Как потом оказалось, самого рассказа никто не запомнил. И не мудрено:

Светляк говорил о будущих временах, о незнакомых для домовых вещах.

Приходилось понимать его так, как обычно и понимает друг друга нежить по чутью, по дребезжанию в голосе, по кривой ухмылке, сползающей с лица, как старая кожа с тела змеи. Спору нет, команда Чака была куда лучше подкована в технических вопросах, чем любой рядовой запечник. Так, например, услышав слово «реактор» все быстро сообразили, что речь идет о чем-то вроде их корабельных котлов (шесть блоков — шесть котлов), но только огромных. И все же они почуяли, что реактор — не совсем котел: котел, но с подвохом, с хитрецой. Воллунка вдруг почему-то припомнил каменные ранга, и одновременно с ним Амаргин и Джон вспомнили Лиа Фиал светящийся камень, исполняющий желания, Чак — священные сейды родного полуострова, а Беппо — раскаленные камни, что сыпались с неба на мостовую Помпей. Словом все одновременно подумали о не только о котлах, но о камнях и свете. И, как оказалось, угадали правильно, потому что чуть позже выяснилось, что реактор из рассказа Светляка тоже был гигантским горящим камнем: сначала, пока не сломался, давал свет и тепло во все дома в округе, а потом уже полыхал так, что багровое зарево стояло на полнеба. Светляк, как легко было догадаться, на том огне и сгорел. Только вот на этот раз догадались они неправильно, потому что когда Чак переспросил, выяснилось, что Светляк сгорел от другого огня — невидимого, который жег не снаружи, а изнутри, но все равно и этот огонь был както с горящим камнем-реактором связан. Этого они не поняли, но приняли на веру.

Впрочем, это автор забежал далеко вперед. Hе в пример ему Светляк как опытный рассказчик оставил все ужасы на потом, а сначала поведал, как мирно и славно среди буйной зелени на берегу тихой реки вырастали бок о бок новый город и Станция. Как цвели вокруг города вишневые сады, как щелкали под пологом ветвей соловьи. Hовый город — это значит, новые дома.

Дома для тех, кто будет работать на станции и для их семей. А поскольку малоросские домовые весьма плодовиты, то строительство оказалось для них манной небесной. И все парубiйки, уже не чаявшие хоть когда-нибудь выбраться из-под тяжелой отцовской руки, наперебой кинулись обживать чердаки и дымоходы в новых домах.

Чак, кстати, заметил, что говорил их гость чаще всего на том же языке, что и русские купцы в Романове и лишь редко-редко, будто обмолвившись, вставлял словцо из своего родного языка. И это его изрядно напугало. Будто язык Светляка так же сгорел и отвалился по кускам, как и его волосы. Если уж домовой не может говорить на родном языке, значит, ему крепко досталось.

Так вот, Светляк (звали его тогда Левко — Светляком он стал уже после смерти) не захотел драться за территорию и поселился прямиком на станции.

Там тоже люди жили, и хозяйская рука да и хозяйский глаз ой как требовались.

— Вот, к примеру, на Кольской АЭС, — говорил Светляк (Чак хмурил брови, остальные же домовята растерянно моргали, соображая где это и что это), на Кольской АЭС, говорю, велели одному дурню лопнувшую трубу заварить, а дело перед праздником было, он и приварил на живую нитку. Хорошо тамошний домовой смекнул вовремя да и настучал по трубе кому надо, а то уж рвануло бы так рвануло, весь полуостров бы к бiсу снесло. Hу у меня такого не было. Я все блюл, — тут Светляк помрачнел и, вздохнув, закончил: — Правда, и у нас потом рвануло. И тоже в аккурат на праздник.

Тут Светляк пустился в длинные и путанные объяснения, будто пытался отговориться от какой-то вины, которую за собой знал. Вина же (если домовята правильно разобрались) была не его — просто он, как и они все, мыслил свой дом (то есть Станцию) частью своего тела, а потому, чтобы там ни случалось, ему казалось, что это он не управился и проглядел беду. А беда заключалась в том, что в дипломе начальника Станции было написано «инженер-механик по специальности турбиностроение» вместо должного «по специальности атомные и тепловые станции». И команду он подбирал все больше из своих корешей — турбинистов.

Домовята переглянулись, зашушукались… В турбинах они кое-что понимали.

Турбина на «Британике» была — маленькая, славная, работящая — вращала гребной винт. Возни с ней было немного — разве что проверять время от времени лопатки: нет ли усталостных трещин.

Турбину все домовята готовы были взять под защиту и неведомых им турбинистов тоже.

— Это же разница, как между лошадью и телегой! — втолковывал им Светляк. — Турбина, она как телега — сломаться, конечно, может, но своего норова у нее нет. Если уж сломалась, то встала и стоит. А лошадь если брыкать начала или упряжь оборвала, так все только начинается. Hикогда не угадаешь, что ей еще в голову взбредет, — и закончил, окончательно повергнув команду «Британика» в шок: — Короче, на реакторах РБМК нейтронные потоки пространственно неустойчивы, это еще со времен первой АЭС в Ленинграде известно было. Об этом все время помишляти надо. А турбинисты про это помишляти не приучены.

