Гость султана Салах-ад-Дина отсыпался полный день.

Вчера ему пришлось вынести долгое и изматывающее путешествие через каменистую пустыню Иудеи к Иерусалиму, ночь прошла за серьезным разговором в обществе сарацинского князя. Заснуть удалось лишь после рассвета. Салах-ад-Дин поместил маркграфа в комнате на втором этаже башни Давида, слуги принесли еще несколько подушек, шелковое покрывало и тазик с водой для умывания, после чего Конрада оставили в покое.

Спал владыка Тира беспокойно. Его посещали призраки, явившиеся из прошлого, неведомые картины будущего, мелькали давно позабытые лица, колыхались истлевшие знамена и нещадно грохотало железо клинков. Потом картины сменились — зеленели рощи родного Монферрато, поблескивали алмазной пылью вершины Альп, у подножия которых почему-то пристроился Иерусалим, дорожный указатель оповещал, что если поедешь направо — окажешься в Багдаде, налево — в Риме, а прямо будет сумрачный лес, войти в который можно только людям, прошедшим земную жизнь до половины. Конрад ехал по широкой мощеной дороге и вдруг повстречал шедшего босым кардинала Пьетро Орсини в обтрепанной красной одежде и замызганной кардинальской шапке. «Рим пал к стопам Альбиона!» — крикнул пеший и похромал дальше. Обернувшись, Орсини добавил: «Лилейный лев, лживый лучник, левой ладонью ласкает лоно латинского Латерана…» Тут Конрад проснулся.

— Лилейный лев… — проворчал маркграф, протирая глаза и садясь на импровизированном ложе. — Надо же такому привидеться! Я скоро помешаюсь от этих забот!

Конрад оделся, умело повязал тюрбан, да так споро, что варвару-франку позавидовал бы любой щеголь из султанского дворца. В узкое окно-бойницу пробивались густо-оранжевые лучи вечернего солнца, сползающего по небу Палестины к Средиземному морю.

— Эй, кто-нибудь! — громко позвал Конрад по-арабски, и дверь моментально приотворилась. Вчерашний бородатый сарацин самого разбойного вида. Такими только пугать маленьких наследников европейских благородных семей — всклокоченная угольная бородища до глаз, мрачнейший взгляд, покрытые жестким черным волосом лапищи, зеленая чалма, кривой ятаган… — Принеси-ка, почтенный, поесть.

Сарацин молча отбыл в глубины башни. Маркграф, обнаружив за ширмой то, что ему незамедлительно требовалось — прикрытый крышкой бронзовый чан, — сделал свои дела и, едва успев завязать тесемки на шароварах, выглянул: разбойник уже выставлял на стол блюда с горячим мясом, обильно политыми маслом лепешками чашечку с медом и кувшин. Наверняка вино — Саладин внимателен к своему другу, как и всегда.

Быстро прочтя Pater Noster и Ave Maria, Конрад приступил к трапезе. Еда была вкусной и обильно приправленной лучшими специями, доставлявшимися в Святую землю по Великому шелковому пути, начинавшемуся в безумной дали, Катае и Индийских княжествах, где будто бы унция перца стоит несколько медяков, все люди ездят заместо лошадей на слонах, и короли каждый день дарят своим наложницам по огромному алмазу — настолько богаты чужедальние государи.

Вскоре маркграф заскучал. Салах-ад-Дин, видимо, нагрянет поздно вечером, сразу после молитвы. Пойти прогуляться нельзя — чем меньше любопытных глаз заметит присутствие в Иерусалиме необычного, одетого сарацином, европейца, тем лучше. Почитать нечего, кроме оставленного султаном фолианта Корана. Все еще надеется обратить союзника-христианина в Ислам… Конрад пробежался глазами по сурам, старательно начертанным умелым писцом, но отложил книгу в сторону. Он и так знал ее почти наизусть, не хуже Евангелия. Многие европейцы, обитавшие в Святой земле, понимали, что выжить тут можно, только зная обычаи и верования коренного населения, а потому прилежно учились, совмещая знания об арабском востоке со своей верой и привычками. Правда, получалось это далеко не у всех. К великому сожалению.

