Глава 12
Мы свое дело сделали

Курортный месяц был в самом разгаре: все добропорядочные обыватели, от самого мелкого, грязного и затурканного дворника, чудом сохранившегося в пыльных переулках большого города, и до лощеных высших чиновников, хотят отдыха, расслабления, выпадения из круговорота привычных забот. Контрапунктом всеобщей неги выступают люди, которые обеспечивают всю эту радость или ею пользуются: швейцары и вагоновожатые, поголовно все жители курортов и воры, обчищающие пустые квартиры. Все могут быть довольны друг другом в этой тотальной гонке за удовольствиями, даже ограбленные ничего не знают, пока не вернутся к разоренным очагам.

Но всегда, в любом августе, есть люди, которые отказывают себе в удовольствии не для того, чтобы зарабатывать на удовольствиях других. Некоторым просто не повезло, и они должны стоять на вахтах, поддерживать жизнь заводов и ежедневные потребности городов. Это вторые замы, младшие помощники и начинающие стажеры. А другие, как мы, так заняты своими делами, что им почти нет дела до всеобщего отдохновения.

Гонка вступила в такой этап, что требовала от своих участников почти всех наличных сил, — она давила на психику, выматывала разум, не давала спать по ночам. Она обещала, звала и манила близким отдыхом, а нам все было мало, мы мчались на всех парах и не собирались останавливаться.

Уже месяц как у нас есть свой ИИ. Происхождение его темно, запутанно, и достоверно известно очень немногим. В один прекрасный день нас созвали на очередную оперативку, и Аристарх, довольно потирая руки и вприпрыжку прохаживаясь между столами, заявил, что мы теперь богаты. Математикам нет нужды добывать себе пропитание, отправляясь в шахты и тем отбирая электричество у горных комбайнов. Официальная версия гласила, что эта программа была арендована у какого-то филиала Чикагской Информационной Академии. Но какая аренда возможна в таких условиях, когда математики уже через несколько дней соорудили модифицированный образец ИИ? Это все равно что взять во временное пользование, эдак на месяц, все оборудование монетного двора. Да и стоить подобная услуга должна была совершенно феерическую сумму, каковой институт не располагал. Возникли самые фантастические предположения. Два самых разумных гласили, что или институт сдал все наработки по другим темам, которые у нас имелись, в обмен на ИИ, или Шпиону удалось как-то легализовать свое очередное воровство. Факт тот, что у нас за это время побывало рекордное количество посетителей, а были ли это в действительности недовольные продавцы или довольные ревизоры из ОРКСО, судить не берусь.

Главное, что к нам не лезут больше обычного с расспросами журналисты, не выдвигают исков и не обвиняют во всех смертных грехах. Сейчас основная наша работа — заставить эту программу работать в качестве домашнего интеллектуального животного, помощника, который умней руководителя. Это как пользоваться бешеным жеребцом в качестве попутного транспортного средства. Получается, хотя и с трудом.

В тот день мы делали очередной проект, снова собирали множество схем, плат и вентиляторов в единое целое, в который раз творили это маленькое чудо. Еще не кончился обеденный перерыв, как Бутов поймал меня на выходе из общей столовой.

— Павел Иванович, у нас получилось! — Его лицо будто море рябило от волнения.

— То есть?

— Пришел ответ от проверяющих. — Мы поднимались по лестнице. — Подтверждение от москвичей и мюнхенцев. У сорок седьмой модели хватает емкости, а если сбацаем пятидесятую, будет гарантия.

— Опять сплетня? — Неформальное общение живет даже в камерах смертников, наш же контроль для него почти не препятствие.

— Ну и что, вам почти наверняка объявят. — Он попытался добиться от меня обещания рассказать подробности, но у входа в отдел мы расходимся.

И мне объявили меньше чем через пять минут. Циркулярная почта выпадает из потока сведений яркой кляксой. Математики сказали «да», нейробиологи и психологи одобрительно пробурчали, узловики орали об этом так громко, что грозили пробить барабанные перепонки.

— Внимание отделу! — Такое известие стоит объявить всем и каждому, это победа. Экраны и сферы сотрудников осветились красным, а мой голос приобрел некоторое сходство с трубой архангела. — С этой секунды можете считать, что машины могут принять человеческую душу и поддерживать ее жизнь! Вы слышите?! Могут! Свою главную задачу мы выполнили. У нас получилось! Дело только за изъятием ее из наших черепов!

