Ваня пришел рано.

На час с лишним раньше – не к концу выездки у Адель, а к началу. Как так оно получилось – сам не понимал. Чисто случайно. Вроде всегда рассчитывал и планировал время идеально… А тут выехал чуть раньше, ехал чуть быстрее – ну и набежал запас времени… Ладно, походит часок, приведет мысли в порядок…

Так успокаивал себя Ваня, разгуливая в зеленке у стадиона “Луч” – здесь было проложено несколько троп для всадников. Мысль переждать этот час в “Хантере” даже не приходила в голову…

Казалось, Адель ничуть не удивилась его досрочному появлению.

– Привет, – сказала Адель. – А у меня подруга в самую последнюю секунду отказалась. Позвонили ей на сотовый – все бросила и убежала. Конь оседлан… Скажи, ты сможешь держаться в седле? Брюки и сапоги тут легко взять напрокат…

Мог ли он держаться в седле? Ха! Да он мог не ударить лицом в грязь перед лордами, баронетами и седьмыми в роду виконтами на знаменитой английской скачке за лисицей – и на паре охот не ударил, между прочим. Иные подзабывшие традиции баронеты и особенно их баронетши ударяли – разбрызгивая грязь и загаживая охотничьи костюмчики от Блумарин и Роберто Ковалли, а Ваня – нет. И брюки с сапогами для верховой езды у него нашлись – в машине, абсолютно случайно. Завалялись от последней лисьей охоты, надо думать.

Патологоанатомы были из мазилок никудышные.

Да и инструмент им Прохор подсунул – не очень. Кривой, как коготь неведомого зверя, с заточкой на обратной стороне лезвия, – нож-ухорез на роль скальпеля годился мало. У Прохора была и нормальная охотничья финка, но он намеренно дал ухорез – пусть попыхтят, пусть измажутся кровушкой – во всех смыслах…

Они пыхтели…

Они мазались…

Они превратили в изодранное месиво шею и не только – всё от лопаток до затылка. Прохор смотрел с усмешкой – полубрезгливой, полу… Нехорошая, в общем, была усмешка.

Наконец, на дрожащую и окровавленную ладонь мазилки ложатся результаты трудов: три когда-то серо-свинцовых кусочка… Теперь они липко-красные. Прохор даже не глядит, от таких фрагментов любой эксперт-баллистик свихнется, цель задания была в другом.

Подходят с докладом – яма готова! – двое других. Во взглядах, мельком брошенных на тело Макса, читается радость – им-то досталась экологически чистая работа… Глупцы. Рядом с Прохором радоваться опасно.

– Значит так… – Прохор задумчиво смотрит на саперные лопатки в их руках. Остро, полукругом отточенные лезвия от работы слегка затупились, но подойдут. Даже лучше…

– Значит так, – повторяет он. – Небольшой мешок мы даже отсюда и даже днем на утилизацию вывезем, не проблема… Но следок к нам оставлять – незачем… (кивает двоим с лопатками) Этому – башку и лапы – долой. Инструмент – тот же. Топоров не припасли как-то…

Взгляды мечутся между телом, лопатками, Прохором… и винтовкой Прохора. Особенно часто останавливаются на винтовке. Писклявого мазилку (он был землекопом) трясет крупная дрожь… Плетутся выполнять. Медленно, словно надеясь, что случиться чудо, что спустится бог на машине и отменит кошмар, куда их против воли втянуло…

Чуда не случается. Бога нет.

Выполняют приказ.

Прохор стоит к ним спиной – зрелище отталкивающее. Но и долетающие звуки – гнусны. Удары затупившегося по мягкому. Слова: “да, блядь, держи ровней… вытягивай… да не так… сам пидор… криво рубишь, между позвонков надо… чему, блядь, в шко… бэ-э-э-э-э-э-э-э…”

Фраза блевотно обрывается, но удары не смолкают. В мягкие, чавкающие звуки вплетаются другие – сталь о кость.

Прохор улыбается. Все отлично, дело сделано. Теперь у него действительно команда. Настоящая, повязанная – а не сборище спасающих мир идеалистов. Не подотдел очистки.

