Судя по частоколу бутылок, выросшему на обеденном столе, Бальтазар успел совершить более чем один рейд в погреб, и теперь сидел на диване с миной коменданта осажденной крепости — осажденной и заведомо обреченной на поражение, однако на лице коменданта читались как гордость за проделанную работу по заготовке припасов на время блокады, так и мрачная решимость идти до конца и не сдаваться до последней капли бургундского…

Осада предстояла длительная.

Огюстен, слегка заторможенный после столь резких перепадов температуры внутри и снаружи своего ранимого организма, при виде бутылок расцвел на глазах: схватил первую попавшуюся, наполнил до краев пузатый коньячный бокал рубиновой жидкостью, вылакал ее, крякнул от удовольствия и, быстро возвращая утерянные румянец и блеск в глазах, спросил:

— Ну что? Продолжим наш Бальтазаров пир?

— А причем тут я? — поинтересовался испанец с наигранной апатией в голосе.

Феликс содрогнулся. Продолжения дискуссии о важности прогресса и никчемности героев он бы не вынес. Да и зрителей в столовой было слишком много для публичного выяснения отношений между испанцем и французом: Ильза, выдворенная доктором из спальни дочери за избыточную нервозность, мерила шагами расстояние от камина до двери и грызла ногти, вслушиваясь в отрывистые команды доктора и торопливые шаги Тельмы, которая то и дело пробегала вверх и вниз по лестнице, подавая то тазик для кровопускания, то кастрюльку с кипятком, то полотенца (доктор вел себя еще нервознее Ильзы, и бедной служанке доставалось по полной программе: казалось, она вот-вот разревется), а Йозеф, являя собой полную противоположность супруге и будучи спокоен до флегматичности, сидел в изголовье стола и раскладывал пасьянс — маску спокойствия несколько портил легкий озноб, из-за которого Йозеф то и дело ронял карты под стол.

Собственно, именно карты и предотвратили очередные наскоки Огюстена на героев. Заприметив колоду, француз позабыл даже о выпивке.

— Господа! — удивленно провозгласил он. — Нас же четверо! Как насчет преферанса?

Из всех идей, изложенных Огюстеном за сегодняшний вечер, эта была наиболее разумной. Особенно если сравнивать с последней его задумкой, которую он озвучил, когда они уже вышли втроем из дома доктора, и французу приспичило подняться на вершину Драконьего холма и посмотреть, «что там, в Городе, происходит?» Пришлось дать Огюстену по шее, и француз дулся на Феликса вплоть до возвращения домой; теперь же он изъявил желание играть в паре именно с Феликсом, дабы уравновесить мастерство заядлого картежника Бальтазара почти полным отсутствием опыта у Йозефа.

Минут десять тишина в столовой нарушалась исключительно заявками игроков, а также раздосадованными восклицаниями Бальтазара в тех случаях, когда его партнер путал преферанс с покером и принимался отчаянно блефовать. Азартные реплики Бальтазара и дрожащий свет оплывших стеариновых свечей живо напомнили Феликсу о десятках, если не сотнях, подобных вечеров, проведенных в странноприимных домах и трактирах по всей Ойкумене, когда ему и испанцу доводилось работать в паре: Бальтазар никогда не отправлялся в командировку без засаленной колоды карт, и если со смазливыми девицами в глухомани иногда было туго, то желающим обыграть столичного франта приходилось выстраиваться в очередь. Дважды — чтобы проиграть и чтобы убедиться, что когда человек так фехтует, то мухлевать ему незачем…

На втором этаже что-то грохнуло и перевернулось.

— Дура криворукая! — завопил, как ошпаренный, доктор.

Ильза, уничтожив последние следы маникюра, замерла и прислушалась к сбивчивым извинениям Тельмы.

— Солнышко, — обратился к жене Йозеф. — Сходи, посмотри, что там случилось…

— Пять в трефах, — заявил Огюстен, и когда шаги Ильзы стихли на лестнице, заметил мимоходом: — Ты меня сегодня изрядно удивил, Феликс… Удивил и обрадовал…

— Пас…

— Пас… И чем, если не секрет?

— М-м-м… Шесть в червях!

— Своим поведением у доктора. «Уж будьте покойны!» — фыркнул Огюстен. — Пас! Это было здорово!

— Я не хочу об этом говорить, — твердо сказал Феликс.

Бальтазар тоже спасовал и удивленно выгнул бровь, поглядев на Феликса. Феликс качнул головой, и испанец равнодушно пожал плечами.

— Пас!

— А что было у доктора? — спросил Йозеф.

— Ты играй, а не болтай! — сердито посоветовал Бальтазар, оставшийся «болваном».

