еще находился на своем месте.
Некоторые члены компании приходили в сад и вечером, в час, когда багровеющее светило касалось гор. Тогда слуги выносили вино, фрукты, пестрые коробочки со сластями.
Дамы и кавалеры брали бокалы и уходили в беседку, исчезая из поля зрения узника.
Его это не очень расстраивало. Он переводил равнодушный взгляд на заречные пространства и долго оставался неподвижным.
Под башней плескалась вода, скрипели снасти стоящих на якоре парусников. С подъемного моста слышалось мычание, щелканье кнута, пастушьи крики. Звенели колокола соседнего города. Этот звон далеко разносился вдоль реки, наполняя долину грустным спокойствием.
Сумерки сгущались, холодел воздух, стихал ветер, отчетливее становился гомон лягушек. Над водой растекались запахи тины и далеких костров, а в небе разгорались огромные, поразительно яркие звезды. Их призрачный свет преображал окрестности — серебристо поблескивала трава, над ней загадочно темнели пятна рощ.
Этот свет, свет иных миров, волновал пленника. Чем ярче блестели звезды, тем беспокойнее он становился. Вставал из кресла, начинал ходить с места на место, вглядываясь в небо. Его страж, завернувшись в фиолетовый плащ, сливающийся с ночью, на ощупь записывал странно звучащие слова.
Толиман, мицар, альдебаран, дубге, канопус, фомальхаут… Было в этих звуках нечто древнее и забытое. Прекрасное, волнующее и загадочное. Похожее на волшебное заклинание из ветхой книги без начала и конца. Книги о чем-то чрезвычайно важном, серьезном и в то же время неотвратимо притягательном; книги, таящей в себе грустную мудрость и непонятную угрозу.
Через некоторое время узник замолкал, прекращал метания, садился на каменные плиты. Он чертил на них замысловатые фигуры случайно выкрошившимся кусочком окаменевшей извести, делал какие-то вычисления. Потом захватывал в горсть бородку и погружался в задумчивость; в его черных больших глазах отражался свет звезд.
Слуги не любили появляться в это время на башне, их одолевали суеверия. Лишь фиолетовый страж терпеливо держал на весу перо и бумагу.
Человек с бородкой брал лист-другой и в свете предупредительно зажженного фонаря покрывал их угловатыми знаками.
— Не узнаю, ничего не узнаю, — бормотал он. — Абсурд, абсурд…
Нередко он после этого впадал в ярость и с ожесточением рвал написанное. Тогда его уводили вниз, особенно если начинался дождь. А фиолетовый служитель аккуратно собирал клочки бумаги. Даже в саду бродил, проверяя, не упало ли чего.
Шло время. Весна заканчивалась, близилось лето. День за днем узник выходил на башню, и все повторялось. Но в один теплый и даже немного душный вечер дождь так и не собрался, тумана тоже не было, а на небе разыгралась необычайно яркая заря. Установившийся порядок оказался нарушенным еще в одном. В саду, под кронами акаций, неожиданно прозвучала музыка — тихие, но отчетливые аккорды струнного инструмента.
Узник, только что покончивший с очередным листом, приподнял голову. На его сухом и привычно нахмуренном лице появилось осмысленное выражение.
— Что это было? — отрывисто спросил он. — Какая вещь? — Не знаю, монсеньор, — ответил служитель голосом, полным изумления, поскольку до этого странный человек разговаривал только с самим собой.
— Знакомая мелодия, э… Как вас зовут?
— Фердинанд, к вашим услугам, — еще больше удивляясь, ответил страж.
— Я хочу взглянуть на инструмент, Фердинанд. Просьбу спешно выполнили.
— Силы небесные! Гитара…
Человек с бородкой сел в кресло, погладил лаковую деку. Потом уверенной рукой поправил колки, пробежал по струнам.
Сначала его игра была несколько сбивчивой, но быстро выровнялась, набрала темп. Звуки сделались чистыми, отчетливыми. Пленник явно занялся делом, по которому соскучился. Перебрав несколько красивых, но неизвестных музыкальных тем, он на минуту приостановился, размышляя, что еще сыграть, уронил несколько рассеянных нот, качая при этом закованной ногой. И вдруг струны застонали, захлебнулись птичьими вскриками. Полилась тоскливая мелодия, перебиваемая басовыми ударами.
Это была музыка боли. То острой, то притупленной усталостью, временами отдаляющейся, уступающей место недолгой радости, но непременно возвращающейся, как в незаживающую рану. Сквозь эту боль просачивались редкие, вроде бы случайные светлые звуки, но их тут же сменял жесткий, рычащий ритм, какие-то обвальные аккорды.
