IV
Где-то в середине июля по солнечному, гремящему проспекту Мира шли Роман и Рита, а по противоположной стороне, в другую сторону – полковник. Их он не видел. Широкий проспект, масса народа. И был он поглощен своими мыслями. Быть может, искал импульсы от встречных прохожих.
– Смотри, королева, наш полковник. На той стороне. Видишь?
– Да, полковник. Несчастливый у него вид. А думали, что помогли ему.
– Помогли. Помогли, королева. Относительно нас он успокоился. Что мы можем дать ему еще?
– Бессмертие.
– Да, Рита. Именно бессмертие ему надо. Какую-то миссию взвалил на себя. Какую – не вижу.
– Хороший он человек.
– Да, хороший. Даже слишком. Знаешь, есть в нем какая-то скрытая угроза. И она касается нас с тобой. Я его будущего не вижу. Судьбу любого, кто сейчас на этой улице, могу разглядеть. А его – только на несколько шагов вперед.
– А я – бессмертна? – спросила она.
– Конечно, королева. Ты же часть меня. Пока мы любим.
– Раз мы бессмертны – это ведь навечно?
– Это самая прекрасная вечность...
* * *
В январе Викула понял, что жизнь он прожил зря. Получилось это так. Сеня приехал с Кубы, почерневший, как шахтер, и даже несколько похудевший. Пригласил друга Викулу в «Пекин». И нажрались они так, что метрдотель вызвал для них такси, лично поддерживал Викулу, в то бремя как Сеню два крепких пария из охраны волокли на плечах.
Когда Викула проснулся, а проснулся он у Сени дома, обнаружил, что: во-первых, страшно болит голова и ужасно хочется блевать, потому что жутко болит печень, словно зверь ее терзает; во-вторых, сломан мизинец на левой руке – и тоже больно; а в-третьих, обнаружил Викула, он – полное ничтожество.
– С похмелюги еще и не таким ничтожеством, брат, себя вообразишь, – утешал его Сеня.
Викула, кривясь, как арлекин, от печеночной боли, лишь зло подумал: «Тебя-то уж никакое похмелье не спасет».
А Сеня, заботливый и нежный, вызвал неотложку, наорал на ни в чем не повинного врача и повез Викулу в «склиф» – гипсовать палец и спасать печень.
В приемном покое даже при виде бомжика, удерживающего обеими руками выпирающие из живота кишки, и юноши с разорванным от уха до уха ртом Викула не протрезвел. Сеня тоже. Он начальственно орал и брызгал слюной. Выходило, что все – и медперсонал, и больные – без пяти минут подсудимые, потому как уничтожают достояние нации – гениального писателя, светоча русской культуры. Прибежавшему на его вопли дежурному врачу он твердо объявил, что тот уже просто покойник. Здесь же в приемном покое мирно сидели два «братана», привезли подстреленного друга. Всего полчаса назад они сами обзывали всех «уже покойниками», уродами и лохами, пока дружбана не отвезли на операционный стол и не пообещали для него отдельную палату. Они где-то даже с уважением рассматривали разбушевавшегося писателя. А когда тот, остановившись напротив, сделал заявление специально для них: «Сидят тут всякие», зауважали чисто конкретно. За количество выпитого. Потому что умели «читать» по перегару. А был бы трезв, вывели бы да и убили. За «всяких».
Викуле загипсовали палец, положили под капельницу с хемосорбентом и через два часа Сеню позвали забирать друга. Сеня опять пошел на скандал, требуя подержать больного товарища несколько дней. «Вы сами видели, с каким контингентом мы работаем, – объяснял врач, имея в виду бандитов, – и тех долго не держим». Викула взмолился:
– Сеня, я домой хочу. Ну его к матери, этого склифософского...
Дома Викулу ждала тоска. Два дня прослонялся он по квартире, а на третий собрал вещички и подался на дачу под Балашиху.
Идя от электрички, заглянул в магазин, купил водки, колбасы, хлеба, пачку чая. Дом стоял на краю поселка, чуть ли не в болоте, и летом здесь было невыносимо от комарья и сырости. А зимой – красиво.
В доме уже кто-то жил. Из трубы поднимался дымок, а калитка косо висела, сорванная с петель. Оба замка на двери были сбиты, и один валялся в снегу у крыльца.
