Глава 10

В дверях квартиры Лаис Чарновского встретила Глаша с кочергой в руках.

– Это что? – в недоумении уставившись на вооруженную прислугу, вымолвил ротмистр.

– Ой, это вы, барин?! – радостно воскликнула горничная. – Наконец-то!

– Это не я, – сумрачно отозвался конногвардеец. – Я спрашиваю, что здесь происходит?

– Ой, здесь такое было, – всплескивая руками, затараторила Глаша, – что и не пересказать! Распутин приходил с жандармами и ахвицерами. Потом солдат еще из дома напротив. Его арестовали. А барышня в обмороке. – Губы девушки надулись, она собралась было зареветь в голос, но, перехватив на себе недовольный взгляд Михаила Георгиевича, только всхлипнула и трагически наморщила нос.

– Толково рассказала! – хмыкнул Чарновский. – Ладно, о солдатах и жандармах потом. Где Лариса Львовна?

– В спальне. Я ей уже нюхательную соль давала. Так она ныне очухалась и теперь трясется и рыдает.

Чарновский оставил шинель на попечение прислуги и зашагал через комнаты. Признаться, его дико раздражала суета последних дней. Он искренне обожал Лаис, впрочем, ее нельзя было не любить. Это была страсть сильного, уверенного в себе мужчины к хрупкой женщине, нуждающейся в поддержке и защите. Их роман длился уже несколько лет, казавшихся вечностью, однако сейчас все эти жандармские страсти и праздношатающиеся демоны изрядно мешали его планам. Михаил Георгиевич вошел в спальню, где, уткнувшись лицом в подушку, рыдала Лаис. Она, кажется, не замечала его прихода. Тонкие плечи ее продолжали судорожно подергиваться и доносившиеся всхлипы не оставляли надежды на связную речь.

– Нынче к обеду у нас соленья?! – попытался было пошутить Чарновский, но его фраза явно пролетела мимо ушей Лаис. – Что случилось, душа моя?

– Это было ужасно! – Девушка повернула к нему заплаканное лицо и вновь повторила: – Просто ужасно!

Как большинство мужчин, Чарновский терпеть не мог манеры прелестных дам давать эмоциональную оценку событию вместо того, чтобы излагать его суть. Но иного способа дознаться, что здесь в конце концов произошло, не было.

– Но все живы? – Он подошел к возлюбленной и, присев на край постели, начал разминать ее плечи. – Это главное.

– Ты ничего не понимаешь! – воскликнула Лаис, подхватываясь и обнимая его за шею. – Ничего-ничего не понимаешь! – Она горячо зашептала на ухо возлюбленному: – Я вызвала демона, чтобы он защитил меня от Распутина! Но тот вырвался на волю и вселился в этого проклятого Старца!

– Ерунда какая-то! Отчего же вдруг вызвала демона, а не меня? – негодующе мотнул головой Чарновский.

– Ты был на службе. К тому же я полагала, что так будет лучше и для меня, и для тебя. Ведь это Распутин! В Царском Селе на него не надышатся.

– Н-да, спички детям не игрушка. Но как тебе это удалось? Демон – все ж не дворник, его просто так не вызовешь.

– Перстень Соломона, – пытаясь унять рыдания, прошептала Лаис, утирая слезы. – Я все же надела его!

– Хорошо, проехали и забыли. Если можно, говори по существу. Чего теперь можно ожидать?

Должно быть, Лаис ожидала других слов, но необходимость разделить ужас сегодняшнего дня пересилила невольную обиду, и она продолжала скороговоркой:

– Все будет ужасно! Я не знаю, достанет ли у меня сил, чтобы справиться с Распутиным, обуянным демоном! К тому же, помнишь, я рассказывала тебе о нотерах, которые убили моего отца, а теперь преследуют меня, чтобы покарать как отступницу.

– Да, помню.

– Это правда, но это не вся правда.

– Что же еще ты от меня утаила? – продолжая утешать едва унявшую слезы девушку, с улыбкой проговорил ротмистр.

– Это не смешно. Совсем не смешно, – по-своему расценив его усмешку, возмутилась Лаис. – Нападавшими позавчера на мой дом были нотеры. А сегодня здесь я видела еще одного.

– Ну, с этой напастью мы как-нибудь разберемся. Кольцо цело?

