Митька угрюмо уставился в пол. Ничего интересного там не было — на каменные плиты настелены светло-зеленые, плетенные из соломы циновки, теплые на ощупь, солнечные лучи, льющиеся в раскрытые окна горницы, успели уже нагреть и солому, и дерево, и даже грубо обтесанный камень. Да, здесь определенно самые настоящие тропики! Или просто стоит слишком уж жаркое лето. Интересно, а что будет зимой? Неужели придется увидеть это своими глазами? Если он раньше не сумеет вернуться домой, в свой мир… Но ведь если есть вход, значит, должен быть и выход! Иначе получается совсем уж гадко. Но как отыщешь? Поди туда, не знаю куда… А до тех пор что? Прислуживать этому кассару? Как там его… Харту-ла-Гиру?

— Ну что ж, Митика, — говорил меж тем кассар, сидя в массивном, вырезанным из темного дерева кресле, — ты должен кое-что понять. Еще там, на рынке, я догадался, что купец врал насчет тебя. Ты ведь совсем недавно стал рабом?

Митька молча кивнул, уныло разглядывая пальцы ног.

— Вот именно, — усмехнулся кассар. — Будь у тебя время привыкнуть к своему состоянию, ты бы знал, какую оплошность сейчас допустил. Раб не должен отвечать господину кивком. Раб должен поклониться и произнести: «Да, господин!» Руки при этом полагается держать прижатыми к бедрам. Ну-ка, повтори!

Митька исподлобья взглянул на него и пробормотал:

— Да, господин.

Кассар нахмурился.

— Плохо сказал. А смотрел еще хуже. И не поклонился. Боюсь, я выбросил свои огримы на ветер. Ну, ничего. С тобой, конечно, придется повозиться, но в конце концов я из тебя сделаю хорошего слугу. Итак, мальчик, отвечай честно: давно ли ты в рабстве? И помни: за ложь буду наказывать.

Митька почему-то не чувствовал страха. Вместо него в душе рождалось глухое раздражение. Ну никак не укладывалось в голове, какие права имеет на него этот совершенно посторонний мужик? С какой такой стати он требует покорности? Только потому, что сильнее?

— Ну, допустим, три дня, — с некоторым вызовом проговорил он, продолжая разглядывать ногти на своих немытых ногах.

— Я ждал чего-то похожего, — кивнул кассар. — Айгъя-Хоу не столь глуп, чтобы долгое время держать у себя незаклейменного раба. Да и покупать без клейма — дело рискованное. Видимо, жадность застила ему глаза. Ну ладно, а кем же ты был раньше?

Митька замялся. Он не знал, что говорить. Сказать правду — этот дикарь не только не поверит, но даже и не поймет, о чем речь. Придумать легенду — так надо же еще знать, что прозвучало бы правдоподобно. Этим, видимо, придется заняться, но не сейчас — позже, когда он хоть немножко начнет разбираться в здешней жизни.

— Я спросил, — негромко напомнил ему кассар.

— Ну… — протянул Митька, — я раньше был… в общем, в далеком месте, а потом вдруг так получилось, что… здесь… и сам не понимаю.

Кассар едва заметно поморщился, словно надкусил больной зуб.

— Видишь ли, мальчик, меня не слишком интересует твое прошлое. Вернее, интересует лишь в связи с твоим настоящим. Но поверь, тебе придется научиться быть рабом, и чем скорее это у тебя выйдет, тем лучше для нас обоих… потому что обучение будет болезненным. Мне придется кое-что тебе объяснить. Как ты уже понял, я нахожусь на государевой службе. В этот город меня привела служебная необходимость, и пришлось на время оставить дом в моем родном Нариу-Лейома. Разумеется, в чем состоят мои обязанности перед государем, тебя не касается, а станешь любопытствовать — будешь жестоко наказан. Но ты должен понимать, что в связи с этими обстоятельствами мне ни к чему пышная и роскошная обстановка, светлый терем, толпа невольников, украшенные колесницы… Я не хочу привлекать к себе излишнего внимания здешней знати. Поэтому с собой я захватил лишь двух лошадей, поэтому нанял этот дом. Поэтому и купил тебя. Мне нужен раб, который будет убираться в доме, ухаживать за лошадьми, готовить мне пищу, стирать, совершать различные покупки. Дома, в Нариу-Лейома, у меня, конечно, есть и достойный моего положения дом, и слуги… Но здесь хватит и этой лачуги, и тебя. Будь все иначе, ты учился бы службе у других рабов, но сейчас тебе придется осваивать все самому. Ты понял?

Митька вновь кивнул.

