Глава шестая.
Про страшный амбар и про поющие гранаты
Мы влетели в гримерку, и я захлопнул дверь. Тут отдыхали Самогудова, Лелик и Грелкин. Они вспоминали эпизоды своего выступления, давились со смеху и, похоже, находились в состоянии легкой эйфории.
— А я им, а я им, — уже почти шептала задохнувшаяся от хохота примадонна, — «конечно же, вы узнали нашего талантливого пародиста»…
— А они… А они… — вторил ей Грелкин, но ЧТО они, выговорить уже не смог и перепрыгнул на другое. — А Комбинезонов себя по лысине… — но и эту мысль закончить не сумел.
Что касается Лелика, то тот просто лежал животом на столе и только слегка подергивался, повизгивал и постанывал.
— Хватит ржать! — закричал Стас, как и я, отстегивая проклятый «пояс шахида» и швыряя его в угол.
— Вы почему покинули зрителей? — строго спросила певица. — Разве можно уходить со сцены до конца фонограммы? Вы что, хотите нам концерт сорвать?
— Он уже сорван! — выпалил я.
Тут в дверь раздался такой чудовищный удар, словно в нее врезался настоящий средневековый таран.
— Выходите!!! — послышалось из-за нее.
— Что значит «сорван»?! — воскликнула прима. — Вы видите, как вас любят! Одна песня — и ваши фанаты готовы сломать двери, чтобы с вами пообщаться.
— Дура! — заорал Стас. — Они хотят нас убить!
— Надо бежать через окно, — перешел я к конструктивному решению, — но сперва нужно забаррикадировать дверь. — Я вцепился в громадный шкаф, но не смог сдвинуть его с места. — Да помогите же мне кто-нибудь!
Но, кроме Стаса, никто и не шелохнулся. Дверь хрустнула под очередным могучим ударом, и со стен посыпалась штукатурка. Вдвоем мы все-таки придвинули шкаф на нужное место.
— Зачем это им нас убивать? — спросил Лелик, слегка придя в себя и повернув к нам малиновое от смеха лицо. — Мы же их кумиры, мы их фавориты и любимчики…
— Уже не любимчики! — выкрикнул Стас. — Сматываться надо!
— Открывайте, уроды московские! — донеслось из-за двери. — Открывайте, а то хуже будет!..
— Конечно, надо открыть! — воскликнул Лелик, садясь. — Общение со зрителем — часть нашего тяжкого артистического труда.
Раздался еще один удар, замок не выдержат, и выбитая дверь с грохотом уперлась в заднюю стенку шкафа.
— Черт с ними, с дураками! — крикнул я Стасу. — Бежим! — и бросился к окну. Распахнув створки, мы, не раздумывая, сиганули в душистые заросли черемухи.
Но тут нас уже поджидали колхозники. И они сцапали нас, что называется, тепленькими…
* * *
Примерно через полчаса все мы, со связанными за спиной руками и, словно альпинисты, сцепленные одной веревкой, двигались куда-то к окраине села под конвоем вооруженных кольями и вилами сельчан. Но утратившие всякую связь с реальностью звезды воспринимали это как некую веселую забаву, вроде свадебного похищения.
Они то и дело порывались плясать то ламбаду или летку-енку, то сиртаки или макарену, но суровые конвоиры подгоняли их, и танцы быстро затухали. Тогда артисты начинали о чем-то оживленно друг с другом щебетать. Один только Перескоков, более других информированный об эффекте подобрения, явно понимал всю степень нависшей над нами опасности и непрерывно причитал у меня за спиной:
— Костик, Стасик, простите меня за то, что я вас в это втянул… Это я, я во всем виноват… Но я не хотел… Я хотел как лучше! Вы ведь сами просили… А как еще было найти Леокадию? Но здесь-то про нее, выходит, даже не слышали…
— Хватит, Веня, — сказал я ему, в который уже раз дивясь его сообразительности. — Мы и сами хороши…
— А интересно, что они собираются с нами делать? — вывернув насколько возможно шею, с неуместным любопытством перебил нас идущий передо мной Стас.