«Когда Рено приехал в Палестину, — неожиданно подумал Конрад об одном из таких не приемлющих чуждую культуру людей, — ему приходилось трудно… Он предполагал, что весь свет, каждый сарацин, египтянин, армянин или нубиец, должен существовать так же, как его предки и родственники в Бургундии. Он не пожелал стать частью Святой земли, а поэтому Саладину пришлось воспитать его силой и долгими годами… Господи, каким же стервецом был тогда Рено! И, что характерно, не исправился с возрастом, разве что теперь не выставляет свой бешеный нрав напоказ, предпочитая действовать втихомолку… Султан в нем уверен, а вот я считаю, что Рено де Шатильон — самое слабое звено в нашем замысле. Он может все провалить либо из-за своей невероятной самоуверенности, либо просто из стремления делать гадости всем и каждому».

Маркграф Конрад вспомнил о человеке, который уже два года считался мертвым, а если его имя и поминали в молитвах, то лишь с надеждой, что сия грешная душа пребывает в самой огненной и ужасной глубине ада. Звали сего рыцаря Рено де Шатильоном. Впрочем, его прозвание могло произноситься по-разному, в зависимости от языка — Рено, Ренье, Райнольд и так далее. Родился он в бедной дворянской семье, имевшей лен в герцогстве Бургундском, на западных склонах Верхних Альп. То есть в немыслимом захолустье, откуда молодому и доблестному рыцарю захотелось выбраться, дабы не сгнить в деревне и показать всему миру свой волчий характер.

Как только не именовали Райнольда близко знавшие его люди! Мерзавец, чудовище, недостойный звания дворянина демон во плоти, насильник, убийца, грабитель с большой дороги, прирожденный бандит, авантюрист, каких свет не видывал… Каждое из этих слов было истинной правдой. Молодой Шатильон полностью подходил под любое из приведенных определений. Приехав в 1148 году в Святую землю, Рено за весьма краткое время завоевал репутацию первейшего негодяя Палестины.

Конрад вкратце вспомнил послужной список Шатильона и непроизвольно скривился. Да, карьера выдающаяся. Первым делом нищий, но привлекательный и настойчивый бургундец обольстил вдову князя Антиохий-ского Констанцу и тайно с ней обвенчался, получив в руки богатства торгового города и его казны. Дворянство и епископ Антиохии слабо протестовали, однако Райнольд, обладая нравом вспыльчивым и необузданным, приказал слугам схватить пожилого священника, вымазать его медом и выставить на главной площади города — слепни и осы слетелись на дармовое угощение черными тучами. Пострадавший епископ отлучил Шатильона от церкви, Балдуин, король Иерусалимский, попытался арестовать безобразника, однако не преуспел. А далее, используя средства жены, Райнольд начал долгую эпопею авантюр, бесчинств и откровенных разбоев.

…По наущению византийцев Шатильон со своим отрядом напал на Киликийскую Армению — верную союзницу крестоносцев, а когда кесарь Мануил отказался расплатиться с его небольшой, но вымуштрованной армией, отомстил — высадился на принадлежащий Византии Кипр, учинив грабеж с поджогами и насилиями. Затем, обосновавшись в выстроенном посреди пустыни неприступном замке Крак де Шевалье, Райнольд начал грабить всех подряд: караваны арабов, паломников, своих собратьев-крестоносцев, византийцев, армян и вообще любого, до кого могли дотянуться его цепкие руки. Причем проделывал он это больше не ради богатства, а из любви к острым ощущениям и чувству опасности.