— Забываешься, мальчик, забываешься, — терпеливо произнес кассар. — И за это будешь наказан. Но не прямо сейчас, чуть позже. А сейчас мы с тобой прогуляемся в одно место, я ручаюсь, тебе оно покажется интересным. Погоди…

Кассар резко поднялся с кресла, вышел в другую комнату и через минуту вернулся, держа что-то блестящее в руке. Митька пригляделся — и поежился. «Что-то» было металлическим ошейником.

— Митика, подойди сюда! — велел кассар.

На негнущихся ногах Митька приблизился к нему.

— Рассмотри внимательно. Это — рабский ошейник, знак твоего положения. Видишь, здесь, на бляхе, выгравировано мое имя. Ты теперь будешь носить его всегда. Нагни голову!

Подчиниться? Или плюнуть ему в лицо, яростно выругаться, закричать, что лучше умереть, чем пресмыкаться? А чем это кончится?

Поколебавшись, он наклонился, и это колебание не прошло незамеченным. Кассар, опустив обе ладони ему на плечи, без всякого, казалось, усилия наклонил его — и тут же Митька ощутил, как холодный металл сомкнулся вокруг его шеи.

— Ну вот и все, — кассар слегка хлопнул его по плечу. — Имей в виду, в городе ошейник послужит тебе защитой. Ни один горожанин не посмеет тебя тронуть, ни один лавочник не рискнет обсчитать, потому что сделав это, они посягнули бы на меня, на мое имущество.

Митька лишь плотнее сжал губы. Значит, он всего лишь «имущество»?

— А сейчас ступай на двор, найдешь там бочку с водой и кувшин. И хорошенько помоешься, потому что сейчас от тебя разит как от шелудивого пса, и мне жаль своего обоняния. Да смотри, живее, у нас мало времени.

Митька молча кивнул и вышел из комнаты. Да, здесь он прав, два дня в бараке дали свой результат, помыться стоило. Однако, у этих дикарей ни душа, ни, наверное, даже мыла. Совсем темные, доисторические. И где же эта чертова бочка?

Бочка, впрочем, обнаружилась сразу же, как он спустился с крыльца во двор. Огромная, в три обхвата, сделанная из темно-бурой глины, она стояла около приземистого дощатого сарая. Возле нее нашлось и несколько кувшинов, и на вбитом в стенку гвозде висело что-то вроде драной мочалки.

Смыв с себя пыль и пот, он поискал глазами полотенце, но, конечно же, ничего такого ему не полагалось. Тогда он просто попрыгал, стряхивая с себя капли воды, и рассудив, что на таком жарком солнце все высохнет за пару минут, вернулся в дом.

— Долго же ты возился, — раздраженно заметил кассар. — Небось, мух считал? Ладно, теперь вот что, — он протянул Митьке какую-то склянку, в ней плескалась мутная, вязкая жидкость.

— Это масло корней лиу-танга, — Харт-ла-Гиру, похоже, скучно было объяснять общеизвестные вещи. — Намажешься сейчас целиком, от лица до пяток. Потому что иначе быстро сваришься на солнце, и шкура полезет с тебя клочьями. А мне нужен здоровый раб.

Митька молча принял склянку, вылил несколько капель на ладонь. К его удивлению, масло лиу-танга пахло довольно приятно, какими-то горьковатыми травами.

— Живее, живее! — поторапливал кассар. — Масла не жалей, оно дешевое. Ну все, что ли? Тогда подойди сюда! Да ближе, кому говорят!

Митька опасливо приблизился.

— Теперь мы немного погуляем, — усмехнулся кассар. — Только на всякий случай… — он вынул откуда-то (Митька так и не понял, откуда) тонкую, медного отлива цепочку и ловким движением прикрепил ее к кольцу ошейника.

— Это чтобы у тебя не было соблазна сбежать, — пояснил он. — Поймать-то тебя несложно, но тогда пришлось бы наказывать как беглого раба, а мне не нужен калека, мне нужен живой и здоровый слуга. Что ж, пошли, — усмехнулся он, намотав конец цепочки себе на ладонь. — Это не слишком далеко.

— А что, мне никакой одежды не положено? — рискнул спросить Митька, когда они шли вверх по пыльной, прокаленной беспощадным солнцем улице. Внутри он весь кипел. Мало того, что ведут как собачку на поводке, еще и всем видно, что у него болтается между ног…

— А зачем? — удивился кассар. — Сейчас вроде не холодно, так чего это я буду тратиться? Рабы не должны приносить своим господам убытки. Или… ты смущаешься своей наготы?

Митька промолчал, опустив взгляд, но проницательный Харт-ла-Гир правильно истолковал его молчание.

