9
Хорошо известна фраза: «Поскобли русского — найдешь татарина». Фраза эта неоднократно ставила в тупик иностранцев. Что, собственно говоря, имеется в виду? Русские — это очень грязные татары? Или тут есть некий иносказательный смысл? Но какой?
Сами русские, да и татары, всегда считали, что эта фраза подчеркивает, как сильно перемешались в России «языки и народы». То есть ничего дурного во фразу не вкладывали, напротив, гордились эдаким примером закрепленного в пословицах интернационализма.
А ведь на самом-то деле про скобление русских высказывались первоначально как раз зарубежные гости России, и со смыслом предельно оскорбительным как для русских, так и татар: под тонким налетом цивилизации скрываются дикари.
К счастью, недостаточно цивилизованные для просвещенного европейского сарказма русские и татары подвоха не поняли. Стали с улыбкой повторять фразу — чем окончательно убедили мир в своем коварстве.
Но вот сейчас я оказался в такой странной версии России, где эта фраза имела полное право на существование. В мусульманской России!
Впрочем, одернул я себя, само слово «Россия» здесь не имело никакого смысла. Здесь нет России. А также Англии, Германии, США, Китая… Это мир городов-государств, лоскутных территорий, которые никогда не объединяются в империи. Каким-то образом функционалы задержали его в феодализме, в тех временах, когда «мы псковские» или «я казанский» значили куда больше, чем «я русский» или «я татарин». Все те же самые народы носились по Европе и Азии; энергично совокуплялись; завоевывали, уничтожали и ассимилировали друг друга; меняли веру, имена… Мало кто знает, что предки чеченцев, к примеру, были христианами, что татары — никакие не татары, а булгары, взявшие название племени татар, истребленных монголами еще во времена Чингисхана. История — дама ветреная и веселая, пусть даже ее юморок — большей частью черный.
Так что самую первую и самую бульварную ассоциацию «я попал в Россию, где у власти исламисты» можно смело отбросить. Я попал в город Орысалтан, существующий на месте Москвы в мире под названием Вероз. На месте Стокгольма там город Кимгим, на месте Киева — какая-нибудь Абабагаламага, вместо Парижа — тоже какой-нибудь Дыр-Бул-Щыл. (Наверное, только польский город Щецин, страшный своим названием для любого народа, пишущего латиницей, своего названия не сменил.)
А русских здесь нет и не было. И немцев. И тунгусов, и коряков, и татар, и башкир. Это — другой мир, только отчасти похожий…
С этой твердой мыслью я и вышел из таможни Николая Цебрикова. Оглянулся — и хмыкнул.
Из Орысултана таможня выглядела как… как склеп?
Как мавзолей?
Да, скорее — как мавзолей. Не тот, коммунистический, с мумией Ленина, что стоит на Красной площади, а как обычный восточный мавзолей: высокий сводчатый проем, в котором прячется небольшая дверь из резного дерева, купол над маленьким, три на три метра, строением из белого камня…
— Мама родная, — пробормотал я. — Так… я же на кладбище!
Таинственные сооружения вокруг сразу обрели смысл. Мавзолеи, усыпальницы. Восточное кладбище. А каким еще оно может быть в этом городе?
Но интересный же человек Цебриков, если его таможня «проросла» на кладбище…
Я шел вдоль мавзолеев, вглядываясь в надписи над дверями. Опять же странно — надписи были на русском. Да и русские имена встречались часто:
«Петра сына, Василия, место погребения. Да будет милость Аллаха над ним милостью щедрою! Именем Бога милостивого, милосердного. Каждая душа вкусит смерть, после вы вернетесь к нам!»
Или такая:
«Эй, приверженцы истинной веры! Будьте едины! Тогда вас ждет благоденствие! Сын Равиля, Искандер, покоится здесь».
Некоторые надписи ставили меня в тупик, еще раз напоминая, что я не на Земле:
«Нет Тенгри, кроме Аллаха. Мухаммед — посланник его!»
Большинство надписей украшала богатая резьба — цветы, геометрические узоры. Фотографий не было, но это вроде и в нашем мире у мусульман не принято.