Внизу, в беседке, всхлипнула женщина. По гальке прошуршали шаги. Белое платье удалилось в сторону дворца.
— Невозможная музыка, сударь, — сказал Фердинанд. — Что это за произведение?
— Я попытался переложить для гитары симфонию «Путь человечества». Не знаю, насколько получилось.
— «Путь человечества», — взволнованно повторил Фердинанд. — Это великая вещь, сударь. Не только по названию. Кто ее написал? — Компьютер.
— Простите, а кто такой Компьютер? Пленник недоуменно отложил гитару.
— Где я?
— В замке его высочества.
— Какого высочества?
Фердинанд пожал квадратными плечами.
— Виноват, я не совсем понял вопрос. Как вы себя чувствуете?
— Превосходно. Давно не дышал таким воздухом. Кажется, много лет. Чем так пахнет? Медуницей?
— Да. И розами.
— Замечательное место. Вы не поверите, но я не помню посадки. По-видимому, мы на Земле?
— На… земле? В определенном смысле, монсеньор.
— Монсеньор, монсеньор…
Монсеньор подошел к краю площадки, всматриваясь в очертания центральной башни замка, словно видел ее впервые.
— Да ведь это не декорация, — удивленно сказал он. Потом поднял голову и добавил:
— Луны нет, созвездия немыслимые, Млечный Путь — и тот неправильный…
Затем пошевелил правой ногой. Цепь звякнула.
— И это еще что?
— Исключительно в целях вашей безопасности, монсеньор, — поспешно вставил Фердинанд. — Чтобы вы не упали с башни.
— С башни? Человек глянул вниз.
— Я так болен?
— Не совсем здоровы.
— И сейчас?
— Не знаю. Утром вас будет осматривать врач. А я плохо разбираюсь в медицине, прошу извинить.
Монсеньор еще раз взглянул в небо и сказал с укоризной: — Да какая же здесь Земля, Фердинанд! Его страж, что-то взвесив в уме, ответил:
— Простите, я не сразу вас понял. Вы спрашивали название нашей планеты?
— Разумеется.
— Терранис, сударь.
— Ага. Терранис. Нет, не помню такой планеты. Между тем я здесь. Кто же так подшутил, хотелось бы знать…
— Подшутил над чем?
— Да над мирозданием.
— Никто не знает. Только это был большой шутник, сударь, — со вздохом сказал Фердинанд. — Очень большой.
Если человек хорошо выспится, к нему на некоторое время возвращается детская свежесть восприятия. Такое бывает и при выздоровлении после тяжелой болезни, когда недуг уже отступил, а силы еще не вернулись.
Краски насыщенны, звуки наполнены, запахи отчетливы. Все кругом приобретает глубокий и таинственный смысл. И свет из окна-бойницы, и таз с водой, и дрожащий кружок отражения на потолке. В изменчивых пятнах и тенях этого кружка чудятся то неуклюжие движения амебы, то радарное изображение атмосферной планеты, то дно старинного колодца. Потом начинают проступать знакомые и не очень знакомые, но одинаково гротескные лица; потом все надоедает, и глаз сам собой начинает искать новый объект.
Сбоку послышалось деликатное покашливание.
— Доброе утро, монсеньор. Он скосил глаза.
— А, Фердинанд! Доброе утро.
— Рад, что вы меня узнали, вчера мы расставались в сумерках.
— Мне кажется, я видел вас при разном освещении. Не только в сумерках.
— Так и было. Я не помешал? — Да нет. Наверное, давно пора вставать?
— Не обязательно. Зависит от вашего настроения, монсеньор… Не будет ли нескромно с моей стороны спросить ваше имя, монсеньор?
— Не будет. Меня зовут Шегеном. Если не ошибаюсь.
— Шеген — де?
— Что — де?
— Откуда вы, сударь?
— А! Понимаю. Можете звать меня Шегеном де Альбасете, если это необходимо.
Безукоризненно одетый Фердинанд наморщил лоб под безукоризненной прической.
— Альбасете? Наверное, это очень далеко.
— Боюсь, что так. Вот ведь занесло… Как я к вам попал?
— Вы были в плену у ящеров, насколько мне известно.
— Погодите… да, какие-то рептилии вспоминаются.
— Как вам удалось бежать?
— Не помню.
Тут в разговор вмешался румяный невысокий человек в пенсне.