— Кто их знает, — ответил я сдержанно. — В деревне нравы жесткие.
— Жалко, что у нас оживителей нет, — сказал Стас, и мы надолго замолчали.
Когда нас подводили к какому-то неказистому ржавому строению, Перескоков задергался и беспокойно спросил:
— Что это такое? А?
— Элеватор это, темнота столичная, — отозвался кто-то из конвоиров.
— Какое-то очень нехорошее и неприятное это слово — «элеватор», — сказал Перескоков тихо. — Я всегда говорил, что нужно бороться за чистоту русского языка, искоренять из него всю эту неуместную иностранщину… А что там делают, в этом элеваторе? Правда, он похож на огромную волшебную мясорубку?.. Нет-нет! Только не элеватор! — вдруг взвизгнул он.
Но, слава богу, эту штуку мы обошли стороной, и нас подвели к воротам огромного, с пятиэтажный дом, деревянного амбара. Там нас встретил отряд суровых пенсионеров с мятыми красными знаменами и большими пожелтевшими от времени портретами вождей, видно хранившимися с древних времен в кладовке Дома культуры.
— Дело плохо, — сказал Стас.
Очнулся.
— Да уж. Встряли, — согласился я. — Надо срочно что-то предпринять.
Но самым предприимчивым оказался не я. Перескоков за моей спиной вдруг истерически завопил:
— Власть — народу! Землю — крестьянам! Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Даешь коллективизацию и индустриализацию!.. Пятилетку в три года!..
Но старики и глазом не моргнули, лица их оставались по-прежнему непроницаемыми.
— Звезды эстрады за возрождение сельского хозяйства! — продолжал вопить Перескоков. — Народ и партия едины!
— Заткнись! — замогильным голосом откликнулась бабка, державшая на палочке, как хоругвь, вымпел ВЛКСМ. — Раньше о народе думать надо было. А теперича он судить тебя будет, контра…
— От контры слышу! — огрызнулся Перескоков. — Э-э… — напрягся он, вспоминая слово: — Кулачка!
От такого выпада лицо суровой бабки окончательно окаменело.
— Это я-то кулачка? — глухо вымолвила она. — Да я пятьдесят лет на государство… Эх…
Она замолкла и поджала губы.
— Что это за самосуд?! — осмелев, воскликнул Перескоков. — А где представители закона? Где совхозное начальство? Где, например, наш дорогой Петр Петрович Ядрышников?!
— Вышел председатель из нашего доверия, — презрительно процедила бабка. — Слабый оказался. Молодой еще. А вот ты, ты — наш, народный, — сказала она Комбинезонову — последнему в связке, и, рубанув громадным кухонным ножом, отсекла его от остальных. — Ты, Комбинезонов, с нами останешься. С нами судить их будешь.
— Но ведь это мои коллеги! — пискнул тот.
— Какие они тебе коллеги?! Они «Землянку» поют? Нет. А ты поешь. «Там вдали за рекой» поют? Не поют… Они тебя самого и на сцену-то не выпустили, пародиста за тебя послали — передразнивать… А ты бы стал на народ трудовой мочиться? А? Стал бы?
— Не стал бы, — честно сказал он.
— Так-то, — сказала старуха. — Мы с тобой одной крови, товарищ заслуженный артист… Отойди-ка в сторонку.
Пинками и зуботычинами нас загнали внутрь, ворота со скрипом затворились, и брякнул железный засов.
…Во мраке амбара звезды как-то сразу притихли. Видно, и до них, наконец, стало доходить, что переплет-то нешуточный. Снаружи доносился приглушенный говор сразу нескольких голосов, но, как я ни напрягал слух, разобрать ничего не сумел. Лишь однажды неожиданно четко прозвучало слово «бензин», и оно мне сильно не понравилось.