Викула потоптался, поежился и подумал вслух:
– А хрен с ней, с этой жизнью, – убьют так убьют.
И вошел в дом. У печи спали два бомжа. Викула остановился, разглядывая персонажей. Оба были немолоды, с седой щетиной. Один лысоват, с остатками, вьющихся волос. Он лежал, одетый в пальто, на викулином матраце, положив на грудь руку. Рука заканчивалась культей, кисти не было. Второй спал, привалившись к печке спиной. Он был старше, совсем старик. На безмятежном, спокойном лице читались следы былой мужской красоты, размытой алкогольной опухлостью и морщинами. Совершенно седой, более или менее аккуратно подстриженный.
Викула опустил рюкзак на пол и пошел по дому посмотреть, сильно ли засрали. Обычно вскрытые дачи обгаживали так, что хоть художников води – настолько изощренно клались кучи.
Но в доме было чисто. Только на кухне на столе валялись какие-то заплесневелые корки и стояла бутылка из-под водки. Он взял, понюхал – свежая.
Викула поднялся на второй этаж, где у него был камин и большой зал. Сюда, похоже, вообще не заходили.
Он вернулся в комнату. Старый бомж уже не спал. Он равнодушно, но осмысленно смотрел в окно. Глянул на Викулу и, снова отвернувшись, сказал:
– Хозяин приехал. Не беспокойся, хозяин, мы сейчас уйдем. Леня! Вставай. Хозяева приехали.
Леня заворочался, сказал:
– Стрелять гадов, – и повернулся на бок.
– Он когда под градусом – ненормальный, – сообщил седой. – Всех расстреливает. Видать, приходилось. Лучше не будить, хозяин.
И продолжал тем же равнодушным голосом:
– Ты не бойся, хозяин, мы тут у тебя все путем. Я где живу – не гажу. Нас в поселке все знают, – он покосился на Викулу, – местные знают. Не дачники. Может, пожрать угостишь? – На этот раз он скосил глаза на рюкзак. – Мы не воры. Ушибленные властью люди. Ты прости меня, хозяин, тебя как зовут?
– Викула.
– А меня Деголем. Это меня в лагере прозвали из-за того, что французский знал.
И без перехода произнес две фразы на французском, с правильным, как показалось Викуле, акцентом, с этой их картавинкой.
– Сейчас я французский забыл почти что. А раньше, вот как мы с тобой, мог по-французски. Ну ты угостишь? Колбасой копченой пахнет. Кишки крутит.
«Колбаса ему крутила кишки», – сложил фразу Викула. А вслух спросил:
– А на самом деле как вас зовут?
– А уже и не помню, – лениво ответил старик, что-то хитрое мелькнуло в глазах. – Деголь и Деголь. Знаешь, кто это?
– Знаю, – Викула развязал рюкзак и достал хлеб и колбасу.
– Генерал. Дал перцу... Э-э, да у тебя и водка есть. Угостишь, хозяин? Я тебе про Францию расскажу. Ленька проспится – отправим дрова рубить. Он одной левой их, левая у него в порядке. Замки на место поставим. Угостишь? И в милицию не надо. Мы сами уйдем. Ты, я вижу, человек хороший.
Викула хотел срезать пробку с бутылки, но мешал загипсованный палец.
– Дай сюда.
Бомж поддел зубом и сплюнул пробку. И тут же отхлебнул. Ровно треть.
– На. У меня плаз верный. Ленька, вставай, наших режут!
Ленька подскочил, дико уставился на Викулу и зашипел:
– Убью суку.
Его культя взметнулась и нацелилась в грудь Викуле. Ни дать ни взять – наставил пистолет.
– Стоять! Кому говорю! Стоять! Иди сюда!
– Это наш хозяин, Леня. Хозяин, ты не бойся. Леня никогда не тронет. Это у него тараканы. Леня, иди дрова руби. Печка, видишь? Иди, кому говорят.
Взгляд Лени погас так же внезапно, как и вспыхнул. Леня улыбнулся беззубым ртом.
– Пойду рубить.
Взял бутылку. Отхлебнул, сунул в руки Викуле и, шаркая, вышел.
Деголь уже ломал колбасу.
– Ты сюда надолго, хозяин?
– Навсегда, – буркнул Викула.