Затем я начал пересказывать малозначимые детали, которые так греют сердце каждого работника. Первыми достаточной мощности достигли за океаном, но когда они еще проводили свои проверки и перестраховывались — мы смогли склепать аналог. Меня самого захлестывало ощущение праздника, той пьянящей и бурной радости, которая наполняет человека от давно ожидаемого события. Это был результат и моего, личного вклада в Гонку. Моей работы по специальности, всех тех нервов, страхов, вдохновений и прозрений, которые посетили меня за это время.

Бутов и Памеженцева «стучатся» с той стороны экрана.

— Это надо отметить, узловики, зуб даю, уже начали разливать спирт по мензуркам.

— Отметим. Мы тоже именинники. — В голове прокручиваются варианты организации легкого праздника. Естественно, я не могу своей волей целиком отменить в отделе рабочий день. Зато в моем распоряжении целая груда послаблений", ограничений и тому подобных поблажек, которые в таких случаях можно применять в максимальном объеме. — Ольга Карловна, сделаем так: часика за полтора-два до окончания рабочего дня собираемся в нижней столовой. Пусть девочки озаботятся провиантом. Думаю, работа сегодня у нас уже не получится, но от изображения трудовой деятельности я вас освободить не могу. — Шутка не лучшего качества, но улыбки на их лицах появляются.

Главный не собирает оперативки по поводу успеха, понимает, что все будут отмечать у себя, безопасники и психологи сегодня тоже не будут излишне бдительны. Каждый из нас жуткий индивидуалист, даже самые лучшие семьянины, которые умудряются весь неистраченный на работе пыл души отдавать близким. Без этого нельзя вступить в Гонку. Но именно этот дикий эгоизм в достижении цели роднит нас крепче семейных уз — мечта одна на всех, и когда мы делаем очередной шаг в ее достижении, это не может быть радостью одного. Пусть у института есть великолепный шанс погрязнуть в распрях, стоит делу дойти до распределения мест в очереди, но сейчас, когда мы только создаем этот волшебный плод, — радуются все. Так даже в средние века феодал и крестьянин одинаково радовались всходам пшеницы: созидание нового приятно всем.

Звоню Наташе и после секундной задержки вижу ее лицо.

— У вас уже отмечают?

— Нет, ближе к вечеру. — Сейчас ее мысли далеко, наверное, сидит за пультом, и глаза цвета дымчатого топаза фиксируют мое лицо только как еще один объект рассуждений.

— Договоренность в силе?

— Да. — Она жестом показывает свое намерение закрыть окно сообщения, и я согласно моргаю.

Оставшееся время пролетает незаметно, рассматриваю очередную модель и пытаюсь понять ту стратегию, которой пользуется ИИ отдела в ее разработке.

Но вот мы уже собираемся в этом гулком зале с зеркальными стенами. Отдел, эти несколько десятков лиц, способности и таланты каждого из которых я могу вспомнить в мельчайших деталях, но имя может вылететь у меня из головы. Стол организован, алкоголь разлит по стаканам и рюмкам. Мне необходимо только дать первотолчок этой жажде праздника.

— Коллеги, а переходя с казенно-штампованного языка на нормальный, люди, друзья! Каждый из нас видел египетские пирамиды и наверняка думал — какую шикарную гробницу заготавливал себе Хеопс и как много народу полегло ради его заблуждений. Но сегодня настал тот день, когда наша работа, наше общее дело по творению собственных усыпальниц, которые понесут нас в вечность, увенчалось победой! Памяти машин достаточно, их быстродействие фантастично, дело только за бальзамировщиками. А потому выпьем за жизнь, что обрела сегодня новое воплощение! За вас! — Высоко поднимаю бокал и чокаюсь с ребятами.

— За жизнь! За нас! За славу! — Звон хрусталя оттеняет крики, и мы опрокидываем первую. Небольшое шевеление челюстями и истребление закуски. Я хлопаю в ладоши, и звучит Моцарт, зеркала обретают глубину и начинают пульсировать яркими вспышками. Потом встает Бутов, и его глубокий голос на время заглушает мелодию.

— За удачу в работе! — И мы принимаем вторую. Я, впрочем, почти не пью, даже с автопилотом в машине есть ограничения по спирту в крови. Моцарт сменяется Бахом, потом Чайковским и Калинниковым.