В 1160 году Шатильону не повезло — он попал в плен к сарацинам и, как было известно абсолютному большинству европейцев, шестнадцать лет провел в тюрьме в Гамбе. Ни его многочисленные друзья и сообщники, ни жена Констанца, ни епископ Антиохии, ни король Балдуин, ни магистры рыцарских орденов — никто не пошевелил пальцем, чтобы облегчить участь Рено. Никто не начинал переговоров с арабами о выкупе франкского вельможи, никто не собирал отряда, дабы разыскать его и попытаться спасти. Наоборот, над Святой землей пролетел заметный вздох облегчения.

В 1176 году получивший свободу Райнольд вернулся в Крак — постаревший, умудренный опытом, но такой же озлобленный и находящийся в состоянии войны со всем миром. Однако теперь он вел себя чуточку потише, совершая всего один-два набега в год, и то избирательно. Впрочем, его по-прежнему не любили все до единого крестоносцы, граф Раймунд Триполийский однажды даже пытался осадить Кракде Шевалье, но быстро понял, что крепость неприступна, и увел свое войско обратно. А когда в 1187 году Райнольд, нарушив перемирие, напал на караван, с которым ехала любимая сестра Салах-ад-Дина, султан воспользовался поводом объявить Джихад и во всеуслышание поклялся убить Шатильона собственными руками.

Четвертого июля 1187 года вторгшаяся в Иерусалимское королевство армия Салах-ад-Дина дала крестоносным рыцарям сражение при Тивериаде, где сарацины наголову разгромили европейцев, уничтожили войска тамплиеров и иоаннитов и взяли в плен большинство знатнейших особ Иерусалима, включая короля, магистра Ордена Храма, коннетабля, госпитальерских командоров и крупнейших баронов. На глазах иерусалимского дворянства султан выполнил клятву и ударил плененного Рено де Шатильона саблей по шее. Тот упал, а подбежавшие стражи выволокли тело из шатра. Король Иерусалимский Гвидо, позже выкупленный из плена, утверждал, что Райнольду отрубили голову и украсили ею пику султана. Еще рассказывали, будто голову Рено возили по городам султаната, показывая толпе.

Много удивительного и мрачного тогда произошло под Тивериадой. Бесследно исчезла величайшая реликвия христианства — Древо Святого Креста, находившееся при войске, погибли все епископы, его охранявшие, все пленные тамплиеры были незамедлительно казнены, пропали важнейшие документы… Затем мир крестоносцев начал рушиться. Салах-ад-Дин под зеленым знаменем Джихада взял множество портовых городов, а затем получил и главнейшее сокровище — Иерусалим.

Так выглядела для всех непосвященных общеизвестная история паршивой франкской овцы Рено де Шатильона и побед египетского султана. Но внимательный человек обязательно заметил бы некоторые наводящие на размышления странности…

«Убей Бог, не пойму, как дело не раскрылось прямо тогда, — размышлял Конрад Монферратский, наблюдая из узкого окна башни за закатом. — Насколько невнимательны мои соотечественники! И какая удача, что они ничего не увидели, ничего не поняли и по глупости сочли меня спасителем христианской Палестины! Ее спасителем я тогда отнюдь не был, а если и завоюю сей титул, то лишь спустя два или три месяца, в следующем году… Прости, Господи, мою гордыню… И все-таки, почему никто не обратил внимания на несомненное?»

Да, вопросов Монферрату можно было бы задать превеликое множество. Почему в 1187 году Салах-ад-Дин после вялого штурма отвел войска от Тира и Триполи, оставив в своем тылу эти города, морские ключи Святой земли? Почему Иерусалим быстро, бескровно и даже отчасти торжественно был сдан сарацинам? Отчего спустя несколько месяцев после падения Вечного города при дворе Конрада стал частенько появляться человек со шрамом на шее, который, по общему мнению, был невозможно похож на убитого Салах-ад-Дином Райнольда Шатильонского? Почему рыцарь Ибелин, коронованный во время осады Иерусалима патриархом Ираклием, вторым князем Церкви после Папы Римского, постоянно отирается в Тире, при дворе маркграфа?

