— Нам повезло. Не помню, чтобы в наши времена можно было бы обнаружить родственников за тридевять земель и получить от них столь радушный прием. Все-таки средневековье — одна большая деревня.

— Ничего подобного. Просто ты не разбираешься во взаимоотношениях дворянства как касты. Не смейся, люди благородного происхождения — именно каста и ничто другое. У нас в Германии было то же самое, особенно до революции 1918 года, еще при кайзере Вильгельме. Мой отец, Вальтер фон Райхерт, состоял в родстве с баварскими и прусскими семьями, его двоюродная сестра вышла замуж за герцога Дармштадского… Окажись я где-нибудь в Кенигсберге, в любом доме родственников…

— Понял, понял. Голубая кровь, белая кость и прочие генетические извращения. Не сердись, лучше посмотри, как красиво. Это и есть Мессина?

— Она самая. Впечатляет. Единственно, чуточку мрачновато.

Столица Сицилийского королевства обосновалась на берегу небольшого заливчика — город не слишком крупный, едва ли идущий в сравнение с Парижем, Марселем или Руаном. Длинная полоса предместий с непременными оливковыми и апельсиновыми рощицами, застроенный красными и коричневатыми двухэтажными домами центр, обнесенный стеной, а чуть в стороне, на холмистом мысу стоит возведенный из темного камня замок. Впрочем, слово «замок» к подобному строению малоприменимо: никаких тебе башенок, бастионов, ажурных галерей и прочих экзерсисов, принятых во Франции или на севере Италии. Крепость короля Танкреда представляла собой на редкость рациональное оборонительное укрепление, призванное защитить город прежде всего от опасности, способной подступить с моря. Приземистая продолговатая коробка с узенькими бойницами более напоминала Гунтеру громадное подобие долговременной огневой точки — если поставить на башне несколько баллист или иных метательных орудий, вход в гавань будет перекрыт раз и навсегда, в то время как подобраться к замку с суши тоже будет тяжеловато: на мысок ведет единственная дорога, которая останется под прицелом лучников. Опять и снова максимально простое и наиболее эффективное классическое норманнское сооружение. Выходцы из Скандинавии, где бы они ни жили, выгодно отличались от прочих народов незамысловатым прагматизмом, всегда приносившим успех. Построено надежно и на века. Правда, выглядит так себе…

Небольшой отряд дворян, предводительствуемый Роже де Алькамо, рыцарем короля Сицилийского, подошел к Мессине немногим за полдень. Сему предшествовал довольно краткий, но утомительный переход от Джар-ре — в сущности, дорога была легкой, однако господа дворяне, как один, изволили терзаться похмельем. Вчерашние посиделки в «Соленом осьминоге» давали о себе знать все утро.

Казаков не зря завел разговор о пользе родственных связей. Роже оказался столь любезен к Мишелю, что подарил норманну и его оруженосцам своих заводных коней и даже слышать ничего не захотел об оплате, заявив, что, приняв золото от родича, опорочит честь семьи. Гунтер, не говоря уж о сэре Мишеле, более или менее привык к гужевому и верховому транспорту, а вот у Сергея немедля возникли проблемы, благо в прошлом с лошадьми он встречался редко и его самым ярким воспоминанием об этих четвероногих чудовищах было то, как однажды в детстве его укусил пони в зоопарке. Казаков сказал, что впечатления остались самые мрачные.

Лошадь всегда чувствует, когда человек ее боится или попросту не умеет с ней обращаться. Гунтер, когда собирались выезжать из Джарре, быстро уяснил, что можно опозориться на весь свет и невероятно уронить достоинство своего рыцаря (да и свое собственное), если вдруг выяснится, что человек, именующий себя оруженосцем сэра Мишеля, не способен ездить верхом. За пару недель, проведенных в Нормандии, Гунтер специально катался вместе с Казаковым на лошадях, однако тот, хоть и проявлял максимальное старание, по сей день конскому племени не доверял. Понятно, что лошадь — это отнюдь не автомобиль и более похожа, если подходить футуристически, на мотоцикл, но сей «мотоцикл», во-первых, живой, во-вторых, имеет свой характер и далеко не всегда ангелический.

— Не дай Боже, свалишься, — шипел Гунтер Сергею. — Бед не оберешься. Подожди, я тебе сам скотинку подберу.

Подарок Роже выражался в трех одинаковой каурой масти зверюгах, различаемых только по оттенку колера и белым пятнам на лбу да груди. Порода лошадей, как и все на Сицилии, была жутко смешанная — сэр Мишель, оглядевший средства передвижения глазами знатока, сказал, будто в них соединены арабская, иберийская и еще черт-те знает какие крови, но ездить на этом можно. Хорошо рыцарю — сэр Мишель сел в седло едва ли не раньше того, как начал ходить. Кстати, самым блестящим рыцарским шиком в нынешние времена почиталось умение запрыгнуть в седло, не касаясь стремян да еще будучи при полном вооружении.

Казакову досталась наиболее спокойная (со всех точек зрения) лошадка, стойко перенесшая смену владельца и определенную неумелость нового хозяина. Однако сколь бы меланхоличной ни была эта тварь, мессир оруженосец через пару часов начал недвусмысленно привставать на стременах и ненавязчиво интересоваться у Гунтера, далеко ли до Мессины. Германец, используя (чтобы, не дай Бог, не поняли сицилийцы и сэр Мишель) сленговый английский, объяснил, что в седле ни в коем случае не сидят мешком, ибо последствия проявят себя в виде, pardon, стертой задницы. Что, собственно, и произошло. Никто, однако, ничего не заметил. Приятели и родичи Роже либо оказались людьми вежливыми, либо действительно настолько маялись головной болью, еще более усиливающейся при жаре, что их взгляды не обращались на недотепу-оруженосца.