Памеженцева говорит долго, приводит сравнения и аллегории, чуть ли не рассказывает сказку. Но даже ее длинная мораль кончается опрокидыванием третьей. Музыка становится более легкой, пробивается что-то современное. Гул за столом теряет синхронность, мы разбиваемся на тесные компании по три-четыре человека, начинаем травить анекдоты и вспоминать прошлые удачи.

— А как Зубченко молотком забивал вентиляторы?! — хохочет в дальнем углу девочка из планового.

— Работали ведь! К тому же я не нанюхался азота. — Тот смущенно отмахивается стаканом и пытается сам вспомнить историю позабористей.

Мы расслабляемся и смеемся, в ту минуту мы готовы простить друг другу прошлые подлости и увертки — ведь сейчас мы безобидны. Пирушка движется по своим извечным законам: начинаются танцы, потом парень из корпусного бюро пытается толкнуть речь, но остальные стаскивают его со стула, на который он взгромоздился, все опять устаканивается. Волны смеха, особо удачных историй и свежих острот перекатываются по головам.

Но мне пора, я должен покинуть этот праздник души, да и если вдуматься — в таких исчезновениях среди бала есть своя прелесть. Ты не ждешь угасания вечера, когда люди будут заливать в себя последние капли, спешно дожевывать бутерброды и подчищать тарелки, не ощущаешь распада той празднично-веселой атмосферы, из которой и состоит отдых. Всё это будет позднее, и твой уход — как вырезание сердца из арбуза: мякоть без семечек. Так историки не любят вспоминать закат и угасание великих империй, это всегда нагоняет дикую тоску, и потому время расцвета, славы, могущества любого государство исследовано много лучше темных провалов. Передаю командование балом Памеженцевой, отмечаюсь у следящих систем и растворяюсь в багровых вспышках, пляшущих на зеркальных стенах.

У лифтов, перед самым шлюзом, встречаю Наташу.

— И как у вас «принимают», с размахом?

— Ай, какой размах, траур один. — Она раздраженно машет рукой. — Это вы с узловиками именинники, нам и получаса посидеть не дали. Новый стандарт держат только последние версии. — Мы расходимся по своим ячейкам.

Дома, наспех глотая вытрезвин и переодеваясь, я вспоминаю, как нам дали по рукам. Гуманистическая фронда умерла даже не в зародыше, а в перспективе своего создания. Где-то через сутки после моего обеда у математиков нас вдвоем вызвали к Китайцеву, и состоялся краткий разговор преимущественно состоявший из рыка, ядовитых упреков и моралистических рассуждений. Смысл его сводился к тому простому высказыванию, что каждый должен заниматься своим делом. Идея у нас возникла хорошая, но как только мы полезем в дела, а это наверняка случится, если начнем обсуждать такие мысли в более широком кругу, мы наломаем дров. Нас немедленно вычистят, возьмут за жабры. Кто будет работать с гуманистами, тем и положено об этом знать, сотрудники этих тем обсуждать не должны.

— Когда в разговоре появляется третий, это уже митинг. Считайте, что вашу идею я услышал, над ней подумал. Вам понятно, дети мои? — Глаза этого научно-политического бронтозавра смотрели на нас, как добрые линзы оптического прицела.

— Да, Аристарх Осипович, предупреждению вняли, — хором проговорили мы и были отпущены с миром.

Такое закручивание гаек дало странные результаты: мы, разумеется, не могли ходить по институтским коридорам с лозунгами «Даешь гуманизм!», эта тема вообще исчезла из наших разговоров, но других вопросов для общения обнаружилось более чем достаточно. Подсознательная обида, как сказал мне психолог-безопасник на очередной проверке, трансформировалась в желание повторять свои последние действия. Если покопаться в собственных мыслях, то не все это брехня.

Потому мы стали попеременно обедать то в ее, то в моей столовой, обсуждая как политику, так и приемы вязки крючком. Мы вспомнили лучшие электронные игры и перемыли косточки современным актерам. Перебрали все возможные варианты развития будущего с ИИ, попутно облив грязью половину фантастов. Разложили на составляющие конструкцию планера да Винчи и припомнили творчество старика Вольтера. Когда дошли до Вольтера, то обоим стало ясно — дело совсем не в разговорах. По инерции обсудили современные моды и археологические диковинки. Странный ритуал, который ни к чему, кроме длинных философских рассуждений, не вел. Наверное, это все надоело бы нам, и мы расстались бы месяца через полтора, истощив все возможные темы и избавившись от комплекса мести клерка начальнику.

