Чтобы стала ясной судьба бесценной информации, за которую заплатил жизнью шпион Бабекус (но которая все–таки попала в руки врага), вернемся на несколько минут в дом Барбариса. Тем более что и моя судьба зависела от этого.

Дядя Толя примчался домой от тетки Рыбец, которая все ему про меня рассказала, и тихо–тихо, совершенно неподвижно стоял в дверях. Барбарис мышью сидел за печкой и тоже не издавал ни звука. Так они подлавливали друг друга на шум, как на блесну, и наконец, не дождавшись результата, дядя Толя позвал:

– Борька! Барбарис молчал.

– Борька!…

– Чего? — неохотно отозвался он.

– Поди сюда.

– Зачем?

– Поди, кому сказал!

Барбарис тяжело поднялся и вышел к отцу.

– Ты о чем давеча с Вовкой за воротами говорил?

– Ни о чем… — занудливо ответил Барбарис.

Они посмотрели друг другу в глаза, как пистолеты дуэлянтов. Дядя Толя стал рывками вытаскивать свой широкий ремень из петель на штанах.

– Я вот тя щас научу, как с отцом надо говорить, — многообещающе сказал он.

– Бать, ты чего?… — заныл Барбарис, косо глядя на ремень.

– Тогда о чем с Вовкой болтал?

Хлопая ремнем по ноге, дядя Толя навис над сыном, грозно вылупившись на него и схватив за рубашку на животе.

– Ночью на Тиньву идти хотели… — гнусавя, соврал Барбарис и шмыгнул носом.

– Врешь! — констатировал дядя Толя и тряхнул его. — Сымай штаны!

– На вагонах кататься собирались… — уже безнадежно ответил Барбарис и увидел, как ремень злобно взвился над головой отца и щелкнул.

– Врешь, врешь! — яростно закричал дядя Толя и принялся трясти Барбариса, размахивая ремнем.

Огромные слезы покатились из глаз несчастного Барбариса. Голова его болталась из стороны в сторону.

– Говори! — загремел отец.

– Он на станцию посыла–ал!… — не удержавшись, раскололся Барбарис и разревелся совсем. — К Пал–кину–у!…

– Зачем?! — не унимался отец.

– Сказать, что все шпионы–ы!…

– А почему к Палкину?… Говори, не вой!

– Сказал, что там Штаб и Карта–а!…

– Так! — страшным голосом воскликнул дядя Толя, словно ему внезапно отдавили ногу. Он стал лихорадочно всовывать ремень обратно. Надо было срочно предупредить Лубянкина.

Я же, злой, как комар, сидел в погребе.

Точнее, не сидел, конечно, а томился. На ощупь я сразу нашел банки с солеными огурцами и долго прикладывался к их запотевшим бокам своим раскаленным ухом. Успокоив боль так, что изнывал только непосредственно сам черешок, я принялся за обследование.

В погребе было тесно, холодно и грязновато. У стен стояли ящики и мешки, на полках — штук миллион банок. Наверх вела прочная лестница. Я забрался туда и сквозь щели, вывернув голову, посмотрел на волю.

Выбраться было сложно.

Я спустился обратно и с большим трудом вырвал штук шесть ступенек внизу у лестницы. Седьмую я тоже выдрал, но оставил еле–еле держаться. Потом я отыскал банку с вареньем и откупорил ее. Теперь оставалось только ждать и надеяться.

Спустя минут десять замок наверху лязгнул, и светлый проем закрыла морда тетки Рыбец.

– Ты здесь? — спросила она.

– Здесь, тетенька, — тоненько ответил я и взял на изготовку банку с вареньем.

– Принимать будешь, — сказала Рыбец кому–то наверху и полезла вниз.

Ее туша медленно, как гусеница, поползла по лестнице, пока роковая ступенька не хрустнула под стопой. Туша надо мной дрогнула, квакнула, а потом грянулась на пол, тюкнувшись, словно сырое яйцо.

Я поднял банку с вареньем и опрокинул над головой тетки Рыбец. Варенье в один миг окатило ее верхнюю часть. Рыбец вжала в плечи обтекаемую, как фюзеляж, голову, жирно блеснувшую в свете с улицы, и, откупорив рот, прохрипела:

– Ерепена крача!…

Крупные клубничины ползли по ее лицу. Я взлетел вверх по лестнице и носом к носу столкнулся с Лубянкиным.