Прохор любит убивать сам. Но в команде можно убить больше.

Прохор улыбается…

И думает о Ване.

– Аделиночка – это так, мелкая женская месть… За отказ стать у них эльфийской принцессой… Аделаэлью. И за то, что не стала учить стрельбе из лука этих… одышливых бухгалтеров… Я слишком уважаю лук.

Ваня кивнул. Все, что она говорила – попадало в точку… Свое оружие надо уважать – не больше и не меньше. Они ехали бок о бок. В седле Адель держалась примерно так же, как и стреляла из лука. А может – даже лучше…

Что говорил он сам – Ваня не помнил. Что-то уж говорил, надо понимать… Но сам себя не слышал и ничего потом не вспомнил – видел и слышал только ее…

– Но все зовут меня Адель. Хотя, стыдно сказать, в паспорте написано Аделаида-Виктория… У предков порой случается черный юмор. Я для утешения перевожу как Адель-Победительница. Правда, говорят, это не совсем точно…

Ване казалось, что ее голос… Впрочем, не будем о том, что казалось Ване. Скажем просто: влюбился парень по уши. Адель могла точно так же рассказывать, что записано в паспорте ее белой кобылы – и он слушал бы с тем же восхищением в глазах…

Лишь к концу часовой конной прогулки он понял главное. Самое главное. Дар молчал, не реагировал на ложь – словно онемел вместе со своим хозяином. А Ваня его не отключал, напрочь позабыв про эту свою особенность… Или дар нежданно сломался, или…

– Соври что-нибудь, – попросил Ваня вдруг, ожидая, что сейчас на него посмотрят по меньшей мере с недоумением. Он ошибся.

– Зеленое что-то небо сегодня… – взглянула вверх Адель. – К вечеру каменный дождь соберется…

Соврала. Вердикт дара однозначен: соврала. Значило это только одно – за предыдущий час ни одной лжи не было. Никакой не было. Ни продуманной, ни случайной, ни по незнанию, ни по ошибке, ни по… Не было. Пока он сам не попросил.

Синие глаза следили за его недоуменной мимикой…

Потом Адель засмеялась…

Другая парочка в это время была занята гораздо более прозаическим делом.

Слава Полухин страдал от жесточайшего расстройства желудка, а Наташа Булатова пыталась что-то предпринять по этому поводу…

Дело происходило на Ваниной квартире. Полухин последнее время здесь и жил, не казал носа в свою общагу. Наташа, сокращенная-таки из поликлиники и плотно наблюдавшая за Славой днем, первые две ночи переночевала у родителей, затем спросила разрешения у Вани – и переехала с сумкой. Не насовсем, понятно, – пока не завершится история с Наей и укушенным ею Полухиным… Родители-Булатовы для виду поворчали о темпора-моресах, втайне радуясь – уж пора, пора дочурке, хотя бы так для начала, а там, глядишь, и до загса дойдет, и до внуков, и… Они мельком видели Ваню, подъехавшего за Наташкой и ее сумкой – и не поверили, что перед ними брачный или иной аферист, заманивающий в сети порока и преступления доверчивых двадцатитрехлетних стоматологов…

А в остальном они были вполне современные предки, и не шарахались от добрачного секса, как Новодворская от портрета Сталина…

Нет. Нехорошо сказано. Для Вечности писать надо, а кто там, в Вечности, вспомнит эту самую… Попробуем иначе.

Наташины родители искренне, но ошибочно радовались за нее, не совсем верно оценив отношения своей дочери с Ваней Сориным. Да и вообще они были вполне современные люди, и не шарахались от добрачного секса, как черт от портрета Новодворской…

М-да, бывает… Клинический случай ошибок по Фрейду. Сами виноваты, сколько можно крутить мадам Валерию по ящику. Нашли топ-модель…

Ладно, скажем коротко, по-военному:

Родители все поняли.

Не поняв ничего.

Отпустили Наташу.

Жить у Вани.

Новодворскую – отставить!