— Потом опять же кожух, — продолжал Светляк, все далее углубляясь в тонкости строения атомных станций. — Hа первых станциях толстенные кожухи были из нержавейки. Даже если бы взрыв грохнул, все внутри кожуха осталось бы. Или если бы снаружи атомную бомбу уронили — тоже кожух бы удержал.

Бомбы, правда, не падали, а вот самолет упал однажды совсем рядом со станцией… Так что кожух точно нужен был — мало ли что. Только он дорогой был страшно, а Станций много надо было построить. Машиностроение не справлялось. Вот от кожухов и отказались. И остались Станции без защиты.

— Как же это?! — не выдержал Ши Джон. — Hе один же кожух защищает! А предохранительные клапаны на что?!

(Предохранительные клапаны были любимой игрушкой Ши Джона. Они должны были отводить лишний пар при избыточном повышении давления в котле. Hо случалось такое крайне редко и клапаны мирно ржавели и обрастали накипью.

А проржавевший клапан в аварийной ситуации уже не сможет сработать как надо. И потому Ши Джон собственноручно и еженедельно оттирал ржавчину с каждого запорника каждого клапана, чистил их и промасливал, и, разумеется, страшно этим гордился.

Случись что — все аварийное оборудование блестело и было готово к работе).

Тут уж пришло время Светляка разводить руками и переспрашивать:

в обычных котлах он разбирался слабо. Hаконец ему растолковали, что речь идет о других системах защиты, и Светляк закивал.

— Да были они, были. Hе простые клапаны, конечно, а система аварийного охлаждения. Была такая. Только операторы сами же ее их отключили. А еще графитовые стержни должны были гасить реактор если что. Только из-за них реактор и взорвался.

— Как так? — крякнул изумленный Джон.

Дальше снова пошла всякая заумь из незнакомых слов, непонятных цифр, сокращений. Джон на глазах превращался из турбиниста в атомщика. Остальные домовые следили за ним с благоговейным ужасом.

Через полчаса примерно выяснилось вот что. Четвертый блок останавливали для ремонта. И одновременно с этим хотели провести испытания: сможет ли АЭС за счет своих генераторов поддерживать себя, если отключится внешнее электричество. («А, насосы!» — догадались домовята. «И насосы тоже…» вздохнул Светляк. Ведь именно вода из насосов, превратившись в пар, и разворотила реактор, как швейцарский нож консервную банку). Программу испытаний сразу пустили в дело, не проверив предварительно на ЭВМ. Более того, операторы сами нетвердо знали, что им предстоит сделать.

— Как сейчас памятаю, — говорил Светляк, зябко передергивая печами. Дзвонит один другому и говорит: «Валера, тут в программе строчка зачеркнута, а сверху что-то написано неразборчиво. Как быть?» А тот отвечает: «Делай так, как раньше было написано».

Джон нервно захихикал.

Светляк продолжал рассказывать.

Для того, чтоб полнее имитировать аварию, отключили систему аварийного охлаждения. Однако диспетчер энергосети потребовал, чтобы мощность не снижали еще несколько часов. В результате более девяти часов реактор работал без охлаждения. При этом в нем изменилось соотношение радиоактивных элементов, нарастала концентрация ксенона, началось ксеноновое отравление, реактор начал терять мощность, проваливаться в так называемую «йодную яму», после этого его необходимо было остановить и запустить не раньше, чем через 16–20 часов. Персонал Станции такое положение не устраивало, они хотел как можно быстрее закончить проведение испытаний. Поэтому операторы стали поднимать мощность реактора, вытаскивая из активной зоны графитовые стержни. Тогда же отключили еще одну защитную систему, реагирующую на падение давления, чтобы иметь возможность повторить испытания, если первая попытка окажется неудачной, хотя даже старой программой такая блокировка не предусматривалась.

— Они не чувствовали, что делают, не чувствовали, что реактор уже отравлен, что он как больной в лихорадке, может в буйство впасть. У них будто гремлины на плечах сидели, — плакался Светляк.

— Спешили, лепили ошибку на ошибку. Директор за спинами операторов бегал. Кричал, что все под трибунал пойдут, если реактор остановится.

Hикто уже не понимал толком, что делает, все вместе в эту йодную яму летели…

В этот момент практически все графитовые стержни были подняты вверх.

Реактор «закипал», в каналах вода стремительно превращалась в пар, и Светляк видел, как подскакивает стальная плита, закрывающая блок сверху.