Стас же, услышав его, наоборот, отчего-то чрезвычайно оживился.
— Костян! — зашипел он. — У тебя зажигалка есть?
— Откуда? — раздраженно ответил я, окинув взглядом свой блестящий сценический наряд, на котором и карманов-то не было. — И зачем тебе? Тут же сплошная солома! Поджариться хочешь?
— Может, у Перескокова? — продолжал Стас. — Он ведь хоть вредные привычки до конца и не доводит, — забормотал он, — но все, что для них надо, у него есть…
В этот момент за стеной отчетливо прозвучал знакомый голос председателя Ядрышникова, который, по-видимому, стоял прямо вплотную к воротам. Я цыкнул на Стаса и весь обратился в слух.
— Ну, товарищи, — увещевал Петр Петрович. — Ну, хватит уже самоуправничать! Ведь это же шутка была. Наши гости просто пошутили.
— За такие шутки в зоне — головой в парашу! — крикнул кто-то.
— А ты нас, Заплаткин, тюремными порядками не стращай, — отозвался председатель. — Не сбивай с панталыку сознательных колхозников.
— Ишь, сознательный! — раздался из толпы злобный старушечий голосок.
— Ведь это ж ананасовый сок был, а не что-то!
— А ты пробовал, что ли?
— Что пробовал? — замялся директор.
— Вот и мы спрашиваем, что ты у них пробовал? — вырвался из гама грозный мужской бас. — Я, например, ничего у них не пробовал и пробовать не собираюсь. А ты, председатель, как я погляжу, так уже напробовался, что всякое рабоче-крестьянское достоинство потерял!
— Правильно! Правду говоришь! — зашумела толпа. — Они нас за людей не считают, издеваются, оскорбляют и словом, и делом, а он, понимаешь… Защитничек нашелся!..
Когда вопли чуть поутихли, кто-то добавил:
— Да чего его слушать-то, прихвостня столичного? Туда же его! В амбар!
— А ну, не лезь! — вновь рубанул голос Ядрышникова. — А ну, руки-то прибрал! — и в тот же миг снаружи громыхнул мощный выстрел. — Кто тронет, тут и ляжет!
— Зря ты это, Петрович, — опять раздался все тот же бас, но на этот раз он стал помягче. — Мы же к тебе с уважением. Только народ-то, народ — он завсегда прав. А ружья и у нас есть…
— Ладно, ладно, — откликнулся председатель. — Стрелять друг в друга мы погодим, не в тире! Отойду я пока, подумаю. Но и вы покаместь не спешите…
Умница Ядрышников! Не зря он мне сразу понравился.
Голоса вновь превратились в неразборчивое гудение, и Стас зашипел опять:
— Костик! Помнишь, как Индиана Джонс веревку пережигал, когда его с отцом фашисты к стульям привязали?
— Но у него же не получилось ничего, — возразил я, припоминая. — Он зажигалку выронил, и пожар начался.
— А мы осторожнее будем! Мы его ошибку учтем. Веня! — обратился он к продюсеру. — У тебя зажигалка есть?
— Конечно! — воскликнул тот бодро. — Она у меня всегда с собой. В заднем кармане.
Хоть и не нравилась мне Стасова затея, но просто стоять, как коровы в стойле, и ждать, пока с нами разделаются, я не мог тоже.
Длина веревки, связывавшей нас вместе, позволила мне повернуться к продюсеру спиной >и, плотно прижавшись к нему, вытащить из его джинсов фирменную «Зиппо». Перескоков при этом глуповато похихикивал.
— Дай мне, — сказал Стас, — а сам веревку к огоньку подставляй.
Я кое-как передал ему зажигалку, и он почиркал колесиком о кремень… Через минуту мы с ним были свободны друг от друга, а наша альпинистская связка разделилась на две половины. Стас продолжал держать огонек, и я попытался подсунуть к нему узел на своих руках. Но ни он, ни я огонька при этом видеть не могли, ведь руки у нас были связаны за спиной, и процессом руководил Перескоков.