Деголь коротко глянул на больной Викулин палец:
– И у таких, значит, тоже бывает. Ничего, хозяин, я вон в двух лагерях сидел. В немецком и нашем. Во Франции жил. Что такое «гарсон» знаешь?
Викуда кивнул.
– Так вот я был гарсон. После немцев. А потом на Родину-мать понесло. В лагерь. Страшно было. Ночь. Начальник орет. Все орут. Страшно.
– А у немцев?
– И у немцев страшно. А ты говоришь, палец поломанный.
– Палец? Говно мой палец. В лагерях я не си дел. Чего мне выкобениваться?
– Вон как. Ты водочки прими. Чего ее держать. А не хочешь, так давай. Я выпью.
– На, пей.
– Благодарствую.
Деголь механическим движением глотнул водки. Посмотрел на остаток.
– Это Леньке.
Поставил бутылку на край печи.
– У меня вся жизнь поломанная. Хорошая у тебя колбаса, хозяин. Дай хлеба. Сахара нет? Жалко.
Он достал из кармана штанов пакетик с солью, посыпал ломоть и принялся сосредоточенно жевать.
Викула уселся на табурет и стал смотреть в окно. Только сейчас он увидел снег, как он ровно лежит, как из него торчат сухие прошлогодние бурьяны, как болото напоминает заснеженное поле, засаженное камышом – такие тебе зимние всходы. Со двора доносилось тюканье. Хорошие, короткие удары.
– На курево не богат? – осведомился Деголь.
Викула мотнул головой.
– Здоровье бережешь? Жалко. Курить охота.
Он полез в тот же карман и достал «бычок». Открыл заслонку печи, ткнул бычком в уголек и не мешкая затянулся. Поплыл табачный дым.
– Вишь, какое курево. Не накуришься.
Закашлялся.
– Чего там Леня размахался? Заберу его. Прощай, хозяин.
Он кряхтя поднялся, одел ватник, лежавший на печи, взял бутылку с порцией для Лени И, нахлобучив на голову безобразной формы шапку, вышел.
На даче Викула прожил три месяца, пока не оттаяло болото – стало цвета крепкого чая и завоняло. В доме поселилась сырость – топи не топи, а утром хочется кашлять, как туберкулезному.
Жить Викуле по-прежнему не хотелось. Стал он тих и стал сам себе напоминать старика, удрученного годами. У него теперь были тихие движения, тихие мысли и тихие желания. Он даже сутулиться начал.
В Москве его ждали новости. Сеня заочно, как бы от его имени, подписал контракт и жарко убеждал по телефону, что от таких предложений отказываются только последние чудаки. Кроме того, вышел сборник рассказов, и там два Викулиных. А в дверях торчала телеграмма. Времена, когда телеграммы раздавались под роспись и отсутствующего адресата разыскивали чуть ли не с милицией, давно миновали. Теперь же сунут в дверную щель, а за дверью может и труп лежать – кому что за дело?
Умер Викулин отчим. Викула считал его своим настоящим отцом. Тот был хорошим, основательного характера человеком, таким его Викула и помнил. Помнил, да в последние тринадцать лет забыл. Как умерла мать, отчим перебрался из Мурманска к себе на родину, к сестре в Мезень. Писать письма оба они не любили. Как-то со смертью матери оборвалось то, что их связывало. А раньше Викула каждый год приезжал в Мурманск. Вместе с отчимом ходили на охоту, на рыбалку в море.
Отчим был военным моряком, и Викула объездил с родителями всю Россию, от побережья к побережью, пока не получил аттестат и не подался в Питер. После политеха «распределился» в Калинин. Потом благодаря женитьбе осел в Москве.
На этом биография Викулы заканчивалась: он стал писать и ходить по редакциям. Назвать это свое существование жизнью Викула не мог, точнее, не мог назвать жизнью сейчас, пребывая в хандре и раздрае. Годы улетали, словно воздух из космического корабля в вакуум. Он сидел, давил задницей кресло: утро – вечер, утро – вечер. Чтобы как-то добавить в кровь адреналина, убегал из дому, от очередной подруги жизни в рестораны, в загул, в кутеж, к таким же, как и он, пасынкам судьбы – друзьям-писателям. Переходя из кабака в кабак, из одного незнакомого дома в другой, они плодили и рвали в клочья рейтинги и списки гениев и бездарей. Они обзывали друг друга последними словами, а творчество называли калом. Скопом «зашивались» и «кодировались», но, походив по редакциям, полизав задницы издателям, выдирали у себя из того же места ампулы и, пользуясь богатым воображением, заставляли себя не помнить о кодировании. Они были хорошо знакомы персоналу больницы имени Кащенко и прочих лечебно-трудовых учреждений.