Лишь один человек чувствовал себя отлично, хотя выпил не меньше других. Тот самый седой мессир по имени Ангерран де Фуа, загорелый старикан с глазами отъявленного хулигана — знакомец шевалье де Алькамо ехал впереди, изредка напевал на незнакомом языке (похоже, на арабском) и разглядывал окружающий мир с невинным и заинтересованным видом неожиданно состарившегося младенца.

Выяснилось, что Ангерран, чьи владения находились в Святой земле, путешествовал по Европе и буквально только что прибыл на купеческой фелюке из Пор-Сен-Луи-дю-Рон, небольшой гавани, стоящей в устье Роны на самом юге Прованса. Ранее мессир де Фуа, судя по его обмолвкам, навещал родственников в Лангедоке, что неудивительно, ибо баронство Фуа являлось одним из самых крупных ленных владений графства, управляемого мессиром Бертраном де Транкавель, графом Редэ. Теперь Ангерран хотел завершить некоторые дела в Мессине, а затем отбыть на свою вторую родину, в Палестину.

Мишель, превозмогая то, что Казаков называл непонятным словом «bodun», моментально набросился на господина де Фуа с расспросами: что нынче в Святой земле? Как война с Саладином? Что происходит под Аккой? Есть ли надежда отбить у сарацин Иерусалим и так далее…

Ангерран отвечал вежливо, подробно и обстоятельно, однако восторженный сэр Мишель пропускал мимо ушей то, что быстро привлекло внимание Гунтера. Пожилой рыцарь говорил очень странным тоном. Вроде бы серьезно, но в то же время саркастично и чуть насмешливо. Ирония, как известно, есть более не фигуры речи, но фигуры мысли, сопровождаемые соответствующей интонацией; Мишель же по молодости и горячности в стремлениях различать таковые пока не умел. И выходило так, что Ангерран де Фуа, рассказывая о короле Гви-до, Тивериадской битве или сдаче Иерусалима, произносил вроде бы правильные слова, но было непонятно, что кроется на самом деле в его голове и отчего любая фраза звучит двусмысленно.

«Просто старый циник, который слишком много повидал на своем веку, — решил Гунтер. — Видывал я таких, еще у нас в Рейхе. Ветераны Первой мировой, особенно офицеры, пережившие Верден, Ипр или оккупацию Украины, разговаривали точно так же. Они доблестно воевали, видывали крови поболе, чем я — воды, а потом выяснилось, что все их старания, жертвы и победы ничего яе стоят. Власть в стране захватили ублюдки — не вижу никакой разницы между нашими веймарскими демократами и Ги де Лузиньяном, одинаковые ничтожества: профессиональным и доблестным во всех отношениях воякам дали понять, что сражались они зря, а затем просто о них забыли. Ангерран, если судить по возрасту, участвовал еще во Втором Крестовом походе, между прочим».

На ходу Гунтер поделился своими мыслями с Казаковым, и тот, отвлекшись от причиняющего неприятности жесткого седла, понимающе хмыкнул:

— И у нас было то же самое. Отлично понимаю дедулю. На старости лет до него дошло, что правители сплошь и рядом предают простых солдат и кладут их жизни только ради того, чтобы набить свои кошельки, наполнить банковские сейфы деньгами, брюхо — омарами, а постели — шлюхами. Блин, ничего не меняется! Крестоносцы, которым все опостылело, но которые идейно воевали за свою веру. Ваши, германские, юнкера, которым отказали в завоеванной победе и послали чистить ботинки купчишкам после Версальского мира. Наши, российские, войны конца века на Востоке и Кавказе… В моей стране о победителях тоже забыли, как только они стали не нужны… Не могу понять, отчего проходят столетия, а психология человека не двигается с места?

И все равно Гунтер неким шестым чувством бывшего военного-профи ощущал: Ангерран де Фуа, невзирая на возраст, заметный скептицизм и незамысловатую маску путешествующего по Европе дворянина из Палестины, ох как не прост. Рассудим логически — почему приехавшего из Франции путника встречают с такой помпой, отчего было заранее условлено место встречи, наконец, эта непонятная оговорка Роже, явно чисто спьяну пытавшегося назвать палестинца другим именем…

«Паранойя, — вздохнул про себя Гунтер. — Мания подозрительности. Заразился от Сержа. Кругом одни враги, в кустах разбойники с арбалетами, а встреча с Роже была подстроена родственниками Лоншана, жаждущими вернуть уворованные алмазы. Бред какой… Мало ли какие дела у людей! Торговля, контрабанда, политика, все что угодно! Может быть…»

— Может, этот седоволосый, — словно поддерживая, подал голос Казаков, — в Сицилию гашиш переправляет. Нам-то что за дело? Мафия, она и есть мафия, даже с поправкой на восемь долгих столетий.

— Один к одному мои мысли, — тяжко выдохнул германец. — Ты был прав, ничегошеньки мы о здешних нравах и делах, что темных, что светлых, не знаем. А если и узнаем, то дорогой ценой.