– Вот оно. – Лаис подняла руку, демонстрируя необычайное украшение.

Глаза конногвардейца заметно расширились. Он без труда прочел с детства известную надпись, запечатленную в металле, сияющем ярче золота, и впился глазами в вырезанные на неведомом ему камне щиты Давида. Он все еще не мог поверить в то, что перед ним действительно воспетое в легендах сокровище. Во всяком случае, оно соответствовало всем известным описаниям. К тому же свечение, исходившее от кольца, не было похоже на блеск обычных драгоценностей. Как говорилось в старинных трактатах, обладатель сего перстня способен подчинить своей воле весь мир. «Но он не волен повелевать собственной жизнью», – мысленно добавил Чарновский.

– Теперь, – продолжала Лаис, – я опасаюсь снимать его, ибо вселившийся в Распутина демон наверняка пожелает избавиться от ярма! И если он застанет меня без перстня, мне несдобровать.

– А хранители, что же они? – настороженно уточнил Михаил Георгиевич.

– Если они его увидят, мне несдобровать тоже!

Сызмальства Григорий Распутин, звавшийся тогда, впрочем, Гришкой Новых, чувствовал в себе какую-то глубинную, идущую от самого нутра силу. Бывало, стоит ему недобро глянуть на человека, тот сбивался с ноги. Да что люди, и кони от взгляда того шарахались. В юные годы за горячий норов ему частенько перепадало и от соседей, и от пристава. Ибо на расправу он был скор, да к тому же имел препакостное ремесло – коней воровать, за что и кулачно бывал нередко бит, и кнутом был сечен.

Так бы и пошел, быть может, Гришка Новых из-под Тюмени, да под Тюмень цепями звенеть, когда б не подвернулся как-то ему на местном тракте старичок-вещун, идущий из дальних краев в Москву Златоглавую на богомолье. «Э-эх! – махнул он рукой, глядя с укором на Гришку, уже тогда получившего свое прозвание „Распутин“. – Впрямь, паря, стоишь ты на распутье, и всю жизнь на нем стоять будешь. А уж божью длань тебе держать или за чертовым хвостом плестись – сам решай!»

И что-то в этих немудреных словах такое было верное, что хоть и зашиб легонько Гришка богомольца, а в голову себе речь его взял. С тех пор повадился к монастырям ходить да к церквям на паперть, с юродивыми да кликушами долгие разговоры разговаривать. Монахам и святым отцам он, конечно, поясно кланялся, но дружбу водить особо не рвался. Не то что с этой нищей рванью, «господом хранимой и опекаемой».

И тут вдруг сила его и впрямь наружу ударила, как фонтан из-под земли. Уже через пару лет вся Сибирь о нем шушукалась, не то что родное Покровское. А еще через два года архимандрит Феофан, инспектор Санкт-Петербугской духовной академии, ввел лапотного пророка и целителя в дом великого князя Николая Николаевича. А оттуда уже модному знахарю и к постели цесаревича Алексея, страдающего гемофилией, был один шаг. Лишь он мог унять боль, терзавшую наследника престола, лишь он заговаривал и останавливал кровь и даровал покой как единственному сыну государя, так и всей царской семье.

Правда, сказанные некогда безвестным прорицателем слова продолжали его преследовать и у ступеней трона. Он вновь находился на распутье. И столь же ясно, сколь одни видели в нем божьего человека, другие – исчадие ада, злым роком нависшее над Россией. Сам Распутин, пожалуй, ощущал себя и тем, и другим, и радовался безмерно, что нет кого-либо над ним, кроме царя земного и небесного. Ну, царя земного он для себя в правителях числил лишь для красного словца, заявляя порой в кабаках пропойным друзьям: «Захочу – и пестрого кобеля губернатором сделаю». Но вот с Богом…

Он и сам, пожалуй, не ведал, как и во что верил, но верил истово, с надрывом, разговаривая порой со Всевышним, как с почтенным отцом, и вслушивался в церковное молитвенное бормотание, надеясь расслышать ответ на терзавший его вопрос о собственном предназначении. Он в грош не ставил попов любого чина, почитая всю их святость басней и пшиком, но любил церкви за их благолепие и ладанный запах.