Очень часто могильные надписи походили на философские или богословские изречения:
«Только с божьей помощью можно порвать со злом и стать достойным человеком! На примере меня, презренного, судите об этом!»
А потом я наткнулся на маленький мавзолей (дверка, похоже, там была так, для проформы), надпись над которым заставила меня вздрогнуть:
«В раю я, ласкает гурия меня. Но безутешен, вот и плачу, не мама мне она, не мама мне. Подходит ангел, дает игрушку. Но безутешен я и плачу: не папа мне он, знаю я».
Вся экзотика, все странности и чуждости этого мира вдруг стали совершенно не важными. Я стоял у детской могилы, и во что бы ни верили родители ребенка — в Христа, Аллаха, Тенгри или теорию эволюции Дарвина, — их горе было самым обычным и настоящим.
Я поежился, и вовсе не от ветра. Обхватил плечи руками и постоял, глядя на чужую могилу в чужом мире.
Вот только мир как-то сразу перестал быть чужим. Превратился из лаковой открытки, из эксперимента арканских естествоиспытателей в живую вселенную — ибо только в живой вселенной люди умирают.
— Не надо плакать, — сказал я вполголоса чужой могилке. И тихо пошел дальше по каменным дорожкам между мавзолеями, уже не заглядывая на надписи.
Интересно, а есть ли дети у функционалов?
Я вдруг всерьез задумался об этом. Только ли свобода передвижения — плата за способности функционала? Только ли поводок — оковы? Человек, в сущности, легко смиряется со своей несвободой и даже находит в ней выгоды, декабрист Николенька тому пример. А вот ради любимой, ради детей — способен сорваться с любой цепи и пойти на верную смерть.
Секс для большинства функционалов был любимым развлечением.
А вот семьи они, как правило, не имели…
Уже на выходе с кладбища, у высокой, с человеческий рост, каменной ограды, я встретил первых жителей Орысултана. Действительно, похожие на татар два немолодых уже человека. Одежда, впрочем, ничего этнического в себе не несла: ботинки, брюки, пальто…
Мы коротко раскланялись друг другу и разошлись, не проронив ни слова.
Что ж, первое испытание я прошел, удивления своим видом я у местных не вызываю…
* * *
Храм Исы-пророка, вызвавший бы гневный вопль протеста у любого московского священника, карикатурно походил на храм Христа Спасителя. Хотя прямой связи тут, наверное, не было — история наших миров слишком уж различалась, развилка была скрыта где-то во тьме веков. И стоял храм совсем в другом месте, где-то в районе нашей Маяковки — конечно, если хотя бы Кремль стоял там же, где и у нас. И похож он был лишь на первый взгляд. Купол похож, да. Зато имелись два минарета, вырастающие прямо из купола, облицованные голубой плиткой пилоны, отсутствие крестов и наличие богатой узорчатой вязи (кстати, только здесь я и встретил витиеватую арабскую письменность).
Сам город Орысултан, он же Орызалтан, вызывал легкую оторопь. Кимгим выглядел чем-то игрушечно-святочным, но, несомненно, европейским. Не то немецким городком времен Гофмана, не то английским времен Диккенса. Что-то в нем было знакомое и приятное, то ли из книг, то ли из кино. А вот Орысултан не походил ни на что. Ни на Турцию — шумную и безалаберную, как я подсознательно боялся, ни на более экзотические Египет или Эмираты.
Здесь и впрямь был Кремль. На башнях вместо звезд или орлов были водружены золотистые треугольники. Честное слово, я бы обрадовался хоть арабским полумесяцам, хоть иудейским шестиконечным звездам — это было бы понятно. А треугольники? Масонская пирамида? Ага, только перевернута основанием вверх. Символ троицы? Да уж, с тем же резоном можно решить, что это призыв сообразить на троих…
Брусчатая мостовая имелась только в двух переулках, которыми я прошел, да и то — это был явный новодел. Сами переулки производили впечатление туристических — куча лавочек, где продавали сувенирные сабли и шлемы, ароматические палочки и кальяны, лапти и разноцветные свечи, берестяных птиц и пряники вроде тульских, часы с кукушкой (только внутри сидела не кукушка, а деревянная иссиня-черная ворона) и большие, грубовато раскрашенные литографии. Кстати, запрета на изображение людей здесь не было либо его соблюдали лишь верующие: я прошел мимо двух картинных галерей и одного магазина ковров, где рекламировали: «Лучший подарок любимой — ее лицо на ковре!»