Но, и это был один из лучших моментов в моей жизни — мы наконец рассмотрели друг в друге не только коллег, а людей. Что общего между нами? Мы не сходились во мнении почти ни по одному вопросу, у нас были совершенно разные стили работы. Мы пришли к институту и Гонке путями настолько противоположными, насколько это было вообще возможно (ее устроил сюда отец, и первые несколько месяцев при всем своем таланте и блестящей работе она не видела во всем этом ни малейшего смысла). Если я почти всегда был прагматиком, то ее романтизм был лишь немного приправлен ощущением реальности, хоть это не мешало делать ей вполне здравые выводы.

Но мы — люди по одну сторону баррикады. Когда противоречие наших мыслей заставляет спорить до хрипоты, мы все равно остаемся одним сортом человеческого материала. Этого, разумеется, мало. Такая общность может привести разве что к некоей разновидности джентльменства в междоусобных войнах — мы не убиваем своих коллег, какие бы крупные гадости мы им ни делали. Дело в другом: бесконечные словесные дуэли высветили костяные панцири наших душ, и мы усмотрели в их рельефах некоторое сходство. Так два отчаянных дуэлянта могут вложить шпаги в ножны только потому, что очень похожи их стили фехтования.

Каждый из нас боялся ошибиться. Это поистине удивительно, но в ожидании полного анатомического вскрытия своих душ, окончательного препарирования разума и просто ежедневного обнажения наших мыслей мы очень дорожим своей индивидуальностью, независимостью. Мы — как неуязвимые чудовища, тихо плаваем в бездне и шевелим плавниками. Любовь для нас много губительней яда. Самую страшную отраву можно легко устранить противоядием, а пошатнувшийся разум делает нас глупыми. Первым средством лечения от идиотизма считается увольнение. Мы должны рассчитывать даже свои эмоции.

Потому еще неделю назад, вполне осознав взаимные чувства, дальше никто идти не хотел. Как бы смешно это ни казалось в наш век мгновенного утоления людских желаний, когда малейшая прихоть может исполниться тысячью способов, от почти бесплатных иллюзий до немыслимо дорогих реалий, мы не торопились, медлили и осторожничали.

Этим вечером намечался совместный поход в театр.

— Мужчины когда-нибудь сменят пиджак или фрак на что-то более современное? — Когда я забирал Наташу от крыльца ее дома, сама она была одета в нечто бархатно-шелковистое, ежесекундно меняющее свой цвет и, кажется, размер.

— Не смеши. Карнавал тут еще покруче, чем в платьях Золушки. Двубортные и однобортные, два ряда пуговиц или один.

Наташа и сама это знает, очередная пикировка — всего лишь повод задать серьезный вопрос.

— Не боишься, что вас расформируют в два счета, Павел? Сольют тебя с узловиками. Осядешь скромным начальником бюро — будешь Плате доклады подавать, Алану отчеты писать? — На фоне дымчатых сумерек, только опускающихся на поселок, ее лицо кажется чересчур серьезным.

— Здесь мне на помощь опять придет моя паранойя, Наташа. Посуди сама, борьба еще продолжается. Кто-то отловил нашего застенчивого кибернетического беглеца? А наш отдел как работал, так и будет работать. Нет большей глупости, чем вести репрессии в собственном стане в утро перед решающей битвой.

— С чего ты взял, что это репрессии?

— Это могут быть самые разумные сокращения в мире, но ты и все наши их такими не посчитают. Во-первых, это нас просто испугает. Ты — первое тому подтверждение. Все наши начнут примерять к себе эту ситуацию: что будет, если я сделаю свою работу? Меня тоже сократят, уволят, выкинут за порота? И кто будет после этого работать? Во-вторых, у бюрократии свои законы. Мы как отдел — это снижение аппетитов тех же узловиков. Противовес, черт подери, и балансир. Никакая экономия не перевесит этих соображений.

— А если нам просто урежут в министерстве финансирование или спустят разнарядку. Появляется такое начальственное лицо перед Аристархом и вежливо просит его все ресурсы бросить на душеведение, на преображение?

— Ты представляешь себе чиновника, который сейчас будет наступать на ноги Аристарху? Урежет финансирование? Заморозит институтскую торговлю? Щас! И зачем им всем ухудшение работы института? Кстати, хватит о работе: шпион — находка для болтуна. — И когда мы выезжаем за пределы поселка, очередной раз просвеченные и наверняка в изобилии снабженные психологическим контролем, я улыбаюсь ей и ловлю ответную улыбку.