А потом грянула перестройка. И многие из литературной черни поднялись в княжеское достоинство. Издателями-бизнесменами стали почитатели их талантов. Но когда благодаря конкурентной борьбе и радикально-экономическим реформам отсеялись люди, более или менее любившие книгу, издавать их опять перестали, правда, не совсем, но через одного и редко. Некоторые и здесь перестроились и, вняв требованиям рынка, встали на конвейер массовой литературы. Пить, гулять и спорить о смысле жизни и прочих бессмысленных вещей стало неинтересно и не с кем.
На сороковины отчима Викула успевал. Но требовались деньги. И Викула подписал контракт на проект серии совместных с Татарчуком романов, под условным названием «Прорыв в параллельный космос. Конфликт Вселенных». «Нарыв на сраке» – окрестил для себя это безобразие Викула. Добился все-таки своего Сеня. Хоть аванс дали шикарный. Можно было год сидеть и не писать. Но Сеня не позволит не писать. Впрочем, до этих вещей Викуле особого дела не было. Кривая вывезет – везла же как-то раньше.
В Мезень пришлось добираться вертолетом. Паромы не ходили: лед еще стоял. Городок, казалось, умирал. Но на рынке торговали южными плодами: бананы, апельсины, ананасы. И никакой морошки и клюквы, знатной ягоды русского Севера. Зачем ею торговать – в каждом доме в погребе бочка, а в бочке она, клюква, замоченная, плавает.
В Мезени пришлось задержаться на неделю, вертолет чаще не летал. Все это время в небе над головой висели непроницаемо-свинцовые тучи, низкие, сыплющие мелким беспрерывным дождем.
Сороковины сестра отчима постаралась организовать богато – как она это понимала. Викула посчитал, что старается она для него, столичной знаменитости. Пришли в большом количестве соседи и родственники, вплоть до самих дальних. Викула чувствовал себя лишним, чуждым здешнему социуму, каким-то вялым инопланетянином. Аборигены разговаривали глотающим гласные языком, окая и употребляя слишком простые слова: мы-то, вы-то. Одно сплошное «то». У отчима он этого акцента никогда не замечал.
Выпив достаточное количество водки, Викула понял две простые вещи: отчим, несмотря ни на что, был счастливый человек, был и есть, где-то там, над свинцовыми тучами; а родственники и полуродственники собрались вовсе не на столичную знаменитость, просто у них так было принято провожать людей.
Отчим точно знал, зачем он живет. А по воспоминаниям сестры выходило, что знал и зачем умирает. Если и не знал, то чувствовал. Было у него всю жизнь простое, как земля, чутье, чувство жизни. Когда его обламывали с очередным званием – не плевался, не костерил начальство, считал, что так ему на роду написано. А раз написано, то не в начальстве дело.
И сестра отчима знала, зачем живет. И все эти родственники. Небо было близко к ним, правда, не метафизическое, а самое обыкновенное северное, но им-то этого было достаточно. Вот он, Викула, чего ищет, что разыскивает? Наверняка знал о себе лишь одно – когда он пишет, вот тогда он человек. Все остальное время, суток он был, сгустком неудовлетворенных желаний, которые вовсе не нуждались в личностном начале. Они тащили бренное тело от одного акта удовлетворения к другому. Это создавало иллюзию существования, бега времени, какого-то необременительного напряжения сил.
Мезенцы понимали окружающую природу как-то по-своему, очень предметно, но понимали точно, целостно. Он же мог лишь описывать, увековечивать словом. У него появлялись литературные образы, ассоциации. Но ничем настоящим, корневым с природой он не был связан. Только со своими ассоциациями. Ему даже казалось, что в окружающем мире он больше не нуждается.
Окончательно, как личность, его добили ненцы. Ежегодно в это время они наводняли Мезень по пути на летние пастбища. Скупали чай, табак, водку, хлеб на сухари, крупы и консервы. Уходили в тундру на все лето.
