Семейство собиралось на дачу. Набивая консервными банками старенький рюкзак, Виктор Михайлович пытался вспомнить сборы, которые проходили бы без нервов. Вспомнить не удавалось. Всегда что-то выскакивало — потерявшаяся сумка с выстиранным бельем, запутавшаяся леска на удочке, прохудившиеся пакеты с мукой… Вспыхивало моментально, как пересушенное сено от случайно брошенной спички, и полыхало… Настин темперамент, задыхавшийся в строго очерченном бухгалтерском бытии, требовал выхода, очищающие душу вопли были непременным атрибутом всякого внутрисемейного дела. На людях-то Анастасия Аркадьевна держалась скромно, выбирая по обстоятельствам то улыбчивую модель, то созерцательную, то мрачно-насупленную. О том, что варится в жерле уснувшего до поры вулкана, догадывался лишь терпеливый Петрушко.

Сейчас, разыскивая под мощный Настин аккомпанемент сумку с хозяйственным мылом и еще чем-то скучным, едва не опоздали на электричку.

— Опять придем за пять минут до отправления, опять будет битком, в духоте, ты хотя бы о ребенке подумал, чудовище!

Имелось в виду с вечера засунуть злополучное мыло в рюкзак, чтобы утром вытряхнуть его и, достав из холодильника скоропортящиеся продукты, вновь перекладываться.

Электрички — потные, нервные дачные электрички давно уже были кошмаром Виктора Михайловича. Они даже снились порой, и сны эти оставляли после себя долго не оседавшую муть. Но иначе не выходило — в машине Лешку моментально укачивало, и после нескольких печальных попыток пришлось признать электричку единственным вариантом. Конечно, крупные вещи он закинул на дачу заранее, генерал Паша как всегда выделил «газель», но еще ни разу не удавалось отправиться в путь налегке, всегда накапливалась куча забытых мелочей, превращалась в объемистые рюкзаки, коробки, сумки.

А ведь со всем этим барахлом надо было еще плестись до метро, ехать три остановки, до Курского вокзала. Спасибо, хоть с автобусами не надо связываться.

Наконец вышли из дома, в солнечную утреннюю свежесть. Синий купол над головой казался бесконечно высоким, и лишь по южному его краю ползли несерьезного вида облачка. Пахло распустившейся повсюду сиренью, без устали трещали воробьи, и если бы не потоки ползущих все туда же, за город, машин, субботнее утро можно было бы счесть идиллическим.

Настя пыхтела рядом, с двумя здоровенными сумками в руках, Лешка прыгал впереди, с маленьким синим рюкзачком за спиной, одетый по жаркой погоде лишь в джинсовые шортики и футболку с оскаленной тигриной головой на груди. В правой руке он нес, по его мнению, самый ценный для дачи груз — спиннинг. Темные волосы шевелило ветерком, они лезли юному рыболову в глаза, и он то и дело смешно мотал головой. «Не догадались в парикмахерскую перед дачей сводить, — запоздало сообразил Петрушко. — Ну ничего, Настя пострижет». Настя действительно умела это неплохо, Виктор Михайлович иногда поддразнивал ее парикмах-бухгалтером или бухгалтермахером.

Предполагалось, что весь июнь на даче с Лешкой будет сидеть она, в июле ее надо было сменить, а в августе, скорее всего, подсобят Настины родители, если, конечно, Аркадий Львович не загремит опять в больницу. Тогда пришлось бы искать разные варианты.

Он еще не знал, как сказать Насте, что его июльский отпуск, возможно, придется передвинуть. Ну никто же не думал, составляя график летних отпусков, что по астралу начнут поступать тревожные сообщения из Оллара, что появится здесь «плащ-болонья», что Магистр, зачем-то очнувшись от полуторагодовой спячки, вновь начнет массовую проповедь, и в майском воздухе отчетливо запахнет грозой. Чутье подсказывало полковнику, что вряд ли все это рассосется до июля. Так не бывает, это слишком хорошо. Или, напротив, слишком плохо. Самое отвратительное, по нескольким пойманным сообщениям совершенно нельзя понять, что же на самом деле творится в Олларе и зачем Тхаран сунулся на Землю. Собственно говоря, и про сам Тхаран известно было лишь немногое. Сообщество магов Оллара, жестко иерархического типа, с военной дисциплиной и малопонятными целями. Вроде бы его поддерживает король Южного Оллара, то есть Оллара Иллурийского, а в Сарграме, напротив, магов не жалуют. Какова цена всей этой информации, приходилось только гадать.