— Не все сразу, дорогой Фердинанд! Доброе утро, монсеньор де Альбасете. Позвольте представиться: лейб-доктор Антал Петроу.
— Лейб-доктор? Ах да, понимаю. Что ж, очень приятно.
— Позволите вас осмотреть?
— Я все еще болен?
— Думаю, что нет, раз об этом спрашиваете. Но порядок есть порядок. Устав у нас такой.
— Устав? — Монсеньор де Альбасете явно услышал очень знакомое слово. — Устав — дело святое. Что ж, действуйте.
— Вот и чудесно. Будьте добры, покажите язык. Только не поймите меня превратно, прошу вас!
Пациент усмехнулся и высунул язык.
— Тэ-эк. Еще раз, будьте добры. Благодарю. А теперь следите за кончиком моей палочки. Нет, нет, голову поворачивать не надо
Шеген скосил глаза. Доктор тут же повел палочку в противоположном направлении.
— Чудесненько. Нистагма больше нет.
— Что такое нистагм?
— Нарушение регуляции глазных мышц. Такое бывает, когда мозг… гм, не совсем в порядке. Еще раз посмотрите на палочку, будьте добры.
— Странные у вас методы обследования.
— Вы считаете? — вежливо поинтересовался доктор. Обследуемый пожал плечами.
— Это вы распорядились посадить меня на цепь? Доктор покаянно развел руки.
— Уж простите. Но я до сих пор не уверен, что вы умеете летать.
— Я так говорил?
— О да. И пытались доказать. Правда, при этом требовали какой-то пульт.
— А пульт нашли?
— Никто не знает, что это такое. У нас пульты не водятся.
— Жаль.
— Что поделаешь, — огорченно вздохнул доктор Петроу. — Вы будете еще пытаться взлететь?
— Нет. Без пульта не могу. Доктор быстро заглянул ему в глаза.
— Да? Вот и славно. Если вас не очень затруднит, станьте вот так. Зажмурьтесь, пожалуйста, а руки вытяните вперед. Это называется позой Ромберга…
— Позой кого?
— Ромберга.
Монсеньор де Альбасете весьма удивился.
— Он что, первый принял эту позу, Ромберг?
— Вероятно. В некотором роде… Только это было еще там. — Где?
— Ну там… не здесь. О! Отлично. Сейчас я буду колоть вас иголкой, уж извините. Больно? — Еще бы! У вас, вероятно, диагностера тоже нет?
— Боюсь, что так. Ни пульта, ни диагностера в замке нет, — с огорчением сказал доктор, продолжая орудовать иголкой. — Вот когда я колю справа и слева, ощущения одинаковые?
— Да. Одинаково неприятные.
— Извините за беспокойство, монсеньор.
— Не за что. Устав. Меня беспокоит другое. — Что?
— Как вам сказать…
— Да как нужно, так и говорите.
— Хорошо. Тогда ответьте, вы имеете право на откровенность?
— Э-э, сударь, не требуйте откровенности от врача.
— Поразительно! Вы честно сознаетесь, что не будете говорить правды?
— Отчего же? Буду. Но не всю.
— Устав?
— Устав, молодой человек. Но вот вам лучше говорить всю правду.
Шеген молча поднял брови.
— О здоровье, только о здоровье! — смутился доктор. — Сколько вам лет, кстати?
— Вас интересует биологический возраст?
— Разумеется. А какой еще бывает?
— Релятивистский.
Доктор озадаченно поправил свои стеклышки.
— Ретили… рептили… нет, не надо. Просто скажите, сколько вы прожили на самом деле.
— Триста девятнадцать геолет. Доктор секунду молчал.
— М-да… Триста девятнадцать. Я правильно понял?
— Вас это удивляет?
— Немного.
— Почему? Лично вы выглядите лет на двести постарше. Я не ошибаюсь? Доктор совсем снял пенсне.
— Да, я человек не первой молодости, — уклончиво сказал он. — Ну-с, ваша физическая форма весьма прилична.
Шеген усмехнулся.
— А психическая?
— Полный порядок, полный. Но если будут беспокоить голоса — я в вашем распоряжении.
— Не понял. Какие еще голоса?
— У нас, знаете, сложно отличить галлюцинацию от реального привидения.
— Простите. Вы это всерьез? Про привидения?
— Про реальные?
— В каком смысле реальные? Доктор вздохнул.
— В том смысле, что на самом деле водятся. И поверьте, они куда меньшая редкость, чем пришельцы… оттуда.