Бродили по городу целыми семьями, в роскошных мехах, веселые и пьяные, дети Вселенной. Задешево продавали соболей и песцов. Сестра отчима заставила Викулу купить несколько шкурок – «жене подаришь, ну не жене, дык, женщине какой». Эти оленеводы о жизни знали еще больше, чем мезенцы, знали все.
К концу недели Викула совсем захандрил, возжелал стать ненцем, и раствориться в мироздании безымянной частицей – ходить за оленями, пить на ходу оленью кровь из свеженадрезанной вены, жечь костры под звездами, в бледных полярных сумерках, и петь монотонные, тягучие, как вяленое мясо песни. И знать, зачем живешь.
Но самое замысловатое впечатление от этой полубредовой поездки Викула получил на летном поле: приземлившийся вертолет показался ему огромной волшебной стрекозой. Может, Викула успел сильно подраствориться в ненецком состоянии – вертолет увиделся воплощением исполинского духа цивилизации, вестником железных богов. Викула вообразил себя избранной жертвой, за которой боги прислали своего винтокрылого слугу. «Домой, на материк! – вскричал мысленно Викула. – К чертовой матери! Быть столичным муравьем, и провались оно все пропадом!»
В Москве его ждала мягкая, как плюшевое кресло, жуемотина. Роман Сенин, дурацкий. Писатель Татарчук уже изволил написать полторы главы и нетерпеливо ждал писателя Колокольникова на остальные двадцать. Он жаждал неожиданных сюжетных ходов. «Размечтался, – думал Викула, – я тоже умею быть валенком». Но Сеня знал, как работать с Колокольниковым. Он стал давить на комплексы. На то, какой он, Колокольников, мелкий человек, червяк, прости господи. Что от него постоянно уходят женщины. Что ему нужно все время утирать сопли. Что он проедает больше, чем зарабатывает. И много еще «что».
Пришлось впрячься, иначе Сеня задолбал бы до смерти. Викула натужно выдавливал из себя сюжетные ходы и фразы. Сеня через месяц работы принялся Викулу нахваливать, приходить в гости с бутылкой и рассказывать, какой Викула, оказывается, гениальный и плодовитый, буквально как муравьиная матка. Еще через месяц роман, первый из серии, был готов. И Сеня объявил: «Две недели отдыху. Поехали, старик, вмести со мной на Мальдивы, жену брать не хочу. А с тобой – отпустит. Погуляем, похолостякуем!»
Мальдивы – острава в Индийском океане, на самом экваторе, они медленно погружаются в пучину вод. Викула сразу согласился! Столько лет издевался в душе над Сениными разъездами, что в итоге сам возжелал того же.
На Мальдивах было жарко и невыносимо скучно. Зато он увидел Сеню с новой стороны. Сеня закрутил было романчик с «нашей» туристкой из государства Израиль. Но не успел даже довести до логического завершения, как запил. Запой в жарком, душном, парном климате – дело страшное. Сеню хранили лишь сибирские гены. Круглыми сутками он знал одно – жрать водку и поносить себя последними словами. За полторы недели Викула узнал о Сене столько интересных подробностей, что невольно подумалось – теперь им с Семеном идти вместе до гробовой доски, не выпуская друг друга из объятий, дабы не случилось разглашения великих тайн.
Слава богу, Мальдивы надолго выбили из седла писателя Татарчука. Написание следующего романа отложилось до августа. Викула затворился у себя в квартире и предался чтению. Перечитал много из Уэллса, Брэдбери и зачем-то Эдгара Алановича По. У Вэллса – так называл Уэллса Викула, не признавая чтения английской дабл-вэ, как «уэ», – его почему-то поразили две вещи: «Первые люди на Луне» и «Люди как боги». Что-то было в них общее, не названное, но выпирающее, как дрожжевое тесто из кадки.
Вдруг захотелось писать. Что-то готическое, эдгаро-алановское», и при этом марсианское. Получилась повесть «Марсианские оборотни». И душа Викулы отчего-то успокоилась. Ему стало спокойно, Сеня перестал волновать как работодатель – «писать так писать, и никаких соплей». Проблема смысла собственной жизни сама себя изжила и снялась с повестки дня.
