К вечеру в баре стало многолюдно.

Комлев приканчивал четвертый стакан березового сока, листая журнал «Театральная жизнь».

Томно глядели из-под кружевных зонтов с рюшами взбалмошные дамочки, энергично кривлялись помещики-самодуры с накладными бакенбардами и, вытянувшись перед фотографом во фрунт, смущали невинность оставшихся за кадром молодящихся вдов и слезливых бесприданниц хлыщеватые поручики с тонкими усиками. В памяти Комлева всплывали смутные, невесть что значащие слова: «тезоименитство», «портплед», «рампетка»…

Театр с его вешалками, престарелыми завсегдатаями и вечными очередями в буфет Комлев терпеть не мог. Но журнал все же мусолил.

Ох и не хотелось же ему возвращаться в свою каюту! Ложиться спать было, мягко говоря, рановато. А если не спать, то что? Читать? Так он уже сегодня начитался. Сага о системе Макран по накалу приключений стоила, пожалуй, иного боевика. Визор? Визор Комлев воспринимал исключительно в контексте темы «интеллектуальная деградация» и смотрел его исключительно по случаю – в присутственных местах, на беговых дорожках тренажерных залов, в гостях у мамы пенсионерки.

Сто граммов «Пшеничной» были выпиты с подозрительной прытью.

Но не заказывать же еще двести?! Ведь это так типично: напиться в дым в первый вечер нового назначения. А все типичное Комлев презирал. Вот был бы кто-нибудь знакомый рядом… Хоть тот же Чичин…

«Среди курьезов сезона – постановка „Ревизора“ Симеизской колонией нудистов-экологов… „От стандартных сценических костюмов было решено отказаться, – поведал нашему корреспонденту режиссер постановки Велимир Кулисный. – Актеры обойдутся исключительно гримом. Его будут наносить не только на лицо, но и на тело“, – прочел Комлев.

Дальше следовал фоторепортаж: здесь молодчага гример красит выставившего живот немолодого мужчину с розовым обрубочком при помощи набора для боди-арта (подпись: актер такой-то в роли Городничего). Рядом вислозадая женщина, уже расписанная под хохлому, читает текст с бумажки, стоя на авансцене – как видно, репетирует роль (подпись: заслуженная артистка РД такая-то в роли Анны Андреевны, жены Городничего)…

Сложение Хлестакова Комлев рассмотреть как следует не успел. Его тронула за плечо робкая женская рука.

– Извините, ваша фамилия, случайно, не Желебов?

Комлев обернулся. Перед ним стояла та самая военврач, из кафетерия. Любава Андреевна. Красавица, от ухаживаний за которой его так страстно предостерегал Чичин.

Смуглое лицо Любавы было усталым. Трогательный пушок над верхней губой, нос с горбинкой, бездонные карие глаза с загнутыми черными ресницами.

Та же пленительная собранность движений…

Будь это не она, Комлев никогда не сделал бы того, что сделал. Но предостережение Чичина словно бы чертика в нем разбудило, чертика, готового на все исключительно из чувства противоречия.

– Предположим, Желебов, – с улыбкой кивнул он.

– Вы утром прибыли?

– Днем.

– А я вас везде ищу. – Любава присела на высокий стул рядом с ним. – Как там поживает Еленушка?

– Нормально… поживает, – вживаясь с роль неведомого Желебова, ответил Комлев. И сразу же, не давая девушке опомниться, спросил:

– Хотите вина, Любава Андреевна?

– Ну… Почему бы нет? Если можно, белое. Сухое.

Расторопный Комлев подозвал бармена, заказал.

Чувствовалось, о чем говорить со своим загадочным Желебовым, сама Любава не знала. Хотя разглядывала его с откровенным любопытством, почти бесстыдно. Не знал, что говорить, и Комлев. Точнее, знал. Но боялся, что сболтнет ненароком что-то нелепое или неуместное, что разрушит случайную, но такую приятную иллюзию – иллюзию того, что он, Комлев, необходим ей, Любаве.

– Не тяжело было везти? – наконец спросила Любава.