— Левее! Правее! Ниже! — кричал он мне.
Я пару раз обжегся, отдергиваясь, но упрямо повторял попытки, и в какой-то момент продюсер забормотал:
— Вот так, вот так… Тлеет! — наконец обрадованно сообщил он. И тут же Стас вскрикнул:
— Ай! Я ее уронил!
Все, блин, как в кино! Солома вспыхнула, и мы принялись топтать ее, чтобы затушить.
— Фу-у, пронесло, — сказал Стас, когда нам это удалось. — Накалилась, гадина!..
— А веревка все еще тлеет! — заметил продюсер.
— Тихо! Не шевелись, — приказал мне Стас и стал легонько дуть на искру. Но она от этого только потухла.
Тогда, усевшись на пол и корячась самым неимоверным образом, мы нашарили зажигалку, подняли ее и повторили все заново. На этот раз у нас получилось, и через пять минут я оказался свободен. Я попробовал распутать Стаса, но у меня ничего не вышло: узел был мастерский. Тогда я его тоже пережег.
Потом таким же образом освободили Перескокова и принялись за остальных. Зажигалка пошла по рукам… И мы сами не заметили, как в амбаре все-таки начался пожар. Видно, огонек угодил на участок особенно сухой и густой соломы, и полыхнуло так, что пытаться огонь затоптать даже не стоило.
Спасаясь от огня, мы бросились в противоположный угол помещения. Свободны были уже все. Краем глаза я заметил, как зарыдали братья «Наталипортман», обнявшись с носатым коротышкой, и мне не в чем было их упрекнуть. Что может быть глупее смерти в вонючем амбаре, да еще если сам себя подпалил?..
Как раз в этот миг снаружи запели:
Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…
Солировал Комбинезонов. Я уже решил проститься со Стасом, но вдруг послышался рев мотора и оглушительный треск. Это прямо сквозь заднюю стену, ломая бревна и доски, в амбар въехал огромный желтый трактор «Кировец», таща за собой длиннющий прицеп. Двигатель хрипло сбросил обороты, и машина, качаясь на пухлых колесах, остановилась посередине полыхающего амбара. Из кабины высунулся директор Ядрышников.
— Живо на платформу! — скомандовал он, перекрывая хриплым командирским голосом холостой рокот двигателя.
Звезды бросились на площадку прицепа. Машина надрывно взревела и ринулась на ворота. Миг — и с грохотом снеся их, «Кировец» вырвался из горящего амбара, как желтый огнедышащий дракон из пещеры.
— Ура!!! — закричали звезды в едином порыве.
«Кировец» натужно рычал, выбрасывал из трубы клубы черного дыма и гремел прицепом. Разгоняя сельчан, он двинулся вдоль поселка. Из его кабины доносилось заливистое председательское пение:
…Прокати нас, Ванюша, на тракторе,
До око-олицы нас прокати-и-и…
Но к гонкам эта мощная тяжелая машина была явно не приспособлена. По ухабам и выбоинам сельской дороги трактор был вынужден идти медленно, километров пятнадцать — двадцать в час. Так что вскоре разъяренные колхозники, опомнившись, кинулись за нами.
Не успели мы вырулить на трассу, как, обгоняя вооруженных чем попало преследователей, к нам стали приближаться мотоциклы с колясками и радостные мальчишки на велосипедах.
— Костя, если догонят, нам хана! — крикнул мне Стас. — Они больше тянуть не станут!
Я в этом не сомневался, но ответить мне было нечего.
— Слушай! Это ведь Киреевск, так? — вдруг быстро заговорил Стас. — Точно Киреевск?
— Точно! — отозвался я, не понимая, к чему он клонит.
— Я где-то читал про иных села Киреевска! — воскликнул Стас. — Про светлых иных. Они могут помочь нам! — Он уставился в придорожную тьму и заорал: — Выйти из сумрака! Именем чего-то там, выйти из сумрака и помочь нам!