Он вспомнил последний сеанс связи, три дня назад.

Сгущались сумерки, теплые, сухие сумерки, наполненные запахами бензина, горячего асфальта, цветущей акации, сирени. В небе уже острыми зубками-лучиками прогрызали себе место первые звезды. Гена не стал закрывать окно, не стал и зажигать электричество. Он достал пять тонких, похожих на церковные, но странно изогнутых свечей, налил воды в большую серебряную миску. Всем было известно, что миска досталась ему еще от прабабушки, которая, собственно, и передала Геннадию Александровичу родовой навык.

Их было меньше, чем пальцев на руке, тех, кто по доброй воле стал сотрудничать с УКОСом. Любой из «правильных» магов, узнай он про существование «инквизиции», назвал бы того же Гену предателем и постарался бы наказать, в меру своих возможностей. К счастью, про УКОС знали очень немногие, и никто не знал всего. Туда, где невозможно было соблюсти полную секретность, запускали умело слепленную дезу, и это худо-бедно работало.

Собственно говоря, на Гену вышли случайно, расследуя дело «астрального киллера», скромно назвавшегося Сауроном. Киллер Саурон, в миру Ваня Блыков, получал заказы по электронной почте, гонорар ему переводили на книжку. Процент успеха колебался как раз на грани статистической достоверности. Поганое было дело, до самой последней минуты никто не мог понять, действительно ли Саурон-Блыков способен на нечто, или обыкновенный жулик. Укосовцы давно уже убедились, что на сотню жуликов со слабеньким гипнотическим даром приходится всего лишь один настоящий клиент… но уж это и впрямь клиент. С жуликом поступали просто — сдавали с потрохами обманутым заказчикам, тем, что способны разобраться больно, но не смертельно. Если таковых не находилось, УКОС сам становился заказчиком, через подставных. Гораздо сложнее бывало, когда сталкивались с настоящим колдуном. По закону сделать практически ничего нельзя, ну разве что привлечь за медицинскую практику без оформленной лицензии. И то, если лечение было, а купить лицензию экстрасенс не озаботился. Исправительные работы на полгода… или штраф в размере двух минималок. Приходилось браться с другого конца, но на сильного мага подставными братками не наедешь, увернется. А задействовать силовиков разрешалось лишь в исключительных случаях, когда речь шла о десятках загубленных жизней, и никаких сомнений ни у кого уже не оставалось. Тогда посылался запрос смежникам-федералам, рассматривался на уровне по меньшей мере замдиректора Службы, и в случае положительного решения маг-злодей тихо исчезал. Самим укосовцам ликвидации запрещались, и это было разумно. Не хватало еще превратиться в настоящую Инквизицию, с пытками и кострами. При мысли о том, во что мог бы развиться УКОС, у Виктора Михайловича всякий раз перехватывало дыхание. Вседозволенность развязывает не только руки, но и совесть. Да и режим полнейшей секретности способствует всяческим злоупотреблениям. Постоянно приходилось следить, чтобы не сделаться клоном НКВД. Те люди с самого верха, что когда-то подписали приказ о создании Управления, отнюдь не были дураками, вырастить хищника-людоеда им никак не улыбалось. И хотя давно уже на самом верху обретались совсем другие товарищи, но принятые некогда меры безопасности соблюдались по-прежнему. Неслучайно укосовские зарплаты (которым, правда, иной инженер и позавидовал бы), казались смешными в сравнении с доходами коллег из родственных ведомств. Неслучайно брали сюда лишь тех, кого на прежней работе за глаза именовали «идеалистами», неслучайно из УКОСа можно было уйти не раньше шестидесяти на относительно скромную пенсию, да еще и без права работы где-либо, и потому ни о карьерном росте, ни о продаже профессиональных навыков мечтать не приходилось. На крайний случай в Управлении была и собственная комиссия по внутренней безопасности, Петрушко ее даже с девяносто пятого возглавлял, но за последние годы не возникало поводов беспокоиться.