— Вот вроде бы, — с нотками язвительности в голосе сказал Сергей, — ты окончил военное училище. На мой взгляд, в вашей армии, как и во всей Германии, главнейшим словом любого устава должно быть слово «Ordnung». Порядок. Три раза Порядок. Мы кто? Оруженосцы. Младший командный состав. Так что изволь слушать то, что говорит непосредственный начальник. Не надо думать, надо исполнять. И в то же время Слушать и смотреть в оба. Ясно?

— А то я без тебя это не знаю, — ответил германец. — И вообще, подобными словами ты меня наводишь на очередные параноидальные размышления. Человек, работающий с машинами, простой инженер, редко выражается столь яростными прусскими формулировками, более подобающими капралу армии Фридриха Великого. А, герр капрал?

— Ну, допустим, не капрал… — ответил Казаков и поморщился, когда лошадка скакнула особенно высоко, преодолевая какую-то неровность на дороге. — Я ведь тебе говорил, что в учреждении, где я работаю… работал, слово «техник» подразумевало под собой предельно обширное поле деятельности. Потом как-нибудь расскажу. Когда приедем. Признаться, это чертово седло меня уже достало.

Оказалось, что у Роже де Алькамо в столице королевства имеется собственный дом. Вернее, принадлежащий его семье, весьма разветвленному и уважаемому на Сицилии клану де Алькамо, владеющему одноименным замком на западе острова, леном, виноградниками, хлебными полями и несколькими тысячами крестьян-арендаторов. В город небольшой кортеж пропустили беспрепятственно — Роже приказал младшему брату развернуть знамя с изображением трех золотых лучных стрел на зеленом поле.

Чем проще герб, тем древнее семья — это аксиома. Если смотреть на символ рода де Алькамо, то по количеству геральдических фигур (три штуки) он повторяет герб герцога Вильгельма Нормандского, славного тремя золотыми леопардами. Удовольствия наподобие четверочастного гербового щита с крыжем или щитком, десятками перевязей, столбов, перекладин и самых разнообразных геральдических фигур могли себе позволить только младшие сыновья, племянники и прочие зятья захудалых родов, стремившиеся компенсировать яркой пышностью захолустное происхождение. Между прочим, во Франции самым красивым и в то же время наиболее простым считался именно королевский герб — три золотые лилии на синем поле. Злые языки не без основания утверждали, будто это лишь подражание узурпаторов, Каролингов-Капетингов, своим предшественникам, легендарным Меровингам, чей символ составляли три золотые пчелы опять же посреди синего щита.

Если продолжать сравнение с пчелами, то дом Роже больше напоминал улей. Длинное, под двускатной крышей, каменное строение с редкими узенькими окошками и множеством пристроек наподобие конюшен, кузницы, сеновала и прочих деревенских атрибутов, благополучно перенесенных в город. И внутри — множество народу. Разумеется, Роже, следуя голосу крови, пригласил к себе и Мишеля, зная, что тот первый раз на Сицилии, а подыскать жилье даже на краткое время будет очень сложно — значительная часть армий Филиппа-Августа и Ричарда уже высадилась на острове. Пехота стояла в лагерях под Мессиной, рыцари же предпочитали расквартироваться в самом городе.

— Иисус-Мария! — взывал к небесам шевалье де Алькамо, наблюдая за кутерьмой на узеньких мессинских улицах. — Во что они превратили мою страну! Да-да, мессиры, мою! Каждый житель Тринакрии, особенно Дворянин, чувствует себя здесь наравне с королем. Признаться, подобные бесчинства на тихой Сицилии напоминают не дружеский визит добросердечных соседствующих государей, а вражеское нашествие! Вы только посмотрите!

Неподалеку некий хорошо одетый шевалье, в гербе которого прослеживались отчетливые бургундские корни, увлеченно торговался с падшими женщинами, заявляя, что ему нужна не одна, а сразу три, но по цене двух.

— Непринужденные нравы, — бросил Гунтер Казакову. — Привыкайте, сударь. Только осторожнее при вечерних прогулках. Я уж не говорю о том, что такая вещь, как вульгарный триппер, здесь гуляет вовсю… И вдобавок, видя такой съезд самых благородных и богатых дворян Европы — а в городе наверняка обосновались рыцари из королевских свит, — жулики начнут проявлять излишнюю активность. Берегите карманы, будущий шевалье…

Роже устроил сэра Мишеля и его оруженосцев на втором этаже своего дома, заботу о лошадях приняли на себя самые настоящие рабы (не крепостные, именно рабы, захваченные в плен мавры). Вещи можно было сложить либо у себя, либо (если имелось что-то ценное и это следовало сохранить от любопытных взглядов и рук) в подвале, одновременно являвшемся казной господина де Алькамо. Предусмотрительный Мишель, разуверившийся в добродетелях человечества, кликнул Казакова и сам отнес мешочки с золотом вниз, а Сергей потом сообщил Гунтеру, что такой подвал — одни камни и масса скрепляющего раствора на яичном желтке — может выдержать и удар двухтонной бомбы, если кто-нибудь агрессивный, недоброжелательный и владеющий пикирующим бомбардировщиком задумает разделаться с семейством де Алькамо.

— Знаю, знаю, — сказал германец. — Наша эскадра воевала в Греции в 1940 году. Архитектура там похожая. Такие дома ничто не возьмет. Почище любого бункера. Выгорит внутри, но стены будут стоять и подпол останется нетронутым. Кстати, Роже приглашает нас на обед.

— Это сладкое слово «halyava»… Или, если переводить на английский, — дармовщина. Интересно, это распространяется только на Мишеля или на нас тоже? И сколько времени Роже будет содержать нас таким образом? Я, конечно, понимаю, что у меня комплексы из-за гангстерских боевиков, но в бескорыстность сицилийской мафии я как-то верить не склонен.