Уверенность ковродела я не вполне разделял, все-таки в нашем мире на коврах ткали портреты разве что президентов и диктаторов. Но выставленный в витрине маленький коврик с вытканным на нем лицом рыжеволосой конопатой девчонки и впрямь выглядел симпатично. Совсем не парадно и при этом не пошло.
Была тут и целая череда ресторанчиков и кафе. В совсем крошечной забегаловке — два столика внутри, два снаружи — я купил пиалу чая и два здоровенных шипящих беляша. Сел снаружи — у входа стоял грибок газового нагревателя, подключенного к баллону, дышала теплом шипящая решетка каталитической горелки, заставляя таять случайные снежинки и высушивая камни под ногами.
Беляши были вкусные и сочные, набитые больше мясом, чем луком. И чай хороший, крепкий, только зря в него сразу, не спросив меня, бухнули две ложки сахара.
Головой все-таки во многом управляет желудок. Я подумал об Орысултане с неожиданной симпатией. Какой все-таки хороший мир — Вероз! Может, и впрямь стоило остановить развитие цивилизации в девятнадцатом веке? Ну, не остановить совсем, а затормозить, чтобы технический прогресс не обгонял моральный?
Я прошелся вдоль храма Исы-пророка, пока не обнаружил парадный вход. Встал спиной к храму у широкой улицы, по которой довольно активно курсировали экипажи — от маленьких двуколок до огромных фаэтонов. Саней, кстати, не было совсем. Видимо, обилие дворников на улицах не оставляло санному транспорту никакого шанса.
Так… и где здесь искать десять-одиннадцать часов, чудную башенку с часами, птичкой и лавчонкой?
Искать долго не пришлось. Я понял, что имел в виду под «десятью-одиннадцатью часами» Цебриков, одновременно с тем, как увидел башню над часовым магазином. Не башню, а именно башенку.
Старик скаламбурил.
Во-первых, он явно имел в виду направление — «смотри на десять часов» означало «смотри вперед и чуть левее». Во-вторых — там и правда был десяток крупных часов, не то работающих вразнобой, не то показывающих время в разных городах. Маленький двухэтажный домик вообще не имел окон на втором этаже — только циферблаты.
Ну а главные часы были на небольшой башенке на крыше. Циферблат метра полтора, не меньше. И прямо на моих глазах из лючка выскочила деревянная ворона и проорала:
— Кар! Кар! Кар! Кар! Кар! Кар! Кар! Кар! Кар! Кар!
Я пожал плечами.
Каждый сходит с ума по-своему. Цебриков чатится в сетях с энтузиазмом неофита. Кто-то заводит рыбок, а кто-то — часовой магазин.
Одно дело функция, а другое — хобби.
Вот только с чего у них вороны заняли место кукушек?
Подождав, пока поток экипажей рассосется, я перешел улицу. Ни светофоров, ни «зебр» здесь не наблюдалось, впрочем, движение позволяло такую расхлябанность.
Двери в магазинчик были не заперты. Я толкнул их — звякнул колокольчик. Впрочем, хозяин магазина был на месте, за прилавком — дружелюбно улыбающийся толстяк в очках, вполне европейского вида. Одет он был в цветастый халат — белые узоры по зеленой ткани, что придавало его облику изрядный комизм.
— Андрюша? — спросил я.
— Ассалям Алейкум, дорогой. — Толстяк вышел из-за прилавка, обеими руками взял и потряс мою ладонь. На ногах у него оказались пышные шаровары темно-зеленого цвета и мягкие кожаные туфли. — Будь гостем в моей маленькой лавке, незнакомец. Не все… не все ее замечают, ослепленные величием храма Исы… да простится муслимам неправильная оценка его роли в истории!
На шее у таможенника (а я четко ощущал, что передо мной — функционал) висела цепочка. Проследив мой взгляд, Андрюша распахнул ворот халата и продемонстрировал крестик.