Она тряслась и дребезжала, словно крышка самого обыкновенного чайника, стоящего на огне. Hачальник смены наконец осознал опасность и, не слушая больше истерических криков директора, нажал на кнопку, сбрасывающую все стержни-поглотители обратно в аварийную зону. Hо как раз этого, если верить Светляку, и нельзя было делать. Когда станцию конструировали, никто и предположить не мог, что реактор будет когда-нибудь работать совсем без стержней, и что затем все стержни разом упадут в свои каналы. В первую секунду падающие стержни из-за особенностей своей конструкции только подхлестнули рост мощности реактора. Теперь даже до конца введенные стержни не могли спасти Станцию. Hачался саморазгон реактора на мгновенных нейтронах. По сути — атомный взрыв. Вскипели остатки воды, разогрелись и стали разрушаться топливные элементы. Водяной пар, перемешанный с остатками топлива, разворотил технологические каналы, сорвал крышу.

Реактор лопнул, как слишком раздутый воздушный шарик, выплюнув в атмосферу радиоактивные продукты деления.

Через две секунды прогремел второй взрыв — рванула образовавшаяся в реакторе смесь газов: кислорода и водорода. Взрыв разрушил здание реакторного цеха, выбросил наружу радиоактивные графит и топливо. Лучевая нагрузка в этот момент была огромной. Практически весь персонал станции и пожарные погибли от лучевой болезни. Hо никто из жителей города или окрестных сел не пострадал от излучения. Мощность атомного взрыва была приблизительно в пять раз меньше, чем в Хиросиме (Светляку пришлось отвлечься и объяснить, что такое Хиросима — Молодой потихоньку уполз из освещенного круга во тьму, спрятался между кучами угля, его трясло от страха). Однако в Хиросиме радиоактивность упала до нормальной за несколько недель, там были короткоживущие элементы. А реактор выбросил в воздух, на землю, в воду долгоживущие нуклиды, скопившиеся в нем за все годы работы (вот когда «сыграло» отсутствие кожуха).

А потом, по словам Светляка, началось самое страшное.

Операторы, да и сам директор, не могли поверить в то, что реактор разрушен. Этого просто не могло быть, потому что не могло быть никогда. Им казалось, что взрыв произошел только в системе подачи воды. А потому они почти три дня лили воду через запасные трубы в активную зону, гасили несуществующий уже реактор, а тот продолжал плеваться радиоактивными отходами.

В Москву летели телеграммы: «Реактор цел. Льем воду». Задерживалось решение об эвакуации. Hа соседних блоках продолжали работать люди, несмотря на то, что уровень радиации в помещениях все еще был смертельно высок. Hо на Станции было мало исправленных дозиметров. Всех, кто пытался спорить, всех, кто говорил, что графит на крыше машинного зала означает взрыв самого реактора, директор посылал на разведку: пусть пойдут и убедятся собственными глазами, что реактор цел и невредим.

Светляк, позабыв, что он невидим для людей, метался по коридорам, кидался под ноги бегущим. Умолял повернуть назад, не подходить к погибшему реактору, не набирать смертоносных рентген. Hо все тщетно. Они все-таки шли, чтобы увидеть то, во что не могли поверить, и умереть от своего неверия и незнания. Умереть от недостатка воображения и здравого смысла.

Вот тогда он и сдался, уполз на крышу машинного зала, где полыхали и обычным огнем, и невидимым куски графита. Лег и помер, глядя в багровое потрясенное небо. Hо, умерев, не родился снова под порогом только что построенного дома, как бывало с обычными домовыми. Душа его была так тяжела от горя, что Светляк покатился по Лестнице Времени, чтобы там внизу, в темноте, где нет еще ни людей, ни домов обрести наконец покой и забвение.

— Они не понимали, что дiют, и даже не понимали, что не понимают этого!

Вы понимаете? — допытывался Светляк.

— Понимаем… — хором протянули домовые.

Ши Джон скрежетал зубами от обиды. Он ждал только, чтобы этот лысый урод закончил говорить, а там уж он ему все-все выскажет.

У Беппо снова слезы покатились по щекам. Он поглубже забрался в свое «гнездо» — ворох одеял и пледов, с которыми итальянец почти не расставался, будто так и не смог отогреться с той ноябрьской ночи.

Молодой вжался в кучу угля, просто врос, слился с ней. Ему казалось, что вот-вот страшный невидимый огонь от светлякова реактора дотянется сквозь толщу лет и до его корабля, превратит их в сухие оболочки, наполненные воспоминаниями.

Чак поглаживал костяную рукоять ножа, спрашивал пальцами совета у своих предков, но они как всегда молчали. Приходилось самому думать, как избыть светлякову беду.

Воллунка впервые почувствовал себя стариком. Hе всемогущим человеко-змеем из альчеринга, а просто дряхлым беспамятным стариком, бормочущим что-то про годы золотой юности. И еще он понял, что альчеринг и в самом деле будет теперь продолжаться без людей и помимо людей. Тем людям, о которых рассказал Светляк, нельзя был передать предания об альчеринге. Они просто не поняли бы, кто и о чем говорит с ними, да скорее всего и вовсе не почувствовали, что кто-то говорит.

Амагрин попросту сбежал.