— Пап, а мы же мои краски не взяли! — выдернул его из размышлений обеспокоенный Лешка.

— Какие еще краски? — Виктор Михайлович поморщился, лямка рюкзака упорно сползала с плеча, а регулировать ее длину было сейчас некогда.

— Ну масляные же, в тюбиках! — на глаза у Лешки наворачивались слезы, и все очарование солнечного утра грозило взорваться истерикой, вполне способной перейти в припадок. — Ты что, опять ничего не помнишь?

— Да помню я все, Алексей, — строго произнес Петрушко. — У меня они, в кармане рюкзака. Можешь похлопать.

Лешка недоверчиво похлопал.

— И перестань, пожалуйста, орать. На нас уже люди оборачиваются. Стыдно!

Лешка моментально успокоился и умчался вперед. Петрушко взглянул на часы. Ну ничего, во всяком случае, на девять сорок пять успеваем железно. Сесть, конечно, не сядем, но после Подольска народ начнет вылезать, может, и образуется место для Лешки.

Он вновь вернулся мыслями к делам пятилетней давности, к астральному киллеру Ване. Все-таки тот оказался обычным аферистом, правда, с хорошим чутьем, заказы он принимал разборчиво. Но в итоге и острое чутье не спасло Блыкова от пышущего праведным гневом Никиша, средней руки подмосковного авторитета. Никиш, которому заказным письмом пришел пакет с материалами о прочих Ваниных авантюрах, был взбешен. Особенно его потрясло собственное имя в списке тех, кому должно было уйти в лучший мир посредством направленного облучения торсионными полями. В пакете также содержалась просьба попридержать Ваню в этом, нелучшем мире, ибо сперва Ваня должен расплатиться со всеми пострадавшими, учитывая неизбежные проценты. В итоге Ваню вывезли в глухой и мрачный еловый лес, долго и с наслаждением били, после чего раздели догола и, накрепко привязав к новогоднего вида елке, уехали прочь. А за Ваню принялись изголодавшиеся местные комары… К вечеру укосовские наблюдатели сочли, что с Блыкова хватит, и заплутавшими грибниками вышли из чащи. Отвязали невменяемого Саурона, скормили ему бутерброд, вывели на шоссе и по-дружески посоветовали не обращаться в ментовку — «а то эти бандюки, парень, тебя вообще в бетон закатают. Сам, небось, видел в кино…»

Все это было скучно и обыденно, только вот в деле Блыкова возникла тонкость — один из заказчиков, решив подстраховаться, начал искать параллельного исполнителя, и каким-то чудом вышел на Гену, скромного учителя математики в подмосковной школе. Геннадий Александрович долго не мог понять, что хочет от него раскованный товарищ в косухе, потом хмуро сообщил, что ничем подобным не владеет, а если бы и владел, то первым кандидатом на упокоение стал бы его наглый пальцатый собеседник. Товарищ оскорбился, принялся махать ручонками, хвататься то за мобилу, дескать, сейчас братки подъедут, то за нож, типа лично покромсаю лоха… и сам не заметил, как оказался в мусорном баке в трех кварталах от Гениного дома, без мобилы, без ножика, без косухи… да и, откровенно говоря, без штанов. А кварцевые часы его показывали, что прошло всего две минуты.

Обиженный товарищ, разумеется, и не подозревал, что люди из УКОСа ведут за ним наружное наблюдение. Что подозревал сам Геннадий Александрович, сказать было трудно. Гена — человек неболтливый. Во всяком случае, визиту Петрушко он не особо удивился, не стал играть в словесные игры. Съездил в управление, пообщался с генералом Вязником, обещал подумать. Две недели спустя его взяли в штат.

Как показала тщательная и неизбежная в таких делах проверка, Гена действительно имел сильный дар, и действительно почти никогда им не пользовался. Разве что в исключительных обстоятельствах, если в горло ножиком тычут. Умение свое он получил от прабабушки, та умерла, когда он еще не кончил школы. С тех пор учителей у него не было, и развивать магические способности он боялся, считая их чем-то вроде наследственной болезни. По той же причине он не заводил и семью. «Пойми, Михалыч, — однажды горько сказал он, — если ты умеешь это, ты всегда ходишь по грани между человеком и нелюдью. Я худо-бедно контролирую себя, не скатываюсь туда, а вот удержится ли мой ребенок? Представь, что твое дитя, плоть, как говорится, от плоти — уже и не человек, а непонятно кто… Понимаешь? Впрочем, не дай тебе Бог это действительно понять».