Наташка в отчаянии рухнула на стул. Все оказалось напрасно. Желудок Славика не желал принимать ничего. Одновременно пациент жаловался на жесточайший, сводящий с ума голод – и требовал немедленно эти муки облегчить. Ситуация…

Диетологом, равно как и гастрологом Наташа не была – и воспоминания об этих, проскоченных галопом по Европам на первом курсе дисциплинах было самое смутное. Но обращаться к светилам упомянутых наук желания не возникало. Наташа и без светил догадывалась, какое кушанье скорее всего может умерить страдания Полухина, на свою беду отыскавшего в подвале девушку с разметавшимися по сырой земле волосами…

Слава жалобно стонал, скрючившись на диванчике – голодные рези в желудке крепчали… Вид у пациента был безобидно-жалкий, но Наташа прекрасно помнила субботнее утро, трупно-пустые глаза Полухина, его мертвую поступь и дверь… В щепки раскуроченную надежную дверь.

Что делать, она не знала.

Премоляры, да и прочие его зубы Наташа осматривала три раза в сутки. Пока никаких изменений, лишь один запущенный кариес… Но этот голод… Началось всё неожиданно, час назад… Любую еду желудок отвергал мгновенно… У нормальных людей чувство голода при рвоте исчезает напрочь и надолго… У нормальных… Полухин сквозь стоны твердил, что умрет, если немедленно, сию минуту, чем-нибудь не подкрепится.

Мобильник Вани оказался отключен.

Можно было не играть с собой в наивные прятки. И не делать вид, что все дело в ее далекой от гастрологии специализации. Стоило сказать себе прямо и честно: Славке нужна кровь. И, скорее всего…

Человеческая кровь.

Она с тоской подумала: сколько же ему хватит, что бы хоть приглушить эти муки? И с тоской посмотрела на запястья…

На свои запястья.

Казалось, девушка крепко спала.

Спала мертвым, неподвижным сном – лишь внимательно приглядевшись, можно было заметить, как грудь ее легко, едва заметно поднималась-опускалась. Но способных вглядеться и заметить рядом не было, да и процесс с дыханием не имел ничего общего, кроме самых внешних, первичных, признаков…

Сердце не билось – перистальтика сосудов обеспечивала крайне вялый ток по ним крови… Впрочем, кровью сию, способную ужаснуть любого гематолога субстанцию, назвать было трудно. И функции у псевдо-крови были другие. Как и у лимфы, тоже весьма отличающейся от аналогичной жидкости живого человека… Печень, мутировавшая, увеличенная почти втрое, была главным центром, главным средоточием, главным движущим механизмом этой системы квази-жизни…

Казалось, девушка крепко спала.

Но сны не видела…

Длинные черные волосы разметались по черной земле – и были гораздо чернее. Шея казалась на этом фоне белоснежной, принадлежащей не живому существу, но мраморной статуе – ни пятнышка, ни родинки. След любовной игры – круглый отпечаток перешедшего в легкий укус поцелуя – тоже исчез с прекрасной шеи.

Исчез давно, почти полгода назад.

Исчез быстро – не прошло и недели.

Исчез, не замеченный никем со стороны – высокий воротник, шарфик, тональный крем – никто не удивился двум крохотным, но глубоким ранкам-проколам среди отпечатков зубов. Да и зажило тогда все на удивление быстро.

…Когда-то существо называвало себя Наоми или просто Наей. Теперь оно не называло себя никак. Существо уже не умело говорить и почти не могло мыслить – развивавшийся крайне медленно, исподволь, процесс трансформации последние три недели покатился все сминающим горным обвалом. Камешком, толчком, обрушившим лавину, послужил, как ни странно, рентгеновский снимок. Вернее, незначительное гамма-излучение, выданное дентальным рентгеноаппаратом… Хотя старт процесса ускорился на неделю-другую, не более…

А вот красоту она сохранила. Можно даже сказать, стала красивее, гораздо красивее, дойдя до того тончайшего лезвия, где прекрасное балансирует на грани уродливого и отталкивающего… И трудно было взгляду человека оторваться от того, что звалось не так давно девушкой Наей. Особенно взгляду мужчины…

Но, если отбросить все эти мелкие странности, – казалось, она крепко спала.

Спала, чтобы вскоре проснуться.