Книга: У солдата есть невеста (сборник)
Назад: Новелла первая. Туда
Дальше: От автора

Новелла вторая. Обратно

Леня Старцев-Рязин шел сквозь годы припиваючи.
Да-да, именно так, через "и". Припиваючи пиво.
Петь же он не умел и не любил. Когда подруги его матери, Нелли Матвеевны, начинали голосить под караоке (его подарок на шестидесятилетний юбилей) «улицы Саратова», в его большую курчавую голову врывалась голодной рысью мигрень и он, сославшись на необходимость совершить важный звонок, выбегал из квартиры в подъезд.
– Работает много… – с игривой печалью вздыхала мать ему вслед. – У них в кино иначе нельзя.
– Твой хоть работает… А мой живет как пенсионер – от футбола до футбола. На матчи эти ездит, в барабан, как заяц, колотит… Дерутся они там, мне говорили…
– А мой…
И гостьи начинали наперебой делиться наболевшим. Из наболевшего вытекало, что сыновья материнских подруг суть несмышленыши, потерявшиеся в еловом лесу жизни.
Раньше, слушая эти рассказы про оболтусов-сынков и негодяек-невесток (мать фанатично отмечала все дни рожденья и оттого кисленькое это счастье было ежегодным), Лёня испытывал лишь тихое чувство уважения к себе. В самом деле, в сравнении «с ними», с этими Денисками, Игорьками, Вовиками, он всегда был идеальным сыном, сыном-рекордистом.
Потом к гордости за себя, сувенирного, стало примешиваться какое-то новое сковывающее чувство – у Феди родился ребенок… У Валерки, с которым он вместе бил жаб на ближнем болотце, за чертой новостроек, двойня, а между тем Валерка младше его на четыре года… Но Лёня гнал от себя холодных собак сомнений.
Итак, из стандартно порицаемого он позволял себе только пиво. Бутылка-две в день, после работы. От пива рос, наливался как некий белесый арбуз его живот, который, впрочем, не казался брюхом при Лёнином росте метр девяносто шесть.
Пиво он пил обычно в окружении мавок, сидя в кресле, зарешеченном псевдошотландским пледом.
Леня не знал, что значит слово «мавка», но подозревал в нем некий южнорусский диалектизм. Диалектизмы же Лёня, поборник суховатого офисного канцелярита, не любил. Хотя признавал, что их варенично-вишневое обаяние неплохо сочетается с распутной прелестью его тропического выводка.
Это слово пришло к нему, когда он купил свою первую в жизни орхидею, венерин башмачок.
То, что башмачок все видит, слышит и понимает, стало ясно сразу.
– Как тебя зовут? – спросил, как бы в шутку, Лёня.
«Мавка» – такой ответ нежно сгустился в его не обезображенном фантазией мозгу.
С тех пор и пошло. Он называл их «мавками». Слово же «орхидеи» употреблял крайне неохотно, лишь когда было ясно, что иначе собеседник вообще не поймет о чем речь, и притом всегда с некой снисходительной брезгливостью. Так лишь редкий коннозаводчик назовет своего ахалтекинца «лошадью», активный же агент разведки никогда не скажет «убийство», только «ликвидация».
Вообще, пустых разговоров о своей коллекции Леонид старательно избегал. В конторе, где он работал, лишь курьер Аслан имел о ней представление, да и то благодаря чистой случайности. Как-то раз, когда обычно безотказный глава секции 3D-моделирования и спецэффектов Лёня грипповал с высокой температурой в целительном окружении мавок, Аслан, воспользовавшись обычной для своего племени напористостью, убедил-таки Нелли Матвеевну пропустить его непосредственно к больному. «Дэло важный… Шэф говорыль, надо Лэоныд падписаль… Я проверяль…»
Аслан не обратил внимания на восемь холеных красавиц-невест (был март, время цветенья). Может оттого, что подсветка была выключена. Но скорее причиной были кавказские корни, они же по совместительству очки, не пропускающие к глазу Аслана ничего лишнего сверх разрешенных девок, бабок и машин. Будь Аслан японцем, он, стоя в нескончаемой пробке под Лёниным домом, сложил бы по мотивам увиденного такое пятистишие:
Красный свет светофора.
В правом крайнем ряду незнакомка правит «Ferrari».
Как мучительно сладко оно –
Равнодушие
Орхидеи.

Но Аслан стихотворенья не сложил. Он любил отзывчивые цветы и отзывчивых женщин из бюджетных ночных клубов.
От мамы у Лёни не было секретов. Ну то есть были, но так давно, еще в школе…
«С сыночком мы живем душа в душу», – любила похваляться подругам Нелли Матвеевна. Лёня похваляться не любил, но отношения с матерью ценил и ставил над всеми прочими. Ведь они столько пережили после развода с отцом, ведь им было так тяжело! Как именно тяжело? Лёня не мог ответить со всей определенностью. Они не голодали, не бедствовали, благо мать, врач-стоматолог, всегда умела своим ювелирным бурением добыть и хлеб, и масло, и джинсы. А когда Лёня на втором курсе института устроился на работу в компьютерный отдел центрального телеканала, стало и вовсе хорошо – сытно и покойно.
Воспоминания об отце Лёня выскоблил, как в абортарии выскабливают зародыша. Хотя фамилию Старцев-Рязин всё же оставил – к фамилии он так привык, что бессознательно считал ее своей собственной, никак с отцом не связанной.
Но два года назад, с появлением венериного башмачка в его комнате, Лёня вдруг почувствовал, что времена безгрешной близости с матерью подошли если и не к концу, то к порогу, за которым их трепетное взаиморастворение станет чем-то другим, новым, возможно – худшим. Тогда ему было тридцать три.
– Что-то ты сегодня поздновато… – с легким укором сказала мать, когда Лёня ввалился в прихожую, стряхивая с мехового воротника бусины растаявшего снега.
– Да новый проект обещают… «Русский „Лост“».
– Что еще за «Лост»? Ты же знаешь, я по-английски ни бум-бум!
– Да при чем тут английский? Это сериал такой популярный… В русском переводе «Остаться в живых», но мне привычней «Лост». Мы его клонировать будем. И пересаживать на местную почву. Так сказал Викентий… Сегодня общее собрание было, говорят, уже начали сценарий… – Лёня стянул ботинки сорок шестого размера, переоделся в тапочки и вдохнул плотный воздух жилища, силясь отгадать, чем же именно он пропитался. Нелли Матвеевна любила эту игру – чтобы сын отгадал, что она настряпала. И хотя в тот день Лёня чувствовал себя таким изможденным, словно им целый день мыли полы, он не решился отказать матери в этом маленьком удовольствии. «Целый день одна, ждет…»
– Что у нас сегодня на ужин, мамулечка? – Лёня с театральной демонстративностью втянул воздух ноздрями. – Я голодный страшно!
– Угадай! Если угадаешь, положу малышу добавку!
– Морковочкой пахнет… А еще… лучком… Кажется, риском… Плов?
– Правильно, мой сладенький! Тебя не проведешь! Нюх, как у собаки! Дай-ка я тебя поцелую!
По совести говоря, угадывать было несложно. У Лёни было тридцать пять лет на то, чтобы в совершенстве изучить домашнее меню. Отклонения от канона в нем допускались, но были редки, как зимние грозы.
– А я вот пряжи купила… Поможешь смотать? – спросила мать объевшегося пловом Лёню. Тот наливал в свою любимую чашку с пионеркой и дворнягой (клеймо «Ленинградский Фарфоровый Завод» на донце) медленного клюквенного киселя.
Нелли Матвеевна была рукодельница. Кроила, шила, вышивала. Иногда, замышляя какое-нибудь особенно длинное и трудоемкое вязаное пальто, она покупала дешевую пряжу. Раньше, во дни Лёниного детства, ее выносили с ближней фабрики предприимчивые работницы, а когда фабрику превратили в фешенебельный бизнес-центр мать приловчилась носить пряжу с пригородного вещевого рынка. Пряжа была перепутанная, но всё же напоминала в основном своем течении знак бесконечности, тысячу раз повторенный со смещением. Задачей Лёни было удерживать эту пряжу на выставленных перед собой руках, пока мать сматывает ее в клубки. За этим неспешным трудом они вели разговоры – как прошел день, кто звонил, о планах на лето.
– Можно не сегодня, мам? – с мольбой пробормотал Лёня.
– А что такое?
– Да глаза болят. Хочется с закрытыми глазами посидеть.
– Ну так посиди здесь, – предложила Нелли Матвеевна, указывая на диван в гостиной. – Я даже могу телевизор не включать, если тебя раздражает…
– Нет, я хочу в своей комнате.
– Ну Лёня… Славный мой… Мы уже четыре дня с тобой не разговаривали. – Нелли Матвеевна бросила на весы последний довод – она положила руки на плечи сыну и поглядела ему в глаза с той добротой и нежностью, с которой…
– Ма… Ну ма… Не надо… Я хочу… Мне надо… одному… – нахмурив лоб, Лёня снял с плеч морщинистые материны руки без маникюра и пошел в свою комнату. Ему не хотелось оборачиваться, и, не оборачиваясь, он знал: мать сомкнула тонкие губы, сдвинула брови, собственно, не брови вовсе, а две коричневым карандашом прочерченные линии, которые эти брови заменяли, и вся ее оплывшая фигура выражает горькую обиду.
Затворив дверь, Лёня вздохнул. Все-таки это нехорошо – расстраивать мать. Но ведь его ждали его девушки, его мавки…
Он включил лампы над всеми восемью горшками.
Попробовал грунт в каждом – не проголодался ли кто раньше времени?
Осмотрел увядающий цветок фаленопсиса – еще день и он, подобно гениталиям уставшей от экстаза женщины, утратит четкость линий, уменьшится в размерах, пройдет еще день – и Лёня уберет его, как умершую бабочку, в мусорную корзину.
Приласкавши каждую, с каждой накоротко переговорив, Лёня выдвинул шезлонг в центр разомкнутого каре, которое образовывали его мавки (всё по правилам – те, которые любят солнце, стоят возле подоконника, те, что не любят – вдоль стен, некоторые притенены ширмами). Достал из минихолодильничка бутылку пива «Фостер». Открыл ее, уселся. Пригубил. В его мозгу зазвучала могучая, морем волнующаяся симфоническая музыка – этакий плаксиво-страстный сплав Рахманинова, Листа и Шопена. И на авансцену, где кружили наведенные воображаемым осветителем пятна лилового и розового, выпорхнула солистка – хрупкая танцовщица с голубым шарфом, филиппинская ванда. Прыжок – гигантский циркуль, на балетном языке зовущийся гранд жете, – и она совсем рядом с Лёней, глядит на него своими переливчатыми экваториальными очами, и ее грудки, как две голубки, дрожат под шелковым трико…
Однако настырный стук в дверь грубо прервал эти классические экстазы.
Мать.
«Что на этот раз? – с раздражением подумал Лёня, но тут же устыдился. – Она ради меня всем пожертвовала… А я…»
– Лёня, нам надо поговорить… – донеслось из-за двери. Голос был глухим, едва различимым, будто говорили на улице – месяц назад Лёня поменял дверь в свою комнату на новую-дубовую, обшитую по кромке резиной, между деревянными плашками в ней имелся слой ваты, для шумоизоляции.
– Мам, не сейчас… Завтра, хорошо? Я уже сплю, понимаешь? – старательно сообщая голосу сонную гугнивость, соврал он.
Громовую тишину за дверью можно было бы расслышать даже сквозь двери противоатомного бункера.