— Храню истинную веру, — гордо сказал он. — Нет, я не экстремист, разумеется! Христианство на самом деле миролюбивая религия, призывающая к любви и духовному совершенствованию. «Не мир пришел я дать, а меч» — образная цитата, никоим образом…
— Я тоже… как бы вроде христианин, — пробормотал я. — Православный.
— А! Здравствуй, брат! Извини, родной! Привык с муслимами спорить, а они вечно христиан в агрессивности упрекают, даже самые интеллигентные… Так что вам нужно, радость моих очей?
— Почему у вас нет часов с кукушкой? — спросил я.
Андрюша прищурился.
— Так… — задумчиво сказал он. — «Андрюша», «кукушка», «православный». Все ясно. Ты из Москвы? Верно? От Кости?
Я кивнул.
— Как прозвище у Кости?
— Котя…
— А что он мне передал, о друг моего друга?
— Письмо, — чувствуя себя уж совсем дураком, сказал я. Надо же, сам его так и не прочитал, застеснялся.
Андрюша быстро читал письмо. Я осматривался. Лавочка небольшая, да еще и разделенная прилавком посередине. Со стороны входа — дверь, окно и парочка потертых кресел. Через прилавок — дверь во внутренние помещения, а вся стена увешана часами.
— Кукушки, значит… — пробормотал Андрюша, читая. — Так нет у нас кукушек, дорогой. Не создал Господь. Может, и есть такая злая птица, что свои яйца в чужие гнезда подсовывает, только не кричит она «ку-ку», и в часах ее не селят. А ворон… ворон птица умная, хитрая, с чувством юмора, с чувством меры, с пониманием своей ответственности перед стаей. Достойная птица! И крик у нее пронзительный, хорошо слышимый.
Сложив письмо, он спрятал его куда-то под прилавок. Посмотрел на меня совсем другим, серьезным взглядом.
— Как тебя зовут, гость нежданный?
— Кирилл.
— Очень приятно. А меня — Андрей. Близкие друзья из Москвы зовут Андрюшей, но, если говорить откровенно, в нашем мире это не принято. Так… один болтун почему-то всех таможенников кличет ласковыми именами.
Я покраснел. «Николенька», «Андрюша» — все понятно. Котя и сам предпочитал называться уменьшительно-ласкательным прозвищем, и окружающих так звал без разбора.
— Очень приятно, Андрей.
Мы снова пожали друг другу руки.
— У нас нет кукушек, — снова повторил Андрей. — Нет страусов. Нет некоторых видов рыб, насекомых и млекопитающих. Зато есть гигантские спруты в морях, динозавры в Африке…
— Динозавры? — в полном восторге воскликнул я.
— Ну да. Два десятка видов, кажется. В основном мелкие, из больших только тираннозавр. Но он в Красной Книге, их осталось-то около полусотни… — Андрей помолчал и удивленно добавил: — Нет, ну почему демосов это всегда удивляет?
— Кого?
— Людей из твоего мира, сын наивности! Того, где Москва. Наш мир вы называете Вероз, а мы ваш — Демос.
— Почему?
— У вас везде демократия — ну, такой древний общественный строй.
— Он не древний! — возмутился я. — Вот у вас феодализм, так?
— Угу, — подтвердил Андрей. — Более прогрессивный строй. Демократия у нас существовала в древности.
— И у нас тоже, в Афинах, — блеснул я эрудицией. — В Древней Греции.
— Я знаю вашу историю, — кивнул часовщик. — Ну так вот! Демократия — это древняя форма политического правления, неразрывно связанная с рабовладением и уравнивающая в правах мудреца и идиота, бездельника и мастера, опытного старца и сопливого юнца. Ну и что хорошего в такой уравниловке?
— А у вас?
— А у нас прогрессивная референдумная система. Каждый гражданин, в зависимости от суммы денег на его счете в городском банке, обладает тем или иным коэффициентом значимости, который и определяет вес его голоса на референдумах по важнейшим вопросам.