— Откуда?
— Оттуда. — Доктор поднял глаза к потолку. — Из космоса. Вы то есть, монсеньор. Признаться, лично я имею честь впервые… Привидения же показываются не часто, но… вполне.
— И что они собой представляют?
— Ничего особенного. Туманны, но от ветра не колышутся, а на свету бледнеют. В общем, все как полагается.
— Чем же реальные привидения отличаются от прочих собратьев по цеху?
— Они материалисты.
— Ого! Кто, привидения?
— Реальные привидения. Шеген рассмеялся.
— А, ну да. Реальные.
— Очень эрудированные бестии, монсеньор. Об антибиотиках мне много порассказали. Пару раз диагноз помогли установить. И все — правда. Листериоз! Заочно, без осмотра больного. Представляете? Даже свою бестелесность умудряются объяснить. Правда, предпочитают называть себя не привидениями, а какими-то голыми граммами
— Да? Любопытно. Хотелось бы побеседовать.
— Рано или поздно придется. Добрый совет: не подавайте виду, что обескуражены. Иначе…
— Что, набросятся?
— Хуже, сударь.
— Кровь высосут?
— Много хуже. Насмешек не оберешься. Любят они позабавиться над смертным. Особенно одна вредная старуха.
— Вы меня озадачили.
— Вы меня — не меньше. Триста девятнадцать лет…
— Земных лет. Быть может, на Терранисе…
— Да нет, примерно то же самое. Разрешите откланяться?
Задумчиво поглаживая лысину, господин доктор удалился. Но после него Шегена посетили господа цирюльник, сапожник, портной. Каждый делал свое дело с превеликим старанием, поэтому порядком надоели.
— А тупейный художник не ожидается? — с опаской поинтересовался Шеген.
— Что вы, сударь, — удивился Фердинанд. Потом, не удержавшись от некоторого высокомерия, заметил: — Вероятно, до ваших владений мода доходит с запозданием.
— Вы думаете? — усмехнулся Шеген. Фердинанд спохватился.
— Либо наоборот. От вас к нам долго идет. Монсеньор де Альбасете неожиданно рассмеялся:
— Кошмар.
Видимо, не совсем еще пришел в себя.
— О, не расстраивайтесь, — великодушно сказал Фердинанд. — За нашим двором вообще трудно угнаться, но нравы терпимые.
— А кто гонится?
— Да все, — с гордостью сообщил Фердинанд. — Эмираты, Муром, Альбанис, Покаяна. Ну и Шевцен, разумеется. Да что — Шевцен! Из-за океана приплывают пиратские маркизы. Платят горстями золота. Представляете? — Пытаюсь, дорогой Фердинанд. Вероятно, мне повезло, поскольку я оказался в… а как называется ваше государство?
— Поммерн, монсеньор. Конечно, повезло. И дело тут вовсе не в моде. Окажись вы, например… Впрочем, его высочество ждет вас ко второму завтраку. От него все и узнаете. Изволите принять предложение?
— Очень даже изволю.
— Прошу вас.
— Интересно, а если бы не изволил? — спросил Шеген. Фердинанд предупредительно придержал дверь.
— У нас как-то не принято отказывать его высочеству.
— Во всем?
— Нет, сударь, — сухо сказал Фердинанд. — Только в том, что не нарушает законных прав гражданина Поммерна.
— Я не старался вас задеть, — сказал Шеген.
— Вам трудно не верить. Вы очень открыты, — поклонился Фердинанд, поразив собеседника смесью проницательности и провинциализма.
По винтовой лестнице они спустились на крепостную стену. Оттуда хорошо просматривался сад, большую часть которого еще скрывала утренняя тень. Перед беседкой доктор Петроу, учтиво склоня голову, что-то рассказывал девушке в белом платье. Садовник подрезал розы. Шумел фонтан. В клетках щебетали птицы. Где-то играл инструмент с резким и несколько дребезжащим звучанием.
— Клавесин? — подивился Шеген.
— У нас его называют клавизой, монсеньор.
— Невероятно.
— Вас что-то удивляет?
— Разумеется. Никогда не думал, что окажусь в… в действующем замке.
— Я тоже никогда не думал, что увижу настоящего… настоящего… — Фердинанд замялся
— Настоящего — кого?
— Простите, сударь, вас считают небесником.
— Небесником?
— Ну, то есть прилетевшим с неба.
— У вас такое бывает редко?
— О, весьма. Прошу вас.