 

Этот рабочий день обещал быть нескучным – в десять Лёню вызвал к себе Викентий, его начальник.
Сперва Лёня отчитался о работе отдела в целом. Затем перешел к частностям. Где что намоделено, какие сцены обсчитаны, какой motion capture был отбракован и почему сценаристы козлы.
В конце Лёня собирался перейти к самой щекотливой теме: покупке нового «железа» и расширению штатов.
Пока Лёня говорил, Викентий, исполнительный директор конторы, был занят общением с легионом невидимых собеседников по телефону и «аське», но иногда все-таки отвлекался и на доклад своего подчиненного.
Выглядело это так. Викентий вдруг отворачивался от монитора и смотрел на Лёню с интересом энтомолога – будто тот, помахивая перламутровыми крыльями, секунду назад залетел в кабинет через приоткрытую форточку. При этом в как бы умных глазах Викентия как бы рождалась некая ценная мысль.
– Погоди-погоди, – переспрашивал он, – а тебе взрыв на чаеразвесочной фабрике уже в план ставили? Его не зарезала контрольная группа?
– Вы же мне сами его в план и поставили. Сказали, что контрольная группа идет в жопу.
– Нда… Ох, намажет нам с тобой Генеральный…
Все риторические пристрастия Викентия были Лёне хорошо знакомы. Начальник любил обобщать собственные решения до решений «наших», приглашать сотрудников к «широкому обсуждению» и использовать слово «зритель» в значении «народ». Поэтому викентиевское «нам с тобой» Лёню не обижало и даже не злило. Он в совершенстве освоил нехитрое офисное комильфо и вовсю использовал советскую мобилизационную лексику, которая сделала бы честь и «Поднятой целине».
– Пусть намазывает, – вздохнул Лёня. И веско прибавил:
– Лишь бы общее дело двигалось.
– Ну смотри, Леонид, – грозил ему пальцем исполнительный директор. – Все это под твою ответственность!
Если абстрагироваться от предмета их разговора (каскада ярких спецэффектов для боевика «Три креста»), можно было подумать, что два сталинских выдвиженца обсуждают досрочный пуск прокатного стана в каком-нибудь там Железнодольске.
Леня ожидал, что очередной всплеск мозговой активности Викентия будет спровоцирован его сообщением о необходимости закупки двух баснословно дорогих рендер-серверов. Но Лёня говорил и говорил, а Викентий, близоруко щурясь, только кивал, ни на секунду не отрываясь от своего монитора.
– Еще раз повторяю, – сказал Лёня с несвойственной себе твердостью. – Речь идет о вложениях в размере двухсот тысяч условных единиц. С учетом софты. Мы к этому готовы?
– Готовы, готовы, – медиумическим эхом отозвался Викентий.
Леня чувствовал, что смысл его пространных речей – мессадж, как говорили в конторе – до начальника не дошел. Что делать дальше он не знал…
С противным «дилинь» перед глазами Викентия развернулось окошко органайзера.
– Одиннадцать ноль-ноль. Встреча с Пэ, – машинально прочел тот вслух. – Лёня, кто такой «Пэ»?
– Пэ?
В селекторе на столе зашуршало и вечно усталый голос секретарши Полиньки сказал:
– Пришел господин… Победоносцев. Говорит, у вас назначено. Пускать?
– Пэ это Победоносцев, – пояснил очевидное Лёня.
– Впускай, – велел Викентий.
Леня поднялся.
– Я тогда пойду? – с надеждой спросил он.
Не тут-то было. Викентий остановил его жестом.
– Нет-нет, сиди. Ты нужен.
Лене оставалось лишь повиноваться.
Викентий вытащил из стола несколько листков бумаги, небрежно сшитых степлером, и передал их Лёне. «Это синопсис, – сказал он заговорщическим шёпотом. – Читай.»
– Вслух? – не понял Лёня.
– На фига еще?! Просто… ознакомляйся.
Тут же в кабинет вошел гладкий господин лет пятидесяти. Последовали взаимные представления, необходимые формулы вежливости и приглашения устраиваться поудобнее.
Пришелец оказался сценаристом. Его фамилия не говорила Лёне ровным счетом ничего, но из короткой справки «Об авторе», которая предваряла переданный ему Викентием синопсис, явствовало, что Игорь Алексеевич Победоносцев «…является автором 5 романов и более чем 20 кино– и телесценариев (три в соавторстве с женой Е. Довбуш)».
– Давайте по порядку, – предложил Викентий, демонстративно выключая монитор (это означало, что к разговору он намерен отнестись более-менее серьезно).
– Хм… По порядку что? – насторожился сценарист.
– Всё. С самого начала.
– Вы же синопсис читали…
По тому проворству, с которым Викентий стрельнул взглядом на потолок и в угол, Лёня догадался: его начальник синопсиса не читал. Но и не скажешь, что совсем в глаза не видел. Скорее всего, пробежал наискосок пару абзацев, а потом был роковым образом вырван из кресла вихрем административной работы.
– Разумеется читал, – с достоинством сказал Викентий. – Кстати, в следующий раз пишите, пожалуйста, покороче. Несущая мысль часто теряется. А для синопсиса главное – несущая мысль.
– Хорошо. Но если вы читали… – начал было сценарист, но директор его тут же перебил.
– Читал, читал. Все равно давайте с самого начала. Вот у вас там в первом кадре едет поезд… Мне уже неясно, у меня уже вопросы! Какой поезд, куда, откуда?
– Поезд номер 113 «Игарка-Ленинград», там же написано…
– Значит плохо написано, раз у меня не отложилось. И что, правда есть такой поезд?
– Есть, – с твердой уверенностью сказал Победоносцев.
Леня, внук станционного начальника, знал совершенно точно, что такого поезда нет. По причине отсутствия сплошного железнодорожного полотна между Санкт-Петербургом и Игаркой.
– А это хорошо, что есть? – задумчиво спросил Викентий. – Я думаю – плохо.
– Ну а какая разница? – Победоносцев уже не скрывал раздражения. Однако Викентий виртуозно владел техникой уклонения от чужих негативных эмоций. Он сразу же повернулся к Лёне и спросил:
– Вот скажи, ты ездил когда-нибудь на поезде Игарка-Ленинград?
– Не случалось, – Лёня решил ответить предельно сухо и не стал козырять фактом не-существования поезда. Он давно уже усвоил: для сериального бизнеса подобные мелочи и впрямь мелочи.
– И мне не случалось. А вам? – последнее было адресовано Победоносцеву.
– Ездил когда-то ребенком, еще при Союзе.
Из того, что сценарист врет, не моргнув глазом, Лёня сразу же справедливо заключил, что перед ними – тертый профессионал, настоящий мастер своего дела.
– При Союзе… Нет, Игарка-Ленинград не годится. Давайте… Давайте Анадырь… Анадырь…
– …Норильск? – робко предложил Лёня. «Из Анадыря вообще не ходят поезда. Потому что там нет железной дороги», – вот, о чем он промолчал.
Но Викентий его не услышал.
– Анадырь… Москва! Любой зритель хотя бы раз в жизни ездил в Москву. И это правильно. Надо, чтобы было два полюса, понимаете? Полюс известности – это Москва. Ну а полюс, так сказать, безвестности – Анадырь… Есть возражения?
– Нет, – легко уступил Победоносцев.
– Ну и отлично. Мчится у нас поезд Анадырь-Москва… Продолжайте.
Сценарист хмуро оглянулся на Лёню. Тот уже успел прочесть первую страницу синопсиса и ему было интересно как именно озвучит ее Победоносцев. Лёня поощрительно кивнул: дескать, продолжайте, хе-хе.
Сценарист начал блеклым голосом десятиклассника, пересказывающего у доски сюжет салтыков-щедринской «Истории одного города».
– Едет поезд. Ночь, мгла, вьюга… Сибирь… Тайга. Грандиозная река. Через реку – мост. Поезд въезжает на мост. Подозрительный дедок входит в вагон из тамбура. Крупный план на сцепку между вагонами. Она искрит… – с этими словами заискрили и глаза Победоносцева. – Зритель чувствует: дело неладно… И вдруг – удар! Еще удар! Проводница с пустыми стаканами из-под чая летит вверх тормашками! В седьмом купе друзья догуливали свадьбу – и к потолку взмывает бутылка водки! Шпроты! Крики «бля»!
– Бля не надо, – скучно вставил Викентий.
– Ну, я образно… Итак, шпроты! Все кричат! Тот самый дедок, который секунду назад пришел из тамбура, падает и бьется виском о ручку шестого купе! Дверь от удара распахивается! Зритель видит парочку под простыней! Они занимаются любовью! Но их лиц камера не показывает – в этом интрига на первый сезон! Еще удар! Треск! Скрежет! Переход кадра – и зритель в ужасе видит, как вагон оторвался от состава и сошел с рельс! Вагон влетает в ажурный переплет стальных конструкций моста! Чудом вписывается между ними, трется боками, снова брызжут искры… И вот вагон уже летит над черной водой реки. Удар! И темнота.