— И что честного в такой системе? — возмутился я. — Кто богаче, тот и…
— Э нет! — Андрей погрозил мне пальцем. — Вот смотри. Деньги должны лежать в городском банке. Таким образом они работают на благо города, общества. Если ты крутишь их в своем личном деле или держишь в кубышке, то ты не заботишься об окружающих, и твой коэффициент значимости низкий. Это раз. Референдумы проходят ранним утром каждую субботу. Если ты пришел, пожертвовал сном — то, опять же, это показатель твоей ответственности, твоего личного интереса к решаемому вопросу. Это два. Если ты не умеешь зарабатывать, то ты либо еще молод и не имеешь жизненного опыта, либо выбрал неправильную специальность, и тогда ты глуп либо транжира и мот — опять же, с чего доверять тебе решение важных вопросов?
Я махнул рукой.
— Хорошо, верю. Это очень прогрессивно и круто. Один банкир все свои деньги кладет на счет — и решает за всех.
— Как это? Коэффициент, понимаешь? Один человек — один голос. И вот эта единица умножается либо на нуль — если денег в банке нет вообще, либо на цифру, по экспоненте стремящуюся от нуля к единице. Но выше единицы не прыгнешь. Голоса двух обычных средних торговцев перевесят голос самого богатого банкира.
— Все равно это мне не нравится, — возразил я. — Покупать право голоса за деньги…
— Ой, брат простодушия! А у вас голоса не покупают? — Андрей засмеялся. — Хорошо еще, когда деньгами платят. Обычно-то в ходу обещания…
Я замотал головой.
— Стоп. Я не спорю. Если честно, то мне все равно — демократия, феодализм…
— Вот потому, что вам все равно, у вас жизнь никак и не наладится, — наставительно сказал Андрей.
Хотелось возразить. Но как-то у меня язык не поворачивался отстаивать преимущества нашего мира. Демос… выдумали же.
— А что за строй в Тверди?
— О, отец любознательности! — Часовщик улыбнулся. Похоже, политические разглагольствования были у него любимым занятием. Жил бы у нас, стал бы политиком или журналистом. — Там теократия. Но не просто теократия, а схоластическая теократия дарвинистского толка.
— Это как? — То ли остатки таможенных знаний, то ли прочитанные когда-то книжки позволили мне понять… в целом. — Как-то оно все не очень совместимо.
— Еще бы! — Андрей хихикнул. — Власть там религиозная, все на свете выводит из Библии. Но — в свое время появился в Тверди такой человек, Чарльз Дарвин. У вас он тоже знаменит, верно?
— Верно. А у вас?
— Погиб при путешествии на корабле. Вероятно — атака гигантского спрута. Ничем прославиться не успел.
Я мрачно кивнул.
— Так вот, — как ни в чем не бывало продолжил Андрей. — Дарвин создал теорию, которая рассматривала эволюцию растений и животных как проявление Божьей воли. Позже, вместе с монахом Менделем, с которым Дарвина связывала нежная и преданная дружба, они заложили основы практической генетики, научились видоизменять божьих тварей к вящей славе и радости Творца.
Говорил он серьезно, но вот в уголке губ пряталась улыбка.
— К вящей славе и радости? — уточнил я.
— Так было решено Святым Конклавом после тридцатилетнего обсуждения вопроса. Созданный по образу и подобию Божьему человек хоть и тварь дрожащая, но, однако, может служить инструментом в руках Господа. Биология и генетика в Тверди развивались семимильными шагами. Труды святого Дарвина и святого Менделя продолжил великий русский подвижник, тоже после смерти причисленный к святым…
— Мичурин, — мрачно сказал я.
— Правильно! — Андрей захохотал. — Иван Мичурин.
— Как погиб? — спросил я. — Полез на яблоню за арбузом, тут-то его вишней и придавило?
— Какой ужас! — Андрей не понял юмора. — Нет, сын красноречия! Мичурин погиб во время эксперимента вместе с персоналом своей лаборатории, виварием и опытной делянкой. Эксперименты с геномом — они, знаешь ли, опасны…
Я не знал. Но верил на слово.
Подождав несколько мгновений, Андрей вздохнул. Видимо, он был бы не прочь еще поговорить — о демократии, религии, геноме и святом Дарвине.