– Да нет…

– Вы на всякий случай извините… А то Еленушка как насобирает всякой ерунды… Один раз мне огурцов соленых банку передала… Как будто у нас тут огурцов нет.

«Похоже, речь идет о какой-то передаче… посылочке», – смекнул Комлев.

На барной стойке перед ними выросли два длинноногих бокала «Алиготе».

– За вас, Любава! – нежно сказал Комлев, стукаясь своим бокалом о бочок бокала визави.

– И за вас. Кстати, спасибо вам за хлопоты, – смущенно пробормотала Любава.

Они в молчании пригубили.

Комлев исподтишка разглядывал фигурку военврача, затянутую в серое сукно униформы. Она была великолепна: высокая грудь, тонкая талия. Не по-женски широкие плечи. Сильная, длинная шея. Руки с хрупкими, без маникюра, пальцами. Комлев погладил глазами коленку Любавы, обтянутую кремовым шелком чулка. Тонкие щиколотки. Серые туфельки на низком каблуке. Элегантные в своей монашеской простоте, надо признать. С тайным наслаждением Комлев вдыхал запах ее духов, настоянных, кажется, на майском разнотравье. О последствиях своего мелкого обмана он старался не думать, какими бы чудовищными они ни были. Он наслаждался своим здесь и сейчас.

Любава неожиданно быстро расправилась с вином. Поставила пустой бокал на стойку и вопросительно посмотрела на Комлева. Как видно, она хотела побыстрее покончить с делом.

Поймав ее вопросительный взгляд, Комлев печально вздохнул и не без сожаления осушил свой бокал.

– Ну что… пойдем, пожалуй? Она же в каюте у вас, да? – предположила Любава.

– Я пойду с вами куда угодно, Любава Андреевна. Но…

– Что – «но»? – насторожилась военврач.

– Но тут есть один нюанс… За который я сразу прошу у вас прощения… Это все журнал, наверное, виноват. – Комлев кивнул на экземпляр «Театральной жизни», распластавшийся на соседнем стуле. – Настроил меня на неправильный лад…

– Что за нюанс, Леонид?

– Нюанс в том, что я не Леонид.

– Ой, извините… Я могла перепутать. – Щеки Любавы зарделись.

– Вы тут ни при чём. Просто я не Желебов.

– Шутите?

– Нет. – Комлев посмотрел на Любаву с печальной ласковостью, которую не одна женщина до Любавы нашла неотразимой.

– Не понимаю…

– Я соврал, что я Желебов, чтобы украсть у судьбы эти десять минут в вашем обществе, – сказал Комлев с мучительной улыбкой.

Любава глядела на него округлившимися от испуга глазами.

Затем она стиснула виски пальцами. Голова ее поникла. Длинные волны черных как сажа волос поползли по плечам, закрыли лицо. Комлеву показалось, девушка сейчас заплачет.

Сердце его сжалось. Ему вдруг стало по-настоящему стыдно. А вдруг прилет этого Желебова действительно важен для нее? Может, прелесть Любава месяц его ждет? Да от таких розыгрышей любая, даже самая спокойная девушка запросто проникнется к шутнику болезненным отвращением!

Плечи Любавы сотрясались.

Но она не плакала. Она хохотала.

Вначале беззвучно, а затем все звонче, все шире рассыпаясь смехом. На нее и Комлева теперь глядела добрая половина завсегдатаев кают-компании.

Любава смеялась минуты две. Заразительно, сочно, бессильно всплескивая руками. Это было похоже на приступ.

Комлев тоже улыбнулся. Пожалуй, расскажи он ей самый смешной анекдот из своих изобильных запасников, он не мог бы рассчитывать и на десятую долю этого веселья.

Когда Любава кое-как успокоилась, Комлев сказал:

– Господи… Если бы вы знали, как я рад, что вы не обиделись…

– А с чего вы взяли, что я не обиделась? – вытирая слезу пальцем, спросила Любава.

– Вы же смеетесь!

– Это разные вещи. Смех – это смех. А обиделась – это обиделась… Это же свинство ужасное – так вот делать!

