Глава 18

В зимнюю пору Китайский павильон не отапливался. На мосту около него постоянно дежурил наряд агентов дворцовой полиции, однако, по-хорошему, делать им было нечего. Мало кто забредал сюда в эти месяцы, разве что сам государь, выгуливая собаку, решал отклониться от привычного маршрута. Оттого изнывающие от хронического безделья агенты то и дело бегали греться в состоящий под охраной «объект дворцовой архитектуры», и в глубоком пушистом снегу хорошо виднелась тропка, протоптанная их валенками.

Он стоял у окна и сквозь метель смотрел на курящих у моста полицейских. Те время от времени украдкой поглядывали на павильон, весьма недвусмысленно демонстрируя своим видом досаду по поводу прибытия высокого гостя.

– Ваше величество! – Дежурный флигель-адъютант в морской шинели козырнул, входя в павильон. – По вашему приказанию госпожа Сорокина доставлена.

Капитан первого ранга вытянулся, продолжая рапорт:

– Осмелюсь доложить, при досмотре в канцелярии вышеозначенная госпожа Сорокина предъявила ею спасенное и привезенное на Родину знамя Либавского пехотного полка.

– Предъявила, говорите вы? – не поворачиваясь, уточнил он.

– Так точно!

– Что ж, не держите ее на морозе, пусть войдет. Когда вы мне понадобитесь, я позову.

– Слушаюсь, ваше величество! – козырнул моряк, четко поворачиваясь на месте и отворяя двери. – Входите, сударыня!

Генриетта Сорокина стояла за дверью, нервно кусая губы и вслушиваясь в каждое слово, доносившееся из зала. Ей казалось, что холод не чувствуется, но она то и дело разминала пальцы не столько, чтобы согреться, сколько пытаясь сбросить охвативший ее невнятный, почти мистический ужас.

Когда восемь лет назад еще гимназисткой она примкнула к боевой организации эсеров, мысль об убийстве царя казалась ей настолько восхитительной, что юная девица каждый день репетировала перед зеркалом, как стреляет в ненавистного душителя народа России или бросает в него самодельную бомбу. Но руководство организации распорядилось иначе. Делу освобождения трудящихся нужны были не только бойцы, но и те, кому предстояло выхаживать раненых товарищей. Спустя два года после окончательного подавления восстания, начавшегося в Петербурге с «Кровавого воскресенья», она уже получила свидетельство милосердной сестры и работала в хирургическом отделении в больнице для бедных. Это давало не только обширную практику, но приучало к постоянному виду крови и позволяло вдосталь запасаться необходимыми медикаментами.

Начало войны все изменило. Центральный Комитет эсеров решил отложить активную борьбу, покуда враг топчет российскую землю. Сейчас на первое место ставилась агитация в армии, формирование ударного отряда будущей революции.

Генриетта Сорокина ушла на фронт добровольцем. Очень скоро ей довелось убедиться, насколько бездарны царские генералы. Две российские армии, каждая из которых в отдельности превосходила наскоро сформированные части немецкого ландвера Восточной Пруссии, были разодраны в клочья, как ватная кукла разъяренным псом. Среди многих тысяч попавших в плен была и она.

Война окончилась для нее, едва начавшись, оставив на ноге отметину от прусской шрапнели. Попав в санитарный барак лагеря для военнопленных, Генриетта впала было в отчаяние и, уже не скрываясь, костерила и кровавого царя, и шпионку-императрицу, и вора Распутина. Неведомо, как бы далее жила она в неволе, когда б не удачный случай.

Один из санитаров, обслуживающих барак, приказал ей заткнуться и не болтать почем зря. Однако вечером, меняя повязку, он тихо сообщил Генриетте, что тоже состоит в партии эсеров. Вместе они разработали план уничтожения «бездарного негодяя», ведущего страну к гибели. Правда, оставалась загвоздка – добраться до императора. Но здесь вновь помог случай, во всяком разе так убеждала себя госпожа Сорокина. Как-то ночью ее боевой товарищ прокрался в барак и начал возбужденно шептать ей на ухо, что только что, раздевая умершего от ран офицера, обнаружил на теле у того полковое знамя. Чем не повод для того, чтобы добраться до царя? Империи нужны героини! Раз так, кто ж станет обыскивать новую Жанну Д’Арк?