Почему султан под Тивериадой уничтожил всех тамплиеров, хотя мог получить за рыцарей-храмовников огромный выкуп, что доселе обычно и проделывалось (сам Салах-ад-Дин утверждал, будто приказал казнить двести пленных тамплиеров потому, что они «столь же ужасны, как ассассины», однако в отличие от приверженцев Старца Горы являются «убийцами без чести». Но почему пленным храмовникам раньше оставляли жизнь и их постоянно выкупал орден?)? Между прочим, новоизбранного Великого Магистра тамплиеров, мессира Жерара де Рид-фора, султан беспрепятственно выпустил из сдавшегося Иерусалима, а сам де Ридфор («ужасный убийца, хуже любого ассассина») на средства Ордена выкупил семь тысяч человек… Куда, наконец, подевалось Древо Святого Креста — ведь не могла же великая реликвия просто испариться? Истинный Крест искали два года, но даже сами участники сражения не помнили, что с ним случилось.

Странностей прибавлялось, они нарастали, как барханы в Аравийской пустыне. Родной брат Салах-ад-Дина попросил в подарок тысячу пленных христиан. Тот удивительно легко согласился. Брат именем милосерднейшего Аллаха освободил всех. Еще тысячу триста человек султан подарил патриарху Иерусалима Ираклию и королю без королевства'— барону Ибелину, а затем выпустил без выкупа стариков и (что было, по мнению большинства, крайне неосмотрительно) всех воинов, оборонявших прежде Иерусалим. Последние почему-то направились прямиком в Тир, к Конраду, значительно усилив его армию.

Вовсе невероятный случай произошел в Александрии Египетской: множество беженцев из Святого града хотели вернуться в Европу, но генуэзские и венецианские купцы требовали оплатить проезд, запрашивая фантастическую сумму. Около полутора тысяч бедняков, разумеется, не могли внести деньги. Тогда наместник султана заплатил итальянским корабельщикам из казны, доставил на купеческие суда воду и пропитание, потом же пригрозил торговцам, что, ежели они посмеют высадить или выбросить единоверцев за борт, никакой торговли в Египетском султанате Генуя и Венеция более не будут держать до скончания мира, а если не возьмут на борт всех до единого беженцев — наместник реквизирует у кораблей паруса.

Это мало напоминало настоящую войну и истинный Джихад. Сарацины, следуя приказам Салах-ад-Дина, сражались, только когда на них нападали или следовало захватить заупрямившийся город, правители которого не желали сдавать стены мусульманам.

Главное крылось в другом. Султан отлично понимал, что своими действиями он спровоцирует новый Крестовый поход. И знал, каковы возможности у монархов Европы — император Фридрих, короли Ричард и Филипп приведут в Палестину гигантскую армию. Но все равно упрямо продолжал завоевывать Ханаанские земли, проявляя необычные для сарацин милосердие, терпимость к чужой вере и редкостное благородство.

Тир в это время укреплялся, заключив неожиданное перемирие с Салах-ад-Дином. Почему? Какой может быть мир с неверными в такие сложные и тяжелые для христианства времена?

Множество вопросов, десятки, сотни… И почти на каждый из них маркграф Конрад Монферратский знал точный ответ.

— Ты действительно уверен, что Райнольд останется на нашей стороне и не начнет свою игру?

— Ты столь часто поминаешь его имя, что я начинаю беспокоиться… Ты знаешь что-то, не известное мне? Подозреваешь? Или имеешь точные донесения о его измене?

— Нет… Просто предчувствие. Райнольд остался непредсказуемым и опасным тигром, который никогда никому не служил, кроме самого себя.

— Оставь, друг мой. Я знаю его с молодости, почти тридцать лет. Он верен мне.

— Но твою религию все-таки не принял.