Загадочный Ангерран де Фуа поселился в соседнем помещении, однако ему одному выделили целых три соединенные меж собой комнаты и четверых слуг-мавров сразу, а Мишель с приятелями очутился в единственной, хоть и достаточно просторной комнатке. Слуг ему не полагалось — при двух-то оруженосцах! Гунтер досконально объяснил Казакову, что сейчас, в варварском двенадцатом веке, слово «оруженосец» (наподобие слова «техник» в просвещенном двадцатом столетии) имеет весьма широкое семантическое поле, подразумевая слугу, конюха, порученца и все, что взбредет в голову сеньору.

Отобедали. Все то же самое, что в трактире «Соленый осьминог», только на порядок получше и на серебре, а не на дереве и блюдах из хлебных лепешек. Гунтеру с Сергеем пришлось вначале поднести еду сэру Мишелю, а затем устроиться в уголке — нерыцарей за стол не пускали, здесь вам не дешевый кабак, а дом благороднейшего шевалье. Впрочем, они быстро подыскали компанию — высокорослый братец Роже, оказывается, тоже был оруженосцем при старшеньком брате. И это не считая слуг, пажей и потомков семейства де Алькамо в возрасте до четырнадцати лет. Зеленая молодежь также не имела права садиться за стол со взрослыми вассалами короля. Присутствовать, прислуживать, слушать разговоры — сколько угодно. Пока не повзрослеете и не докажете то, что вы мужчины, достойные герба предков, извольте знать свое место. Все через это проходили, даже короли. Так что обижаться нечему.

Брата Роже звали Гильомом или, если по-английски, Вильгельмом. По сравнению с оруженосцами сэра Мишеля, коим он был почти равен возрастом, Гильом выглядел настоящим медведем-альбиносом — рост под два метра, косая сажень в плечах, роскошная грива золотых волос, толстенная шея, ладони, будто тарелки. Однако при всем при том он отлично знал свое дело, успевая поболтать с Гунтером, поесть и выпить, а заодно проследить за тем, что происходит за столом.

— Мессиры. — Когда обед закончился, Роже, Ангер-ран, мадам Маго де Алькамо, сэр Мишель и другие гости встали из-за стола, ополоснув руки в медных мисках с водой, Гильом обратился к Гунтеру и Сержу: — День в разгаре, до вечера далеко. Если у вас нет обязанностей перед своим сеньором, приглашаю вас прогуляться по городу. Мессина — чудесное местечко, если вас будет провожать знающий человек…

Гильом подмигнул столь недвусмысленно, что стало ясно — этот здоровяк проведет новых приятелей по всем злачным местам сицилийской столицы.

Сэр Мишель, все еще терзавшийся головной болью и отяжелевший после обеда, только сплюнул, услышав, что его верные оруженосцы уже запросили свободы и собираются покинуть сюзерена на произвол судьбы.

— Идите, — поморщился рыцарь. — Я лучше спать лягу. И вот что… Раз уж отправляетесь, попробуйте вызнать где сейчас его величество Ричард. Мы же сюда не отдыхать приехали!

Мессир Ангерран де Фуа заперся в своих покоях и не выходил до следующего утра.

Гильом был истинным сицилийцем. Во-первых, он с достоинством, хотя и не без гордыни, носил свое дворянское звание, а потому ради прогулки оделся в лучшее платье. Длинное мужское блио с плащом, разукрашенным вышивкой, круглая шапка янтарного цвета с ниспадавшим на плечи шарфом, узкие шелковые панталоны. Во-вторых, даже с самыми знатными дворянами, частенько встречавшимися на улицах, брат Роже держал себя так, что казалось — он король, инкогнито вышедший подышать свежим воздухом.

— По сравнению с Гильомом, — прокашлялся Гунтер, — мы выглядим бедными провинциалами.

— Мы и есть бедные норманнские провинциалы, — ответил Казаков, ничуть не смущаясь своей кожаной одежды, из-под которой выглядывал воротник белой льняной рубахи. — В заграницах, можно сказать, первый раз. Насколько я понимаю, главнейшим знаком отличия здесь является герб на груди или плаще — чего мы не имеем, Мишель, зараза, не озаботился — либо оружие на поясе. У тебя меч, у меня кинжал. Ты, кстати, с мечом обращаться умеешь?

— Держать в руках могу, — более чем смутно ответил Гунтер. — За рукоятку. Как-то не удосужился овладеть благородным искусством.

— О чем ведете беседу, синьоры? — поинтересовался Гильом, шествовавший среди городской толпы, будто ледокол среди плавучего льда. Его немного задевало то, что оруженосцы мессира де Фармера толкуют на незнакомом языке. — Спешу принести свои извинения за лишнее любопытство, однако я теряюсь в догадках, откуда вы происходите родом? Из Британии? Фрисландии?

— Я — германец, — нехотя пояснил Гунтер. — Из замка… из замка Райхерт. Мой друг — из… («Господи, а вот до этого мы как-то не додумались! Придется импровизировать…») Из Польши. Знаете такую страну?

— Кажется, — нахмурился Гильом, припоминая. — Это во владениях германского императора Фридриха? На самом востоке Священной Римской империи? Любопытно… Никогда не встречал польшаков.

— Поляков, — мрачно поправил Сергей, кидая убийственные взгляды на Гунтера. — Если что, заезжайте в гости, мессир Гильом. Сначала лесом до Кракова, потом болотом до Влощева, затем лугом до Ченстохова. Там встретите лешего, спросите.