А удача все продолжала улыбаться заговорщикам. Расторопному санитару удалось привлечь к делу одного из офицеров лагерной охраны, тоже социалиста. С его помощью сестра милосердия Генриетта Сорокина была внесена в список лиц, подлежащих возвращению на Родину по линии Красного Креста. Дорога в Петроград заняла больше двух месяцев, что не так уж много в условиях военного времени.

В последние дни сестра милосердия втайне молила Бога, чтобы он позволил ей явиться к царю 9 января, то есть ровно через десять лет после расстрела толпы, идущей с петицией к Зимнему дворцу. «Не мир принес вам, но меч», – шепотом повторяла она, подбадривая себя.

Однако Всевышний, точно желая в который раз посеять сомнение в своем существовании, не прислушался к мольбам, и корабль запоздал. И вот теперь она стояла у порога, ощущая в кармане шинели тяжесть короткоствольного пистолета и осознавая, что от заветной цели ее отделяет лишь эта нелепая дверь.

– Входите, сударыня! – Капитан первого ранга посторонился и склонил голову, пропуская сестру милосердия в зал.

Генриетта Сорокина явственно увидела перед собой стоявшего к ней спиной человека в наброшенной на плечи шинели полковника лейб-гвардии Преображенского полка. «Точь-в-точь как на картине Серова, – внезапно отметила она, но тут же отогнала эту неуместную мысль. – Ну что ж он не поворачивается? – нервно подумала эсерка, глядя, как углубленный в свои мысли император, словно позабыв о ее присутствии, смотрит в окно. – Впрочем, может, так и лучше. – Ей представились глаза Николая II в тот момент, когда она будет нажимать на спусковой крючок. – И впрямь лучше, что он не видит судьбу, застывшую за его спиной. Иначе, – с тоской призналась себе Генриетта, – рука может дрогнуть».

– Ну что же вы? Подойдите, – не поворачиваясь, бросил преображенец.

Госпожа Сорокина глубоко вздохнула, силясь унять нервную дрожь, и замерзшими руками потянула пистолет.

– Смерть тирану!

– Ну, нет! – раздалось у нее за спиной. – С этой фразой мы уже убивали. Оригинальнее надо шо-нибудь придумать. А то как дети в школе будут запоминать, кто кого убил?! Никакой фантазии! Мадемуазель, вы плохо подготовились к теракту!

Сухой щелчок, раздавшийся вместо выстрела, подтвердил прозвучавшие за ее спиной слова. Генриетта повернулась, как ей показалось очень быстро, и вновь спустила курок – с тем же эффектом. Рядом с ней, облокотясь на колонну, стоял высокий худощавый офицер в мундире лейб-гвардии Атаманского казачьего полка.

– Уважаемая Шарлота Корде, – двумя пальцами беря пистолет за ствол и легко выворачивая оружие из ее заледеневшей руки, проговорил он, – вынужден разочаровать вас, без вот этого, – он развернул ладонь, демонстрируя отливающую тусклым латунным блеском кучку патронов, – сия хреновина не стреляет. Пока вы знамя с бюста скручивали, я зубки у вашего чертика из табакерки на всяк случай повыдергивал. А теперь позвольте представить вам чудом спасенную жертву – полковник Лунев, контрразведка.

Особняк в Брусьевом переулке спешным образом приводился в порядок после набега жандармерии. Окрестный люд, взбудораженный известием о громкой сваре, учиненной в столь знаменитом месте, топтался у забора барского дома, то ли надеясь услышать какие-либо новые пикантные детали и подробности, то ли ожидая своими глазами увидеть продолжение вчерашнего скандала. На Литейном шептались, что Распутин воспылал страстью к невесте ротмистра Чарновского, а когда тот отказался уступить ему прелестницу, подослал к нему убийц. Их-то и арестовала вчера доблестная жандармерия после упорной перестрелки. Об этой новости уже в полный голос судачили поблизости, в офицерском собрании, превознося доблесть Чарновского, бдительность Лунева и ругая на чем свет Распутина и его августейших покровителей.

Между тем жизнь постепенно входила в свое русло. Заросший до глаз абрек в чекмене с кинжалом у пояса немилосердно гонял зевак от высокой ограды господского дома. На кухне вновь жарились, варились и парились изысканные блюда из тех продуктов, которые о ту пору можно было отыскать в Петербурге. Да и у госпожи Лаис, наконец, капли слез уступили место валериановым каплям. Тем более что, как и обещал ее дорогой Мишель, перстень царя Соломона, будто обычное колечко, лежал в шкатулке с прочими драгоценностями в спальне на трюмо. Куда-куда, а туда бы она его никогда не положила, и все же оно было на месте!