Все в порядке, она просто прикидывала варианты.

Театр, в который мы едем, не самый престижный, модный или дорогой. «Погасшая свеча» — название почти соответствует его состоянию. О них недавно пару раз упоминали критики, и домовой раскопал для меня как раз такое заведение, где можно больше времени посвятить друг другу, чем разглядыванию обстановки и восхищению актерами.

— «Нетерпеливая измена». — Она со вкусом перекатывает слова на языке. — Ты уже знаешь содержание пьесы?

Мы въезжаем в район трехэтажной застройки, и тени домов падают на машину.

— Естественно. — Это не центр города, где плотное движение контролируют компьютеры гаишников, и не окраина, где почти справляется автопилот. Приходится смотреть на дорогу.

— А мне трудно смотреть фильм по. второму разу из-за знания финала. Кто кого убил, кто что изобрел, как кто умер. — Ее голос становится чуточку усталым. — Приходится ждать, пока основные детали из памяти уберутся. И потом смотришь фильм по-новой, как деликатес истребляешь. Иначе это слишком похоже на «мыльную оперу». Вот он наводит оружие на врага, щелкает курком. А как он прищуривает глаз, как подмигивает, как сигарету отбрасывает. Как они обсуждают разворот машины или улыбку тролля — аллергия сплошная. — Она вдруг смеется.

— Кто они?.. — удивляюсь я.

— Да есть у нас… Фэн-клуб идиотов. Обсасывают все по триста раз. Павел, тебе-то зачем все это смотреть, если заранее прощупал?

— Ты сама зондируешь почву — зачем тебе читать даже этот анонс, что высветился на экране? Кто сейчас вообще обходится без анонса, можно ведь на такую тягомотину попасть — на мелодраму или еще чего? Я всегда развязку знать хочу. Да все ее знают: сколько-то там сюжетных ходов выучишь, и все варианты в кармане. Новизна — как к этому финалу пришли, в черточках и детальках. Это самое интересное, такое наизусть не выучишь…

Парковка у театра маленькая и неудобная.

Относительно свежее, не облупленное здание, неплохо обставленное фойе. По стенам обязательные фотографии вышедших в тираж и просто заслуженных актеров. Андроид-зазывала у входа в зрительный зал и продуктовые лотки, как будто бы сюда пришли есть, а не думать.

Надрыв в игре наших актеров, как сломанная на ветру ветка яблони… Шелестят картинки на рекламных афишках, они усыпают все вокруг осенней листвой и даже сейчас назойливо бросаются в глаза и лезут в уши. Мы проходим в зал.

Третий звонок, гаснет свет, поднимается занавес. Представление как представление — голограммы изображают величественные пейзажи на заднем плане, андроиды заменяют статистов. Ручные львы, тоже роботизированные, охраняют важных действующих лиц. Режиссер в отчаянной попытке создать ощущение новизны смешал эпохи, стили и направления. Потому главный злодей в идеально пошитом фраке слетал на сцену верхом на спине хилого чешуйчатого дракона, разговаривая с кем-то по музейному проводному телефону. Провод кончался у дракона под мышкой. Сюжет не отличался оригинальностью: несчастная любовь, которой на первых порах мешали условности религии, нравственности и политики, потом стала страдать только от недостатка материальных средств и здравого смысла влюбленных. Чтобы добиться преемственности в этом карнавале, адвоката мужа-рогоносца обрядили в мантию инквизитора.

— Слушай, хвост у дракона пластиковый или это голография, различить можешь? — Наташу порой интересовали самые неожиданные вопросы.

— Нет, но я могу отличить фальшь в голосе его наездника от простой хрипоты и усталости.

Антракт был скучнейшим мероприятием: труппа явно боялась отпускать зрителей из зала, очевидно, в страхе, что они разбегутся — занавес вообще не опускался. Действие сместилось на судьбу мелких и незначительных персонажей: на площади шуты и фигляры в костюмах самых невероятных расцветок пытались рассмешить полупустой зрительный зал традиционно-новаторским враньем о подвигах, прекрасных дамах и котировках акций.