– Свинство. Согласен. – В голосе Комлева звучало искреннее раскаяние. – Но если бы я сказал вам правду, вы бы сразу ушли. А так – остались.

– Логично.

– А все же интересно, что вас так сильно насмешило.

С минуту Любава колебалась, стоит ли говорить незнакомцу правду. Но затем решилась:

– Еленушка Желтоглазова – это моя одноклассница, она дочка капитана «Урала». А капитан третьего ранга Желебов – ее новый ухажер. Желебова недавно назначили на «Урал», и Еленушка, она обожает всякие такие оказии, случайные стыковки, совпадения, ну вы понимаете, решила мне подарочек сообразить…

– И в чем же тут… пикантность?

– Пикантность в том, – Любава перешла на полушепот, – что Еленушка, она… ну… как вам сказать… симпатичная, конечно… Но она такая… пышечка… Учится в аспирантуре на физическом факультете… Думает в основном о науке, о солитонах каких-то там… И в общем, считает, что не внешность красит женщину, а… ну, душа… интеллект!

– Короче, дурнушка.

– Ну не совсем, – замялась Любава. – Но я же ее парней видела… Они все такие… одухотворенные… но не очень видные, что ли. Ну по крайней мере неухоженные. И тут я вижу вас. И обалдеваю. Такой франт, хоть сейчас в прямой эфир, стрижка, манеры… Думаю, что-то сдохло в лесу. И где Еленушка такого отхватила?

Теперь пришел черед Комлева смущаться. Столь откровенный комплимент. От такой молоденькой, в сущности, девчонки, хоть и военврача…

– Что же она, ваша Еленушка, вам фотографию своего Желебова не прислала?

– Прислала, но она телефоном была сделана. В профиль мне показалось: похоже. Электронный секретарь желебовской каюты сказал, что хозяин находится в кают-компании… А бармен сообщил, что вы и есть новенький, сегодня прибыли. Вначале показалось, все сходится…

– Ну в этом-то я не соврал. Я действительно сегодня прибыл!

– Это делает вам честь. – Любава вновь улыбнулась, но на этот раз как-то таинственно.

И тут Комлев понял, что если сейчас не закажет еще вина, не ровен час нить нового знакомства, с таким трудом свитая из радужных паутинок случая, вот-вот оборвется. И он останется скучать над своим березовым соком до самого отбоя. Бармен, к счастью, понял Комлева с одного полужеста.

– Между прочим, меня зовут Владимир, – сказал он, осторожно пододвигая свой бокал к бокалу Любавы. – Владимир Комлев. Значит, за знакомство?

Но Любава медлила в нерешительности. Комлев боялся даже гадать о причинах. Вдруг он ей надоел? Опротивел? А может, у нее дежурство ночное? Ведь у врачей должны быть ночные дежурства?!

«Только бы не ушла… Ради всего святого!»

– Знаете что, а давайте к тем кактусам пойдем, там как-то укромней, – наконец предложила Любава. – А то тут… в общем, все на нас смотрят.

Комлев, который был настолько увлечен собеседницей, что не замечал ничего вокруг, наконец обвел кают-компанию добродушным взглядом. Что ж, Любава была права. Они находились в фокусе народного внимания. Кто глядел глумливо, кто любопытно, кто завистливо, а кто и вовсе делал вид, что на счастливчика кап-два и его сногсшибательную кралю не смотрит и поглощен исключительно свои пивом с тигровыми креветками.

– Почти Ван Гог. «Едоки виагры», – вполголоса процедил Комлев.

– Что?

– Не важно.

Они обосновались за столиком в уютной выгородке, возле псевдоокна, за которым затейливый дизайнер по интерьерам воссоздал ни много ни мало мексиканский ландшафт.

На переднем плане каменистая пустыня, утыканная цветущими громадинами кактусов (не поймешь, живые или муляжи), чуть дальше – несколько седых, в белом муаре, валунов, повернутых к зрителю самым фотогеничным боком, а еще дальше, в жемчужно-желтой фата-моргане никогда не оканчивающегося полдня, горный кряж… Вот это, конечно, голограмма.