— Лешего? Это, надо полагать, нечто вроде королевского бальи, надзирающего за вашим графством?

— Именно, — поспешил подтвердить Гунтер. — Вообще-то, мессир Гильом, это особенная северная шутка, означающая, что до его страны очень далеко.

— А-а… — понимающе протянул великовозрастный наследник де Алькамо. — Господа, мы же гуляем! Посмотрите, какой смешной француз!

Некий пожилой рыцарь, в котором сэр Мишель безошибочно признал бы представителя славного семейства де Пуатье, родственного нынешней королеве Британии, был настолько пьян, что мочился прямо на дверь кабака, из которого только что вышел.

— С-средневековье, — изумленно бросил Казаков. — Они тут все такие или где? Я-то всегда думал: чопорность, инквизиторы, тощие монахи, куртуазия, чума свирепствует… А что вышло? Сплошное веселье, пьянство и непринужденность, почище чем на Бродвее! Просто не верю! Гунтер, хоть убей, это же прямо комедия какая-то!

— Обычная жизнь обычных людей, — пожал плечами германец. — За чопорностью и куртуазней пожалуйте к королевским дворам, и то не ко всем. Инквизицию — настоящую — пока не придумали, хотя уже имеются прецеденты весьма суровых церковных судов с данным названием, особенно в Италии. Чума? Ближайшая крупная эпидемия стрясется лет через двести, во времена Людовика Сварливого. Следуй собственному совету и наслаждайся жизнью! Главное, не забывай о деле.

Чинно прогуливавшегося с видом абсолютного хозяина Мессины Гильома удалось уговорить зайти в гавань. Мол, Серж никогда не видел настоящего короля (если не считать польского монарха…), и он хочет взглянуть на Ричарда или Филиппа-Августа. Гильом с легкостью провел двоих новых знакомцев в порт.

У пристаней, на рейде и дальше в море виднелись десятки кораблей. Тут же можно было выяснить последние сплетни. Оказалось, что Ричард Львиное Сердце, решивший навестить своего родственника Танкреда Сицилийского, пока не прибыл из Неаполя, но его ждут со дня на день. Зато…

— Сударь, — грязноватый и явно зараженный проказой портовый нищий, осведомленный буквально обо всех новостях, тыкал грязным пальцем в одну из галер. — Видите, над кораблем знамя короля Франции? Флаг такой синенький? Во-от, сударь, государь Филипп там и сидит. А госпожа Элеонора Аквитанская вместе с принцессой Беренгарией из Наварры, да хранит их всех Дева Мария, гостят в аббатстве Святой Цецилии, что на улице…

— Та самая Беренгария? — уточнил Казаков, ломая норманно-латинский жутким акцентом. — Невеста Ричарда?

— Она самая, мессир, — подтвердил портовый попрошайка, жадно осматривая пояса дворян, в которых явно крылись неисчислимые сокровища. — Ждут завтрашнего праздника. Дня святого Ремигия, апостола франков, да благословит Господь его светоносную душу!

— На какой, говоришь, улице аббатство? — сощурился Гунтер.

— Пройдете от гавани вправо, — не уставал докладывать простец с выпавшими бровями. — Спросите. На Иерусалимской оно. Может, пожалуете на пропитание бедному человеку?

Германец машинально вытащил медяшку и переправил в ладонь нищеброда. Пока, на его взгляд, положение Складывалось как нельзя лучше. Взбалмошный сынок Элеоноры должен прибыть в Мессину самое раннее завтра утром, королева пока одна, а следовательно, можно без вмешательства посторонних сил передать ей послание Годфри де Клиффорда и принца Джона. А заодно и выслушать остальные инструкции, если королева рискнет снизойти до каких-то вшивых оруженосцев и не менее затрапезного рыцаря. Значит, придется идти домой и будить Мишеля.

— Гильом, простите, но мы должны идти, — вежливо, но непреклонно сказал Гунтер, однако напоролся на яростную отповедь.

— Сударь, все дела позже, — возмутился младший де Алькамо. — Вы меня обидите, если уйдете! Давайте просто развлечемся! Мессина лежит перед нами, готовая к разграблению и поруганию! Вы же впервые видите мой остров, я вас приглашаю! Ну?

— А-а, пошли, — махнул рукой германец, понимая, что отвязаться от Гильома практически невозможно. И, в конце концов, все заслужили отдых. Мишель спит в доме Роже, сам барон де Алькамо небось оставил свою прекрасную Маго и отправился по бабам, денег в карманах достаточно, а Гильом куда лучше других знаком с мессинскими обычаями, ценами и женщинами. Вдобавок двум чужестранцам, если они влипнут в неприятную историю, лучше находиться под покровительством отпрыска одного из самых уважаемых семейств острова.

— Он предлагает поразвлечься, — сухо сказал Гунтер Сергею. — Ты как?

— Да завсегда! — протянул русский. — Двинулись?

— Двинулись. Короли подождут.

Рейд по лупанариям Мессины закончился глубокой ночью, весьма незадолго до рассвета. В это время монахи уже давно отстояли полуночное бдение и подступали хвалитны, или, как говорили в более поздние времена, утреня. Сей литургический час обычно начинался еще в темноте и заканчивался, когда брезжил рассвет.