— Откуда ты знаешь?.. Впрочем, ты верно догадался. Райнольд беседовал с нашими муллами, и они действовали по словам пророка Мухаммеда, записанным в Коране: «Призывай на путь Аллаха, Господа твоего, с мудростью и добрым увещеванием». Ничего не вышло… Рено не верит в Аллаха, так же как не верит в вашего Ису. У него своя, особенная вера, о которой никто ничего не знает. И именно поэтому наш старинный приятель может обвести вокруг пальца и правоверного, и христианина. Вот, да простит меня Аллах — слава имени Его! — и я начал подтверждать твои опасения. Но я и мой предшественник атабек Нур-ад-Дин сумели завоевать преданность Рено.

Салах-ад-Дин отпил шербета и замолчал. Подозрения Конрада наводили султана на недобрые мысли. Если осторожный эмир франков сомневается — значит, на то есть веские причины. Конрад никогда ничего не говорит просто так.

— Особенная вера… — хмуро проронил маркграф, устроившийся на подушках напротив египетского султана. — Юсуф, пойми, именно «особенности» делают человека опасным. Тайные убеждения. Я — католик, ты — мусульманин. Наши мысли и действия подчинены определенным законам Евангелия и Корана, уложениям, затверженным с младенчества. Этого ничто и никогда не изменит. Мы действуем в соответствии с велением Бога, как его ни называй — Аллахом или Исой. У Райнольда другие боги или бог. Нет, не золото, не желание власти, богатства или женщин. Шатильон всегда интересовался только причинением неудобств и неприятностей ближним своим. Вспомни историю с твоей сестрой.

— Ты не хуже меня знаешь, что тот караван был захвачен Рено по нашему с тобой приказу, — ответил Салах-ад-Дин, искоса посматривая на гостя. — Требовался повод к войне.

— А потом? — хмыкнул Конрад. — Этот сумасшедший без зазрения совести продал госпожу Гюльбийяз в наложницы эмиру Басры, и хвала Иисусу, что мы вовремя выкупили твою красавицу. Райнольд все оправдал тем, что подобное действо в глазах европейцев выглядело бы вполне естественно. Шатильон всегда находит способ жестоко пошутить над людьми, кем бы они ни были — врагами, покровителями или союзниками. Он странно ведет себя, смеется над неприкосновенными истинами, верит только самому себе, у Рено интересные друзья — помнишь, он знакомил с тобой некоего мессира де Гон-тара? Год назад в Дамаске?

— Да, я запомнил этого господина, — подтвердил султан и почему-то скривился. — Пожилой вежливый мужчина из франков. Очень умный. Но мне он не понравился. Гордец.

— Я выяснил, справляясь по нашим гербовникам, — проговорил маркграф, — что семьи де Гонтар в природе не существует. Нет замка, поместья, города или деревни с таким названием. Вообще! Ни в Европе, ни в Палестине или Византии! И слова такого нет, я спрашивал у ученых монахов, думая, что это старинное понятие из наречий варваров, греков или иудеев…

— Человек назвался вымышленным именем, — развел руками Салах-ад-Дин. — Это часто случается. Вот ты величаешь меня Юсуфом, хотя все другие люди привыкли к моему прозвищу.

Султан говорил истинную правду. Знаменитое на весь арабский мир «Салах-ад-Дин» переводилось как «Защитник веры». Правитель Египта получил это торжественное прозвание больше двадцати пяти лет назад, когда командовал одним из отрядов визиря Ширкуха, воевавшего с крестоносцами на берегах Нила. Настоящее имя султана было Юсуф ибн Айюб, а происходил он из немногочисленного курдского племени, обитавшего неподалеку от юго-восточных границ Византийской империи.