По ВКТ объявили время ужина. Но Комлев и Любава решили в трапезную не ходить. Обоим не хотелось прерывать импровизированные посиделки.

Чтобы не умереть с голоду, Комлев заказал еды в баре.

Для себя он отметил куриные грудки в горчичном соусе, а Любаве взял… вареников с малиной и фруктовый салат.

В выборе Любавы было что-то трогательно подростковое. Комлев вдруг остро почувствовал, что обманом завоеванная им на вечер военврач моложе его на целых …надцать (тринадцать? пятнадцать?) лет. Разумеется, заказали они и еще одну бутылку «Алиготе».

– Расскажите о себе… Мне интересно, – попросила Любава.

Она набросилась на свои вареники с такой жадностью, будто не ела с утра. И Комлев, который, чего уж там, был знатоком женской натуры, с томительной нежностью подумал о том, что, должно быть, любовью она занимается также запальчиво.

– Ну что вам рассказать? Родился я в 2582 году в славном городе Смоленске. В семнадцать лет пошел в Брянское звездоплавательное училище, каковое и окончил по специальности «Пилот звездолета»… Окончил без отличия, поскольку был изрядный шалопай, плохо дружил с иностранными языками и вдобавок закрутил роман с преподавательницей математики… Потом был направлен на практику, на судно-планетограф. Называлось оно «Снегирь», на нем и летал следующие за практикой два года… Где только нас не носило! Впрочем, если я стану об этом рассказывать, вы подумаете, что я рисуюсь и привираю… Потом я получил должность третьего пилота на рейдере Главдальразведки «Беллинсгаузен»… Рейдер – это рангом повыше, чем обычный планетограф, «планетарик» – как мы говорили. Снова учился, на сей раз в Севастопольской Высшей Академии звездоплавания, стал пилотом первого класса… Вернулся в Главдальразведку. Не то чтобы сильно хотелось вернуться, но предложили нечто такое, отказаться от чего было все равно что перечеркнуть все прежние амбиции…

– Вы так рассказываете, будто сидите не в кают-компании с девушкой, а в отделе кадров, – с набитым ртом заметила Любава.

– Вам скучно?

– Не в том дело, что скучно… Просто вы рассказываете как-то… чересчур отстраненно… Как будто не про себя, а про какого-то другого человека.

– Наверное… Все дело в том, прекрасная Любава, что тот Володя Комлев, который учился когда-то в Брянском звездоплавательном – он вроде бы и я, и не я совсем… Мы даже внешне с ним мало похожи… У того от близости всякой девушки каждый раз увлажнялись ладони, у того были вот такенные кубики на прессе и татуировки на обоих плечах, сейчас-то я их свел… Он боролся с прыщами и застенчивостью… Я же теперешний бесстыден и спокоен, гантели давно заменила йога, а если с чем я и борюсь, так это с желанием уволиться и купить на паях со старым товарищем частный аэроклуб… Даже физически у меня с тем стриженным под машинку шалопаем нет ни одной общей молекулы! Я где-то читал, что за семь лет организм человека полностью обновляется…

– Как врач я вас могу понять… Но как человек – нет! И мне по-прежнему интересна ваша жизнь. Ваша, общая с тем Володькой, жизнь!

– Что же из моей жизни вам особенно хочется знать?

– Ну не знаю… О чем вы мечтали? Ради чего жили? Кого любили?

«Кто бы рассказал, чего в ее вопросах больше – абстрактной „сериальной“ любознательности, свойственной всем женщинам, или лично ее, Любавы, интереса?»

Стараясь не глядеть на собеседницу – в баре стало жарко и она была вынуждена расстегнуть форменную рубашку до ближайшей к бюстгальтеру пуговицы, каждый взгляд на которую ввергал Комлева в горячий отроческий трепет, – он прокашлялся и заговорил:

– Кого любил? Ладно… Сейчас вам будет! Женат я был дважды. Моя первая жена, Василиса, была учительницей музыки. По классу скрипки. От нее у меня две дочери – Ксюша, ей четырнадцать, и Леся, ей одиннадцать… Мы давно развелись.