В канун войны недоброжелателям удалось на время удалить Старца Григория из Петербурга, однако не прошло и года, и он, совершив паломничество в Иерусалим, вернулся к Папа и Мама в Царское Село.

Весть о том, что какая-то новомодная вертихвостка смеет пророчествами своими привлекать внимание двора, да к тому же еще и его самого именовать «черным вороном», ведущим Россию в змеиное кубло, не на шутку разгневала Старца. Он был готов расправиться с «ведьмой» прямо на глазах у ее салона. И расправился бы, когда б не Чарновский.

Отчего-то у Григория не возникло даже тени сомнения, что еще шаг – и бывший адъютант великого князя Николая Николаевича попросту вгонит ему пулю промеж бровей, точно в ярмарочную мишень. Этого красавчика он знал еще с тех пор, когда хаживал в дом царского дядюшки, а потому иллюзий на его счет не питал. Почтя за лучшее не искать смерти, он дал себе слово вернуться, и вернулся так скоро, как смог.

Отыскав спрятавшуюся от него стервь заморскую, он уже было протянул руки, чтоб схватить ее за горло, – и вдруг, точно кто ступни его прибил гвоздями к полу… Он, Григорий Распутин, нескольких слов которого было достаточно, чтобы сместить любого из министров, стоял перед врагиней фонарным столбом и даже рта открыть не мог.

«Ну! Давай же! – понукал он себя и слышал ответ: – Стоять! Не сметь!»

Он сделал еще одну попытку, и тотчас же в груди и животе его вспыхнуло такое пламя, что казалось, языки его вот-вот вырвутся изо рта и ушей.

«Что это?! Что?!» – в ужасе вопрошал себя он, пускаясь бегом по Большой Морской.

– А-а, это?! – Кучер, увидевший улепетывающего без оглядки хозяина, привстал на козлах, пытаясь привлечь его внимание, но безо всякого результата. Тот несся, перескакивая сметенные дворниками снежные брустверы, не разбирая дороги, пугая встречных пешеходов и окрестных собак.

Распутин бежал не останавливаясь, покуда впереди не замаячила золотым куполом громада Исакиевского собора. Он бросился к нему, как бросаются под защиту крепостных стен солдаты разгромленного войска. Бросился и, споткнувшись на ровном месте, рухнул наземь. И тут же словно кто-то наложил раскаленное тавро ему между лопаток. Гришка Новых по-звериному скосил глаз и с ужасом поймал на себе тяжелый давящий взгляд мрачного всадника, гарцующего на приподнятом уздою коне – памятник Николаю I пристально следил за каждым его движением.

«– Не ходи туда! – потребовал властный и, что самое ужасное, чужой голос в его голове, и от колонн собора на царского любимца повеяло ледяным холодом.

– Чего это вдруг? – собравшись с силами, молча поинтересовался у себя самого Распутин.

Боль в животе и груди резко усилилась.

– Потому что я так велю!

– Ты мне никто, чтобы повелевать!

– Отныне ты – лишь часть меня. Незначительная часть.

– Ну уж нет! – Старец обтер лицо снегом и, сцепив зубы, вскочил на ноги.

– Не будь дураком, – уже чуть мягче и увещевающе заговорил внутренний голос. – Не будь дураком, и я сделаю тебя повелителем этого мира.

«Нечистый искушает!» – мелькнула в голове Григория запоздалая догадка. Он попробовал сотворить крестное знамение, и тут же услышал раздраженное:

– Опусти руку, отсохнет!

«Видать, и впрямь чертова ведьма знается с врагом рода людского, – с тоскою подумал „божий человек“, – вот и натравила».

– Знается-знается, – насмешливо подтвердил голос.

– Убью падлюку! – взревел Распутин уже во всю мощь.

– И пальцем ее не тронешь! Во всяком случае, пока я тебе не дозволю».

Лунев с нескрываемым удивлением глядел на жандармского поручика, строя догадки, сам ли Вышеславцев повредился в уме или таки свидетель ему попался сбрендивший. Порученное государем дело с самого начала вызывало у контрразведчика легкую оторопь, теперь же, когда стремительно развивающиеся события подхватили его, точно балтийская волна бумажный кораблик, он и вовсе чувствовал себя прескверно. С одной стороны, Платон Аристархович мог числить в активе, кроме обнаруженного Фехтмейстера, целый узел связанных с ним высокопоставленных заговорщиков. «Точнее, вероятных заговорщиков», – поправил он себя. Ему удалось подобраться вплотную к этому осиному гнезду, оставалась самая малость. С другой же стороны, чем дальше, тем больше дело превращалось в какую-то невероятную фантасмагорию с участием демонов и отсутствием здравого смысла.