Через толстую башню они спустились во двор. Створки ворот были открыты, подъемный мост опущен, но выход закрывала решетка из окованных железом бревен. По стене прохаживался солдат со старинным ружьем. Еще двое стояли у решетки и с любопытством глазели на монсеньора де Альбасете.
— Я — пленник? — спросил Шеген.
— Почему обязательно вы?
— А что, в замке есть другие пленники?
— Заключенные. Здесь мелкие правонарушители из простого люда отбывают трудовую повинность. А пленных нет, сейчас мир.
— А я — мелкий правонарушитель?
— О нет, монсеньор. Весьма крупный. Но одновременно вы — гость его высочества.
— Сложное положение. Что же такого я натворил?
— Ничего. Просто взяли и появились неизвестно откуда.
— То есть с неба?
— Так говорят.
— Давно?
— Около трех месяцев назад. Вы были наги, больны, бредили.
— Один? — Да.
— А где же Эварт?
— Эварт?
— Мой товарищ.
— Не знаю, сударь. Но думаю, на ваши вопросы лучше ответит его высочество. Вот только…
Фердинанд вынул из кармана совершенно антикварные часы на цепочке
— Прошу извинить, мы пришли несколько раньше, чем я рассчитывал. Придется подождать. Вы не обидитесь?
Шеген пожал плечами.
— На что, зачем? Я появился у вас без приглашения.
— Нежданный гость не всегда нежеланный. Чтобы не скучать, предлагаю посмотреть церемонию, в которой будет занят его высочество. Времени она занимает не очень много, но для граждан Поммерна имеет весьма немаловажное значение.
— Что ж, благодарю. Пусть я и невольный гость, но знание ваших обычаев не помешает.
— Очень мудро, — похвалил Фердинанд. И вдруг с волнением спросил: — Скажите, а вы правда с Земли?
Шеген развел руки.
— Да, я родился в Цинциннати. Чем это доказать, не знаю.
— О, простите. Я, конечно, вам верю. Просто… просто…
— Понимаю.
У бокового входа их ожидал сухощавый, жилистый старик. Он молча поклонился и начал подниматься по лестнице. На пороге слуга еще раз поклонился и отступил в сторону, пропуская гостей.
Пахнуло ладаном и сандалом, забытыми благовониями церквей. Главный зал замка представлял собой классическую базилику, разделенную двумя рядами мраморных колонн, причем пол в боковых нефах был на этаж выше по сравнению с центральным.
Еще одно отличие заключалось в том, что традиционная для земных базилик полукруглая выгородка одного из торцов галереи, так называемая абсида, здесь отсутствовала. В северной стене ее заменял парадный вход, а большую часть южной занимали цветные витражи. Под ними располагался трон, от которого по ступеням спускался малиновый ковер
В середине центрального нефа били струи фонтана. Его окружали аллегорические фигуры. Шеген заметил, что часть скульптур имела одеяния, весьма напоминающие скафандры. Выше фонтана на четырех цепях висела поблескивающая хрусталем и золотом люстра. Сводчатый потолок над ней был расписан под звездное небо. Все пространство освещалось через подкупольные окна.
По крутой лестнице они поднялись в боковой неф.
— Как вам нравится наш Химмлишхалле? — спросил Фердинанд.
— Прекрасная архитектура, — вполне искренно ответил Шеген. — Быть может, гениальная.
Но о внутреннем дизайне и качестве отделочных материалов он решил промолчать.
— Очень любезно с вашей стороны, монсеньор. Представляю, какое количество дворцов вы видели там, в своем мире.
Шеген вспомнил лунный астровокзал Тихо Браге поперечником в семнадцать километров и кивнул.
— Много. И все же… — Он перегнулся через перила, чтобы лучше рассмотреть центральный неф. — И все же здесь великолепные пропорции. Возникает ощущение легкости, я бы даже сказал — воздушности. Погодите, Химмлишхалле… это значит — Небесный Зал?
— Верно, — с некоторой задержкой подтвердил Фердинанд. — Помилуйте! Неужели язык так мало изменился?
— Я заметил только разницу в произношении. А вы?
— Некоторая архаичность в построении фраз… простите.
— Не за что. И как это объяснить, Фердинанд?
— Пока никак не могу объяснить, монсеньор. Знаете, во всем, что случилось с нашими предками и продолжает происходить с нами здесь, на Терранисе, есть искусственность. Я хочу сказать, мы не совсем вольны в своих судьбах.
— Большой шутник?
— Очень большой, монсеньор