В УКОСе, однако, ему пришлось подучиться, были все-таки в штате маги, пускай и всего-ничего. За три года он освоил куда больше, чем передала ему неграмотная бабушка в детстве, и хотя магическое искусство давалось ему легко, Гена занимался с явным отвращением. «Михалыч, — вздыхал он в редкие минуты разговорчивости, — мы тут все уроды, по-хорошему нас надо бы в больнице под замком держать. Магия — это болезнь, оставшаяся от диких времен, — и как ее экстрасенсорикой ни обзывай, болезнью она и останется. И болезнь-то неизлечимая. Думаешь, я не пробовал? Я даже в церковь ходил, исповедовался, думал, снимут. Хрена! Кажется, меня там за психа приняли, добрых слов наговорили, святой водичкой побрызгали — а толку ноль. Хотел я батюшке продемонстрировать что-нибудь, да постеснялся — нехорошо ведь, в храме-то. С тех пор больше и не хожу, бесполезно. Родовое проклятье, наверное… Но знал бы ты, какой это соблазн, как временами тянет… и не только проблемы всякие порешать, а вообще… оно как наркотик засасывает. Ты бы уж пореже меня напрягал, что ли. А то уйду алгебре оболтусов учить, тоже неплохо получалось».

…Электричка действительно оказалась битком. Мало того, что на платформе народ толпился давней очередью в Мавзолей, она и пришла не пустая. Наверняка от Каланчевки ехала, если не вообще с Рижской. Разумеется, толпы, визжа и матерясь, ринулись внутрь, захватывать немногочисленные свободные места. Не надеясь уже на свою долю этой добычи, Виктор Михайлович стремился хотя бы прикрыть Лешку, чтобы не задавили. В итоге им удалось примоститься в вагоне, возле дверей, упираясь спиной в пластиковую стенку. Лешка был немедленно посажен на отцовский рюкзак, запросил книжку с недочитанной фантастикой, но Настя была тверда как гранитная скала.

— Нечего глаза портить, трясет ведь. Хочешь в очках ходить, чтоб дразнились? Тебе фамилии мало? — раздраженно шепнула она понурившемуся сыну.

Петрушко поморщился. Это был удар ниже пояса. Его самого жестоко дразнили в детстве, а он — тощий, освобожденный от физкультуры очкарик, лишь хмуро огрызался, а дома давал волю слезам и фантазиям, что бы он сотворил со своими мучителями. В распаленных мечтах Витька то превращал их в кукол, сослав на воспитание к Карабасу-Барабасу, то делал персонажами страшных сказок, то попросту переводил в школу для уродов. Он бессильно обзывался в ответ «чебурашками», но на врагов это не действовало. И пускай отец убеждал его: «Терпи, мало ли придурков, а фамилия наша древняя, белорусская, известна еще с семнадцатого века. И запомни, ты не Петрушка, ты Петрушко. «О» на конце, понимаешь!» — Витя все равно клял судьбу, что так несправедливо ударила его, и совершенно серьезно собирался менять фамилию при получении паспорта. Но сие намерение в конце концов увяло. Действительно, то, о чем мечталось в десять лет, в шестнадцать показалось убогой трусостью. Да и отец бы смертельно оскорбился. «Род Петрушко не должен прерваться из-за твоих соплей!» — орал он во время этих споров.