Еще нынче утром ему докладывали о пьяных вдрызг жандармах, найденных спящими на парадной лестнице в доме бывшего обер-полицмейстера на Большой Морской, и дебоше, устроенном Старцем Григорием в салоне госпожи Эстер. К полудню Распутин уже оказался обуян демоном, а еще и обеда нет, как выяснилось, что именно он врывался с ножом в эту злосчастную квартиру с целью грабежа…

Что ж тогда готовил вечер? Если окажется, что подельниками Распутина в этом налете были, скажем, господин Родзянко и французский посол месье Палеолог, он, пожалуй, и этому не удивится.

Контрразведчик еще раз смерил долгим взглядом осунувшуюся фигуру Вышеславцева с его тоскливо обвисшими усами и вздохнул про себя: «Эх, кабы не Шультце, спихнул бы это дело сыскной полиции! Пусть уж вместе с жандармерией бандитов ловят. К чему мне-то мозги сушить? Но если и впрямь братья Шультце и Фехтмейстер работают в одной упряжке, то картина, выходит, ни дать ни взять – последний день Помпеи! Ибо заговор плетется на деньги австрийской разведки. Знали бы налетчики, какую кашу они заваривают! Видать, не обмануло государя чутье! Это действительно задачка для контрразведки!»

– Так что ж вам наплел этот свидетель? – наконец произнес Лунев.

– Он, с вашего позволения, плести-то не очень может. Он то ли серб, то ли черногорец, то ли уж совсем не пойми кто. По-нашему едва лопочет.

– Но про Распутина-то налопотал?

– Так точно. Сказал, увидал в окно. По стати, говорит, похож, в газете видел. Побежал жандармам помогать, даже пистолет с собой прихватил.

– Какой еще пистолет?

– «Штайер», австрийский.

– Ну, что еще рассказывает?

– Больше ничего. На своем так что-то курлычет, ну да кто ж его поймет?

– Вот уж, храни господи, свидетель! – скривился Лунев. – Что ж делать, поручик? Я тоже в сербском не силен. А по-французски, по-немецки он не разумеет?

– Откуда ж, ваше высокоблагородие. Дикий горец!

– Да, ну и загадал ты загадку! – Контрразведчик хрустнул пальцами. – А впрочем… Сотник!

– Я, ваше высокоблагородие! – Атаманец, верно ожидавший за дверью, тотчас появился в кабинете, точно чертик из табакерки.

– Ты намедни хвалился, что в языках отменный знаток?

– Есть такое дело, – кивнул казак.

– И сербским владеешь?

– Почитай как родным. От моего дома до Славяносербска рукой подать.

– Подробности ни к чему! – отмахнулся Лунев. – Поедешь сейчас с господином поручиком на Фонтанку, в жандармское управление. Там одного капрала допросить нужно…

– Господин полковник, разрешите доложить! Ни к чему ездить, – вмешался Вышеславцев. – Этот серб внизу, под конвоем в машине дожидается.

– Что ж, – Лунев поморщился, – ладно, веди его сюда.

Капрал Длугаш, смуглый, как большинство горцев, стоял перед сурового вида полковником с флигель-адъютантскими аксельбантами. Меньше всего он желал бы находиться сейчас здесь, в контрразведке и отвечать на вопросы этого человека с серьезным, едва ли не жестким лицом и пристальным изучающим взглядом из-под темных бровей. Петр Длугаш мял в руках солдатскую папаху, раздобытую им по случаю вместо высокой сербской пилотки, мало подходящей для здешней суровой зимы. Как и было положено, он четко отбарабанил имя, звание и часть, в которой служил прежде, и теперь с ужасом ждал следующих вопросов. Сейчас он и сам не смог бы сказать определенно, чего опасается больше: собственного разоблачения или же того кошмара, что назревал в российской столице.