— Не так плохо, как может показаться на первый взгляд. — Что-то в этом винегрете ей понравилось. — Хоть стараются. И шут натурально кривлялся…

— Рыцарь с менеджером тоже хороши. Героиня врет красиво, тут у них удача. Остальное… спектакль как спектакль. — Я пожал плечами, но не успели мы прийти к единому мнению, как представление сделало попытку возобновиться.

Лучше бы труппа не затевала сегодняшний спектакль: что-то актеры между собой не поделили, и не успели зрители устроиться в креслах, как непонятно откуда взявшаяся на сцене дама в костюме позапрошлого века полезла к рампе. Она ехидным голосом зачитала в лицо главной героине пару строчек, весьма ловко расстегнула свою допотопную сумочку, после чего выудила оттуда пистолет и тремя выстрелами разнесла сопернице голову. Пули обнажили металл, сочленения и схемы внутренностей андроида. Тишина держалась несколько секунд, после чего вопль ярости и возмущения потряс драпировку на стенах театра.

— Сволочи!.. Обманщики!.. Халтуру гоните! — Зрителям крупно не понравилось, что робот играет вместо человека.

— Вы бы еще двойника Ярцева поставили или Меньшикова приволокли! — проорал какой-то старичок над моим ухом, вкладывая всю силу изношенных легких и голосовых связок в это выражение протеста.

Актриса (судя по всему, живая) неверно истолковала взметнувшиеся руки зрителей, огни рампы заслонили от нее искаженные яростью лица, и она попыталась превратить крики гнева в овацию: поклонилась, послала несколько воздушных поцелуев. Чей-то башмак еле-еле разминулся с ее головой, за ним полетели блокноты, сумочки и вообще все, что было у людей под рукой. Актеры быстренько ретировались за кулисы, а самые раздраженные из зрителей полезли на сцену.

— Пошли, отсюда, а не то в драку затянет. — Я хватаю Наташу за локоть и пытаюсь первым из толпы чуть более благоразумных личностей пройти в двери. Это удается, но уже в вестибюле она буквально виснет у меня на руках.

— Ой не могу! — Она почти захлебывается смехом, не может стоять и приваливается к стенке. — Жулье, идиоты! — Косметики на ней почти нет, но ту, что есть, она лихорадочно стирает платком вместе со слезами. Глядя на нее, я тоже не выдерживаю и сажусь рядом, держась за живот. А мимо нас несется толпа, напуганная и смеющаяся одновременно, она разбивает стекла и выламывает двери.

— «От скверны я тебя очищу», — пытаюсь передразнить торжествующую физиономию стреляющей актрисы, чем выливаю новый приступ хохота у нас обоих.

Мы пережидаем первую волну бегущих: если не идти впереди нее, то лучше стать в ее хвосте. В зале слышен грохот ломаемых кресел — там начинается серьезная драка. Кое-как добираемся до парковки и исчезаем из этого места в приближающихся синих вспышках «луноходов». С трудом управляю машиной и чуть не разбиваю нос о приборную панель.

— Нет, это хороший вечер. — На подъездах к поселку Наташа слегка успокаивается, смотрится в зеркало и приводит себя в порядок, смешинки в ее глазах теперь как блики на фасетках драгоценных камней.

На входе проверка всегда тщательней, щупальца сканеров как привычные липкие руки тюремщиков касаются наших тел и, осмотрев, проталкивают дальше, как банкомат обрабатывает кредитную карточку.

Почти останавливаю машину на одной из развилок дороги, разрезающей поселок, налево — ее дом, два поворота направо — мой. Я смотрю ей в глаза, она на секунду становится внимательно-сосредоточенной, кладет ладонь мне на плечо.

— Давай в клуб.

— Хорошо.

В маленьком подвальчике могут уместиться человек тридцать, и сегодня он переполнен. Мероприятия, что начались в стенах института, переместились сюда или в слободу. Те, кому позволяет ранг и кто еще достаточно крепко стоит на ногах, все собрались здесь, не забыв захватить ближних. Десяток столиков обсели со всех сторон и завалили чем только можно. Центральная стойка почти освободилась от бутылок. Подвальчик наполнял неумолчный шорох, будто тысячи щелкающих змеиных чешуек сплетали свое звучание в единую мелодию, — какой идиот выбрал такую музыку? Своды переливались всем цветами радуги и отображали перетекающие друг в друга картины. Увидев нас, Андрей-Провод, узловик, с трудом отрывается от стула и, покачиваясь, указующим перстом пытается попасть в нас.