Литературные отношения с Сеней Викула переменил радикально. Теперь Сеня приходил к нему с утра, аккуратно к десяти часам. Скромно и, главное, молча усаживался за компьютер. А Викула, расхаживая из угла в угол, неспешно надиктовывал. Никаких переходов на личности, даже слова в сторону от темы романа Викула товарищу не позволял.
После трех часов работы они обедали. К обеду приезжала Сенина жена с горячими первым и вторым. Потом Викула шел на прогулку или выезжал с Сеней на природу. В пять часов вечера начинался очередной сеанс творчества, до восьми-девяти. Ужинать ехали в какое-нибудь кафе, там же обсуждали, что писать завтра. Так чинно и благопристойно текла жизнь до ноября месяца.
Был закончен и отнесен в издательство второй, роман, а первый уже лихо раскупался. И решили они отметить оба этих события, а заодно годовщину «забытой революции». Викула предложил наобум место базирования – Париж. У Сени не было на это денег. Он замялся и сказал:
– Ты думаешь, моя старуха поверила, что на Мальдивах я с бабами ни-ни? Не поверила. Видишь ли, Викулыч, она до сих пор обо мне слишком хорошего мнения как о мужчине... Ревнует – зверь. Поехали к тебе на дачу: Феоктистова придется взять, этого придура. И, скажем, Филимонова. Все набивается в сотоварищи. Пусть потешит. И потом, с критиками надо дружить. Ну?
– А жена твоя мне звонила, тогда. Я честно засвидетельствовал, что ты жил только водкой и морем.
– Не поверила, – твердо сказал Сеня. – Так что решаем насчет дачи?
– Поехали, – пожал плечами Викула.
– Ну давай. Я созвонюсь с гостями и затоварюсь. Ты рассчитывай на шестое число. Идет?
Начало ноября было снежно-дождливым. Ночью подмораживало. Ехать Викуле никуда не хотелось. Ничего хорошего от ноябрьского болота он не ждал. Не хотелось ударяться в запой – он предчувствовал, что запой после надвигающейся пьянки неизбежен. И вовсе не хотелось видеть редактора их серии Феоктистова и пить с умником Филимоновым. Филимонов относился к тому типу критиков, которые четко знали, кого, невзирая на художественные достоинства текстов, хвалить, а кого ругать. Викуле, правда, от него не доставалось. Лучше бы досталось – хоть бы была причина дать в морду, когда они там напьются. Викула даже не хотел думать, каким может оказаться финал попойки в узком кругу.
Машина ехать на дачу тоже не желала. Она мертво встала на проселке. Выталкивали ее из грязи Сеня с Викулой. Феоктистов, подвинутый на автотехнике, по одной ему известной науке газовал и выжимал сцепление, Филимонов курил поодаль, а они надрывали пупы. В конце концов, Викула сообразил, что под колеса надо подложить веток, а еще лучше – стволов сухих деревьев.
Через час мучений они понудили машину следовать прежним курсом. Вымазанные грязью, в усмерть вымотанные, злые как черти прибыли на дачу. Сил, а главное, охоты рубить дрова у Викулы не было. Сеня к такому делу был не приспособлен. Критик и редактор не за тем приехали. И пьянка пошла «на холодную», то есть в холодном помещении.
Когда Феоктистов закосел, а вышло у него это быстро, то вызвался заготовить дров. И, конечно, саданул себе топором по ноге, прямо по коленной чашечке. Дико заорал, так дико, что Сеня не удержался от комментария:
– Товарища Феоктистова больше нет с нами. Редактор Феоктистов самозарубился!
Викула с критиком выбежали спасать человека. Человек катался по двору и ругался матом. Когда внесли, стащили окровавленные штаны, обнаружилось, что рассечено до кости, хотя коленная чашечка вроде бы не проломлена. Топор прошел вкось, срезав большой кусок кожи. Удар вышел, видать, не сильный. Викула побежал в поселок за фельдшером. Фельдшер уже был пьян, помочь вызвался ветеринар. Требовались лишь бутылка водки и склянка йода. Водка – за услуги, йод – на лечение.
Осмотрев рану, ветеринар заверил, что здесь можно обойтись хорошей перевязкой. Выплеснул всю склянку йода на колено и туго забинтовал, словно имел дело с коровой. Феоктистов уже лишь стонал, материться и орать сил не было. А ветеринар скептически оглядел дело рук своих, покачал головой и сказал:
– Нет, мужики, надо его в больницу. К специалисту. Как бы мужик не охромел.