Тогда у дверей квартиры Лаис на вопрос жандарма он выпалил первое, что пришло в голову, и ему казалось, что придумано замечательно. Но вместо того, чтобы ринуться вслед убегающему «преступнику», блюститель порядка силком потащил ценного свидетеля в дом, чтобы записать его показания. Нотер Барраппа знал несколько славянских языков, но капрал Длугаш плохо говорил по-русски и, пожалуй, еще хуже понимал. Его речь была сбивчива и почти бессвязна: «Он видел в газетах фотографии нынешнего гостя дамы из дома напротив, слышал, как все кругом, от дворника Махмуда до хозяина особняка Горнвигеля, ругали бородача на чем свет стоит, величая его разбойником. Он числил его отпетым преступником, поимка которого обещала хорошее вознаграждение. А главное, один из тех, кто намедни ворвался в квартиру госпожи Эстер, двигался точно так же».

В тот момент, когда Барраппа ожесточенно пытался объяснить жандарму необходимость погони, в комнату вошла Лаис. Увидев капрала с пистолетом в руках, она тут же лишилась чувств. Вызванный по телефону жандармский офицер, услышав, кто подозревается в налете, также не стал искать обуянного демоном бородача, зато предоставил самому Длугашу возможность отвечать на вопросы контрразведки.

– Уточни, откуда он родом. – Полковник обернулся в сторону долговязого, довольно тощего офицера в казачьей форме. Тот перевел Петру Длугашу вопрос и выслушал ответ.

– Он говорит, что родился в каком-то маленьком поселке в Монтенегро, в смысле в Черногории. Отец его – сирийский турок, дезертировавший из армии султана, а мать – кроатка. В своей деревне он был охотником. Затем по призыву воеводы Радомира Путника добровольцем вступил в сербскую армию в горнострелковый полк. После разгрома своей части перебрался сюда.

– Складно. – Лунев не сводил с солдата изучающего взгляда. Допрос представлялся ему абсолютно бесполезным. Наверняка капрал то ли спутал примелькавшееся на фото лицо, то ли уж вовсе с перепугу наплел невесть чего. Как бы то ни было, следует еще раз на всякий случай проверить его личность в окружной контрразведке и, если все нормально, отпустить. А там жандармерия и сыскная полиция пусть суетятся. К чему отбирать у них хлеб?

– Спроси еще, не было ли у него контузий во время недавних боев, – кивнул Лунев.

– Никак нет, – перевел ответ сведущий в языках атаманец. – Он уверен, что именно сегодняшний господин третьего дня врывался в дом госпожи Эстер. Он говорит, что лица бандитов были замотаны, но фигура и движения похожи.

– Понятно, – устало кивнул контрразведчик. – В общем, у страха глаза велики. Ничего конкретного. Знаешь что, – обратился он к «переводчику». – Мне этот свидетель пока не нужен. Отдай его Вышеславцеву, пусть отвезет в окружную контрразведку. Это их работа выяснять, что сей капрал за птица.

– Есть передать Вышеславцеву! – отчеканил сотник. – Только, ваше высокоблагородие, разрешите доложить.

– Да уж чего там, докладывай.

– Этот Петр Длугаш говорит на сербском с таким акцентом, шо я по сравнению с ним – уроженец Белграда.

– Да? – В глазах Лунева появился интерес. – Забавно. Может, это какое-то черногорское наречие?

– Щас проверим, – заверил атаманец, произнося очередную фразу на языке, в котором можно было угадать славянские корни.

Капрал отвел глаза, не удостаивая вопрос ответом.

– Он, кажись, вообще не врубился, о чем я его спрашиваю, – поделился наблюдениями сотник. – А ну-ка, попробуем турецкий и арабский.

Очередной вопрос Барраппа также проигнорировал, однако с арабским проблем не возникло.

– Глянь-ка, заработало! – обрадовался Холост.

Полковник не разделял его радости. Он глядел на стоящего перед ним свидетеля, пытаясь вспомнить, где совсем недавно он видел подобный абрис лица: размер глаз, форму скул, навсегда въевшийся загар… «Ну конечно!» Глаза контрразведчика сузились и стали похожи на щелочки.

– Так он говорит, что отец его родом из Сирии? Нескладно выходит.

– Так точно, – подтвердил атаманец.

– А уточни-ка у него, братец, как давно сам он прибыл в Сербию из Карнаве?