— Я еще несколько раз видел мессира де Гонтара в Тире и Триполи. — Европеец, говоря, хмурился. — Он приезжал в гости к Райнольду. Кстати, я никогда не слышал его имени. Ты ведь знаешь, как у нас принято? Сначала ребенку дается имя святого покровителя или нескольких святых, потом следует прозвание рода. Вот я, например, Конрад-Отгон ди Монферрато… А тот всегда именовался только фамилией, и то придуманной. Де Гонтар. Будто нет у него никакого покровителя на небесах. Впрочем, это не важно, я так, к слову… Никто из моих соотечественников с господином де Гонтаром не знаком. Он никогда не появлялся в Иерусалиме, ограничиваясь редкими визитами на побережье. Общался только с Райнольдом — мои осведомители раза два или три видели их вместе. Не скрою, он действительно очень здравомыслящ и обходителен, истинный дворянин, судя по речам и знаниям. И все одно производит странное впечатление. Этот человек есть, но его будто бы и нет.

— Он давал тебе советы? — вдруг поинтересовался султан, глядя в глаза собеседнику. — Помнится, когда Рено привез этого Гонтара в Дамаск, я услышал от него дельную мысль, как справиться с бунтующим эмиром Эль Аламейна… Он неплохо знает арабов и разбирается в наших делах.

— Мне — нет, — отрекся Конрад. — Зато у Райноль-да после визитов де Гонтара постоянно возникают новые безумные идеи. Похоже, именно с подачи нашего incognito Шатильон придумал, как поссорить год назад кесаря византийцев с Исааком Комниным. Теперь стараниями Райнольда Кипр отделился от империи, ослабив Андроника, а это ничтожество Исаак провозгласил себя императором острова… Полагаю, де Гонтар не раз давал Шатильону хитроумные советы, значит, он отчасти знает о нашем плане. Но я ума не приложу, кто он такой и откуда взялся.

— Чей-нибудь соглядатай? — предположил Салах-ад-дин. — Это может быть опасным. Если друг Рено подослан одним из ваших правителей или — упаси нас Аллах от такого бедствия! — первосвященником Рима, все пропало! Хотя…

Султан запнулся.

— Вот-вот, — продолжил за Салах-ад-Дина маркграф Конрад, — если бы де Гонтар трудился на благо Рима, меня давно бы отлучили от Церкви и, самое меньшее, тихонько прирезали бы или отравили. Никто в Апостольском граде, кроме двух всем обязанных королеве Элеоноре кардиналов — это наши высшие муллы, — не подозревает о замысле. А если узнают до срока, объяснить, что я тружусь во благо Церкви и Веры, не получится — нынешний Папа отдаст приказ и… С курией Ватикана лучше не связываться. У них в распоряжении есть люди почище фидаев Старца Горы, знавал я одного такого… Хитрый сукин сын, да простится мне подобное высказывание. Варвар низкого происхождения, однако невероятно умен и столь же невероятно безжалостен. Сейчас он вроде в Англии… Хотя подобный человек очень пригодился бы здесь, в Палестине.

— Остается лишь уповать на милость Всевышнего и Милосерднейшего, — вздохнул султан. — Надеюсь, все твои подозрения — лишь дань долгой усталости и вечной тяжести, что легла на наши плечи. Итак, ты уезжаешь завтра утром?

— Да. Сначала в Вифлеем, потом через Аскалон домой, в Тир. Мне следует быть поближе к византийским берегам. Как только появятся новости — придет гонец. Я строжайше приказал Шатильону сделать все, чтобы Филипп и Ричард не мешкали, не задерживались в Европе, а как можно быстрее плыли в Палестину. Если выйдет новая задержка — поможет Элеонора Аквитан-ская. Во Франции и Византии ждут моих писем, и, как только ты атакуешь войско крестоносцев в Святой земле и отрежешь его от моря, все начнется… Медлить более нельзя.

Хмурая башня Давида помалкивала, как и всегда слушая беседу двух столь разных людей. Ее залы и переходы были свидетелями многих таинственных разговоров, но сегодня, будь у древнего сооружения лицо, близкое к человеческому, оно выглядело бы крайне озадаченно и оше-ломленно. Подобных речей под его сводами не велось никогда доселе, да и будущее не могло принести надежды на повторение таких удивительных слов. Башня приняла в себя еще одну тайну и похоронила ее в желтовато-коричневом камне.