Невероятности громоздились одна на другую. Во-первых, она проснулась не в той спальне, в которой уснула вечером. А во-вторых, ей казалось невозможным, чтобы остававшийся в этих стенах Барраппа не ощутил близость священной реликвии!

И все же пока она решила молчать. Ибо, как говорится, если желаешь испортить отношения, начни их выяснять.

Утром за завтраком ротмистр Чарновский отложил в сторону свежий номер «Ведомостей» и произнес, указывая на заметку в полицейской хронике:

– Ну вот, моя дорогая, и пришел конец твоим страхам.

Лаис пробежала взглядом указанные строки: «Во время облавы на Аптекарской улице в доме вдовы сенатора Иваницкого было обнаружено гнездо злоумышленников, укрывавшихся под личиной сербских эвакуантов, воинов Славянского легиона. Среди вышеозначенных злодеев двое были прежде ранены, однако же, невзирая на это, оказали упорное сопротивление и отстреливались до тех пор, пока чины полиции и приданные им для усиления жандармы не ворвались в занимаемую преступниками квартиру. К этому времени один из лжесербов уже был застрелен, еще один покончил с собой, не желая сдаваться и понимая, что выхода нет. Последний же скончался по дороге в госпиталь от ран, полученных во время штурма».

– Что ж, надо отдать им должное, – покачал головой Чарновский. – Держались они доблестно, но, как бы то ни было, отныне с этим наваждением покончено. Последний из твоих преследователей вчера был арестован в этих стенах. Я готов биться об заклад, полковник Лунев приложит все силы, чтобы сей мерзавец и далее мог видеть небо только в клеточку.

При этих насмешливых словах Лаис невольно побледнела. Конечно, все эти годы, когда неясная опасность постоянно таилась у нее за спиной, обдавая мертвенным дыханием, она страшилась неминуемого возмездия и судорожно искала спасения и защиты. Но сейчас, в этой безликой газетной заметке с дежурным оптимизмом рассказывалось о гибели трех родных ей людей.

– Тот человек, которого арестовал твой приятель, – мой двоюродный брат.

– М-да. – Чарновский провел указательным пальцем по черной, аккуратно постриженной бороде – знаку принадлежности к 4-му эскадрону конногвардейцев. – Печальная история. Но, впрочем, вон наш государь-император и кайзер Вильгельм – тоже родственники. Кстати, и с королем Англии, люди которого здесь козни плетут, куда там немцам – тоже. Как сказано в Писании: «…и пойдет брат на брата».

– Я не хочу так, Мишель, – возбужденной скороговоркой произнесла Лаис. – Пролитие родной крови – великий грех! Те трое, что погибли нынче ночью, тоже родня мне.

– Печально, конечно. Но что поделаешь? Их сюда никто не звал.

– Они пришли, потому что должны были прийти. С первых шагов их учили не щадить жизни ради сохранения извечных святынь храма Карнаве, среди коих перстень Соломона – наиважнейшая. Не они, а я и мой отец преступили закон! Они лишь выполняли то, что должно.

– Успокойся, родная моя. – Чарновский поднес к губам руку возлюбленной. – Мне нет дела до ваших законов, а если бы и было, твое счастье мне важней любых кодексов и постановлений.

– Ты не понимаешь, Мишель, – страдальчески проговорила беглая жрица. – Если нотеры отыскали меня, то можно поручиться, что об этом уже знают в Карнаве. Они придут снова! Я знаю это, знаю наверняка! Мне следует вернуть перстень Соломона в храм и, преклонив голову, самой предстать перед судом равных. Это ужасно, но это правильно! Но только здесь, сейчас мой брат Барраппа уже знает, что демон Хаврес вырвался на волю и вселился в Распутина по моей вине. Иные же об этом знать не будут. Это произошло по моей вине, но это случилось, и с этим нельзя мириться! Если твой полковник запрет Барраппу, то своими руками мы устраним единственную преграду на пути демона.

– Ну, положим, об этом говорить рано. Перстень у тебя, я настороже, до Карнаве многие тысячи миль, так что у нас есть время и, надеюсь, возможность, разобраться со всей этой ерундовиной без спешки. И с демоном в том числе.

Лаис с грустью посмотрела на своего любимого великана.