Победоносцев, которого еще секунду назад несло неудержимо, вдруг умолк, озирая свою немногочисленную аудиторию.
Викентий старательно хмурился, изображая осмысление.
– Слушай, Лёня, ты помнишь как «Лост» начинается? – неожиданно спросил он.
– Пляж, обломки самолета… Все ходят…
– Неправильно. «Лост» начинается с того, что главный герой, хирург Джек, открывает глаза. А потом бежит через джунгли. Вот так начинается «Лост». А кадры крушения самолета там вообще идут на двадцатой минуте, флэшбэком. Чувствуете? – спросил он у сценариста.
– Дать крушение вагона флэшбэком? – Победоносцев равнодушно пожал плечами.
– Да я не знаю! Я размышляю! Вы же драматург, вот вы мне скажите: как лучше?
– В этом моменте… лучше не повторять «Лост»… буквально, – Победоносцев тщательно подбирал слова. – Нашему зрителю нужна яркая, мощная затравка. С первых же секунд. Если мы в начале покажем как Андрей открывает глаза посреди заснеженного острова и бежит куда-то через ельник… Зритель подумает, что мы клонировали не «Лост», а «Вечный зов» или какой-нибудь «Побег из зоны», не к ночи будь помянут… И сразу же переключится на другой канал.
– Убедительно… – Викентий кивнул. – Убедительно. – Кивнул еще раз. – Значит здесь без флэшбэка. Ну хорошо… Что там дальше? Летит наш вагончик, летит – и прилетает на остров… Погодите! Но это же тонкое место! На сколько там вагон может отлететь от моста? На километр? Так это несерьезно… Его сразу найдут!
– Ну разумеется, – Победоносцев самодовольно улыбнулся. – Но у нас вагон не прилетает на остров, а… приплывает! В этом наше ноу-хау! Вагон-то – это своего рода лодка. Он имеет положительную плавучесть, согласны?
Леня сильно сомневался в «положительной плавучести» вагона, а особенно в его герметичности. Но раз начальник не спорил, то и ему было не с руки.
– Конечно, совсем далеко он не уплывет, – продолжал Победоносцев, – но километров сорок-пятьдесят мы ему дадим… Ну а учитывая, что река имеет много рукавов, на ней много островов… Кругом на сотни километров ни души… Наш вагон легко потеряется на просторах Сибири! Итого, дано: остров, вагон на отмели, повсюду ползают очумевшие пассажиры…
– Вот, пассажиры! – оживился Викентий. – Люди! Кино ведь не ради эффектов снимается, верно, Лёня? Кино делают люди про людей и для людей. А люди это характеры, образы, судьбы… Давайте о них поговорим, прямо по списку. Вот Джек, добрый доктор Айболит. Как, вы говорите, его у нас зовут? Андрей?
– Именно так, – подтвердил сценарист. – Андрей Аблов.
– А почему, кстати, Андрей?
«И тем более почему Аблов? – подумал Лёня. – Что это за кошмар – Аблов?»
– Почему Андрей? Потому что это положительное русское имя с богатыми традициями. И притом – с аристократическим характером. – Победоносцев сообщил эту информацию с вкрадчивостью, свойственной профессиональным сэйлсменам. Не хватало только вывода: «Покупая имя „Андрей“, вы покупаете высшие порывы русской души!»
Но Викентия не проняло.
– Уверены? – С гэбистским прищуром осведомился он. – Есть мнение, что современный зритель устал от всей этой белогвардейщины. Он у вас там, небось, еще и на гитаре бренчать будет, «Белой акации гроздья душистые…» Нет?
– Гитара это опция, – ушел от ответа Победоносцев. – Легко добавить, легко убрать. То же и репертуар. Сами понимаете, зависеть будет от привходящих обстоятельств. Если ваши из отдела лицензирования договорятся с Расторгуевым это одно, а если с Максимом, который баба…
– Сами понимаем, вот именно. Выводы: давайте его не Андрей зовут, а Сережа. Сергей.
– Сергей в сценарии уже есть. Сергей Шаргунский.
– Он кто? В смысле «Лоста».
– Английский этот типчик, рок-музыкант.
– Чарли, – Викентий наставительно выставил палец. – Чарли Пэйс. Он у вас тоже наркоман? И музыкант?
– Музыкант, кларнетист. Не наркоман.
– Не наркоман… – Викентий покачал головой. – Ну а как же бремя страстей человеческих? Вы вообще поняли, как «Лост» устроен? О чем он? Это паноптикум, – сообщил Викентий с явным наслаждением, – это анатомический театр людских грехов и пороков!
– Так что, сделать Шаргунского наркоманом? – Сценаристу было не жалко.
– Да вот уверенности нет… Нет уверенности! Лёня, как тебе наркоманы вообще?
Леня с неудовольствием оторвался от синопсиса.
– Да как-то не очень… Сейчас для нашего зрителя, – добавил он, расхрабрившись, – тема наркотической зависимости реально не является болевой.
– Поясни.
– Дело в том, что «Комеди Клаб» и подобные шоу превратили наркоманию из социальной трагедии в источник положительных эмоций. Вокруг наркомании одни хихоньки, если проще.
– А ведь дело говорит, – Викентий подмигнул сценаристу. – Запишите себе: придумать этому вашему Шаргунскому порок. Но чтобы не наркомания… И не педофилия ни в коем случае!
– Гомосексу?..
– Ни-ни-ни! – протестующе замахал руками Викентий. – Ни-ни! Да и какой это порок, мы в двадцать первом веке живем!
– Хорошо. Я подумаю. Так что с Андреем и Сергеем? Делаем Аблова Сергеем?
– Кто такой Аблов?
– Главный герой. Ну как бы хирург Джек из «Лоста».
– Да. Пусть он будет Сергеем, а этот наркоман, который у нас не наркоман… Будет вам домашним заданием, придумаете что-нибудь. Давайте дальше, у меня совсем нет времени. Что у нас насчет шерше ля фам? – Викентий продемонстрировал улыбку-оскал светского льва.
– Это кто? – спросил Победоносцев с легким испугом.
– Ну с бабами, с бабами что? Расскажите мне про нашу Кейт Остин.
– Тут я решил остаться предельно близко к оригиналу. Героиню зовут Катя, фамилия Устина. Катя Устина.
– Подробности? Характер, биография?
– Возраст двадцать два, прошлое – темное, как и должно быть. Но потом выяснится, что ее криминальные делишки из флэшбэков – работа под прикрытием. На самом деле, она государственный агент.
– Агент чего? Какой службы?
– Разведки.
Но Викентию этого было мало. Хотя, как казалось Лёне, волшебное слово «агент», объясняет сразу всё. Услышав «агент» можно вообще ни о чем больше не спрашивать.
– И что она разведывает? На маршруте Москва-Анадырь?
– Я неправильно выразился, – сдал назад Победоносцев. – Конечно же, контр. Контрразведки.
– Агент контрразведки? – не унимался Викентий – В двадцать два года?..
Победоносцев замешкался. Но Викентий сам же опередил его. В мозгу исполнительного директора программа «Не верю!» имени Станиславского вдруг завершилась и сразу же стартовала другая: «Money talks, bullshit walks».
– Впрочем, да, – согласился Викентий. – В основе киноязыка лежит система условностей… А роман у нее с кем?
– В первом сезоне ярко выраженный роман у Кати не предусмотрен. Знаки внимания она будет оказывать Андрею… То есть Сергею Аблову. И – тут еще одно маленькое ноу-хау – Петру Петровичу.
Викентий поморщился.
– Это что за персонаж? Проводник?
– Главный харизматик. Тот лысый папик из «Лоста», который на кабанов охотился…
Сам Победоносцев полностью подпадал под определение «лысый папик» – хотя, скорее всего, не осознавал этого. Лёня предвидел – с этим Петром Петровичем они все еще намучаются. Ибо Победоносцев не справится с соблазном сделать Петра Петровича своим альтер эго и перегрузить образ своими собственными страхами, радостями и воззрениями.
– Джон Локк, – деликатно подсказал Лёня.
– Джон Локк! – переадресовал Победоносцев Викентию.
– Петр Петрович… Чего длинно-то так? Джон. Локк. Чувствуете? Клац-клац, имя-фамилия целиком легли в два слога. А тут Петрооович…
– Его фамилия Хрущ, – мгновенно парировал сценарист (Леня видел, что в синопсисе черным по белому написано «Петр Петрович Камов»). – Получается Петр Хрущ. Два слога.
– А что, Хрущ ничего… И как, по-вашему, наша Катя на него западёт, да? – Викентий вновь осклабился. – Почему?
– «Западёт» это не вполне верно. Однако, мы будем интриговать зрителя. Чтобы у части аудитории сложилось подобное впечатление.
– У какой части?