– И вы ее бросили? С двумя детьми?! – осуждающе воскликнула Любава. Она даже ложку, которой ела салат, на тарелку отложила. Чтобы не мешала возмущаться.

– Почему я? Это она меня бросила…

– Не верю!

– Напрасно! У моей Василисы было гораздо больше возможностей… хм… спознаться с кем-либо, нежели у меня… Пока я шатался по космическим фронтьирам, пока заглядывал, так сказать, в пасть звездной бездне, она жила себе в Подмосковье, с нашими девочками, одна-одинешенька. А молодость проходит… А мужики так и вьются… Она эффектная была, я после сеансов Х-связи по две ночи потом заснуть не мог… Собственно, она и сейчас хороша, но за эти годы я успел привыкнуть… Или наоборот – отвыкнуть? В общем, уже не воспринимаю… Так что я даже осуждать Василису не решусь. Случалось, меня по полгода дома не было… Ну и однажды подвернулся один… метрдотелем в ресторане «Виардо» работал, сына на скрипочку водил… Впрочем, с ним она недолго прожила. Года два, потом тоже разбежались… Говорила, дурак. Может, и вправду дурак, тут я не копенгаген.

– А вторая жена? Опять экспедиции виноваты?

– На сей раз, похоже, нет. Вторую звали Эмилия. Она была… деловая женщина. Владела сетью ресторанов быстрого питания «Ням-Ням».

– Серьезно? Это у которых рекламная песня бодренькая такая – «Расскажи своим друзьям, сытный завтрак здесь, в „Ням-Ням“? – тихонько напела Любава.

– Да, она.

– Там, помню, классные блинчики с черникой. Раза три туда ходила.

– Ну а я раз триста. Эмилия была волевая женщина… Но в то же время элегантная, внимательная. Никогда голос не повышала… Это про таких говорят «мягко стелет, да жестко спать».

– А с Эмилией почему не получилось? На жестком не спалось?

– Почему «не получилось»? Получилось. Лично я был счастлив.

– А она?

– А она, похоже, нет. Полюбила другого, тренера по легкой атлетике, в женском спортклубе познакомилась. Причем сильно полюбила.

– А вы?

– А я терпел. Целый год.

– А потом?

– Потом мне неудобно как-то стало… Перед родителями своими, тогда еще отец мой был жив, высочайшей моральной пробы человек… Перед сослуживцами… Перед Ксюшей и Лесей, в конце концов, они у нас часто на выходные оставались… Все были в курсе, что у Эмилии мужчина есть, не только я. В общем, надоело мне все это и – развелся. Они, понятное дело, только рады были, что препятствие на пути к их счастью… саморассосалось.

– И что?

– Потом долго жалел, что общественное мнение стало для меня важнее моих собственных чувств. Жалел, что развелся. – Комлев нервно отхлебнул вина.

Любава посмотрела на него удивленно – не то поражалась его откровенности, не то долготерпению. Затем, поразмыслив, изрекла этак жалостливо:

– Поверить не могу… Что таким мужчинам, как вы… В общем, вы не производите впечатление человека, у которого проблемы с женщинами.

– А проблем-то никаких я не вижу, Любава Андреевна! Ну развелись. Значит, такая судьба… За девчонок моих немного сердце болит. Что вроде как без отца. Но ведь они и раньше без отца были, когда я практическую астрографию вперед двигал… Вдобавок младшая в балетном интернате с пяти лет. А старшая вообще скоро из дому упорхнет в университет какой-нибудь…

– Когда растешь в полной семье, кажется, что неполная – это какая-то катастрофа. И что развод катастрофа.

– А вы-то сами замужем были? – иронически спросил Комлев, который знал, что экстремизм в семейных вопросах обычно ходит рука об руку с малоопытностью.

Любава напряглась. Гордо отмахнула с виска черную прядь волос. Стиснула пальчики в кулаки. И ответила:

– Не была. И пока не собираюсь!

– Нету достойных?