— Надо же… — как ни в чем ни бывало, продолжал Огюстен. — После всех этих заявлений и деклараций о защите справедливости и идеалов добра… Да, ты меня очень удивил! Первый честный поступок героя!

— Честный? — переспросил Феликс. У него заломило в затылке.

— Ну да! Без демагогии. И лицемерия. Надо — сделал, и точка. И никаких речей о жертвах во имя защиты добра. Согласись, что защищать свою внучку — мотив куда более весомый, чем защищать какое-то там добро…

— У вас, мсье Огюстен, сложились весьма превратные представления о мотивах героев… — сказал Бальтазар. — Йозеф, Хтон тебя возьми, на кой ляд ты всучил мне этого валета?!

— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовался Огюстен. — В чем же они превратные?

— Мы никогда не защищали добро и справедливость, — сказал Феликс. — Это не наш профиль. Пусть философы разбираются, что есть добро и что есть справедливость… А наше дело — бороться со Злом и искоренять несправедливость. Люди имеют очень смутные и противоречивые взгляды на то, что такое добро. Зачастую они даже не замечают, когда им делают добро… Человек Зла всегда скажет, что добро относительно, но никогда не скажет страдающий человек того же по отношению ко Злу. Зло трудно не заметить, даже когда его причиняют кому-то другому. В такой ситуации большинство людей проявляет склонность к рассуждениям на тему этического релятивизма, в то время как герои предпочитают…

— …Оказать сопротивленье, восстать, вооружиться, победить или погибнуть! — весело закончил Огюстен. — Знаю-знаю, слыхали. Феликс, я тебе кто — желторотый студентик, что ты меня пичкаешь этой ерундой? Ты мне еще расскажи о Порядке и Хаосе!

— Порядок и Хаос — это очередная малоудачная попытка загнать этику в рамки логики. Дескать, если вас завалило лавиной камней — это проявление Хаоса, бесспорное Зло. А если вас замуровали в подземелье теми же камнями, но уложенными рукой каменщика — это уже Порядок, и своего рода добро… Чепуха, одним словом, полная.

«Если уж Огюстену невтерпеж о чем-нибудь поспорить, — подумал Феликс, — то пусть он лучше спорит об абстракциях».

— Согласен, чепуха. Ну а ваша концепция Абсолютного Зла — не чепуха? Как может быть абсолютным то, что определяется даже не рассудком, а… печенкой, селезенкой, задницей… в общем, неким инстинктом героев, которым прямо-таки свербит от желания победить или погибнуть?!

— Ты не понял. Мы не определяем, что есть Зло. Нет нужды, Зло само себя определит. И люди его увидят. Все люди, без исключения. Просто одним хватает смелости с ним бороться, а другим…

— Все, без исключения?! А как насчет магов? Уж они-то себя Злом точно не считали!

— Во-первых, маги — не люди. Были ими когда-то, но…

— Как удобно! Вешаем ярлычок «нелюдь» и — голову с плеч без всяких угрызений совести!

— А во-вторых, — сказал Феликс, поражаясь неуемной энергии Огюстена: его самого уже покачивало от усталости, — во-вторых, откуда тебе знать, кем они себя считали? Они ведь служили Хтону.

— Еще одна гениальная выдумка! Спишем все на дьявола. Бес попутал! Конечно, куда как легче валить все на Хтона, чем признать, что этот самый Хтон живет в людях. Во всех, — ехидно добавил он, — без исключения!

— Кажется, — задумчиво сказал Бальтазар, — я знаю, как можно победить Хтона…

— И как?

— Надо уничтожить всех людей. Тогда ему негде будет жить.

Феликс хохотнул, а Огюстен возмущенно засопел.

— Господа, господа! — заволновался Йозеф. — Вам не кажется, что этот спор свернул в какое-то странное русло?

— Да погоди ты! — отмахнулся от него Огюстен. — А вы, господа герои, вместо того, чтобы травить байки о самой большой хитрости дьявола — вы ведь это собирались сказать, по глазам вижу, что это! — лучше бы разъяснили бы мне самого Хтона. Что за дьявол такой странный, без антагониста? На каждого Ангро-Майнью всегда найдется свой Ахурамазда, я правильно понимаю? Тогда бедняга Хтон получается без хозяина. Кого он предал, что его назначили на такую гнусную должность, как Властелин Абсолютного Зла?

— А кто тебе сказал, что Хтон кого-то предал?

— Э… — опешил Огюстен. — Мне, конечно, далеко до Сигизмунда по части древних мифологий, но ведь все эти Иблисы с Люциферами были падшими ангелами, за что и получили по рогам от демиурга, верно?