– У состоятельных людей за сорок пять, то есть у папиков. Которые в обязательном порядке обзаводятся любовницами из той возрастной категории, к которой принадлежит наша героиня. Разумеется, жертвой этой же интриги должны стать и жены папиков.
– А зачем нам это? Впрочем, понимаю, понимаю… – впервые за разговор исполнительный директор посмотрел на сценариста с уважением. – Стереоскопическое прочтение образа… Папики будут Кате симпатизировать, а их жены – по поводу Кати негодовать. Дескать, «эта молодая сучка, вертихвостка…» Годится! Ну и чтобы вчерне покончить с персонажами, последний вопрос из главных… Он же главный из последних. Он же и самый больной. Кто Саид?
– Саид – это моя удача. Он будет чехом.
– Чехом… в смысле… чеченом?
– Чехом в смысле уроженцем Чехии. По имени Лех Рамеш.
– Поясните.
– При поиске образа я первым делом отбросил самую очевидную аналогию «Ирак это Кавказ».
– А почему Ирак? Саид в «Лосте» – он же иранец, – Викентий посмотрел на Лёню, ища поддержки.
– Иракец, – хором поправили Лёня и сценарист.
– Будем считать, что это несущественно, – досадливо отмахнулся Викентий. – Итак, отбросили вы аналогию…
– Отбросил, – подхватил Победоносцев, – потому что для нашего зрителя… Ветеран войны на Кавказе с той стороны… Это несвоевременно.
– А чех – своевременно?
– Да. Тут открываются богатые возможности. Ну например: его мать была активным участником «Пражской весны», бросалась на советские танки с «коктейлем Молотова»… Вы представляете, какие можно сделать флэшбэки?
– Слушай, Лёня, ты же с танками работал? Чего там с рендером? Дорого, сложно? – Когда Викентию что-то не нравилось в сценарии, он пытался мотивировать отказ не «вкусовыми», а «объективными» причинами.
– Ерунда. В прошлом году как раз, когда «Третий сталинский удар» снимали, сцена танковой атаки обошлась дешевле, чем съемочная неделя Безрукова. Зато как ее все хвалили! «Труд» написал, что мы превзошли «Рядового Райана», а «Неделя»…
Ответ Лёни явно пришелся Викентию не по вкусу.
– «Неделя» теперь у нас авторитет? Не смеши меня, – раздраженно перебил он.
Зато Победоносцев, которому ответ Лёни был на руку, поспешил закрепить успех:
– В общем, вы видите, что у «Пражской весны» есть потенциал.
Викентий злился и капитулировать не собирался:
– Честно говоря, пока не вижу. Кому какое дело до матери вашего чеха? Вот скажите, где в «Лосте» флэшбэки с матерью Саида?
– Тут мы с вами на очень интересную тему выходим… – Победоносцев начал издалека, с психоаналитической задушевностью. – На очень интересную… Дело в том, что «Лост» снимался для американского зрителя. А раз для американского, то и не удивительно, что он на четверть посвящен теме «отцы и дети». Вспомните: у Джека конфликт с отцом. У Кейт все хорошие воспоминания связаны с папой-военным. Джон Локк так хочет заслужить уважение отца – пусть и подставного – что отдает ему свою почку. Негр Майкл ради своего сына Уолта идет на предательство…
– Ну это естественно. Сильный патернальный мотив, – Викентий демонстративно посмотрел на часы, обозначая пренебрежение ко всем возможным аргументам сценариста. – Фрейд, Бог-Отец, ну и тэдэ.
– Это для американцев естественно. А нашему зрителю подобные конфликты видятся притянутыми за уши. Потому что у нас страна повального мужского алкоголизма и вследствие этого – победившего феминизма. На деле победившего, а не на словах. Поэтому все подобные биографические конфликты у нас будут не с отцами.
Сценарист взял паузу, вынудив Викентия спросить:
– А с кем?
– С матерями. В центр биографического конфликта мы внесем женщину, женщину-мать. Вот, например, у Леха Рамеша… Помните «Невыразимую легкость бытия»? Там Жюльет Бинош играет чешскую девчонку из провинции. Суть фильма в том, что она красиво трахается, а за окном ездят советские танки. Вот и представьте на минуту, что героиня Жюльет Бинош – мать Рамеша. Красиво?
– Красиво, но спорно. Где мы вам Бинош возьмем?
«На Курском вокзале, как всегда», – мысленно ответил Викентию Лёня.
– И правильно ли, что она будет по нашим танкам бросать «коктейль Молотова»? Как это соотносится с курсом на национальное возрождение России? – Викентий посмотрел на сценариста с державной грустью.
– Прекрасно соотносится! Мы повернем так хитро, что по танку она не попадет. Зато ее будет соблазнять агент ЦРУ. Она ему сперва даст, а потом, ближе к третьему сезону, поймет, что «Пражская весна» это происки врагов из империалистического окружения. И что ее любовник, агент ЦРУ – бабник и сволочь… Да вы не об этом думайте! Вы думайте сразу картинкой! Красивые лица, коротенькие пальтишки… Бульвары Праги… И – танки! Они лязгают гусеницами и выхлоп у них такой чадный… Фррр! Фррр!
– Танки это хорошо. Но с чехами вы меня не убедили. А нельзя там чего-нибудь поярче? Ангола, Сербия, Афганистан? – в голосе Викентия уже не слышалось былой уверенности. – И чтобы без мамы? Чтобы сам герой был участником событий?
– Без мамы нельзя, – отрезал Победоносцев. – Половина энергетики глобального сюжета в «Лосте» обеспечена чередой конфликтов типа «отец-ребенок». А у нас будут конфликты «мать-сын».
– А «мать-дочь»?
– Тоже.
– Значит чех… И его мама… Ну а что он, чех этот, делает в поезде Москва-Анадырь? – Викентий выбрался из кресла, прошелся по кабинету.
– Вот именно! – Победоносцев в радостном возбуждении тоже катапультировался из кресла. – Вот именно! Что чеху делать во глубине сибирских руд? Вроде бы нечего! Поэтому его все пассажиры подозревают. Он становится изгоем. Но потом всех спасает. Это, между прочим, прекрасно согласуется с курсом на борьбу с ксенофобией. Наш мессадж: чехи тоже люди!
«Мессадж» Победоносцев умудрился выговорить почти как «массаж», только с ударением на первый слог.
– Эх, времени нет, совсем нет… – Викентий вздохнул. – Давайте скоренько, телеграфно: что там по загадкам? Люк, другие, «Черная Скала», «дымок»… Как мы весь этот материал переносим?
– Другие будут, без них никак нельзя. Причем у нас будут разные другие, – в который уже раз в голосе Победоносцева послышалась Лёне тягучая нотка страсти: это легковозбудимая душа сценариста оргазмировала от собственного креатива. – Разные другие, – повторил Победоносцев автоэротически.
– Не сложновато?
– Как раз нормально. С одной стороны, сделаем плохих других, – Победоносцев нажал голосом на «плохих». – Ну примерно таких же, как в «Лосте». Кого-то украдут, кого-то убьют… Опасные другие. А будут еще такие «птицы Солнца» – мужички, которые стоят на верхушках сосен.
– Ух ты. Стоят? – Викентий, похоже, мысленно поймал кадр и застыл, впечатленный его визуальным потенциалом. – А почему не падают?
– Так в том и хоррор! Иногда они все-таки падают… Но куда-то деваются, до земли не долетают. Потому их местные эвенки назвали «птицами Солнца», понимаете?
– Эвенки это что-то незапланированное, – директор построжел. – Но пока что идем дальше. Люк? Есть у нас люк?
– Наш люк будет получше, чем в «Лосте»! Не люк, а целые ворота в горе!
– Это, по-вашему, хорошо?
– С одной стороны, близко к оригиналу. С другой стороны, пафосу больше. Ворота все-таки, не люк.
– А корабль «Черная Скала»?
– Ладья времен Ермака.
– А «дымок»?
– Вместо «дымка» у нас будет «водица». Надо сделать красивый спецэффект. В толще речной воды зарождаются такие серебристые неясные очертания… А потом будто ртуть – шасть на землю! И ползает туда-сюда…
– Как второй Терминатор, что ли?
– Примерно.
Викентий с сомнением покосился на Лёню.
– Что скажешь? Дорого?
– Дорого. Любые качественные гидроэффекты – дорого. Неважно что: цунами высотой с Останкинскую телевышку или просто рябь на воде.
– Насколько я понимаю, сериал запланирован бюджетного класса "А"? – с нажимом спросил Победоносцев.
Викентий вздохнул.
– Знали бы вы, как горит любая смета…
Леня и Победоносцев обменялись печальными взглядами – обоим было ясно, что смета «Русского „Лоста“» сгорит практически без их участия, или, если выражаться проще, деньги разворуют другие. Хорошие другие или плохие другие – обоим было без разницы.