Троица бравых дворян, облагодетельствовавших своим посещением «дом волчиц» (в Италии сим эвфемизмом именовались бордели), ныне возвращалась во владения мессира де Алькамо. Не сказать, чтобы все трое были пьяны, однако винным душком потягивало изрядно. Никто не остался недоволен — заведение оказалось вполне приличным и чистеньким, посетителей не подпаивали нарочно, а девицы не вымогали с гостей лишнее золото.

— Два пенса, — рассеянно бормотал Казаков. — Потом еще два фартинга за еду и вино. Итого два с половиной пенса с человека. Это дорого или дешево?

— Как раз в меру, — ответил Гунтер, спотыкаясь в темноте на неровных камнях мостовой. — По здешним понятиям, конечно. Мессир Гильом, скажите, это был действительно хороший лупанарий?

— Один из лучших в городе, — подтвердил mafiosi де Алькамо. — Разве я мог отвести своих друзей в похабный вертеп при гавани? Конечно, там забавно и можно купить себе сарацинку или мавританку, но точно так же можно нахватать вшей или заболеть малоприятной для мужчины немочью. А можно просто войти и не выйти. В порту такие дома содержат либо крещеные мавры, либо местные из неблагородных, которым неизвестно, что такое честь и честность. Вот был случай…

Далее Гильом пустился в пространный и донельзя запутанный рассказ о приключениях некоего отдаленного знакомца — захолустного дворянина напоили до свинского состояния, он заснул, а когда проснулся, обнаружил, что сидит прикованным на галерном весле и может забыть про дворянскую цепь, сменив ее на ошейник раба. Насилу выбрался.

— Похоже, здесь действовала настоящая мафия, — заключил внимательно слушавший Сергей. — Торговля людьми? Знакомо, как же-с… Гунтер, ты будешь смеяться, но подобные удовольствия вовсю процветали и в конце просвещенно-информационного техногенного двадцатого века. Придется держать ухо востро — мало ли…

— Посмотрел бы я на несчастного корабельщика, который тебя купит, — состроив зверскую рожу, сказал германец. — Обломки рабовладельческой галеры прибило бы к необитаемым берегам на следующий же вечер.

— Не преувеличивай моих скромных возможностей, — отмахнулся Казаков. — Я не супермен, каковых, впрочем, не существует. Поэтому я не верю ни в теорию вашего фюрера о сверхчеловеке, ни в архетипического Зигфрида, которого не брали огонь, вода, медные трубы и зубастые драконы. Невозможно побеждать все и всех. Честное слово, если можно обойтись без драки, лучше прибегнуть к хитрости. Понимаешь ли, любому и каждому солдату во все времена платят не за то, чтобы он дрался, а за то, чтобы побеждал. Другое дело, что думает об этом сам солдат. Не ошибусь, если скажу, что здешние рыцари тащатся от самого процесса сражения и прежде всего ценят личный героизм. Да хотя бы Ричарда Львиное Сердце взять! Только не проболтайся Мишелю, что я так говорил… Ричард, если судить по вашим рассказам, туп как пробка, но зато герой и образец для подражания.

— Точно! — воскликнул Гунтер. — Если король добьется сдачи города не битвой, а переговорами, его перестанут уважать. А коли первым войдет в пролом с окровавленным мечом в руке — менестрели сложат о нем новую балладу. Очень интересно ты заметил: платят не за то, чтобы дрался, а за то, чтобы побеждал. А уж как ты победишь — задача для твоего разума. Точка зрения прагматичного двадцатого века.

Гильом давно перестал обращать внимание на двух оруженосцев, постоянно говоривших между собой на незнакомом наречии, решив, что провинциалы делятся впечатлениями о сицилийской столице. Иногда де Аль-камо-младший тыкал пальцем в какое-нибудь темное здание и комментировал: это собор Святого Януария, здесь расположились городские цехи, тут аббатство Святой Цецилии…

— Где, где святая Цецилия? — моментом заинтересовался Гунтер. — Это?

— Построили при Робере Гискаре, сто пятьдесят лет назад, — пояснил Гильом, указывая на комплекс длинных зданий из крупного темного кирпича. На невысокой колокольне уже звонили утреню. — Вы, сударь, любопытствовали: королева Англии Элеонора и наваррская принцесса Беренгария остановились именно здесь.

Германец старательно считал кварталы и повороты, разделявшие старинное аббатство и дом семьи Алькамо. Оказалось, идти недалеко. Значит, придется наплевать на усталость, растолкать Мишеля (дело тяжелое, неблагодарное и чревато последствиями в виде швыряния подушек и возмущенной ругани) и идти делать большую политику. Чем раньше письмо Годфри попадет в руки королевы-матери, тем лучше.

— Гильом, просветите бедных приезжих из захолустья. Как попасть на прием к королеве? Надо записаться у ее камердинера или принести рекомендательные письма?

Сицилиец посмотрел на Гунтера, как на полнейшего кретина, и вздернул брови:

— Синьор Райхерт, не понимаю, отчего вы не знаете самых простых вещей. Правильно говорили про германцев, не в обиду вам будь сказано, — медведи и лесовики, не знающие ничего, кроме меча, выпивки и своих белокурых девиц. Просто приходите в аббатство, просите, чтобы ее величеству о вас доложили, а уж вправе королевы вас принять или нет. У вас какое-то дело к Элеоноре?

— Письмо с далекой родины, — не вдаваясь в лирические подробности, ответил Гунтер. — И не у нас, а у нашего сюзерена. Придется будить шевалье…

Как и предполагалось, сэр Мишель беспробудно дрых. Процесс поднятия рыцаря с кровати прошел, однако, бескровно. Даже спросонья молодой Фармер понимал, что если начнет кричать и ругаться, то перебудит весь дом. Кроме того, магическое воздействие оказало слово «Элеонора».

