5
Замок, как оказалось, располагался совсем не далеко от того места, где стали на ночлег Эгин и Есмар. На карте Эгина он тоже, как ни странно, был обозначен и именовался Девичьим.
Замок был древним и шикарным. С первого взгляда было видно, что за последние сто лет он подвергался множественным перестройкам, достройкам и усовершенствованиям. Чувствовалось, что деньги у хозяев и впрямь водятся, поскольку возня с родовыми гнездами – дело разорительное.
Было за полночь. Тем не менее один из флигелей был ярко освещен от первого до четвертого этажа. Оттуда разносились мелодичный плач лютен, кряканье дудок и хмельной женский смех. Эти жизнеутверждающие звуки достигали даже караульной будки, у которой ямщик остановил сани, где сидели Эгин и Есмар.
– Это кто такие? – спросил ямщика рослый детина в нагруднике и с огромным тисовым луком на плече.
«Зачем ему лук, когда при его службе полезнее короткий меч?» – спросил себя Эгин.
– Ночевать просятся, – отвечал за Эгина ямщик.
– Не велено.
– Вот и я им говорил, что не велено. Не верят.
– Чем умничать, так лучше бы госпоже своей доложил, – предложил Эгин.
– Госпожа занята. Так что заворачивайте отсюда.
– Я дам тебе золотой, если доложишь, – гнул свою линию Эгин.
– Не велено.
– Дам два, – нагнетал Эгин.
– Не велено.
– Дам три.
Караульный отрицательно покачал головой. Сама неподкупность.
– Я же тебе говорил, – доверительно сказал ямщик. – Предупреждал тебя по-человечески.
– Дам четыре.
Ямщик, которого вся эта сцена успела утомить, сбросил вещи Эгина и Есмара с саней и, легонько наподдав лошади, поехал в сторону конюшен по своим делам.
– Дам пять, – не отставал Эгин.
Когда счет дошел до двадцати, караульному наконец-то надоела эта лестная для его самолюбия торговля.
– Ладно, сворачивайтесь. Не то я сейчас кликну подмогу. И тогда вам мало не покажется.
Угроза была серьезной. Но Эгину очень не хотелось отступать. Отказаться от теплого ночлега хотя бы и в сухом сене, находясь от него на расстоянии двух метров да и еще после всего того, что они с Есмаром пережили этой ночью?!
– Отличный лук, – сказал Эгин, указывая на лук караульного.
– Еще бы! Из самого Ласара приволок! – не удержался тот.
– Дай мне его, а? – В свою просьбу Эгин вложил весь остаток своей воли.
– Это еще зачем?
– Да просто заценить, – тихо сказал Эгин, буравя караульного взглядом.
– Ну держи, коли охота.
– И одну стрелу.
– Ну, держи и стрелу, – протянул Эгину стрелу караульный, не отдающий себе отчета в своей неожиданной сговорчивости.
Завладев луком, Эгин поднес стрелу к губам и прошептал Слова Легкости. Он вложил стрелу в лук, опер его о землю и, сконцентрировав на этом движении всю свою силу, тщательно прицелился и натянул неподатливую тетиву.
Тетива тяжело вздохнула, выпуская стрелу.
Спустя полминуты стекло высокого окна второго этажа со звоном осыпалось вниз. Раздался оглушительный женский визг и тяжелая мужская ругань. Музыка смолкла.
– Что ты натворил! Что ты наделал, сучье твое отродье! – всплеснул руками караульный. – Что же мне теперь делать! Что же делать!
– Стой и не рыпайся. – Эгин еще раз провел перед глазами караульного ладонью. Лишить караульного воли было не так сложно, поскольку лишать его было практически нечего.
Довольно скоро двери замка распахнулись.
На улицу выскочила весьма недурная собой молодая особа. Ее милое личико было недовольным, брови были гневливо сдвинуты над переносицей, а с губ слетала весьма темпераментная ругань.
– Холера вас разнеси! За что вам придуркам плачено? Застудить меня хотите, малахольные?
– А вот и госпожа… – прошептал караульный и сел на ступеньки своей будки.
Застудиться госпоже было действительно раз плюнуть.
На ногах у нее были батистовые туфельки для танцев, кисейное платье было декольтировано до последнего предела, завитую головку венчала диадема.
Вслед за ней на улицу высыпали разномастные гости – небритые мужики, пестующие свои аристократические животы, молодые стервы, в которых легко можно было узнать девиц на выданье, стройные пижоны, обернутые в пестрые шелка.
– Почему ворота открыты? Что за оборванцы? – продолжала разнос барыня.
Оборванец Эгин сделал три шага навстречу и низко, на северный манер, поклонился.
Его губы тронула улыбка, в которой мужская напористость, нежное равнодушие и светская угодливость были смешаны в пропорции, считавшейся в Пиннарине идеальной.
– Меня зовут Эгин. Я хочу, чтобы вы пустили меня и моего слугу переночевать. Ибо того требуют законы гостеприимства.
– Подумаешь! Имела я ваши законы гостеприимства и спереди, и сзади! Впрочем…