 

После утреннего «брэйнсторминга» (каковым величал этот театр коммерческого абсурда Викентий) Лёня почувствовал себя дурно – причем в каком-то новом, высшем смысле.
Он вдруг осознал, что ему мало платят.
Не в смысле денег – получал-то он даже по столичным меркам порядочно. А в смысле чего-то, что в иерархии ценностей стоит выше денег. Может, ему дают мало молока. Того самого, которое за вредность. «За то, что я терплю такое, надо какие-то особенные бонусы давать…» Косный и вне профессиональной сферы малотренированный ум Леонида затруднялся уточнить его претензии. Что «такое» он терпит? Каких «особенных» бонусов алчет? Тем не менее непорядок в мироустройстве ощущался Лёней теперь, считай, физически. Это как с болезнями внутренних органов: не знаешь что именно болит – почка или печень, но уверен: надо лечиться, потому что дальше так нельзя, потому что это уже сейчас невыносимо, а через год от этого можно вообще сыграть в ящик…
В тот день Лёня, сославшись на плохое самочувствие, ушел с работы на три часа раньше положенного, благо после ухода сценариста Викентия и след простыл.
«Больше не могу… Не могу больше…» – стонала Лёнина душа.
Стоило Леониду начать думать, выражаясь словами Викентия, «о проекте в целом», как к его горлу подкатывал тошный теплый ком, осязательно похожий на шар из разогретого салата оливье с позавчерашнего праздника. В брезгливый ступор вводило уже одно осознание факта: после того как они произведут на свет еще одного непригожего, дурно сложенного, орущего плохой озвучкой мерзостного урода под условным названием «Русский „Лост“», им вновь придется, пыхтя и потея, зачинать, вынашивать и рожать на свет урода нового, младшего братика первого. Не важно что именно это будет – «Русский „Доктор Хауз“», где героя будут звать, конечно же, доктором Домовым, или «Русский „Клан Сопрано“», который Викентий и новый сценарист (в долгий роман с лысым Победоносцевым Лёня отчего-то не верил) назовут как-нибудь вроде «Группировка Высокого», и так до полного облебуения, оструения-охренения, до дьяволического апофеоза, и вот уже трое мосластых чертей волокут душу грешника в ад…
На полпути домой Лёне, педантично рулившему своим отлакированным любимцем Subaru «Лесничок», немного полегчало.
А когда он вошел в квартиру, бродящее внутри омерзение почти отпустило, а ощущение колючей черной пустоты, сочащейся в беззащитный мозг, начало понемногу уходить. Первую скрипку вело теперь предвкушение вечера с мавками.
«Только они и я. Больше никого.»
Мать открыла ему в неглиже. Она любила расхаживать по квартире в трусах и лифчике. Говорила, топят слишком сильно. Уже не раз Лёня по-офисному деликатно просил мать соблюдать приличия. На некоторое время это помогало. Потом всё возвращалось к прежнему. «Погляди, какой комплект я купила, называется „Анжелика“!» Но в тот вечер Лёня сделал вид, что безобразия не заметил. У него не было сил ни на замечания, ни на – тем более – деликатность.
– Ты сегодня рано! – восторженно воскликнула мать, поправляя широкую бретельку лифчика. – Я еще только тесто замесила… Для кулебяки!
– Кулебяка? Звучит аппетитно, – без выражения произнес Лёня. На то, чтобы улыбнуться, его уже не хватило.
Только оказавшись дома он понял: комар Победоносцев и вампир Викентий все-таки умудрились выпить из него свои три литра крови.
– Может, тебе пока компотику? Из сухофруктов? Для тебя специально сварила. С черносливом!
– Что-то не хочется… Мне бы помыться…
– День тяжелый был? – участливо поинтересовалась мать. Ее маленькие глаза жадно горели. Вот сейчас «сына» устроится на табуретке, поместив жирный локоть на обеденном столе, и выложит ей всё-всё, с подробностями, облегчит душу. А она, его много видевшая мама, скруглит услышанное метким комментарием, исполненным подержанной, но не потерявшей своего алмазного блеска жизненной мудростью: «Это жизнь, мой милый…» или «Не бери в голову, терпенье и труд все перетрут!»
– Угу.
Он стоял под пузырящимися струями душа, глядя в пол между ногами. Кошмарные големы грядущего – доктор Аблов, контрразведчица Устина и харизматичный охотник Хрущ – медленно стекали по его груди, животу, ногам, пробирались в сливное отверстие и удало неслись вниз по канализационным трубам…
Прошло полчаса. Лёня полулежал в кресле, задвинутом в каре из цветочных горшков.
Из воображаемых динамиков лился симфонической Ниагарой воображаемый Стравинский. Мавки неспешно водили вокруг своего изможденного повелителя текучий хоровод, на поддельном сценическом ветру развевались их длинные кисейные шарфы… Вот сейчас они обвыкнутся, осмелеют и такие пойдут тайны, такие эманации!
– Лёня… Лёнечка! – послышалось издалека, из другого мира, где подгорала кулебяка и с низким гулом носились по шахтам лифты.
С болезненным отвращением Лёня повернул голову к двери.
– Сынок мой золотой! – елейным голоском пела мать.
– Да, мама, что? – он всё же заставил себя встать и открыть дверь.
– Ужин готов!
– …
– Кулебяка вышла мировая! С поросеночком! Как ты любишь! Давай-ка покушаем…
И тут Лёня понял, что никакая кулебяка, никакие блага мира не заставят его сейчас выйти из комнаты, наполненной смыслом, красотой и любовью, в мир, где воды могучей сибирской реки под неумелый писк певицы Максим несут вагон с чехами, а на вершинах таежных сосен стоят, как городовые, «птицы Солнца». И даже под дулом пистолета он не пойдет ужинать, ни за что не отдаст последние золотые крупицы своей жизненной энергии матери, которая, конечно, будет хотеть разговора, шутки, семейного тепла. Пусть лучше он останется голодным, да пусть он хоть сдохнет от голода, но, уподобляясь хитрому туземцу-эвенку, что обменивает ценную шкурку на ящик одеколона, «чиколонки», обменяет их, эти ценные крупицы, на нечто равноценное – на чистое дыхание чуда и тихий хохот мавок.
– Мам, извини, но я не хочу… Совсем не хочу есть… Прости меня, – быстро сказал Лёня, затворяя дверь.
С каким-то новым для себя равнодушием он воспринял мамины задверные рыданья. «Будь они прокляты, эти твои цветы!» – кричала Нелли Матвеевна, по-слоновьи топая ногой.
Чтобы не слышать, Лёня включил «Русское радио».

