ИНТЕРМЕДИЯ
Двенадцать лет назад. Туле.
Это случилось, когда Риде было четырнадцать лет. Как раз после того, как установились месячные.
Она приехала домой на каникулы. Специально ею никто тогда не занимался — взрослая уже девочка, сможет сама себя развлечь. И она чаще всего валялась на балконе с книгой, или ездила верхом.
Вот и в тот день она поехала на Гальгеберг — Гору Висельников. Была недалеко от их дома гора с таким вот романтическим названием, а вокруг огромный запущенный парк.
Осень в тот год была ранняя, на всех тропинках лежали бурые, преющий листья. Из расселин между скалами вылезали осыпанные темной ягодой кусты. Ягоды после недавних дождей уже размякли и забродили. Впрок собирать их было нельзя, но вкус — терпкий, пьяный — Рида потом помнила всю жизнь.
Она привязала лошадь внизу, у подножия скал, а сама полезла за ягодами. Наверху все еще было довольно цивилизованно, между утесами вились узкие дорожки, попадались полусгнившие остовы скамеек. Кое-где приходилось, правда, прижиматься к стене, но Риде нравилось преодолевать свой страх.
Так, она и бродила где шагом, где ползком, в сладком бездумье наслаждаясь волей, и вдруг услышала, как за поворотом посыпались вниз мелкие камешки.
Рида тогда не обратила на это внимания. Обогнула скалу и остановилась в недоумении. Валун что ли скатился на тропинку?
Но тут валун выпрямился во весь рост и Рида онемела. Это был серый медведь собственной персоной.
Здешних медведей завезли некогда с Земли первые колонисты для борьбы с местной фауной. Теперь, когда в них не было нужды, они одичали и измельчали. Тот, что стоял сейчас перед Ридой на задних лапах, едва ли достигал двух метров. Но и того было достаточно.
Их разделяло шагов пять. Справа, разумеется, скала, слева — обрыв. Поворачиваться и бежать нельзя, она знала это твердо. Ружье, конечно, было с ней, только заряжено дробью. А ранить сейчас медведя — верная смерть.
Он был не слишком зол, но недоволен. Девочка стояла у него на дороге. А уйти ей было некуда.
И тогда она стала танцевать. Едва ли этот танец получил бы премию на конкурсе. Она просто переминалась с ноги на ногу, похлопывала тихонько-тихонько в ладоши и приговаривала хриплым голосом: «Нам не страшен серый волк! Нам не страшен серый волк!»
На мишку она не смотрела. И осмелилась поднять глаза только тогда, когда снова зашуршали камешки.
Справа в скале была узкая, заросшая кустами расселина. По ней медведь и взбирался наверх. Рида увидела только его круглый зад. Подумала: «А не жахнуть ли сейчас дробью снизу? Сорвется, и костей не соберет». Но, конечно, стрелять не стала. Бросилась бежать.
И шагов через двадцать наткнулась на Клода. Вернее, уткнулась в Клода. Ее тогда даже не удивило, что он оказался здесь. Просто была счастлива.
А он, как только убедился, что она цела, здорова, не сошла с ума, и все еще в таком ступоре, что не чувствует страха, обнял ее за плечи и сказал:
— Пошли. Я должен тебе кое-что показать.
Они поднялись выше, на бывшую смотровую площадку. Туда, куда Рида вышла бы сама, не попадись ей на пути мишка.
И тут она увидела.
Маленький вертолетик с автономным генератором защитного поля. (Стоит бешеные деньги.)
Трое человек с винтовками.
В стороне маленькая красная горка — огнетушители.
Вырванная с корнем, разбросанная трава.
И — открытая клетка.
— Ты уж меня прости, — сказал Клод. — Поймешь все потом, а сейчас только прости. Иначе было нельзя. Я должен быть уверен, что ты сможешь выдержать такое и не сломаешься.
Она стояла и смотрела.
Потом вывернулась, отступила на шаг и плюнула ему под ноги.
Крикнула:
— Считай, что не выдержала!
И бросилась бежать.
Во второй раз за этот день.
За ближайшим кустом ее, наконец, вывернуло наизнанку, но Рида была этому только рада. Будто очистилась от всего, что с ней было. Ей хотелось убежать навсегда из дома, из Туле. Казалось, она никогда уже не сможет заговорить с Клодом, а больше ее здесь ничего не держало.
И все же она вернулась.
Часа через два, когда уже начала кое-что соображать.
Облазала все окрестности, нашла гнезда, где лежали снайперы. Они все время держали медведя под прицелом.
Так что, по большому счету ей ничего не грозило.
Клоду она потом задала один-единственный вопрос:
— Для чего нужно было рисковать и тратить кучи денег, если ты мог просто создать иллюзию?
Он только посмеялся:
— Хочешь иллюзию страха? Так дело не пойдет. Свой страх надо знать в лицо.
И стал ее учить.
Родители о приключениях на Гальгеберг так ничего и не узнали. Как Клоду удалось провернуть все без их ведома, осталось его тайной. За такие способности Рида его и уважала.
Уважала и любила по-прежнему, но доверять уже не могла.
Неправда, что дети уязвимее взрослых.
На кораблях, терпящих бедствие, дети, единственные не сходят с ума от страха.
Просто, когда душа молода, любая боль кажется ей величайшей несправедливостью, оскорблением. И душа сопротивляется во всю свою нерастраченную силу и не может смириться.
Потому от детских обид остаются самые глубокие, самые грубые шрамы.
Такой вот уродливый рубец оставило на Риде посвящение.
С тех пор она уже не верила. Никогда, никому, ничему.
Человек непредсказуем, а мир тем более.
Правда может быть только сиюминутной, в следующее мгновение она оборачивается ложью.
Впрочем, это и дает свободу. В стабильном мире степень свободы обычно невысока.
А за такое знание можно заплатить шрамом.
В древней Ирландии, например, для того, чтобы открыть человеку доступ в иные миры, ему отрубали руку, ногу, и выкалывали глаз.
Так что, по сравнению с ними, джокеров можно считать гуманистами.
А медведя Рида потом встретила еще раз. Только тогда она его уже не видела.
Ехала верхом, в осенние сумерки, через лес, и по беспокойству лошади поняла, что он издали следит за ними.
Рида запела тогда во весь голос: «Нам не страшен серый волк!», и медведь убрался.
Чуял, что с нею ружье.
А, может, его позвал тогда не голод, а смутное воспоминание о людях-хозяевах?
А на следующий год даже следов медвежьих она не видела. То ли пристрелили, то ли сбежал в леса.