А ведь, если копнуть глубже, именно фамилии он и обязан многим в своей судьбе. Одноклассники травили его, насмехались — и он, не желая вечно оставаться беззащитной мишенью, записался на самбо, скрыв все свои болячки — и ревматизм, и хронический тонзиллит, и дистонию. Для этого пришлось украсть чистый бланк справки, и он пошел на это, трясясь от ужаса — когда, при очередном визите к врачу, тот зачем-то вышел из кабинета, оставив юного пациента на секундочку одного. Потом пришлось тщательно подделывать почерк — впрочем, у него всегда были способности к каллиграфии. А в результате — третье место на городских юношеских соревнованиях, и дружба с Михой Сулимовым, занимавшимся в той же секции, и за компанию с ним поданное заявление в военное училище, а уже потом был немногословный майор из органов, обративший почему-то внимание на ничем не выделявшегося курсанта, и он ответил согласием, предложение майора льстило, и юному взору открывались какие-то волшебные перспективы… так и оставшиеся сказкой. Может быть, и к счастью. Бегать с пистолетами ему не довелось, служил он в экономическом управлении, пока, в угаре перестройки, капитану Петрушко не предложили перевестись в только что созданный специальный отдел, замаскированный под вывеской «ГПИ Союззаготскот». Хорошо, что с Настей он познакомился лишь спустя два года после этого. Дело ведь не только в неразглашении, секретности и прочих само собой разумеющихся делах. Главное — воспитанная в вольнодумной, а лучше сказать в диссидентской обстановке Настя на дух не переносила любые спецслужбы, а уж КГБ-ФСК-ФСБ ненавидела пылко и страстно. Полковнику Петрушко жутко было и подумать, что случилось бы, узнай она правду.

Но ладно, это все лирика, а вот Лешка… Того дразнили не менее изощренно, а вдобавок еще и слегка растопыренные уши… Тут уж «чебурашкой» не ответишь, к самому прилипнет. Лешка ненавидит стричься, а почему — и ежику понятно. И ведь ничего не поделаешь, переводить из школы в школу бессмысленно, дети всюду дети, а менять привычную обстановку — само по себе достаточная травма. Домашнее обучение тоже пришлось отвергнуть — все-таки мальчик не должен расти тепличным овощем, ему необходим коллектив сверстников, да и не настолько он все же болен. Конечно, пришлось деликатно поговорить с учителями и с некоторыми детьми. Дети, к удивлению Петрушко-старшего, оказались не менее понятливыми, чем взрослые. Собственно, проблема возникла лишь с наглым физкультурником, не пожелавшим понимать мягкие увещевания Виктора Михайловича. Пришлось по-дружески поделиться личными проблемами с коллегами из оперативного отдела, и с тупым физруком однажды побеседовали иначе. Больше с ним проблем не возникало. А вот ребятишки порой срывались, и приходилось им напоминать, по-тихому, чтобы, не дай Бог, не узнал Лешка. Впрочем, в последний год все было относительно спокойно. То ли дети подросли, то ли нашли себе другие развлечения. Да и Лешка — не такой уж тютя, когда его сильно доводили, мог и вцепиться в обидчика смертельной хваткой. Правда, это всегда было чревато припадком, и учителя были предупреждены, что делать, если вдруг…

Сейчас, однако, Лешка воспринял мамин запрет довольно спокойно, лишь хмуро, очень по-взрослому, пожал плечами.

…На каждой остановке народу все прибавлялось и прибавлялось, хотя вроде уже больше и некуда. А ведь еще до Царицыно не доехали, — сокрушенно думал Петрушко. Вот уж там будет толпа так толпа, всех утрамбует всмятку. А к тому же почти все окна забиты, не открыть, как ни пытайся. Душегубка, одним словом. Есть ли подобные ужасы в сопредельных мирах?

Собственно, о сопредельных мирах почти ничего и не знали. Общение по астралу — крайне ненадежное средство связи, тут слишком многое зависит от источника и передатчика, а оба ведь — люди, со всеми вытекающими. Паша, то есть генерал Вязник, до сих пор не слишком-то доверяет Гениным магическим опытам. Не то чтобы он подозревал Гену во лжи — нет, того исследовали вдоль и поперек, и до, и после сеансов связи снимали энцефалограмму, и еще проверяли какой-то электроникой, о которой Петрушко и понятия не имел, тут уж была епархия научно-исследовательского отдела. Нет, доверяя Гене как человеку, генерал сомневался в объективности его видений. И пускай масса народу во время сеансов могло наблюдать все то же самое, Вязник резонно замечал, что объективных критериев проверки нет никаких. Переместиться в сопредельные миры пока не удавалось никому. А вот корреспонденты оттуда говорили, что переход не только возможен, но и время от времени происходит. Но «олларские» не знали технологии, а жадные Дети Старой Змеи не хотели делиться секретами. Или не могли передать — слишком разные языки, разные смысловые системы, и хотя обмен информацией происходил напрямую «из мозга в мозг», но аберрация восприятий была слишком велика. Так что Павел Александрович сомневался вполне обоснованно. Другое дело, что он вообще во всем вечно сомневался. Такой уж он был — ехидный, насмешливый и, по его же собственному признанию, «всезнающий как змея».