 

В тот вечер дверь Лёне никто не отпер, хотя он звонил условленным звоном – три коротких, три длинных. Пришлось искать ключ на самом дне битком набитого портфеля.
«Может она в ванной? Звонка не услышала?» – гадал Лёня, пока ключ хрустел в замочной скважине, обретшей некое злокачественное подобие девственности.
«Может, с кем-то из подружек несчастье? Например, с Анастасией Львовной, у нее вроде бы сердце?»
Но какая-то потаенная личность внутри Лёниной личности знала – не сердце тут, не ванная, что-то другое. Недоброе.
В гостиной горел торшер, освещая притихшую мебель маслянистым желтым светом. Пакета с мусором – ежевечерне мать выставляла его у двери, чтобы утром по пути на работу Лёня донес его до контейнера – тоже на месте не обнаружилось. Материны тапочки образовывали заунывную букву "у" возле подножья шкафа-купе. И ни одного запаха – ни жарочного, ни стирочного.
«Но куда она могла подеваться в такое время?» Лёня набрал номер мобильного Нелли Матвеевны, но абонент был недосягаем, как гностические небесные сферы.
Гнетущее чувство нарастало.
Дверь за Лёниной недоуменной спиной громко хлопнула – сквозняк. Но откуда взяться сквозняку, когда окна у них всегда закрыты? В своей комнате он никогда окно не открывал – боялся простудить мавок, пользовался кондиционером. В комнате матери давным-давно заклинило механизм. А балконное окно в гостиной было как всегда плотно запечатано – это Лёня приметил еще с порога.
Сердце запрыгало, в душе что-то текучее нагрелось, заклокотало – так бывало с Лёней в его густых, воронкой вертящихся ночных кошмарах.
Не снимая ботинок, он бросился в свою святая святых – там, там, чувствовал он.
Его взору открылось страшное.
Окно оскалилось в промозглый февральский вечер.
Все восемь постаментов были пусты.
Самодельные ширмы (каркас из реек, марля), которыми он затенял мавок от жгучих ласк Ярилы, страдательно растопыривали свои переломанные конечности.
Длинные белые люминесцентные лампы – они шли по периметру комнаты – теперь устилали пол хрустким крошевом мутных изогнутых осколков.
В центре стоял табурет, принесенный из кухни. К нему была приставлена швабра.
«На стул становилась. А шваброй шуровала…» – восстановил состав преступления Лёня, сомнамбулически продвигаясь к окну.
Он не мог, не хотел поверить в худшее. И мозг выдавал спасительные версии одну за другой.
«Она забрала их, чтобы продать. Понесла продавать. А чего, любой магазин возьмет такие…»
«Наверняка решила отнести в свою долбаную поликлинику. „Девочки, поглядите, у меня для вас сюрприз! Мой сыночек их сам вырастил!“»
«Она перенесла мавок в свою комнату. Просто взяла – и перенесла…»
Он по пояс высунулся в трубящую автомобильными клаксонами ночь и посмотрел вниз.
Его окна выходили на детскую площадку. Две качели, горка, невнятная скульптурная композиция, окрашенная масляной краской: устремленная ввысь Лиса и виноград, сыпью выступающий, вылущивающийся из каменного монолита. Трепеща, Лёня перевел взгляд ниже.
Два фонаря. Как раз в том месте, где два овала света сходятся… перекрещиваются… лежали… Даже с высоты одиннадцатого этажа Лёня узнал юное тело своей возлюбленной мильтонии, чьи цветы как райский фейерверк. «Милая моя… редкая моя…»
Мильтония Кловеса. Он вспомнил яйцевидные, тесно посаженные псевдобульбы самой искушенной гурии своего гарема и его душа горестно вздрогнула.
Пар валил изо рта, шея и лицо покраснели, а Лёня всё смотрел и смотрел на неправдоподобно пестрые ван-гоговские мазки тропических цветов в призрачно-белом искусственном свете.
Вон там лежит она, голубая ванда. Голубой – редчайший цвет у орхидей. Его ванда сорта «Лемел Йеп» принесла бы, возжелай он ее продать, не менее пяти сотен евроединиц. А теперь ее нет. Она умерла. Убита.
Рядом с ней, разметав по чуть занесенному снежком асфальту перегной и торф, обнажив подземные стебли, истекает своей эфирной кровью кудесница диза, своевольная мадагаскарская плясунья.
Леня без усилия воскресил в памяти тот особый наивно-порочный взгляд, которым приветствовала его диза, когда он входил в комнату. «Может быть, другие выглядят поизысканней меня. Но лишь со мной ты узнаешь, что такое счастье…» – вот о чем шелестели ее мясистые листья.
Резкий порыв ледяного ветра вернул Лёню в реальность.
«Надо что-то делать…».
Но что?
Позабыв затворить окно, он бросился, как был в джинсах, свитере и ботинках, вон из квартиры, чьи пропорции теперь казались вытянутыми, искривленными виноватой гримасой невольной соучастницы.
Мучительно медленно ехал лифт.
Сосед с шестого этажа, благополучно выгулявший по-коровьи пятнистого французского бульдога Басю, проводил Лёню длинным сочувственным взглядом. Даже Басе было ясно – где-то там бушуют обстоятельства чрезвычайной силы.
Пока Лёня обходил свой немалый панельный дом, чтобы добраться до детской площадки, перед его мысленным взором слепящими гоночными болидами проносились воспоминания.
…У каттлеи «Звезда Фукса» (чья инопланетность, несомненно присущая большинству орхидей, была усилена селекционером до уже почти галлюциногенного максимума – выгнутая белая в сизых прожилках, похожих на кровеносные сосуды губа, пять свернутых в трубочку лепестков, образующих звезду) от чрезмерного полива развилась черная гниль. Лёня, с мензуркой в руках, разводит новомодное лекарство, купленное в английском интернет-магазине. Его каттлеюшка глядит на него с боязливой настороженностью. Она уже давно не цвела, всему виной был лунный свет. Тогда неопытный Лёня еще не знал – каттлея не должна его видеть, и от него тоже следует каттлею заслонять. Днем прячем сокровище от солнца, ночью – от луны…
…Ванилла, она же, по-простонародному, ваниль, красавица со всегда приоткрытыми губами, живет на пальме, которую специально для нее Леонид лелеет в красивом глазурованном горшке. Цепляется воздушными корнями, карабкается по ее нитчатому, словно бы бурой пенькой обмотанному стволу, всё выше, озорница… Налетает ветер, сменяется кадр: Лёня произвел искусственное оплодотворение желтого, вытянутого цветка. Черешок цветка стал толще, удлинился, стал похож на стручок. «Скажи пожалуйста, будет когда-нибудь польза от этой твоей ванили? Я читала, ваниль дает ванильные бобы… Вот бы приготовить десерт на настоящих ванильных бобах!» – говорит мать за ужином. Лёня лепечет в ответ что-то путаное, маловнятное. Он никогда не позволил бы матери употребить в пищу детей прелестницы-ваниллы. Он не допустит, чтобы часть ее знойного мексиканского волшебства – вот, благоухая чистой эссенцией желания, колышется желтая кисея ее оборчатой юбки – ушла в их белый, стильный шведский унитаз оригинальной квадратной формы…
…Венерин башмачок тоскует без насекомых. Это природа рассудила – башмачок создан для них. В запертой квартире цветущий башмачок чувствует себя красавицей без глаза. Дорогой куртизанкой без клиентов. На дворе май. Разыскав на антресолях свою детскую рампетку, Леонид отправился в лиловеющий сиренью сквер, пленил там дюжину юрких мух и принес добычу домой. Они должны развлечь царевну-башмачок, как пажи, как фавориты…
"Мать их выбросила… Выбросила… Ревность… Ч-черт… "
Он сидел на корточках и прижимал к губам розовый, с массивной желтой губой цветок своей любимицы, лелиокаттлеи «Страдивари». Та отвечала ему сладким предсмертным ароматом. А вот два последних – как они радовали его всю неделю! – цветка фаленопсиса, его пальцы осторожно ласкали их поникшие шелковые полукружия.
Вначале он хотел забрать несколько вроде бы уцелевших, хотя и наверняка смертельно озябших цветков с собой. Но потом передумал. «Это будет какая-то некрофилия… Как если бы жених, зайдя в морг к погибшей невесте, отрезал от трупа ухо и… забрал домой, чтобы в холодильнике потом хранить…»
Однако оставить мавок лежать вот так, зримым напоминанием свинцовой мерзости бытия, чтобы случайные зеваки глядели на их жалостный срам, на стремительный ужас их кончины, он тоже не мог.
Леонид нашел в себе силы подняться на свой одиннадцатый этаж, взять метлу, совок, и мусорные пакеты.
Он похоронил мавок в Битцевском парке.