— Хтон, — угрюмо сказал Бальтазар, — и есть демиург. Он создал наш мир. По образу своему и подобию. И если кто-то хочет постичь образ бога, пусть оглянется по сторонам.

У француза отвисла челюсть и округлились глаза.

— Ну, ребята-а… — протянул он восхищенно. — Это круто. Это по-геройски. Одним махом разрешить главное противоречие всех религий…

— Это какое же? — удивился Феликс.

— Если бог есть любовь, то почему мир полон ненависти? — рассеянно пояснил Огюстен. Его взор затуманился, и пальцы принялись выбивать какой-то ритм по столу. — Так-так-так… Выходит, бог есть ненависть, и… Стоп, а как быть с обратным противоречием? В смысле, откуда в мире любовь и этот ваш знаменитый нравственный закон? А, понял, все понял! — обрадовался он, как ребенок, разве что в ладоши не захлопал. — Во искушение! Чтоб сильнее мучались! Здорово, бог в роли больного садиста, такого еще не было… Слушайте, что ж вы раньше-то молчали?! Я бы об этом книгу написать мог, о тайной эзотерической религии ордена героев!..

— Нет, ты подумай! — усмехнулся Феликс и подмигнул Бальтазару. — У нас, оказывается, была своя религия. Тайная и… гм… эзотерическая. А мы ни сном, ни духом… Обидно даже!

— Только как-то это… — бормотал Огюстен, целиком погрузившись в свои мысли. — Как-то… э… ну… по-детски уж очень. Инфантилизм так и прет. «Бог меня ненавидит!» — очень смахивает на откровение от прыщавого пророка в разгар пубертатного периода. Не находите?

— Инфантильно? — переспросил Феликс. — Может, стоит тебе напомнить, кто затеял этот разговор? Я-то полагал, что теологические споры о природе Зла интересуют только студентов третьего курса. А ты, Огюстен, если мне не изменяет память, не доучился и до второго…

Огюстен пропустил укол мимо ушей. В таком состоянии он вообще был слабовосприимчив к чужим аргументам.

— Но если бог есть ненависть, и не в последнюю очередь — ненависть к собственным созданиям, то маги, выходит, есть инструменты в руках бога, то бишь Хтона… Этакие пыточные клещи, дыбы и тиски, чтоб изощренней издеваться над собственными креатурами. А герои, со своей ненавистью к магам, чудовищам и Хтону персонально, становятся, таким образом, тоже чем-то вроде…

— Помнишь, я тебе о слесаре говорил?

— Каком еще слесаре? — осекся Огюстен.

— О том, что мне трубу на кухне менял.

— Ну, помню…

— Хочешь верь, а хочешь не верь, но этот слесарь не испытывал ни малейшей ненависти к лопнувшей трубе…

Огюстен уже открыл рот, чтобы разразиться гневной тирадой в адрес критиканов, которые то и дело портят красивые умопостроения неуместными аналогиями, когда из прихожей донесся тяжелый глухой удар: входная дверь вздрогнула, и все сидящие в столовой на миг оцепенели. Потом удар повторился.

— Тук-тук, — побледнев, сказал Огюстен. — К нам гости.

Бальтазара будто подбросило. Опрокинув стул и едва не сбросив на пол канделябр, он метнулся в прихожую, не обращая внимания на предостерегающий окрик Феликса.

— Явился, мерзавец! — рявкнул испанец, открывая дверь.

По ногам протянуло холодом из передней, и Феликса пробрала дрожь.

— Возвращение блудного сына, — через силу усмехнулся он, чувствуя, как медленно расслабляется внутри него одна из тугих пружин, сжатых за сегодняшнюю ночь.

В прихожей кто-то упал, и Бальтазар грязно выругался.

— Тяжела отцовская рука, — хихикнул Огюстен, оправляясь от испуга.

— Эй, кто-нибудь, помогите мне! — крикнул Бальтазар и Йозеф, который сидел ближе всех к двери, сорвался с места.

«Какого дьявола… — подумал Феликс, медленно, как во сне, поднимаясь из-за стола. Ноги у него стали ватные. — Что еще случилось?!»

Бальтазар и Йозеф вернулись в столовую пятясь и волоча за собой бесчувственное тело. У Феликса сдавило сердце. Огюстен что-то прокричал, и подхватил тело за ноги. Втроем они подняли и опустили тело на диван. Бальтазар повернулся к Феликсу и отрывисто приказал что-то сделать; Феликс уловил интонацию приказа, но не смог разобрать его сути.

Он ухватился, чтобы не упасть, за стол, сделал два шага вперед, отстранил Йозефа и посмотрел в окровавленное лицо Патрика.