— У меня очень удачный выход на Твердь. Большая часть выходов закрыта их властями, некоторые расположены в глухих местах. А мой, так уж сложилось, используется для контактов. Дело в том, что он выходит прямо во двор Конклава в Ватикане.
— Конклава?
Андрей вздохнул.
— Ты в курсе, что там христианство, внук просвещенности? Так вот христианство это не такое, как у вас или у нас. Никакого Папы Римского, да к тому же непогрешимого, у них нет. Есть Конклав Кардиналов — шесть кардиналов… Пойдем, друг мой!
Вслед за ним я прошел за прилавок, Андрей открыл узенькую дверку в стене и бочком туда протиснулся.
Вот это уже больше походило на жилище функционала, причем старого, обжившегося и обустроившегося. Большая зала с витражными, как в соборе, окнами на все четыре стороны. Сразу в два противоположных друг другу окна било солнце. Точнее — солнца двух миров веера…
— Ага, — сказал Андрей, заметив мой взгляд. — Там — Твердь. А там — Янус.
— Бывал, — кивнул я. — Знаешь таких таможенниц — Василису и Марту?
— Из вашего мира?
— Да. Их двери выходят на Янус… я прошел от Василисы к Марте.
— В какое время года?
— Недавно. Там ранняя весна была.
— Значит, их выходы далеко от моего. Там, куда выходит моя дверь, сейчас лето… глянь.
Я с любопытством последовал за ним. Янус оставил у меня не только самые отвратительные впечатления, но и гордость: я все-таки выжил в этом негостеприимном мире.
Под витражным окном, бросавшим на пол блики оранжевого и зеленого света, была простая деревянная дверь с мощным засовом. Похоже, открывался засов нечасто — Андрей крякнул, отодвигая его. Потом распахнул дверь и отошел в сторону, предлагая мне полюбоваться результатом.
Я молча остановился на пороге.
За дверью расстилалось желтое песчаное море. Дул горячий сухой ветер, выглаживая равнину, не было ни барханов, ни камешка на песке. Единственное, что радовало взгляд, — небо. Ослепительно синее, чистое, ясное, с сияющим солнечным диском.
— Можно? — спросил я.
— Конечно. Загляни.
Я осторожно вышел за порог, огляделся. Жара мгновенно навалилась на меня. Я обернулся — здесь таможня выглядела старым зданием из обветрившегося песчаника с совершенно неуместным витражным окном наверху. Чуть в сторонке стояли два вкопанных в песок столба, между которыми болталась на ветру веревка.
— Поначалу пытался тут белье сушить, — сказал из дверей Андрей. — Но пересыхает, да и песком пахнет. А вот мясо вялить тут удобно. Мух нет, погода летом всегда ясная. Такой хамон получается — пальчики оближешь!
Кивнув, я вернулся в таможню.
— Ну что, пошли в Твердь, — запирая дверь, сказал Андрей. — С Божьей помощью… — Он перекрестился.
Я, на всякий случай, тоже. Спрашивать про другие миры я не стал.
Дверь в Твердь явно использовалась чаще. Андрей приоткрыл ее. Постоял. Потом начал открывать — медленно, с опаской. Сказал:
— Сам понимаешь… это, по сути, единственный открытый проход в их мир. Все остальные они замуровывают наглухо. А мой — под наблюдением…
За дверью оказался маленький дворик, обнесенный высокой белой стеной. Земля была выложена брусчаткой. В стене — еще одна дверь. И — множество крошечных отверстий, не то амбразур, не то бойниц. Сразу возникло неприятное ощущение, что в отверстия смотрит множество недоброжелательных глаз. И не просто смотрит, но и нацеливает какое-то оружие.
— Добрый день! — громко выкрикнул Андрей. — С миром, во славу Господа!
Дверь в стене открылась. Хорошая охрана, постоянно настороже…
А дальше во дворик вышла самая необычная процессия, которую я мог себе представить.
Я знал, что на нашей Земле Папу Римского охраняют швейцарские гвардейцы в ярких, как клоунские одежды, мундирах — в синие, оранжевые, красные, желтые полосы, идущие с головы до ног. Многие думают, что эти мундиры придумал Микеланджело, другие уверяют, что мундирам всего сто лет, а их автор — капитан швейцарских гвардейцев. На самом деле правы и те, и другие — вояка с задатками модельера опирался на старые эскизы Микеланджело, в свое время отвергнутые консервативными католиками. И когда в дверях замелькали яркие разноцветные костюмы — я не удивился.