 

После трагедии Леонид пил три дня и три ночи.
Пить – по-настоящему, с богатырской безоглядностью простых русских парней – он, считай, не умел. Но по смутным рассказам друзей, относившихся, кажется, еще к старшим классам школы, помнил, что именно так, с бутылкой водки у красной губы, мужчина должен встречать всякий великий перелом своей судьбы.
Водку Лёня размешивал с пивом по обычаю ерша. Его страшно тошнило.
Как и велел сложившийся у него в голове канон, пил он в одиночестве – заперся на даче двоюродной сестры, старой девы со второй группой инвалидности по имени Виктория – та по первому требованию выдала ему ключ.
Перед тем как начать, он все же позвонил матери на мобильный. Сказал, что уехал в командировку, в тайгу, подбирать локации для «Русского „Лоста“».
Та держалась с квазитеплой вежливостью, свойственной всей своей зубодерной гильдии, а в паузах многозначительно сопела в трубку. И по звенящему призвуку в этом сопении Лёня догадался, что она, во-первых, нисколько не раскаивается, а, во-вторых, в эту его тайгу не поверила. В иные дни обман тяжелым грузом лег бы на его мелкую, но щепетильную душу. Но теперь, после этой немыслимой подлости, после этого первобытного зверства, в общем, после того, что она сделала…
Эта фраза («после того, что она сделала…») прокручивалась в его мозгу со зловещей неотвязностью пентаграммы из фильма постхристианских ужасов. Это с нее начинались все его пиво-водочные мысли. «После того, что она сделала, я просто обязан поджарить себе гренок и поужинать…». «После того, что она сделала, с работы восьмой раз за час звонит Викентий…» «После того, что она сделала, разболелась язва».
Наконец стихийный рационалист Лёня додумался, что неплохо бы сократить это вступление до аббревиатуры: ПТЧОС. Получилось так: «ПТЧОС, я стал совсем одиноким…», «ПТЧОС, близится старость…», «ПТЧОС, не понятно вообще, зачем жить…»
Третий день возлияний выдался трудным.
Пиво закончилось. Водка осталась самая паршивая.
Поначалу он не мог влить в себя ни рюмки. Но потом все же изловчился и кое-как, с черешневым компотом – трехлитровую банку с поржавелой крышкой он нашел в кладовой – смог выполнить свой поминальный долг.
К вечеру он допился до того, что стал вести воображаемые разговоры со своим ангелом-хранителем. Ангел косил под шестидесятника. По крайней мере, он называл Лёню «старик», цитировал Окуджаву и утешал этак свысока, иронически. Лёня как бы не утешался.
– Но ведь можно купить новые орхидеи. Взамен старых! Ты ведь неплохо зарабатываешь, старик… Всего лишь деньги, презренные бумажки…
– А матери, которая только что потеряла ребенка, ты скажешь, что можно родить нового ребенка, так?! – сквозь слезящийся прищур кричал Лёня.
– Но ведь это правда, старик… Когда я путешествовал по Фанским горам в арбе, запряженной серым осликом, я видел мать, оползень навсегда унес у нее двоих ребятишек… Да, ее глаза полнились скорбью, но ее душа была открыта будущему!
– Да ты хоть понимаешь, что они были для меня… всем?
– Понимаю.
– Ты хоть понимаешь, что я потерял?
– Да, старик… Понимаю… Работа у меня такая – понимательная…
Эти разговоры Лёня вел до темноты, пока случайно не увидел свое отражение в старом, с черными размывами зеркале, что было привинчено к исподу распахнутой двери допотопного платяного шкафа: высокий, грузный мужчина средних лет с массивным ренуаровским гузном и пробивающейся сквозь темно-русые кудри плешью, стоит в позе кающейся Магдалины перед креслом, на сиденье которого кое-как прислонился к подлокотнику бокал с черешневым компотом (на дне плавают две крупных розовых жемчужины), и разговаривает с трехрожковой люстрой времен хрущевской оттепели. А за окном – мертвый океан деревенской ночи.
Увиденное испугало его и отрезвило. Он перебрался на кровать – продавленная сетка, четыре медных шишки на суставчатых опорах – и вскоре забылся муторным сном гастролера.
«ПТЧОС, будильник стоит на восемь…»

 