— Пойми, мальчик, тебе нечего стыдиться. Ты принадлежишь мне, весь, со всеми своими потрохами, и твое тело — оно уже не твое, это теперь моя собственность, так не глупо ли стесняться чужого имущества? Я вижу, ты пока еще не понимаешь, ну ничего, поймешь. Кстати, мы почти пришли.

Улица заметно расширилась, на ней прибавилось народу. Тут были и нарядно одетые горожане, и деловитые мастеровые, но больше все какие-то незапоминающиеся люди в темных, засаленных лохмотьях. «У нас бомжи и то лучше прикинуты, — машинально подумал Митька. — У нас…» Глаза слегка затуманились, но он все же не настолько отвлекся, чтобы не слышать звучный, низкий голос кассара:

— Мы пришли на Гиу-му-Хтау, место наказаний. Здесь по приговору великого нашего государя Айяру-ла-мош-Ойгру, да продлят боги его земное существование и введут в свой светлый чертог после, а точнее, по приговору городского наместника, происходят казни и другие законные действия. Тебя сейчас более всего должны интересовать вон те двое, — он кивнул на две стоявшие в отдалении, возле черных столбов, фигуры. — Это пойманные рабы, — пояснил кассар. — Один из них просто удрал от хозяина, другой, будучи в бегах, поднял руку на свободнорожденного горожанина. Сегодня наместник вынес приговор… хотя чего там выносить, дело ясное, полностью подпадающее под указ деда нынешнего государя, пресветлого Миуна-ла-мош-Дагиму, да не изгонят боги его из своих чертогов. Впрочем, давай подойдем поближе.

Вблизи оказалось, что черные столбы, точно стволы обгоревших деревьев, растут из невысокого каменного помоста, рядом с которым соседствовала рассохшаяся деревянная колода и еще какие-то приспособления, смысла которых Митька не понял. Чуть поодаль в земле зияла широкая, не менее трех метров в диаметре яма. Вокруг толпился народ, но не заходил за обозначенную измочаленными канатами черту. Кассар подтолкнул его почти к самому помосту, и от столбов Митьку отделяло не более десятка шагов.

Он смотрел на приговоренных. Двое худых, усеянных шрамами мужчин, один уже пожилой, в волосах проглядывает седина, другой помоложе. Оба загорелые едва ли не до черноты, но видно было, что это не природный цвет кожи, а загар. Прикрученные цепями к столбам, они вынуждены были стоять прямо, хотя Митька чувствовал, как они измучены, как они свалились бы прямо тут, на помосте, отвяжи их кто.

Из стоящего невдалеке сарая между тем вышло несколько человек. Впереди медленно шагал тучный, одетый в зеленую накидку мужчина, обе руки у него были в серебряных браслетах, а бритую голову украшал сверкающий в лучах заходящего солнца обруч. Наверное, золотой, подумал вдруг Митька. Дома за такой, наверное, квартиру купить можно. Двухкомнатную…»

— Это Кеу-ла-Тисим, — склонившись над Митькиным ухом, шепотом пояснил кассар, — распорядитель на Гиу-му-Хтау. Он глядится очень важным, но сам ничего не решает, он лишь исполняет чужие решения.

За распорядителем двигалось трое здоровенных мужчин, из одежды имевших лишь белые набедренные повязки. Бугры мышц явственно перекатывались под их кожей.

— А это палачи, — продолжал кассар. — Очень, кстати, уважаемые в городе люди.

Распорядитель по наклонной доске взошел на помост, оглядел скопившуюся рядом толпу и звучно возгласил:

— Слушайте, жители славного Ойла-Иллура, добрые подданные великого нашего государя Айяру-ла-мош-Ойгру, да продлят боги его земное существование и введут в свой светлый чертог после! Вы видите перед собой двух гнусных преступников, тварей, отвратительных и богам, и духам, и смертным людям. Оба они, будучи рабами уважаемого в нашем городе Хийу-Оддо, красильщика, вероломно сбежали от своего законного владельца и несколько месяцев скитались по дорогам и пустошам, занимаясь воровством и всяческими непотребствами. Будучи изловлены государевыми воинами, сопротивлялись, причем вот этот, — палец распорядителя уперся в грудь старшего из приговоренных, — Гиума, убил ножом десятника Глау-Ойгибо. Милостивый господин наш, городской наместник Хлао-ла-Смиа, рассмотрев дело и руководствуясь законами пресветлого Миуда-ла-мош-Дагиму, постановил: — Голос распорядителя сделался особенно торжественным, он выдержал паузу и продолжил: — Преступника Гиуму казнить смертью в муравьиной яме, второго же преступника, Тиллана, не совершившего вся же столь тяжкого зла, помиловать, даровав ему жизнь.