– Поверь, мой дорогой Мишель, это не ерундовина, как ты выражаешься. Демон ни перед чем не остановится, лишь бы заполучить кольцо Соломона. Оно даст ему власть над всем остальным воинством предвечного врага рода человеческого. Ты еще не ведаешь, с каким противником вступаешь в бой.

– Поверь, любимая, и демон тоже не подозревает, с кем ему предстоит столкнуться. Но если ты настаиваешь, я попрошу уважаемого Платона Аристарховича оказать любезность и для пользы дела отпустить из-под стражи твоего братца. Если, конечно, он не вознамерится убивать тебя или предпринимать что-нибудь в этом роде. Впрочем, кроме просьбы, увы, пока ничего не обещаю.

Генриетта Сорокина с ненавистью глядела на приближавшегося контрразведчика. Ростом и телосложением он и впрямь походил на императора, однако на этом сходство заканчивалось. Она досадливо поджала губы. Так глупо! Так нелепо попасться!

– Итак, сударыня, – с приветливой улыбкой проговорил самозваный лицедей, – как вы, должно быть, уже сами понимаете, нам предстоит тесное и, надеюсь, взаимовыгодное знакомство.

– Я ничего вам не скажу! – гордо выпрямилась неудавшаяся «цареубийца». – Вы можете убить меня.

– Ну, строго говоря, это легко было сделать и раньше. Скажем, в тот миг, когда вы потянулись за пистолетом. Каждый ваш шаг от трапа парохода и до Китайского павильона был предугадан и прослежен. В результате вы попали в западню, поставленную именно на вас, и потому, чтобы не тянуть время, Генриетта Петровна, давайте говорить начистоту.

Вы же революционерка и покушались на государя-императора, вернее, думали, что покушаетесь, из идейных соображений. Однако никто и никогда не сможет узнать о вашем самоотверженном подвиге. Ибо, как вы понимаете, контрразведка не занимается предотвращением убийств, это хлеб полиции и жандармерии. Мы же охотимся на шпионов. Я вынужден с грустью сообщить вам, что с сегодняшнего дня отважная сестра милосердия, доставившая из вражеского плена чудом спасенное знамя полка, займет должное место в анналах истории контрразведывательной службы. Вас, сударыня, провели так же элементарно, как сутенер обманывает какую-нибудь деревенскую дуру, приехавшую в город в поисках заработка.

– Неправда, – сквозь зубы процедила эсерка.

– Увы, правда. Подумайте сами, что произошло бы в России, когда бы на моем месте и впрямь бы стоял государь, а господин сотник предусмотрительно не разрядил ваш пистолет.

– Тиран был бы уже мертв!

– Полагаю, что да, – согласно кивнул Лунев. – Во всяком случае, очень может быть. Однако престолонаследник еще слишком юн, чтобы занять трон отца и достойно править страной. Брат государя, великий князь Михаил Александрович, лишен права наследования. Да и пожелай он взять власть в свои руки, государыня-императрица навряд ли так просто согласится ее отдать. Под вопли либеральной публики о необходимости примирения между теми, кто станет поддерживать опекуншу-мать или же опекуна-дядю, начнется жесточайшая свара. По сути, ваш наивный подвиг призван начать в России новое смутное время.

Скажите мне, героиня войны Генриетта Сорокина, готовы ли вы принять на душу развал и оккупацию своего Отечества, гибель сотен тысяч, а то и миллионов солдат на фронтах и, кстати, ваших товарищей эсеров здесь в тылу. Не то чтобы они были мне сколь-нибудь близки, однако будем честны, к этому преступлению они отношения не имеют.

Вас использовала немецкая разведка. Поверьте мне, это азбучная истина. В каждом лагере военнопленных работают тайные агенты секретных служб. Мы в этом смысле не исключение. Стоило вам раз только вслух заявить о своих радикальных взглядах, как об этом доложили кому следует, и вы попали на крючок. Именно вражеская разведка передала вам трофейное знамя. Люди всегда охотно верят тем, кто спас для них что-то ценное. Но согласитесь, это мизерная плата за ожидаемый результат. Та же разведка врага, как это ни грустно, открыла вам путь домой.

Возможно, что вся эта история с передачей России пленных священнослужителей и медиков была измыслена в недрах берлинских или венских кабинетов с целью прикрыть ваш приезд. В таком случае есть повод благодарить вас за услугу, пусть и невольно оказанную россиянам.

