Бюст, под которым затаились мы с Бабекусом, изготовил наш сортировский скульптор Иван Ильич Лафеткин. Такими бюстами он обеспечил Старо–мыквинск, Новомыквинск и весь район. Он мог лепить их с закрытыми глазами, потому что в жизни ему не повезло.

Все началось с неудачной женитьбы. Он с детства мечтал лепить с жены обнаженную натуру богини Венеры, а с тети Полины Антоновны у него получался лишь бог Вакх, да и то не очень реально, так как был мужчиной, а Полина Антоновна — женщиной. Лафеткину приходилось изменять некоторые ее пропорции и домысливать детали. Желая поточнее передать дух Вакха, он пристрастился к алкоголю. Талант его угас, и с тех пор он только бил жену и лепил этот бюст.

Сквозь ветхую материю я хорошо видел зал и схему станции. Схема была яркая, красивая, подробная, с мощными разветвлениями, широким кольцом и обширными тупиками.

Пока я ее рассматривал, дверь открылась и в зал начали быстро и деловито входить всякие люди.

Я почти всех их знал в лицо. Это было наше начальство со станции — бригадиры всякие, руководители, шефы, мастера и так далее. Только были они какие–то подтянутые, собранные, даже, не побоюсь этого слова, интеллигентные.

Последним вошел начальник станции товарищ Палкин. Он запер дверь, поднялся на трибуну, торжественно водрузил на голову корону и сказал:

– Собратья!

«Вот и принц!» — отметил Бабекус.

– Собратья! — продолжал товарищ Палкин. — У нас мало времени! Диктаторские шпионы кружат вокруг, и скоро нам придется уходить отсюда, с этой планеты. Но перед этим мы должны завершить нашу операцию «Инсургент», соединить наши внешние эскадры с флотом адмирала Айраха и помочь восставшим колониям Приалькорья!…

«И про это они уже знают…» — проворчал Бабекус.

– Диктаторский режим с каждым днем ужесточается. Тиски произвола сдавливают свободу в Галактике! Но трон шатается, и наша задача — свалить его совсем!

Он нажал кнопку на пульте и повернулся к карте станции. Мы с Бабекусом обомлели.

Плоскость расчерченного белого поля карты вдруг потемнела, налилась чернотой, утонула, ушла в необъятную даль, бросив мрачный отсвет на лица сидевших в зале. Линии железных дорог расплылись в туманные полосы. В центре карты словно повис чудовищный паук, телом которого оказалась станция, а лапами — все прилегающие дороги. Огоньки, обозначавшие семафоры, разгорелись льдистым светом, и около них зажглись надписи: «Алькор», «Ригель», «Вега», «Спика», «Бетельгейзе», «Сириус», «Регул», «Альтаир», «Денеб» — чудесные космические слова. Они не оставляли никакого сомнения в том, что передо мной (и перед Бабекусом, к несчастью) и находится Карта повстанцев.

Бабекус во мне обезумел. Он дергался, шипел, чесался, возился, огрызался на мои замечания и чуть ли не подвывал от нетерпения поскорее побежать и донести на повстанцев. Он сгорал в своей страсти, а я смутно допетривал до хитроумного замысла повстанцев.

По карте двигались вереницы огней, обозначавших повстанческие и диктаторские эскадры, — одни быстро, другие медленно. Какие–то огни вообще висели неподвижно. Штаб повстанцев создавал план грядущего сражения и перемещал боевые силы: группировал, устанавливал векторы ударов и направления бросков, отмечал прикрытия и ловушки. А потом товарищ Палкин, он же принц и глава повстанцев, переключил космическую карту на нормальную. И я увидел, что огоньки, обозначавшие боевые единицы, превратились в символы составов и эшелонов на путях нашей станции и окружных дорогах.

– Запомните эту расстановку сил, собратья, — сказал товарищ Палкин. — Ровно в двадцать один ноль–ноль в стратосфере пройдет наша летающая тарелка и сфотографирует станцию Сортировка. В это время здесь все должно быть так, как на нашей карте! Не перепутайте, маркиз Ким–Галл, от этого зависит жизнь колоний и самих повстанцев!

– Прошу прощения, принц, — поднял голову обходчик Тарасов. — Но в тот раз был в мотину пьян стрелочник на разъезде Горемыкино, и сто восьмой из Ташкента простоял в резерве, поэтому флот контр–адмирала Вепря не вышел из укрытий возле Альдебарана!

– Ладно, маркиз, никто не сомневается в вашей преданности революции, и слава героям, все равно одержавшим победу в той битве!… Смерть диктатору!