— Переодевайтесь, — рыцарь начал быстро копаться в мешках с вещами, — выглядите как варвары, ни дать ни взять! Для лупанария ваши наряды еще сойдут, но… Не станем разочаровывать государыню — следует показать, что семья Фармеров достойна ходить под ее скипетром.

Еще раньше, в Нормандии, Мишель припас парадные одежды для оруженосцев — рыцарь вместе с Гунтером перерыли весь гардероб баронского замка и наконец обнаружил вполне достойные, пускай и скромные, одеяния, сделанные не столь уж и давно для турнира в Руане. К счастью, темно-синие блио длиной ниже колена, узкие штаны-чулки и круглые шапки-калотт с ниспадающим на плечи шарфом еще не вышли из моды, а самое главное — являли собой одежду стиля «mi parte», «моя партия». То есть с помощью такового костюма мгновенно определялся социальный статус — любой мог понять, что гербовый рыцарь шествует в сопровождении двух оруженосцев, облаченных в его цвета. Естественно, что блио украшались эмблемами Фармеров.

— Чудовищно. Просто чудовищно! — Казаков пытался осмотреть себя с помощью малюсенького серебряного зеркальца, но получилось это лишь отчасти. — Это же неудобно!

Более напоминавшие лосины штаны-шусс жали в самых неожиданных местах, в длинных полах блио с разрезами по бокам и спереди с непривычки можно было запутаться, меч мешал и бил ножнами по Ьедру и голени. Отлично чувствовал себя только рыцарь, благо подобный наряд был ему в привычку. Но более всего господ оруженосцев удручили мягкие остроносые туфли из плотного сукна. Они должны были порваться о камни еще по дороге к аббатству. Мишель неожиданно терпеливо объяснил, что подобная обувка есть вещь парадная а к тому же кто это, интересно, собирается идти к королеве пешком?

Представив себе жесткое седло, Казаков лишь сморщился.

Просыпавшиеся рано слуги исполнили приказ гостя де Алькамо со старанием, рачением и быстротой неимоверною: когда рыцарь со своими верными оруженосцами спустился вниз, к конюшне, их уже ждали взнузданные и оседланные лошади. Трое всадников в утренних сумерках выехали на узкие улицы Мессины.

Гунтер неожиданно поймал себя на мысли о том, что ни Мишель, ни кто другой никогда не объяснял ему, как следует вести себя при визите к королеве. Поход к принцу Джону, который молод, безалаберен и не настаивает на строжайшем соблюдении этикета, — это одно, а вот посещение самой известной женщины материка, дочери герцога Аквитанского, вдовы королей Людовика Французского и Генриха II — это совсем другое. Собственно, Элеонора за время своей бурной и насыщенной событиями жизни создала половину истории Европы нынешнего столетия, имела близкое родство со всеми королевскими и герцогскими дворами, а кроме того, королева-мать давно не являлась юной красавицей, по которой сходили с ума латинские монархи и арабские султаны. Элеонора вплотную подошла к семидесятилетнему рубежу, когда женщины, особенно королевы, обычно становятся чопорными и грозными вершительницами судеб.

Германец пребывал в полнейшей уверенности, что сейчас ему предстоит увидеть более раннее издание английской королевы Виктории, которая на старости лет превратилась в совершеннейшую ханжу, породив термин «викторианство». Все вокруг пропахло ладаном, лекарственными травяными настоями, душеспасительные книжки, личный исповедник с непременной подагрой, монашки и затхлые кельи… В общем, темный средневековый ужас.

Слуги монастыря — между прочим, мужчины из местных — приняли у благородных дворян поводья лошадей. Куда более искушенный в правилах этикета сэр Мишель отправился прямиком к аббатисе. Монастырь — территория Церкви, мать-настоятельница здесь вторая после Бога, и никакие короли с королевами ей не указ.

Несмотря на то что едва начало рассветать, жизнь в аббатстве бурлила. Женские бенедиктинские монастыри были столь же распространены по Европе, как и мужские, однако большинство обителей располагалось отнюдь не на юге — инокини святого Бенедикта являлись более привычными жителям Франции, Дании или Британии. В Италии, наоборот, превалировало мужское монашество (что, по мнению Гунтера, доказывало — здесь женщинам жилось гораздо лучше в миру, нежели в кельях).

Черноризицы, покинувшие храм после часа хвалитн, отчасти отправились в странноприимный дом, выполнявший одновременно роль госпиталя, другие пошли в обширный монастырский сад — ухаживать за растениями, носили воду из колодца с тяжелым воротом, трудились на скотном дворе. Святой Бенедикт полтысячелетия назад, составляя устав будущего ордена, записал, что монаху не подобает быть праздным, ибо праздность (уже являющаяся смертным грехом) лишь фундамент, на котором вырастает уродливое здание неправедной жизни и полощутся языки адского пламени отрицания добродетели и грешных помыслов. Все бенедиктинские монастыри были замкнутыми «экономическими системами», сами обеспечивали себя продуктами и всем необходимым для спокойной и небедной жизни.

Аббатиса вышла на крыльцо, благословила преклонивших колена гостей и позволила им подняться. Худшие ожидания Гунтера сбывались: старая карга с обвисшими щеками, избороздившими лицо морщинами и поросшим темным волосом подбородком. Столь колоритной особе более подходили бы не четки и нагрудный крест, а помело и ступа ведьмы — мечты инквизитора. Дополнял мрачную картину черный орденский наряд.