Толпа ахнула и замерла.

— Даровав ему жизнь, но наказать отсечением ног по колено, рук по локоть, вырезанием языка и ослеплением. После чего, если богам угодно будет не опустить его душу в нижние пещеры, он получит свободу, к которой столь вожделенно стремился. Его вынесут за городскую стену, после чего предоставят собственной участи. Наказание должно осуществить немедленно. Сперва будет казнен злодей Гиума.

Парни в набедренных повязках подошли к столбу и принялись распутывать узлы. Старик Гиума смотрел на них с ужасом, но молчал.

Митька почувствовал, как по спине и ребрам у него бегут мурашки. Заныло в животе, кровь зашумела в ушах.

Отвязав Гиуму, палачи подхватили его за локти и повлекли к яме. Тут уже старик не выдержал и протяжно, точно собака с перебитой лапой, завыл.

Зрители как по команде подались вперед. Митька заметил, как оживились лица, как заблестели глаза.

Подняв пожилого раба над ямой, палачи молча смотрели на распорядителя. Тот повелительно махнул рукой — и старик полетел в жадно распахнувшуюся ему навстречу тьму.

Несколько мгновений ничего не происходило, потом оттуда, снизу, раздались истошные вопли.

— Пойдем, посмотришь, — взял его за локоть кассар. — Тебе это полезно увидеть.

— А что… что там? — одними губами прошептал Митька.

— Там? Там бурые муравьи, наконец-то получившие пищу, — ответил ему Харт-ла-Гир. — Видишь, где солнце? — показал он рукой. — Когда оно зайдет, старик, наверное, будет еще жив, но когда оно взойдет над миром вновь, то увидит уже его обглоданный скелет.

Из ямы доносились крики, все такие же отчаянно-безнадежные.

Кассар силой подвел Митьку к краю отверстия.

— Гляди! — велел он, и Митька глянул.

Он, правда, ничего и не успел увидеть толком — какая-то темная, шевелящаяся масса, облепившая скрюченную фигуру старика, а после в глазах у него потемнело, ноги, сделавшись ватными, подкосились, и не ухвати его крепкая рука кассара, он непременно сверзился бы в яму, на радость маленьким прожорливым тварям. Оттащив Митьку на несколько шагов в сторону, Харт-ла-Гир принялся деловито хлестать его по щекам, и через минуту тот пришел в себя. Тьма отхлынула, ноги хоть еще и покалывало, но стоять он все же мог.

— Очнулся? — хмуро спросил кассар. — Я думал, ты покрепче. Прямо-таки девочка из благородного дома, впервые увидевшая крысу. Ну ладно, так и быть, к яме больше не вернемся. Собственно говоря, там ничего и не разглядишь сейчас, мало света. Но бурых муравьев я тебе как-нибудь покажу. Они длиной с мой мизинец, и челюсти их способны перекусить тонкий прут, а кроме того, выделяют ядовитую жидкость. Укус одного муравья несмертелен, но мучителен, плоть в этом месте воспаляется и, если не вскрыть нарыв, начинает гнить. Десяток укусов — и человек будет долго болеть. А в яме этих муравьев сотни, если не тысячи. Их привезли сюда с дальнего юга, где солнце, не умеряя своей силы, порождает разнообразных чудовищ. Сама яма выложена глиняными плитками, дабы твари не расползлись. Впрочем, это им ни к чему — здесь они ежедневно получают пищу.

Ладно, теперь вернемся к помосту. Тебе надо еще посмотреть, как будут резать конечности Тиллану. Поверь мне, мальчик, это очень поучительно.

Дернув за цепь, кассар потащил Митьку к помосту. Тот шел вслед за ним, еле переставляя ноги. И уже стоя возле каменного возвышения, старался не глядеть ни на что, кроме сухой, спекшейся земли у себя под ногами. Но совсем уж не глядеть не получалось, временами он скользил глазами по творившемуся на помосте, да и не слышать отчаянные крики бедняги Тиллана было невозможно. И ноздри невольно вдыхали солоноватый запах льющейся крови. Он пытался оторваться мысленно от всего этого, думать о Москве, о маме, о тройках по химии и русскому, о пиве «Балтика» и компьютерных играх, в которые они гамились дома у Илюхи… Но почему-то эти мысли были какими-то прозрачными, едва различимыми, а главное, что тисками держало его сознание, происходило здесь, в десяти шагах.

…Домой он еле плелся, Харту-ла-Гиру буквально приходилось тащить его на цепи, и еще очень хотелось отлить, но он не решаясь признаться, он всю дорогу терпел.