У Барраппы заколотилось сердце. Контрразведчик, оказалось, знал больше, чем ему следовало. Сейчас приходилось с этим мириться, уж слишком много вокруг было врагов. К тому же он знал об этом офицере нечто такое, чего тот сам о себе не знал.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – отрезал он.

– А что ж так волнуешься?

– Я не волнуюсь. Мне… – капрал замялся, – в общем, до ветру надо.

– Понятно, – выслушав слова перевода, усмехнулся Лунев. – Что ж, дело житейское. Сотник, ну-ка, позови жандарма, пусть сопроводит задержанного. Да пусть глядит в оба, чтоб тот ничего не скинул.

Ожидание продолжалось минут десять. В конце концов Платон Аристархович не выдержал:

– И долго еще ждать прикажете? Голубчик, сходи-ка погляди, куда там этот, с позволения сказать, серб запропастился, – обернулся он к сотнику.

На этот раз ожидание не затянулось. Атаманец примчался спустя несколько мгновений, причем уже с наганом в руках.

– Ваше высокоблагородие, убег стервец!

– То есть как?

– Да черт его знает как. Жандарма я в нужнике сыскал. Он там без чувств отдыхал, а также без мундира и оружия. А рядом сербская форма. Я жандарма водой окатил. Спрашиваю: «Шо? Как?» А он твердит: «Не помню». Дошли до клозета, а дальше капрал вдруг посмотрел, точно клещами впился. Ну, тот с ног и долой.

– Проклятие! – Платон Аристархович грохнул кулаком по столу, чего не делал уже несколько лет кряду. – Да что ж они у вас все бегают? Шультце! Потом этот! Оповести полицию, жандармерию, армейские патрули, что разыскивается смуглый человек в неладно сидящей жандармской форме. Приметы опишешь. И не забудь сказать, что он слабо говорит по-русски.

– Ща все будет. – Атаманец метнулся к телефонному аппарату.

– Это нотер, – откидываясь в кресле, проговорил Лунев. – Госпожа Эстер рассказывала о них. Однако о том, что они обладают гипнотическими способностями, она не упоминала. Сегодня его задержали с оружием у нее дома. Как говорится, счастливая случайность. Нет сомнения, он и его соратники действительно охотятся за Лаис! Следует предупредить ее!

У подъезда адмиральского дома на Большой Морской стояли груженые сани. Прислуга сновала вверх-вниз по лестнице, спеша принести какие-то корзины и картонки.

– Что здесь происходит? – поинтересовался Лунев у ожидающего распоряжений кучера.

– Барыня тутошняя переезжают, – охотно пояснил возница. – У мужика ейного дом – во! Крепость! А здесь ее, сказывают, что ни день, обобрать пытаются. Вот и съезжает. Это так, по-мелочи – тряпки-шляпки, а уж поди три фуры с вещами отправили, – пояснил он. – Такие-то дела.

В этот момент на крыльце показалась Лаис, бледная даже сквозь природную смуглость. Ротмистр Чарновский, предупредительно державший ее под руку, прервал свою речь и с явным неудовольствием уставился на контрразведчика.

– Опять вы, ваше высокоблагородие?! Не удержались все же, приехали? – Он подвел Лаис к саням, помог ей усесться и укрыл меховой полостью. – Что ж, если желаете, квартира в вашем полном распоряжении. Хотите хороводы там водите, хотите – обыскивайте. Но прошу вас, как дворянин дворянина: не суйтесь в нашу частную жизнь. – Он ловко заскочил в сани и толкнул кучера: – Трогай!

Платон Аристархович молча проводил удаляющиеся сани долгим взглядом, походя сбил с крыльца кем-то налепленный снежок. Он хотел бы верить, что переполнявшее его чувство не является банальной ревностью, но, увы, не находил ему другого подходящего названия.

«Он сделает эту бедную женщину несчастной», – возвращаясь к автомобилю, чуть слышно пробормотал Лунев. Расторопный атаманец раскрыл дверцу авто, и он уселся, недовольно кусая губы.

– Куда едем? – поинтересовался водитель.

– Послушай, – не утруждая себя ответом, проговорил контрразведчик, – кажется, развязка близка. Завтра с утра, а лучше нынче вечером Заурбек должен работать в доме у Чарновского.