Вот только надеты мундиры были не на крепких швейцарских парней, пренебрегших изготовлением часов, шоколада и перочинных ножиков ради чести охранять Папу Римского… ну ладно, в данном случае — Конклав.
Во двор стремительной легкой походкой вбежали молодые девушки — в той самой полосатой форме, в цветных беретиках на голове, с легкими пиками в руках. А у ноги каждой девушки бежала маленькая собачка с длинной шелковистой шерсткой и бантиком на голове!
— Йоркширские терьеры? — воскликнул я.
Гламурная стража остановилась, окружив нас четким полукругом.
— Да, — напряженным голосом ответил Андрей. — Йоркширские терьеры, верные псы кардиналов, собаки-убийцы…
Я захохотал. Представить йорка в виде собаки-охранника было просто невозможно. Любимцы богемной публики, карманные собачки светских дам с Рублевки и подчеркнуто маскулинных актеров вроде Бельмондо — и это собаки-убийцы?
Девушки продолжали смотреть на нас с каменным выражением на лицах. Собаки виляли коротенькими хвостиками.
— Мне нужно поговорить с парламентером! — сказал Андрей, выходя из дверей.
Девушки молчали. Впрочем, обращался Андрей явно не к ним, а к кому-то, оставшемуся за стеной. Прошло с полминуты. Я переминался с ноги на ногу, не переступая на всякий случай порога. Часовщик-таможенник всем своим видом выражал готовность ждать хоть до морковкина заговенья.
Из дверей вышел еще один человек. На сей раз мужчина, и одетый вовсе не в клоунский костюм. Средних лет, немногим старше меня, аккуратный, в цивильной одежде — темные брюки, светлая рубашка, серый шерстяной джемпер. В общем-то его можно было представить хоть на улицах Москвы, хоть в Кимгиме, хоть в Орысултане — он бы нигде и ничем не выделялся.
— Андрей… — Мужчина с дружелюбной улыбкой двинулся к таможеннику.
Похоже, Андрей тоже расслабился. Шагнул навстречу, они пожали друг другу руки и обнялись.
— Рад тебя видеть, мой бедный заблудший друг. — Мужчина засмеялся, как бы призывая не принимать его слова совсем уж всерьез. — Что-то случилось?
— И я рад тебя видеть, Марко. Меня попросили организовать встречу с тобой.
— Кто попросил?
— Знакомый с Демоса. Видимо, уважаемый там человек.
Марко посмотрел на меня, дружелюбно улыбнулся:
— Вы и есть тот уважаемый человек с Демоса?
— Нет, я посланник, — торопливо ответил я. — Меня попросили провести переговоры.
— Переговоры — это хорошее дело, — сказал Марко серьезно. — Слово способно остановить вражду, укрепить дружбу, породить любовь. Слова даны нам, чтобы мы понимали друг друга — даже если это очень трудно… Как вас зовут, юноша?
Я поморщился. Вообще-то меня давно уже не называли юношей.
— Кирилл.
— Очень хорошо. Вы христианин?
— Да.
— Еще лучше. И… вы бывший функционал? — Марко улыбнулся.
Как он это понял?
— Да.
— Очень, очень занятно… Андрей, от имени Конклава я гарантирую посланнику Кириллу безопасность и радушный прием в нашем мире. Как только он выскажет пожелание вернуться, его проводят к вашим дверям.
— Спасибо, Марко, — с явным облегчением сказал Андрей. — Проходи, Кирилл. Успеха тебе в твоих делах, конечно, если они законны и богоугодны!
Он быстренько юркнул за мою спину, что, если честно, не прибавило уверенности в моей безопасности на Тверди.
— А как я их буду понимать? — спросил я, не оборачиваясь.
— Ну, ты же сейчас их понимаешь?
— Сейчас — да, а когда выйду из таможни? Они по-итальянски говорят?