— Мишель-Робер де Фармер, шевалье, — представился рыцарь. — У нас неотложное дело к ее величеству Элеоноре Аквитанской, коя, как нам известно, после долгого путешествия изволит вкушать отдых в вашей славной обители.

— Какое дело может быть у столь молодых людей к почтенной даме? — снисходительно и не без ноток сварливого презрения вопросила аббатиса.

— Послание от ее сына… Иоанна. — Сэр Мишель предпочел назвать принца Джона по-латински, что, по его мнению, могло вызвать хоть искру симпатии у единовластной повелительницы монастыря.

— Подайте. — Аббатиса вытянула руку. — Я передам.

— Нам приказано вложить депешу в собственные руки королевы, — упрямо наклонил голову рыцарь. — И мы обязаны на словах сообщить ей вести из Британии.

— Шевалье, здесь женский монастырь, — напомнила старуха. — Вам не должно находиться в его пределах более определенного времени. Сообщите мне все, что следует знать ее величеству, и я…

— Преподобная Ромуальдина! — на сцену явилось еще одно действующее лицо. На самом деле стоявшие чуть в стороне Гунтер и Казаков давно заметили, как в дверном проеме, ведущем в капитулярную залу, маячил женский силуэт. Причем явно не монашеский — незнакомка носила достаточно яркое мирское одеяние.

На крыльцо скорее не вышла, а выпорхнула девица лет восемнадцати. Темные волосы прикрыты косынкой из бесценного катайского шелка, грудь украшают нити жемчуга, платье с виду простое, однако наверняка обошлось владелице в сумму, за которую можно купить средненькое поместье. Очень большие выразительные карие глаза.

— Что вам угодно, милая? — Аббатиса повернулась к девушке и смерила ее таким взглядом, словно на пороге капитулярной залы стояло не милейшее создание, а лично вавилонская блудница, столь старательно описанная Иоанном Богословом. Голос настоятельницы стал ледяным.

— Мать моя, — черноокая красотка склонилась в наивежливейшем реверансе, — вас немедля требуют в кладовые, монахини недосчитались подарков короля Танкреда в дарохранительнице, отчего сестра Эдита лишилась сознания!

— Матерь Божья, — неожиданно сердито для служительницы Господней бросила старуха. — Курицы! Ничего не могут сделать сами! Шевалье де Фармер, стойте и ждите, я приду немедленно. А вам, юная синьора, я рекомендую немедленно отправиться в свои покои.

— Конечно, — шепнула девушка и вновь опустила очи долу. Обе скрылись за дверьми, оставив сэра Мишеля и его оруженосцев в недоумении. Однако на сей раз ожидание не затянулось.

— Шевалье! Да вы, вы! Сударь, вы к королеве Элеоноре?

Красавица вновь появилась на крыльце — видимо, она каким-то образом обманула громоносную аббатису и сумела улизнуть от ее всевидящего ока. Теперь девушка стояла на верхней ступеньке и энергично манила сэра Мишеля ладонью.

— Ну… — запнулся рыцарь. — Да, леди. Я очень хотел бы увидеться с ее величеством.

— Тогда бегом, пока не вернулось это чудовище в рясе. Я преподобную Ромуальдину имею в виду.

— А вы служите при Элеоноре? — быстро осведомился сэр Мишель.

— Можно сказать и так, — усмехнулась девушка. — Ромуальдине я солгала — старая лисица никого не пускает к королеве. Ее величеству скучно. Не бойтесь, что вы без доклада, Элеонора примет вас. Особенно если вы привезли ей письмо от сына. Я правильно подслушала?

— Совершенно верно, благороднейшая леди, — поклонился сэр Мишель и, совершенно не по-монастырски свистнув оруженосцам, взбежал по ступеням вверх. — Полагаю, мое имя вы знаете?

— Безусловно. Вы говорили достаточно громко, шевалье. Господи, что за нравы в этой Италии! Этого нельзя, другое предосудительно, третье, пусть и самое невинное, ведет к смертному греху! Неужели вся Сицилия такова?

Говорили на норманно-французском, поэтому Казаков понимал большую часть речений неожиданной знакомицы и тихонько посмеивался. После явно «предосудительных» похождений нынешней ночью с Гильомом разговоры о Сицилии как острове высокой морали казались ему несколько преувеличенными. Хотя с женской точки зрения…

Девушка иногда сама путалась в переходах, отчего можно было сделать вывод: приближенная королевы Элеоноры обитает в монастыре недолго и не успела разучить все хитросплетения лабиринтов аббатства. Однако на ее лице была крупными буквами написана уверенность в себе и отчетливое недовольство нынешней жизнью. Вероятно, она долгое время провела при королевских или герцогских дворах, далеко не всегда отличавшихся столь немыслимой для мирянки строгостью нравов.

— Подождите. — Девушка приостановилась перед низкой дощатой дверью. — Сейчас я передам ваши слова королеве.

Некоторое время прошло в тишине. Сэр Мишель стоял спокойно, прислонившись к небеленой кирпичной стене. Гунтер откровенно нервничал, а Казаков пытался безмятежно насвистывать и философски озирал окружающий скупой пейзаж — ни дать ни взять тюремный коридор с редкими дверьми и тусклым освещением.

— Проходите. — Дверь бесшумно открылась, и на троих дворян из Нормандии вновь уставились маслично-темные глаза. — Ее величество просит вас почтить ее своим визитом.