Глядя на проплывающие за окном заборы, Петрушко вновь вспомнил, как Гена зажег свои изогнутые свечи, долго молчал, уставясь на слегка качавшиеся язычки пламени. Потом, произнося нараспев непонятные слова, поводил ладонями над серебряной миской. Напрягся, страшно выдохнул, взбаламутив поверхность воды, и приготовился ждать. Вызов был послан туда, в Оллар, и если его услышат, и если пожелают ответить… Собственно говоря, попытки связи делались еще с того воскресенья, когда перепуганных мальчишек проверили в лабораториях научного отдела, а потом Виктор Михайлович явился с докладом к генералу Вязнику. Но попытки оставались тщетными, поверхность воды успокаивалась, и ничего не происходило до того, как гасли свечи. А они гасли быстро, минут за пятнадцать. Естественный ограничитель, объяснял Гена. Ведь это были особые свечи, их пламя как-то реагировало на состояние медиума, и чем сильнее его напряжение — тем быстрее они сгорали. В принципе, работать можно было бы и при погасших свечах, но не стоило. Слишком опасно для организма, достаточно перейти некий предел — и мозг быстро разрушался.

Но в среду их все же услышали. Вода в миске слегка встрепенулась, по ее поверхности побежали радужные круги, остро запахло какими-то странными, приторными ароматами, а потом она вдруг стала твердой и плоской, в зеркальной поверхности сперва отразились догорающие свечи, а потом возникло лицо.

Немолодой уже мужчина, с бородой едва ли не до серых, внимательных глаз, загорелое лицо лоснилось от пота, то ли слишком жарко там у них было, то ли чересчур устал.

Слова собеседника произносил Гена, они ведь возникали у него мозгу, но вот голос — тот заметно отличался от мягкого Гениного тенорка. Глубокий, слегка надтреснутый бас, таким голосом можно командовать войсками или изрекать проклятия врагам. Видимо, воздействие шло и на речевой аппарат медиума.

— Мы слышали и раньше, но ответить не смогли… Большой маг уже у вас… Начальник тысячи… — Гена замялся, пытаясь подобрать словесный эквивалент тому, что ощутил внутри. — В общем, какой-то немалый чин в этом ихнем Тхаране, — уже своим обычным голосом добавил он. Потом вновь заговорил голосом бородатого. — Ему поручено готовить исход… надо помешать… вернуть… мы ищем того, кого ему пришлось переместить в Оллар. Но пока не можем. Нужно… Если вы знаете, кто… Его изображение.

Петрушко предусмотрел и такой поворот. Сейчас же фотография Димы Самойлова была поднесена к зеркальной поверхности.

— Хорошо… Попробуем… Если… Большой маг уйдет, и тогда еще нескоро… Государь со дня на день пошлет на юг хандары… легионы… Осторожность… Он сильный… Сильнее того, в ком я сейчас говорю… Не пытайтесь сами, следите и ждите… Нужно тламмо, и только тогда… Да будет на вас мир и отблеск Единого, Рожденного и Нерожденного… Ждите…

И тут зеркало треснуло, вновь побежали по воде лиловые круги, а погасшие свечи зачадили, съежились черными огарками. И вскоре вода стала обыкновенной водой. Гена, вытерев со лба пот, выплеснул миску в раковину.

— Ну вот, вроде хоть что-то. Правда, понять что-то содержательное сложно.

— Послушаем еще, — предложил Петрушко, перематывая кассету.

— По крайней мере, — заметил майор Семецкий, замначальника оперативного отдела, — подтвердилась гипотеза о переходе сюда эмиссара из Тхарана. Понять бы еще, что за исход он готовит, и чем это опасно нашим олларским друзьям…

— Если это действительно друзья, — покачал головой Виктор Михайлович. — Фактически мы ничего о них не знаем, и есть ли у нас общие интересы — вот вопрос. То, что они хотят решить свою проблему нашими руками — очевидно. И я не вижу в том ничего плохого, если это и нам выгодно.