– Смерть диктатору!… — глухо и нестройно отозвались пришедшие.

«Смерть повстанцам!» — внутри меня крикнул Бабекус, и я услышал, как в его уме переливаются, звеня, цифры, звания и награды.

«Теперь к Лубянкину, дружок! — велел мне Бабекус, словно я был его извозчиком. — Передам в Центр, и сегодня ночью — десант!…»

«Надо его остановить», — подумал я.

И в моей башке вспыхнула картина мести Лехи Коробкина своему однокласснику Севке Меринову, который однажды втолкнул его в женский туалет.

«Послушайте, Бабекус, — сказал я, — а вы не боитесь с такой ценной информацией в моей голове ходить без оружия?»

«Н–да, — согласился Бабекус. — Риск, конечно…»

«Хотите, раздобудем пистолет? — торопясь, предложил я. — Я знаю способ!»

Бабекус заколебался.

«Ладно, валяй!» — разрешил он, и я начал выбираться из–под бюста.

Я перебежал через пустой зал, по коридору до лестницы и очутился во дворе. Тут наконец я увидел повстанца.

Дядя Костя Орленко сидел в сквере на скамейке и курил.

– Дядь Кость, — подходя, позвал я, — помогите мне дверь починить…

– Какую дверь? — лениво спросил он. Карман его неудержимо оттягивался под тяжестью оружия.

– Вон ту. — Я указал на синюю кособокую будку уборной.

– Ту?… — недоверчиво пробормотал он, поднимаясь.

Следом за мной он неохотно дошел до нужника и спросил:

– И чего надо сделать?

– Внутрь заходите, — тараторил я, заталкивая его внутрь. — И держите здесь…

– Здесь? — уточнил он, прижимая пальцами отскочившую дверную петлю на косяке. — А зачем тебе?… А–а–а!!!

Он заорал как не знаю кто, когда я прищемил ему пальцы дверью, закрыв ее и заперев на вертушку..

– Отпусти!! — ревел он и не мог вытащить пальцев, скрючившись в неудобной позе.

– Тихо, дядя Орленко, — сказал я и, волнуясь, сунул руку ему в карман.

– Диктаторец?… — отчаянно спросил Орленко.

– Да! — гордо вылез Бабекус. Я нашарил и вытащил пистолет.

«Молоток! — Похвалил меня Бабекус. — А этого пристрелим».

Орленко засопел.

– Убивай, но не здесь, — мрачно сказал он. — Совесть поимей хоть немножко…

Я повернул вертушку и распахнул дверь. Орленко медленно распрямился. Я держал его на прицеле.

– Иди–иди, — сказал Бабекус, ткнув его пистолетом в живот.

Орленко заложил руки за спину и, перешагивая порог нужника, на мгновение застыл, глядя в ослепительное небо.

Я тоже вышел из уборной.

– Вставай к столбу, — велел Бабекус Орленке.

– Прощайте, друзья… — тихо сказал Орленко шумящим липам в сквере и неподвижным составам на путях.

Понурый, он пошел к столбу и негромко запел:

– «И все равно неудержимо паденье гнусного режима…»

Я начал поднимать пистолет.

«Погоди, дай дойдет!…» — упиваясь сценой, одернул меня Бабекус.

«Эй, Бабекус, отвлекись», — окликнул его я, нацеливая пистолет себе в лоб.

«Ты чего??!!» — завизжал Бабекус, и я почувствовал, как он вцепился в рычаги управления мною.

Я напряг все силы. Пот прошиб меня. Ствол пистолета уткнулся в висок.

«Поганец!!!» — завыл Бабекус.

И я нажал курок.

Удар обрушился на мою голову. Вокзал, скверик, пути вдруг опрокинулись, и бригадир Орленко вдруг полетел в небе, будто и вправду орел.

P . S . В свези с гибелью бабекуса мне хочеца сказать нескоко слов собратъем–литераторам. Настоящий песателъ долен очень большое вниманее уделять моментам смерти героив. Так, напремер, массовый от–рецательный гирой должен умерать быстро и весело, сковырнулся — и конец. А главный отрецательный герой должин перед смертью выть, шыпетъ, царапаца, кусаца, вижять и ползать на коленях, чтобы развен–чаца в глазах четателя. Главный же положительный гирой должин умирать в момент подвига, всегда вни–запно и медлино: должен споткнуца, упасть, встать, упасть, привстать уже не до конца, цыпляясь за березу, упасть, проползти лежа и токо потом умереть совсем.