Он явно перегрелся в этом амбаре. Никто, естественно, ни из какого сумрака не вышел, а вот мотоциклисты и велосипедисты стали заметно ближе.
— Не получилось, — грустно протянул Стас и тут же воспрял: — Еще идея! Надо сбросить балласт, и трактор пойдет быстрее! Предлагаю сбросить Перескокова!
— Это неправильная идея, — поспешно заявил, как оказалось, внимательно прислушивавшийся к нам продюсер.
— А какая правильная? — с интересом спросил Стас. — Считаю до трех. Если не скажешь, какая правильная, сбрасываем. Раз!
— Надо, надо, надо, надо… — быстро затараторил Перескоков, вытаращив глаза…
— Два!
— Надо, чтобы… Надо, чтобы…
— Три! — рявкнул Стас, и мы подхватили беднягу под руки.
— Надо, чтобы они подобрели! — крикнул тот с гримасой озарения на лице. — Надо, чтобы они услышали Леокадию!
— Е-рун-да! — сказал Стас. — Может быть, у тебя с собой радио есть или телевизор? Костя, сбрасываем бестолкового продюсера… Бестолкового продюсера сбрасываем. Ты — за? Против? Воздержался? А я — за. Продюсера надо сбросить…
Я понял, что он тянет специально, надеясь, что перескоковская сообразительность с перепугу все-таки что-нибудь сгенерирует. И он оказался прав.
— У нас есть телефоны! — возопил тот.
— Точно! — воскликнул я. — Стас, собирай у всех трубки! Там в настройках есть опция «звуки»…
— Не успеем! — сказал Стас. Действительно, ближайший мотоцикл был уже метрах в пяти от нас, за его рулем зверски скалился здоровенный колхозник, а в коляске сидел Комбинезонов и хорошо поставленным голосом кричат:
— Э, нет, друзья мои гламурные! От народа не уйдете!!!
— Идея! — воскликнул Перескоков и выдернул из кармана трубу. — Я сейчас ему позвоню!
«Кому?» — не сразу понял я. Но он, тыкая в кнопки, бормотал:
— Так… «Контакты»… Комбинезонов…
Теперь я все понял. Но если мобильная связь не работает? А если тут вообще нет сети? А если у того не Леокадия на звонке?! Но — о чудо! — миг спустя со стороны преследовавших тихо, но отчетливо послышался звонкий голосок певицы:
Милый, милый, милый,
Поцелуй меня…
Колхозник за рулем тут же расплылся в улыбке, и мотоцикл отстал.
— Сработало! — прошептал Стас.
Наш продюсер вновь поспешно набрал номер, и песенка заиграла уже где-то на платформе.
— Коллега! — от волнения визгливо обратился Перескоков к Шпулькину. — Это я вас набрал, не отвечайте! Бросьте свой телефон нашим сибирским друзьям! Подарите его народу, не жадничайте!
— Легко! — отозвался Шпулькин и швырнул свой поющий «сименс» в толпу.
Несколько мотоциклистов замедлились и свернули на обочину.
— Лелик, Лелик, Лелик! — заорал Перескоков. — Я тебя очень прошу, будь так добр, позвони Клавочке!
— Так вот же она, — глупо хохотнул тот, но принялся послушно набирать номер.
— Кролик! Кролик! — суетился Перескоков, параллельно отбирая у примадонны уже поющий голосом Леокадии телефон и передавая его Стасу. — Мармеладный мой! Позвони мне. Ну, пожалуйста!..
Через минуту несколько пиликающих дурацкие мелодии «сименсов», «самсунгов», «нокий» и «моторолл» поочередно улетели в народ. Бегущие впереди остальных начали останавливаться, те, что неслись следом, стали спотыкаться о них и падать… Вскоре погоня превратилась в кучу-малу, и мы от нее оторвались.