— Нам-то выгодно, — решительно заявил Гена. — Те, с кем мы держим контакт, «Люди Единого», по крайней мере не хотят, чтобы от них к нам кто-либо перемещался. Как я понимаю, и мы добиваемся того же.

— Граница на замке? — прищурился Юрик Семецкий. — Разумно. Отношения могут быть лишь потом, когда их при необходимости можно односторонне прекратить. А эти «Люди Единого» что-то вроде секты?

— Видимо, — кивнул Гена. — Но секта многочисленная, готовящаяся со дня на день стать господствующей верой.

— Вот только в их религиозные войны нам и не хватало влезать, — усмехнулся Петрушко. — Как-то, знаете ли, и своих ваххабитов по уши хватает.

— А кто влезает? — удивился Семецкий. — Пускай Тхаран отсюда убирается, а уж как они в Олларе будут между собой грызться, не наша забота. «Люди Единого» наши союзники лишь в том, что касается блокады.

— А вы уверены, ребята, — подала голос молчавшая доселе Генина ассистентка Лариса, — что блокада всегда будет нужна этим «единянам»? Что они сами не полезут к нам, со временем? Нести, например, свет истинной веры? Фанатики, они же и в Африке фанатики. А тут даже не Африка, тут вообще…

— Лариса Сергеевна, — терпеливо произнес Петрушко, — здесь ни в чем нельзя быть уверенным. Это уравнение с кучей неизвестных. Мы не можем сейчас решать стратегические задачи. Нам бы вышибить отсюда эмиссара и предотвратить дальнейшие перемещения, вот и все.

— И ребенка бы вернуть, — деловито пробасил Юрик. — Русские своих не бросают.

Окружающие невесело рассмеялись.

— Пап, — дернул его за рукав Лешка, когда они уже выползли из душной электричкиной утробы на потрескавшуюся старенькую платформу, — а я там этого дядьку видел. Правда!

— Какого такого дядьку? — скучно отреагировал погруженный в себя Петрушко.

— Ну того самого! Который в парке, — протянул Лешка, досадуя на папину непонятливость и заторможенность.

Виктор Михайлович поперхнулся и кинул быстрый взгляд на супругу. Ну, хвала небесам! Настя, невзирая на неподъемные сумки, стремительно неслась впереди, и цель ее не вызывала сомнений — крашенный в темно-зеленые тона станционный магазин.

— Леш, ты это серьезно? — отчего-то шепотом переспросил он. — Ты не шутишь?

— Я что, выгляжу как идиот? — сын решил обидеться. — Я что, дурной или слепой? Именно этот дядька, что в парке хулиганов прогнал. Он наискосок по проходу сидел.

Петрушко сделал пару глубоких вдохов.

— Почему же ты мне сразу не сказал?

— А зачем? — Лешкиному удивлению не было предела. — Что мне, делать больше нечего?

— Ну, — терпеливо ответил Виктор Михайлович, — я бы поблагодарил его, познакомились бы…

— Да он, наверное, и не помнит про меня! — махнул рукой Лешка. — И вообще, нафиг он нам сдался? Скучный весь такой, газету читал…

— «Нафиг» говорить неприлично, — автоматически среагировал Петрушко. — Ты бы мог сказать «на что он нам сдался?» А вообще познакомиться с хорошим человеком всегда стоит. Он, кстати, раньше нас вышел, не заметил?

— Не-а, — мотнул головой Лешка, — он остался. Наверное, ему до Серпухова.

— Ладно, проехали… Беги лучше к маме, поможешь очередь занять. А то ведь попадет нам с тобой, что одну ее бросили.

Едва только Лешка, сверкая незагорелыми икрами, скрылся в дверях магазина, Петрушко вороватым движением извлек мобильник и надавил кнопку.

— Юрик? Срочно. «Болонья» едет сейчас в электричке до Тулы, с Курского вокзала отошла в девять сорок пять. Лешка опознал. Что? Нет, не пробовал. Да, но осторожно. Все, кончаем связь.

Он вновь спрятал мобильник и попытался ощутить себя нормальным дачником. Получилось плохо.