По сути, вы сейчас на распутье: пойти ли под военный трибунал в качестве немецкой шпионки, а отнюдь не народной заступницы. Или, наоборот, жить и остаться в памяти благодарных потомков героиней, спасшей знамя полка и открывшей козни вражеской разведки. Согласитесь, Генриетта Петровна, я был с вами предельно откровенен. Теперь прошу вас о том же. Времени на раздумье, увы, дать не могу. – Лунев развел руками.

– Я не скажу вам ни о ком, кто состоит в нашей организации, – чуть слышно проговорила обессиленная женщина, утирая холодной рукой взявшуюся невесть откуда в уголке глаза слезу.

Платон Аристархович чуть заметно усмехнулся. Это была своеобразная форма согласия на сотрудничество. Несмотря на отрицательную риторику, ответ был утвердительный.

– Я уже имел честь заметить вам, сударыня, что контрразведка не занимается эсерами. Ответьте мне, будьте добры. Наверняка ваши немецкие соратники предусмотрели вариант что делать, если вам не удастся добиться аудиенции у государя.

– Да, – кивнула госпожа Сорокина. – В этом случае я должна была устроиться на работу в Царскосельский госпиталь. За спасение знамени мне положен Георгиевский крест. Наверняка в госпитале нашлось бы место для опытной медицинской сестры, к тому же имеющей боевое ранение и столь высокую награду.

– Понятно, а дальше схема та же: государь как обычно посещает гоcпиталь, и вы стреляете в упор.

Госпожа Сорокина молча кивнула.

– Ну а предположим, по какой-либо причине и этот вариант срывается?

– Тогда мне надлежало отправиться на Большую Морскую в дом вдовы адмирала фон Граббе и найти там некоего господина Шультце.

Лунев широко улыбнулся.

– Именно так, Конрада Шультце. Ну что ж, круг замкнулся. Надеюсь, сударыня, вам не составит труда изложить вашу историю письменно в качестве добровольной явки с повинной. Обещаю, кроме нас о вашей глупой ошибке никто более не узнает.

Массивный, усыпанный бриллиантами и рубинами крест на тяжелой золотой цепи вряд ли кто-нибудь из священнослужителей всерьез назвал бы наперсным. Его византийская роскошь являла триумф ювелирного искусства мастерской Фаберже. И если сияние, исходившее от этого символа веры, могло отвлечь от возвышенных помыслов самую выдержанную и стойкую паству, то это ее проблемы, а уж никак не мастеров-ювелиров. Шкатулка из красного дерева, выложенная черным бархатом, прекрасно оттеняла царский подарок, да и сама по себе она была произведением искусства, ибо тончайшая резьба, отображавшая на каждой из ее сторон библейские сюжеты, была плодом многодневного труда пяти искуснейших мастеров. Она стояла посреди чайного столика в ожидании просветленного именинника. Тот размашистым шагом вошел в залу, где находилась царская чета, надменно поджав губы и сурово глядя исподлобья на самодержца всероссийского и его супругу. Мелькнувшее было у Александры Федоровны желание расспросить Старца, что же такое приключилось с ним вчера и нынче утром, исчезло вдруг, растворилось само собой при одном лишь взгляде на его нахмуренное чело. Она покрепче сжала руку супруга, точно ища у него поддержки и защиты. Император невольно поморщился. Он отлично помнил, чем обязан Старцу, и все же являться пред очи государя с таким явственно недовольным видом – не дело для верноподданного, даже столь чтимого, как Распутин.

– Желаю тебе здравствовать, Григорий Ефимович, – преодолев глухое раздражение, начал поздравление Николай II. – Со светлым тебя днем ангела…

Губы целителя еще более поджались, и глаза метнули едва ли не всамделишные молнии, от которых чуть было не загорелась обивка на креслах и диванах.

«Нет, не с таким лицом следует государевы дары принимать», – уже едва сдерживая негодование, подумал император, но вслух продолжил:

– Прими от нас на добрую память этот подарок.

Он взял со стола резной ларец и, открыв крышку, протянул его Старцу. Лицо Распутина исказила какая-то дикая гримаса не то боли, не то ярости.

– Да… да… – багровея на глазах, заговорил он, точно не находя подходящих слов для выражения негодования.

То, что произошло дальше, ошеломило всех присутствующих: вырвав из рук императора переливающийся в свете ярких ламп крест, он с силой швырнул его об пол. Затем, точно не довольствуясь содеянным, подхватил его за цепь и метнул в окно.