Немного спустя мы увидели, что сельчане, побросав колья и вилы, радостно машут нам вслед.
— Ур-ра!!! — снова закричали миролюбивые звезды.
Как раз в этот момент трактор выбрался на трассу и пошел по ней уже с приличной скоростью.
Отдышавшись, мы со Стасом протиснулись в начало прицепа — к кабине. Оттуда раздавался зычный голос Петра Петровича, проникновенно распевающего:
А напоследок я скажу!
А напоследок я скажу…
Я заглянул в окошечко. Одной рукой директор совхоза вертел баранку, в другой держал ружье, а в зубах его дымилась здоровенная папироса.
— Петр Петрович! — что есть силы замолотили мы по кабине. — Петр Петрович, стойте! — Наконец Ядрышников нас услышал, оглянулся и смущенно замолк. «Кировец» сбавил обороты, сошел на обочину и остановился.
— Здорово, хлопцы! — выбрался директор из кабины. — А я тут, понимаете ли, песней увлекся… Все ли живы? Самогудиха, главное, цела?
— Еще как цела! — жеманно отозвалась примадонна и встала в соблазнительную, по ее мнению, позу: выпятив грудь и отклячив зад.
— Ох-х ты! — восхищенно хлопнул себя по ляжке председатель.
— Петр Петрович, — отвлек я его внимание от непотребного зрелища, — от погони мы ушли, спасибо вам огромное…
— Да не за что! — махнул тот рукой. — Мне одно удовольствие! Не каждый день простому человеку случается таких знаменитостей спасать…
— А куда мы едем теперь? — спросил Стас.
— В Томск мы едем, куда ж еще? В славный город Томск, в центр наш областной, — ответил директор с явным благоговением. — Вот доедем, сдам вас с рук на руки губернатору, тогда и назад в деревню отправлюсь. Народ-то у нас хоть и буйный, но хороший, сам воспитал. Побузят, побузят да и успокоятся. Они вообще-то добрые…
«Теперь-то уж точно», — подумал я, но промолчал. А Стас попросился:
— А можно тогда к вам — в кабину?..
— А чего ж нет?! — обрадовался Ядрышников.
…Двигатель «Кировца» гудел монотонно, уютно, убаюкивающе.
— Сибирь-то она большая! — перекрывая этот гул, продолжал развивать свою мысль Петр Петрович. — Не то что Россия. Здесь люди правильные живут. Бесхитростные. Вы зла на них не держите. У меня-то взгляды поширше, я в техникуме учился… А они подумали, вы их обидеть хотите. Кто ж знал, что в Москве теперь так модно? — тут он лукаво глянул на меня и резко сменил тему: — А правда, кстати, что в Москве люди хлеб маслом снизу намазывают?
Честно говоря, я не понял, шутит он или нет, и посмотрел на Стаса.
— Бывает, что и с обеих сторон намазывают, — серьезно ответил тот. — А случается, и без хлеба масло едят, прямо ложками.
— Во народ! — искренне изумился Ядрышников.
— А я вот тоже хочу спросить, — сказан Стас. — Правда, будто бы у вас в Томске прямо по улицам медведи ходят, а?
— Конечно, правда! — и глазом не моргнул председатель. — И по улицам ходят, и в дома заглядывают. Бывает, что ужинаем вместе, выпиваем… Бальзам они кедровый любят, с пельменями. А я вот что еще хотел про Москву выяснить…
— Сами-то мы не москвичи… — попытайся я пресечь их соревнование, кто кого переврет.
— Но в Москве-то небось бывали? — спросил, борясь с рулем, директор со знакомой уже наивно-мечтательной интонацией. Так он при первой встрече спрашивал нас, кто из артистов прилетел в Киреевск. Мы кивнули, а он расплылся в улыбке, и глаза его блаженно затуманились. — И президента небось видели?
— Не видели, — честно признались мы.
— А премьера?
— Нет, — помотапи мы со Стасом головами. — И премьера не видели. Только по телику.