На обратном пути машина встала на том же самом колдовском месте. Но так как к ночи подморозило, удалось вырваться. В результате Викула оказался у себя дома только утром, совершенно разбитый и больной. Похоже, успел простудиться.
Через три дня Викула обнаружил в почтовом ящике письмо. В письме была открытка, на открытке отпечатан текст приглашения. Приглашались писатели Колокольников и Татарчук в качестве почетных гостей на заседание литературно-философского общества «Цитадель». Прилагались адрес и контактный телефон. С просьбой известить заранее о согласии или несогласии.
Пока Викула недюжил, его обхаживал Сеня. Приходил каждый день, приносил дорогие импортные лекарства; завалил экзотическими фруктами и разносолами, которые покупал в готовом виде в соседнем магазине.
Он тоже получил приглашение в «Цитадель», точно такое же, только фамилия «Татарчук» стояла перед «Колокояьниковым». Викула поинтересовался:
– Пойдешь?
– Не хватало только, – важно заявил Сеня, – перед сопляками отчитываться.
– А ты знаешь, что за общество?
– А, фигня, – махнул рукой Сеня. – Их сейчас, знаешь, сколько развелось, пустотрепов.
– А я пойду, – сказал Викула.
– На кой?
– А так.
– Ну сходи. Пообщайся со своим читателем. Узнай заодно, как котируется наш «Прорыв...».
Заседание «Цитадели» с участием Викулы было намечено на следующий четверг. Викула рассчитывал к этому дню оклематься. Ему хотелось общения. Не с редакторами и критиками, или коллегами, братьями по оружию, а с живым, думающим читателем. Правда, название общества несколько настораживало. Воображение рисовало мрачные крепостные стены. Викула подозревал, что за этими стенами скрываются поклонники жанра «фэнтези». Фэнтези Викула на дух не переносил.
К назначенному четвергу он чувствовал себя по-прежнему неважно. Аденовирусная инфекция, взявшись за него всерьез, не думала отпускать. Но очень хотелось новых впечатлений.
Не зная, что решить, он позвонил по контактному телефону. Ему ответил женский, в меру энергичный голос. Викула назвал себя и стал объяснять, почему он не может прийти.
– Понимаете, какая незадача. Определенно собирался к вам, но проклятая простуда. Четверг уже завтра, а я все еще хандрю.
В трубке послышалось нечто, напоминающее вздох сожаления.
– Боже мой, какая неприятность. Викула Селянинович, мы ведь так вас ждали! Мы все знаем, какой вы замечательный писатель. Надеялись...
– Да? Может, я все же попытаюсь? Температура уже не так скачет...
—Мы пришлем за вами машину. Вас привезут и отвезут. У нас в помещении тепло.
– Я понимаю, но ведь я могу быть заразен?
– Ничего, у нас ионная антивирусная система.
– Эх, – тяжело вздохнул в трубку Викула. Очень хотелось ехать. – А во сколько будет машина?
Женщина назвала время.
И на следующий день, точно в это время в квартире Викулы раздался звонок. На пороге стоял высокий, худощавый с орлиным разлетом бровей молодой человек. Представился:
– Роман. Возглавляю общество «Цитадель».
Викуле руководитель общества понравился с первого взгляда. Молодой, энергичный, в глазах живая мысль. Красивый, наконец. Надоели эти бесформенные рыла по телевизору, на улицах, в присутственных местах, всюду, где нога ступает.
Викула еще не собрался, поэтому извиняющимся тоном предложил Роману подождать.
– Я подожду в машине, Викула Селянинович. Вы ее легко увидите – белая волга.
– Погодите. Э-э... Скажите, а это ваше общество какое литературное направление предпочитает?
– Не волнуйтесь, мы все направления равно уважаем.
– Это хорошо, если так...
Викула собрался быстро, стеснялся задерживать своей медлительностью руководителя «Цитадели». С мыслью, что, может, он в своей торопливости выглядит несолидно, Викула спустился во двор, на ходу застегивая куртку. Белая волга стояла у самого подъезда. Роман листал какие-то бумаги. Поднял голову, улыбнулся выходящему из подъезда Викуле и открыл дверцу. Положил бумаги на панель под лобовым стеклом, и они поехали.