Утро выдалось вёдрым. В саду галдели какие-то птицы – не то грачи, не то эдгарпошные вороны. В допотопном холодильнике «Днепр» с хромированным бивнем ручки было пусто.
Леня вышел на крыльцо своей заемной кельи.
«ПТЧОС, на завтрак ничего нет…»
Календарь в мобильнике сообщил: воскресенье. Лёня надел свою аляску, натянул лыжную, детского какого-то фасона шапочку с помпоном (подарок матери на Новый год) и поплелся в поселковый магазин, который, как он припоминал, располагался на железнодорожной станции. Очень хотелось есть.
На следующее утро ему нужно было во что бы то ни стало оказаться на работе. А на работе следует хотя бы казаться собранным и сытым, если уж быть таковым отчего-то не выходит.
«Русский „Лост“», если верить секретарше Полиньке, которой Лёня все-таки заставил себя позвонить, мол, выздоравливаю, скоро явлюсь, за время его отсутствия успел разбухнуть и отяжелеть на манер памперса. И начал припахивать – на тот же самый манер.
– А на роль Кейт, помнишь, этой девчонки, грабительницы банков, собираются брать Лару Говорову.
– Какую еще Лару?
– Ну дочку Алексея Афанасьевича.
– Дочку же, не любовницу, – примиряюще-занудно сказал Лёня.
– Так ей тринадцать лет! – давясь возмущением, прошипела Полинька. – Хороша рецидивистка!
– Тринадцать? Впечатляет… И что делать?
– Викентий сказал, твои ребята смогут ее состарить…
– Чтобы качественно состарить тринадцатилетнюю пигалицу моим ребятам придется поить ее абсентом и заниматься с ней сексом лет этак семь без отгулов и отпусков…
Полинька сдавленно хохотнула в трубку. За годы совместной работы она успела привыкнуть к тому, что Лёня никогда не шутит. А он, оказывается, шутит.
– Он имел в виду, спецэффектами состарить… Ну, на компьютере… Подумаешь?
– Я подумаю, – лживо пообещал Лёня.
Сельский продмаг произвел на Лёню неожиданно хорошее впечатление – ремонт, новые витрины, ассортимент… И ни одной живой души. Магазин был рассчитан на залетных горожан – сами сельчане отоваривалась в местах подешевле.
Леня скользнул по ликероводочной витрине взглядом, исполненным искренней брезгливости. Одна мысль о спиртном вызывала у него глубинный рвотный позыв.
Подошел к мясной витрине. Вдумчиво осмотрел пухлые сардельные спирали, непристойно-розовые, как гениталии, полукружия ветчины, пупырчатые фаллосы сухих колбас… Нет, галантной мертвечины ему не хотелось.
Кондитерский угол: здесь сладкий ракушечник печенья, там – конфеты с ощутимым преобладанием ностальгических марок: «Рачьи шейки», «Ренклод», шоколад «Аленушка»… От взгляда крохи-Аленушки, исполненного озорной проникновенности, а может от композиции вокально-инструментального ансамбля «Песняры», что звучала в те мгновения из приемника, настроенного на радио «Мелодия», Лёнины глаза чувствительно увлажнились.
Наконец продавщица – вот уже десять минут она с угодливой улыбкой таилась в углу – не выдержала, прихорошила укладку и выступила на авансцену.
– Вы, наверное, сладенького желаете? – ласково спросила она. – Вот, имеются тортики… Вафельный… Бисквитик…
Леня посмотрел на нее испуганно – за три дня одиночного плавания он успел позабыть, что в магазинах водятся не только продукты, но и продавщицы.
– Да…
– А здесь у нас вот халва… Рахат-лукум…
Рахат-лукум… Рахат-лукум петардой взорвался в дымящемся Сталинграде Лёниной души. Он всегда покупал его для матери, выбирал самый лучший, иранский, с орехами, в сети магазинов «Гурман». Но после того, что она сделала, после того, что она натворила…
В этот момент Лёня окончательно утратил контроль над собой – он закрыл лицо своими большими руками и разрыдался, прямо на глазах у продавщицы, румяной, статной молодухи Наташеньки Бориско.
– Ну что же… Как же так… У вас, наверное, горе? – сердобольно глядя на заезжего москвича, поинтересовалась Наташа. – Вон там стульчик, присядьте, что ли? Да не стесняйтесь вы, не надо…
Лёня послушно сел, высморкался в салфетку, судорожно стиснул руками шапку с помпоном. Затем в бешенстве швырнул ее на пол. По его ноздреватым, тяжелым щекам букашками ползли слезы.
Наташа шустро выскользнула из-за прилавка. И, в нерешительности помедлив в метре от незнакомца, всё же решилась, заперла магазин. Привычным движением перевернула она химически-желтую табличку, на аверсе «Открыто», на реверсе – «Закрыто». Теперь – реверс.
Затем она подошла к Лёне вплотную и с целомудренной нежностью погладила его по курчавой шапке русых волос. Волосы пружинили как будто.
Плачущий мужчина напомнил Наташе ее непутевого сынка – восьмилетнего Сашку, который как раз гостил у отца в Минске. От обоих веяло чем-то незаурядным, чем-то обещающим и это нравилось Наташе, это было как смотреть перед новогодними праздниками телепрограмму – столько всего будет!
А вечером Лёня и Наташа пили шоколадный ликер, ели принесенные Наташей в эмалированном судке голубцы и скрипели кроватной сеткой. Всё было очень естественно и по-деревенски беззаботно.
Тикал будильник. Уткнувшись носом в большую, с широким расплывшимся соском Наташину грудь, Лёня думал о том, как похож сладковатый, тяжелый Наташин запах на запах ваниллы. Да что там похож – один и тот же запах! Словно бы сама ванилла вдруг оделась без всякой потери смысла в эту облую веснушчатую плоть… Или точнее так: словно бы ваниллу, погибшую красавицу, обменял он на сродственный ей гибрид.
Наташа же думала о том, что ведь он уедет, как уехали все до него. Что он хороший и добрый, хотя неприспособленный какой-то, рыхленький. Но в ее мыслях не было ни печали, ни надрыва.

 

Но на этом история не закончилась.
Под начало Лёни прибыла новая сотрудница – дизайнер Айша.
Она была дочерью чернокожего студента из прогрессивной африканской страны, кажется, Ганы, и некрасивой москвички, близко к сердцу принявшей идеалы интернационализма. Брак быстро распался, студент улепетнул искать счастья в объединенной Германии, где у него оказался родной, что ли, брат. Айша осталась с мамой и бабушкой, чтобы вырасти обычной русской бабой – в меру сентиментальной, в меру основательной, в меру мужелюбивой.
На последнем курсе художественного училища черный папа, годами не проявлявший алиментарной активности, вдруг усовестился и прислал дочери электронный планшет. Подарок пришелся ко двору – Айша забросила краски и холсты и вскоре оказалась среди артистов (этим словом, с ударением на первый слог, производным от английского art, называли в Лёниной конторе всех без разбору рыцарей «фотошопа» и «три-дэ макса»). Айша работала в комнатенке с прозрачными стенами, справа от мини-аквариума Лёни. Зарплату тратила на музыкальные диски, завлекательные бюстгальтеры с эффектом пуш-ап и броскую бижутерию, среди которой выделялись страховидные гаитянские амулеты и массивные позолоченные цепи. На работе не засиживалась. На корпоративе в честь восьмого марта перетанцевала даже самых энергичных шлюх из отдела продвижения… Собственно, вот и всё, что мог сказать о ней ее начальник Леонид Олегович Старцев-Рязин.
Лёня никогда не думал хоть сколько-нибудь всерьез о том, нравится ли ему Айша. Поэтому когда он получил с рабочего адреса Айши письмо, состоящее из одного заголовка «Я тебе нравлюсь?» (внутри содержалась картинка с полуголой, в чулках, креолкой, блудливо курящей папироску через мундштук), он два дня не знал что ответить, а потом на всякий случай написал: «Да».
Тем же вечером Айша отдалась Лёне на кожаном диване переговорной комнаты…
Лёня отметил свое вхождение в тайный орден ценителей орального секса трехдневной поездкой в Эмираты. А когда вернулся, Айша вновь осталась на работе допоздна… Иногда, просыпаясь по ночам в своей обшарпанной квартире в сильно удаленном районе столицы – ее он снял сразу по окончании траура – Лёня вспоминал скользящие, всегда чуть влажные прикосновения своей смуглокожей пассии, пытаясь понять, что же именно они ему напоминают. Разгадка была близко, но отчего-то не давалась. Однажды ночью ему было откровение: венерин башмачок. Сорт, который некогда разводил Лёня, назывался «Магия вуду»…
Лёня сидел на кухне с бутылкой пива и перебирал факты, словно монах намоленные костяшки четок. Царевна-башмачок была темной, с оттопыренной мясистой губой. Разве не таковы губы Айши, налитые отборной экваториальной чувственностью? Царевна-башмачок была самой некапризной в его выводке. Да и Айша – аллегория скромности… Замуж и в клубы не просится, подарков не клянчит… Напротив, два раза кормила его ужином у себя дома… На работе делает вид, что незнакомы… Кроткое сокровище! Черный алмаз, но только живой, теплый!
Он редко виделся с Айшей. Раз в неделю или даже две. Свободного времени у него оставалось предостаточно – он даже начал смотреть по вечерам телевизор, что попало, лишь бы не в тишине… Однажды поздно вечером – он как раз жевал глазами «Поле Чудес» – в дверь позвонили.
Первая мысль была: «мать». «Но откуда она узнала адрес? Неужто Виктория проболталась?»
Но нет. На пороге стояла женщина лет тридцати с упругими русыми локонами. На ногах – домашние тапочки с нежной опушкой. Облегающий атласный халат. Этот халат с обильными бело-желтыми рюшами придавал ей сразу угаданное Лёней сходство с другой мертвой возлюбленной – целогиной гребенчатой. Ее груди, что теснились в V-образном запахе халата, были округлы и мягки, словно псевдобульбы всё той же целогины. Лёня растянулся в улыбке.
– Здравствуйте… – растерянно сказала женщина. – А где Борис?
– Борис? – Лёня задумчиво потер переносицу. – Какой Борис?
– Ну… Он здесь живет…
– Вообще-то здесь живу я. Уже два месяца.
– А Борис? – с печальным недоумением спросила женщина.
– А Борис – не живет.
Но женщина отчего-то не уходила. Она стояла, потупив взор, опушенный длинными ресницами а ля Мальвина, и рассеянно покусывала щедро навощенную алой помадой губу. Она думала о чем-то своем. Причем делала это медленно.
– Может я чем-то могу помочь? – спросил Лёня, ну не закрывать же в самом деле дверь вот так, перед задумчивой красивой женщиной.
– Ой… А вдруг можете? У меня там свет вырубило во всей квартире кроме кухни… Уже не в первый раз… Может, если у вас есть время…
– Свет? Я не электрик, конечно. Но в этом деле немного разбираюсь, – заверил гостью Лёня. – Пойдемте поглядим.
Он уже знал, что произойдет дальше. И он радовался. Так и будет оно прирастать – их количество – пока однажды его невест, его мавок, не станет, как и некогда, ровно восемь.

 

Апрель – июль 2008
Назад: Новелла первая. Туда
Дальше: От автора