– Ну… в настоящий момент… нет. У меня был один парень… Но мы крепко поссорились… Думаю, навсегда. – Любава говорила медленно, чувствовалось, каждое слово дается ей с усилием. Комлеву показалось, еще чуть-чуть – и настроение его собеседницы безнадежно испортится.

Ах, как же не любил он многозначительные женские вздохи, зареванные женские лица, да и вообще всякие эмоциональные изнурения! Женщина – она ведь цветочек. И должна быть свежа, самодостаточна и счастлива отборным сочным счастьем росистого июньского утра.

Стараясь не обнаружить свою торопливость, Комлев подлил вина и Любаве, и себе.

– За нас, бедняжек и страдальцев! – сказал он, ласково подмигнув собеседнице.

Любава улыбнулась.

– За нас, – робко прогундосила военврач.

Чтобы сменить тему на менее интимную и отвлечь Любаву от «одного парня», Комлев попросил ее рассказать об «Урале».

Между тем выяснилось, что военврач отлично осведомлена не только о жизни корабля, но и об отделе «Периэксон». Чем занимается отдел, она, конечно, не знала, не по рангу это. Но вот о его начальнике, Поведнове, судила на удивление компетентно.

– Лука Святославович сейчас сердитый стал, замкнутый такой… То ли дело прежде!

– А что прежде?

– Когда при нем Василий состоял, он, бывало, и романсы певал по праздникам под рояль, и «яблочко» сплясать мог…

– Что за Василий? – насторожился Комлев.

– Ах да… Вы же не знаете… Василием звали его, так сказать, денщика. Сирха.

– Сирхи-сирхи… Что-то припоминаю… Коты прямоходящие с Фелиции, верно? Разумные.

– Верно. Они даже разговаривать могут. Вот один такой у Луки Святославовича и жил. Он его еще котенком с Фелиции вывез, раненым в джунглях подобрал… Назвали Василием – сначала в шутку, ну потому что кот. А потом так и приросло… Всюду Василий за ним ходил, как тень. Чай заваривал, рубашки гладил, даже пылесосом орудовать выучился, он этот пылесос обожал, особенно в режиме «влажная уборка». Урчание, наверное, ему нравилось… Поведнов в этом Василии души не чаял. Да и мы все… Между прочим, сирхи эти ничего кроме качи, сгущенного сока одного тамошнего дерева, не едят. Ну то есть могут есть, но недолго, у них желудочно-кишечный тракт дегенерирует от неправильной пищи. Так вот этот самый сок Поведнов заказывал в Анатолийском ботаническом саду, за бешеные деньги! Ну, если оказия подворачивалась, ребята эту качу для Василия с Фелиции привозили. Но ведь Фелиция – неближний свет. А Василию каждый день кушать надо…

– А потом что с сирхом Василием случилось? – рассеянно спросил Комлев; он украдкой любовался южной яркостью черт Любавиного лица. – Погиб?

– Почему сразу «погиб»? Просто… В общем… когда он совсем вырос, начал томиться. Скучать. Сидит, бывало, ночью на палубе, в небо смотрит, страдает… По дому, значит, затосковал… Все время разговоры об этой Фелиции заводит, что, мол, там у них так все здорово, гораздо лучше чем где-либо – и океан неповторимый, и деревья самые зеленые, и небо наиголубейшее… Тут надо сказать, что Фелицию свою Василий совсем не помнил, слишком маленький был, это нам ксенобиолог знакомый объяснил, Свеклищев. Все, что Васька о Фелиции знал, он почерпнул из образовательных передач по визору. В общем, Лука Святославович хоть и привязался к Василию, а все же решился его домой к своим отпустить. Выдалась возможность, посадили мы его на попутный звездолет и сказали «прощай». Ох и грустно же было! Я так плакала, даже неловко вспоминать. Всего лишь кот какой-то. Пусть и разумный, пусть и хамелеон, но все равно по сути глупый смешной пушистик…

– А я вот собак больше как-то уважаю…

Поговорили и о настольном теннисе.