— Вот и я — только по телику, — сладко вздохнул Ядрышников. — А как думаете, правду говорят, что на дачу он на истребителе летает, а водку редькой закусывает? И даже не морщится.
— Мы не в курсе, — признался я. Но мне стало интересно. — А что еще про него говорят?
— Много говорят. Например, как, бывает, увидит его женщина брюхатая в метро, так сразу от бремени и разрешится. Прямо на эскалаторе. А он-то поднимет дите на руки, посмотрит на негода и говорит, к примеру: «Мальчик! Мужики мам нужны!» Поцелует дитятку в пупок и дальше идет — в Кремль, на работу.
— Так он же туда на самолете летает, — напомнил Стас.
— Не-не-не, — уверенно отмахнулся Ядрышников. — На МИГе, это он — на дачу, а на работу — на метро, прямо под землей. Чтобы, значит, пробки на улицах не создавать. И, говорят, никогда не опаздывает. Уж очень он у нас правильный. Ленин, так тот все-таки соврал один раз. Про вазу. А этот даже и не пробовал. Бывало, захочет, а совесть не позволяет. Вспомнит Россию-матушку, поля ейные бескрайние, Байкал полноводный, и все! Не может. Не поворачивается язык. Так сразу всю правду в глаза и выкладывает. «Носки, — его спрашивают, — на дворе кто с веревки свистнул?» А он вздохнет да и ответит: «Я свистнул…» «В бане, — спрашивают, — кто свет погасил да баб щупал?» «Я!» — говорит. — Петр Петрович рубанул рукой воздух. — И так завсегда: бензопилу пропил так пропил! Наследил на ковре сапогами погаными так наследил, запираться не станет! «Ты нашкодил, гад? — спрашивают. — Ты ночью по Москве шакалил, стекла бил?» «Я, — говорит, — я шакалил!..»
Да-а… Много, оказывается, нового можно узнать в народе о нашей политической элите.
— Петр Петрович, — перевел я, от греха подальше, разговор на более животрепещущую тему, — а вы слыхали о такой певице — Леокадии? — не оставлял меня вопрос, почему в Киреевске народ раньше не подобрел.
Ядрышников задумчиво свел брови.
— Нет, не слыхал про такую. А что, красиво поет?
— Красиво-красиво, — покивал я. — А как же это получилось-то? Вы что, телевизор не смотрите?
— Как это не смотрим?! — возмутился тот. — Только телевизором-то от тоски и спасаемся. А! — шлепнул он себя по лбу. — Она небось недавно, эта ваша Леокадия, появилась?
— Ну да, — кивнул Стас.
— Так тут дело такое, хлопцы. Что-то нам нынешний телевизор совсем нравиться перестал. Всякая там «Бандитская братва» да «Сиськи-письки под стеклом»… Стыд-позор, да и только! Самим смотреть противно, а ребятишкам показать и вовсе нельзя. Вот мы тогда на сельсовете и постановили — отключить трансляционную точку к ядрене фене. Слава богу, свое есть вещание — кабельное. Запаслися кассетами лет на пять вперед да и смотрим. «Волга-Волга» — раза два в неделю, «Веселые ребята» — каждый вечер. Новенькое кое-что — «Ихтиандер», например, «Песня-87», «Песня-88»… Ну и иностранные фильмы бывают, конечно — Блондин, там, с ботинком, «Просто Изаура»… Радио, правда, тоже теперь нет, но нам оно и без надобности.
— А новости? — поразился я.
— У нас свои новости, местные. Паренек один наш в городе выучился, каждый день теперь программу делает. По будням. Так и называется: «Будни Киреевска». А еще есть одна программа, так мы на нее не нарадуемся. «О тех, кто в запое» называется. Люди теперь и пить аккуратнее стали, кому ж охота в таком виде на экране показываться?..
— Ну а что в мире творится, неужели не интересно?!
— А это мы из газет узнаем. На бумаге — не так страшно.