— Никогда не задумывался. — Андрей нахмурился. — Странные вещи говоришь, пасынок предусмотрительности! Проходя через таможню в новый мир, ты получаешь знание языка, это всем известно.
— Ага. — Теперь я понял, что имел в виду Цебриков, говоря, что я «иду через таможню». Так может быть, и в Орысултане в ходу вовсе не русский язык? — Спасибо. Что-то я растерялся…
— Давай, давай, отец отваги! — Андрей подтолкнул меня к дверям. — Не мешкай, неудобно заставлять людей ждать.
Я вышел из таможни, и дверь за моей спиной тут же захлопнулась. Тяжело лязгнул засов.
Девушки в полосатой форме строго смотрели на меня. Песики игриво крутили хвостиками. Марко улыбался.
— Здравствуйте, — сказал я. — Скажите, а эти собаки — йоркширские терьеры?
— Отчасти, — кивнул Марко. — Считаете их несерьезными охранниками?
— Ну… если только от мышей…
Марко посмотрел на одну из девушек:
— Капрал, покажите гостю, как работают наши милые пушистые крошки.
Девушка кивнула. Отдала свою смешную (конечно, если не обращать внимания на острый листовидный наконечник) пику подруге. Шагнула ко мне, протянула руку:
— Дайте вашу куртку, пожалуйста.
Голос у нее был нежный, тоненький. Таким голосом надо признаваться в любви.
Я пожал плечами и снял куртку. Здесь было тепло.
— Она вам очень дорога? — поинтересовалась девушка.
— Нет. Не очень.
— Это хорошо.
Девушка покачала куртку на руке — собачка у ее ног пристально следила за каждым движением. Потом скомандовала:
— Убей.
И подбросила куртку в воздух.
Собачка словно распласталась на брусчатке — а потом взмыла в воздух. Может быть, на такой прыжок был бы способен кот — очень сильный, матерый дворовый кот. Но и то вряд ли — собачка вцепилась в куртку на высоте метра в полтора, а то и в два. Вместе с курткой песик рухнул вниз — и клацающий, щелкающий зубами, рычащий комок покатился по мостовой. Во все стороны летели обрывки ткани, я как-то раз видел такое, когда дворник во дворе старой, разболтанной газонокосилкой наехал на какую-то ветошь. Прошло секунд десять — и песик отскочил от куртки.
Впрочем, называть это располосованное на ленточки тряпье одеждой не рискнул бы самый непривередливый бомж.
— Мама родная, — сказал я.
Песик задорно гавкнул и побежал к хозяйке. Та погладила его (не сводя с меня взгляда), потом достала из клоунских штанов кусок сахара-рафинада и дала собаке.
— Если его не оттащить от врага, то он перегрызает позвоночник за десять — пятнадцать секунд, — сказал Марко. — Впрочем, если шея защищена, то он сосредоточится на лице.
— Что вы… как вы сделали это… — прошептал я.
Я люблю собак. У меня у самого скай-терьер Кешью, сейчас он гостит у родителей. Собаки, конечно, не игрушки. В них, даже самых маленьких, кровь волков, и они умеют драться — и за себя, и за хозяев. Но есть собаки-бойцы, есть собаки-охотники, а есть собаки-друзья. Боевой йоркширский терьер — это такой же абсурд, как… как монахиня-спецназовец?
— Их вывели в монастыре в Йорке, где наши отважные гвардейцы учатся защищать Конклав, — сказал Марко, с любопытством глядя на меня. — Истинное добро не должно быть беззащитным, верно?
— Верно, — сказал я. — Ну, то есть я всегда так думал. Но… они же такие милые…
— Девушки?
— Собачки… хотя и девушки тоже… — Я смешался.
— Они остались милыми. Можете погладить, пес вас не укусит… без разрешения.
— А девушки? — спросил я.
Капрал улыбнулась и ответила сама:
— Вот уж не знаю. Но я советую не проверять.
Марко засмеялся.
— Идемте, идемте, Кирилл. Надеюсь, вас не смутило это маленькое представление? Нашим друзьям совершенно не о чем беспокоиться. А вы ведь друг?
— О да, — сказал я, глядя на собачку. — Без всякого сомнения!