– Это бич, Владимир… Это чума! Наказание Господне! Они тут все как буйнопомешанные! Возле бассейна зал есть. В нем столы, дюжины три. Наши там по несколько часов после работы толкутся, а в выходные вообще от заката и до рассвета. Кто за мячиком скачет, кто за другими наблюдает, кто чемпионат мира в записи смотрит и вслух комментирует, кто ставки делает в углу, потягивая винцо… И все разговоры только о ракетках, о кроссовках, о том, какой счет, о «Звезде» этой неудачливой, о «Зайцах», как бы им подгадить, как бы игрока какого переманить… Сумасшедшие! Один псих – из ваших, кажется – за мной целый месяц хвостом ходил, упрашивал на очередные соревнования приходить. «Чтобы поднять престиж мероприятия своею божественной красотою»! И канючил, и канючил! Так я однажды не выдержала и как загадала ему по лбу ракеткой! – Глаза Любавы, разгоряченной алкоголем, яростно блестели.

«Уж не Чичин ли это был? Кажется, понятно, откуда берут начало слухи о „плохом характере“!» – подумалось Комлеву.

Потом погрустневшая и сразу же как будто повзрослевшая Любава жаловалась Комлеву на свою работу, скучную, как викторина в геронтологическом санатории.

– Они же все тут здоровые, что твои быки! Никто ничем не болеет, даже простудой! А если что серьезное случается – так у меня инструкция: сразу в вертолет – и на большую землю, в госпиталь…

– А как же вот сегодня… в кафетерии?

– Неужели вы тоже там были? – Брови Любавы взлетели на лоб.

– Был. И сразу поклялся себе с вами познакомиться…

– Ну, Фомичев с его двумя сердцами у меня давно на примете… Так что это не было полной неожиданностью, – проигнорировав галантную ремарку Комлева, произнесла Любава. – Но такие эксцессы у нас редкость! Я в основном пластыри на мозоли наклеиваю, бородавки лазером чищу, плацебо-таблетки прописываю да снотворные порошки раздаю… Еще случаются растяжения мышц и артрозы. На почве, конечно же, пинг-понга… И это все! Пожалуй, любая толковая санитарка с такой службой справилась бы. Не о том, совсем не о том я грезила, когда в мединститут поступала!

– А о чем?

– Ну не знаю… На линии фронта чтобы… Чтобы реальная помощь, настоящим больным. Чтобы побеждать знанием физические страдания… Понимаете? – Лицо Любавы стало одухотворенным и каким-то совсем чужим. Меньше всего в этот момент она была похожа на обычную земную женщину, с которой можно заниматься любовью.

– Зачем же тогда на «Урал» пошли?

– Не знаю. – Любава сконфуженно опустила глаза. – Возможность представилась – и пошла. Деньги хорошие предложили…

Комлеву показалось, Любава что-то недоговаривает, но наседать на нее не стал.

…По-вечернему окоченела кают-компания.

Бутылка «Алиготе» опустела.

Затихла музыка.

До отбоя оставалось двадцать минут, и Комлев вызвался проводить Любаву до ее каюты. Как хотелось ему продлить радость общения! Но Любава лишь запретительно замотала головой – ее густые черные волосы рассыпались по плечам роскошным веером.

– Но почему нельзя? Ведь это же ни к чему не обязывает! – настаивал Комлев.

– Как минимум это обязывает к тому, чтобы размышлять о том, не обязывает ли это к чему-то, – угрюмо, исподлобья скаламбурила Любава.

– Я вам совсем не понравился? – Теперь Комлев стоял совсем близко от Любавы, у дверей запаздывающего лифта.

– Не хочу говорить правду. Но и неправду не хочу… Спокойной вам ночи, Владимир!

Вместо «спокойной ночи» Комлев поцеловал Любаве руку.

Нет, он не жалел о том, что его знакомство не получило жаркого продолжения. И даже не особенно надеялся на то, что продолжение это возможно в будущем. За свои тридцать девять лет он узнал множество женщин, но лишь очень немногих из них по-настоящему добивался. И главную теорему науки любви он успел зазубрить: не разум, не уловки, не социальные механизмы, но некая могущественная неописуемая сила сводит мужчин и женщин вместе. Сводит.

Или не сводит.

Но все равно ему было немного грустно.