— Ты меня уважаешь?! — Синтезаторы превращают эту фразу в рык горного людоеда, после голодной зимы спустившегося в деревню. В ответ необходимо даже не взмахнуть, воздеть руки над головой, набрать побольше воздуха в легкие и во вспышках молний, под аккомпанемент грома вбить в его голову акустический импульс.

— Да!!! Готов уважить в любое время! — Когда в его мозг проникнет этот доходчивый ответ и он раздумает тащить вошедших в свою компанию, можно идти дальше. (А в голове вдруг отчетливо складывается схема компактного расположения нейрошунтов. Катушки для коллективного подключения. На секунду зажмуриваюсь и заставляю гореть её зеленой вспышкой, впечатываю себе в память. Утром надо будет попробовать, если только ИИ не додумается раньше.)

За угловым столиком расплывается Торговец, двое из математического отдела, Илья-Скрижаль и сиреневый бармен-андроид. Вежливая машина уступает свое место Наташе и тащит стул для меня.

— Почто мысли грустные, Илья? — спрашиваю у него. На треть пустой стакан и взгляд, направленный к горизонту.

— У тебя есть повод веселиться? — Всегдашняя ипохондрия наших мозговедов сегодня почему-то распространилась на других.

— Конечно! — В самых цветистых выражениях, помогая себе лицом, пытаюсь изобразить, как вскрылось это театральное жульничество. Наташа ассистирует комментариями и заставляет ближайший экран показать выпуск новостей: смеющаяся толпа выкатывается из разбитых дверей театра, и в последних ее рядах — мы. Людей я потешил, но в их черепах по-прежнему бродит остаток серьезно-озабоченных мыслей. Предлагаю выпить за лучшую актерскую игру.

— Ты часто решаешь задачу о двух бассейнах? — Илья прерывает затихающие смешки математиков и смотрит Наташе в глаза.

— Закончила в пятом классе. — Она слегка насторожилась.

— А о двух кусках дрожжевого теста? Или о двух раковых опухолях? Весь вопрос в том, кто будет первым. — Он порядочно пьян и без моего последнего тоста.

— Спокойно, Илья. — Болтовня за бутылкой еще никого до добра не доводила, как бы далеко ни зашел прогресс. — Если бы мы были больным, которого одновременно добивают две болячки… ик… твой хмурый вид имел все основания, но ведь это не так? — Подмигиваю ему и указываю на упаковки вытрезвина, валяющиеся на стойке.

Однако его депрессия слишком обоснованна, слишком много неприятных сравнений он сегодня услышал, главная новость дня — это не его победа.

— Ты думаешь? Да, мы не страдаем. — Он не глядя вылил в себя бокал. — Только все свои силы мы кладем на это, будто клеша на себе катаем…

— Хорош клещ, вкалывает покруче нас, — встрял математик, но под взглядом Наташи увял и скукожился.

Мы стали осторожно утешать нейробиолога, утешения понемногу переросли в задушевный разговор, тот — в спор, потом в крик, а потом чуть ли не в драку, но все успокоилось (бармены вежливо придерживали нас за локти — автоматика следит за здоровьем посетителей), и часика через два Илья имел силы только медленно шарить по столу в поисках очередного бокала. И чем ему так приглянулся коньяк? Я организовал в нашей компании маленькое голосование, не вполне трезвое, и по его результатам основному страдальцу был подсунут тот же вытрезвин, растворенный в водке.

— Пора… ик… завязывать… ик… — вносит предложение правый математик, хотя в данный момент он сидит слева. Или не сидит?

— Поддерживаю, — заявляет второй, и, пожалуй, он прав. Подвал слегка опустел, даже дым кальянов, исправно вытягивавшийся кондиционерами, стал заметен.

Хлопаю в ладоши, и бармены аккуратно доставляют нас к выходу. Наташа, опираясь одной рукой на меня, а другой на андроида, не очень уверенным языком подвела итог.

— Повеселились, и хватит на сегодня. Разъезжаемся. — В голове у меня туман как раз такой густоты, что совершенно не хочется сбиваться с прямого курса на подушку, одеяло и крепкий сон.

Ночь, где-то поблизости зудят комары, медленно вертится небосвод над нашими головами. Я еще смутно помню, как вызываю моего енотовидного дворецкого, которому теперь в одиночестве приходится управляться с хозяйством, а за Наташей заезжает ее сиреневая «татра», с гувернанткой а 1а XIX век в качестве помощника в перемещении.

Почему-то хочется выть.