– Э, пацан… — непонимающе сказал Лубянкин, и я, переволновавшись, вдруг ухватил его за этот самый нос.

– Адбузди, — плачуще попросил Лубянкин.

Я толкнул его назад. Он засуетился, открывая мне дорогу.

– Не дергай, дядя Лубянкин, — предупредил я, вылезая на свет. — Носоглотку отойму!

Он не шевелился: стоял, оттопырив зад, расставив руки, зажмурившись и оскалившись. Я обошел его по вершине горки, куда вела нора погреба, разворачивая, как флюгер. У Лубянкина по щеке покатилась совсем не милицейская слеза. Я отпихнул его и запрыгал вниз, во двор.

– Гаденыш! — вскрикнул Лубянкин и, махая руками, устремился вслед за мной во двор дома тетки Рыбец.

Я уже ничего не боялся.

Я пулей пролетел над землей и ударился в большие тесовые ворота. Ворота загремели, массивный засов прыгнул в скобах — не засов, а целая шпала. Я попробовал вытащить его, но фиг чего вышло. Лу–бянкин приближался.

Под носом у него я нырнул в крытое подворье добротного дома Рыбец. Следом за собой я захлопнул тоненькую дверцу и накинул крючок. Другая дверь, ведущая на улицу Долорес Ибаррури, была заперта на врезной замок.

«Западня!…» — понял я и занервничал, бешено размышляя сразу в нескольких направлениях.

Лубянкин с улицы могуче рванул дверь, и крючок слетел с петли. Я метнул в него попавшееся под руку цинковое ведро. Слыша, как он борется с ведром, катаясь по полу, я взбежал по ступенькам в прихожую и захлопнул другую дверь: толстую, как в холодильнике, и обитую дерматином.

Ее Лубянкин вышиб двумя руками и по инерции пролетел мимо меня. Отрезанный от всех путей отступления, я в панике юркнул в чулан.

В чулане было сумрачно и пыльно. Стояли кованые дореволюционные сундуки, накрытые половичками. В углах сушились банные веники, наполняя каморку волнующим запахом. На полках вдоль стен выстроился еще один миллион пузатых и мохнатых банок. Особняком высились четыре трехлитровые банки с брагой. От могучего внутреннего напряжения они, кажется, даже дрожали, а крышки на них вздулись.

Дверь распахнулась во всю ширь. В проходе возник Лубянкин. Он дышал так тяжело, что при вздохе увеличивался почти вдвое.

– Попался, гад, — сказал он.

Как артиллерист–батареец у орудия достает снаряд из снарядного ящика, так и я достал увесистую банку браги, развернул ее горлом к Лубянкину и врезал кулаком по дну.

Банка взорвалась, подскочив в моих руках. Мутная, тяжелая струя ударила Лубянкина под дых, окутав облаком непроходимого сивушного духа. Лубянкин согнулся пополам, высунув язык и выпучив глаза.

Отбросив банку, как гильзу, я схватил другую и пальнул второй раз, отшвырнув его в прихожую.

Лубянкин обеими руками судорожно вцепился в косяк. Он как–то запрокинул лицо, словно не мог надышаться или, наоборот, чихнуть. Но я сорвал с полки третью банку. Этот залп отодрал Лубянкина от косяка и пластом уложил на пол возле дальней стены прихожей.

Лубянкин лежал в луже самогонки и икал. Вооружившись последней банкой, я подошел и остановился над ним.

– Хватит, Вовик, — просипел он, ворочая в луже руками.

– Собаке собачья смерть, — ответил я и долбанул кулаком по донышку.

От удара струи Лубянкин всплеснул руками и ногами, как колдун, в которого законопатили кол, и хрюкнул. Глаза его закрылись, и больше он не шевелился.

Я поставил банку около него и вышел, осторожно прикрыв дверь. Через двор, свинарник и столовку я выбрался на улицу и побежал к дому начальника станции товарища Палкина.

P . S . Эта глава дает понятный ответ на вопрос, множиство лет мучевший всех мыслителей и гумонистов мира. Все они не могли прийти к решенею, а я смог, потомучто операюсь на жызненые факты. «Должно ли добро быть с кулоками?» — спрашевали они. Я поесняю, что добру убивать зло собственоручно незачем и опасно. Добро должно быть хитрым. Оно должно просто натравить одно зло на другое и победить, когда они друг друга укокошат. Вот я натравил друг на друга два зла — Лубянкина и самогоноваренее — и вышел победитилем.