Викула скосил глаза из бумаги. Он любил читать неожиданные тексты в неожиданных местах. Но этот текст оказался слишком неожиданным. Это была повесть писателя В. Колокольникова «Марсианские оборотни». Чертовщина с этими «оборотнями», похоже, продолжалась.
Дело в том, уже через две недели после того, как он забросил повесть в редакцию журнала, пришел отказ. Отказ мотивировался тем, что смесь мистики, готики и фантастики не соответствует профилю журнала, дезориентирует читателя, не ясно, на какую целевую группу направлена. Ничего удивительного в этом не было. Главный редактор, журналист-неудачник, презирал фантастику, и всю литературную часть перекладывал на плечи помощников. А у тех литературный вкус пребывал в сонном, а то и в зачаточном состоянии.
Удивительное началось потом. Через месяц из редакции позвонили. Звонил сам главный. Сказал, что повесть непременно напечатают в одном из ближайших номеров. Точил мед с жала, всячески нахваливал повесть. Даже обозвал Викулу русским Эдгаром По. Никогда раньше никому из писателей этот главред не звонил. Сами ему звонили, если набирались храбрости.
И вот рукопись еще не вышедшей повести в руках постороннего человека. А этого быть не может, и не должно. Никаких копий никому Викула не давал, Значит, у того связи в редакции журнала и довольно тесные.
Роман перехватил взгляд Викулы и улыбнулся:
– Не удивляйтесь, Викула Селянинович. Когда я узнал, что зарубили вашу повесть, то принял меры. Такая литература не должна пропадать в редакционных закромах.
«Меры? Силен руководитель. Но вот только что-то молод больно».
– И что же такого в повести-то? – поинтересовался он у Романа.
– Вы удивительно точны в описаниях, – ответил тот.
– Да?.. – не понял Викула и, смутившись, замолк.
Через несколько минут Роман сообщил:
– Приехали, видите дом на холме?
Подкатили к поребрику, выгрузились.
В кафе, как только вошли, Викуле стало нехорошо. Наверное, скакнула температура, или голова закружилась из-за этого ненормального коловращения звезд. «Падают, собаки, как падшие», – вяло подумал Викула, разыскивая взглядом, куда бы побыстрее сесть, где бы отдышаться.
Роман, между тем, подвел его к своему столику. Навстречу поднялась невысокая, очаровательно полненькая девушка. Нежные, как у ребенка, щечки, немного вздернутый носик, верхняя губка приподнята, и блестят в синеватом свете фонарика зубы. Вид у нее мягкий, пушистый и немного таинственный. Хоть и было Викуле плохо, но при этом он как-то все это сразу успел заметить.
А она, заметив, что ему нехорошо, спросила:
– Вам что, плохо? – голос, был невысокий, но мягкий, с эдаким звоночком.
Викула кивнул, сделал страдальческое лицо и взялся за голову.
– Присаживайтесь скорее в это кресло, – сказала она, и, развернув салфетку, принялась обмахивать ему лицо.
Викула обалдел. Он вдохнул аромат ее духов, именно такой, который не вызывал в нем чувства протеста. Ее духи будили что-то из воспоминаний молодости. Овеваемый ароматами, Викула блаженно сощурился. Вообразил, что головокружение проходит. А оно и в самом деле быстро и незаметно прошло. Викула вытащил платок и отер пот со лба. Стоявший у него за спиной Роман удовлетворенно кивнул и произнес:
– Молодец, Ирочка. Ты ухаживай за гостем, а я на помост.
Так вот Викула познакомился со своей будущей женой, со своей юной феей. «Любовь с первого взгляда, она как удар молота», – говаривал Эдик.
Роман объявил, что среди них уже находится писатель Колокольников – плеснули аплодисменты. Викуле стало совсем безоблачно. Он встал и раскланялся, чем усилил овацию.
– Я сейчас буду читать фрагменты повести, на мой взгляд – самой лучшей из написанных Викулой Селяниновичем. Скоро она увидит свет в журнале «Когда».
И начал читать. Викуле, как и недавно полковнику, было диковато слушать свой текст из чужих уст, и он переключился на хорошенькую Ирочку, благо никаких барьеров к общению не ощущал.
В повести описывалось прибытие экспедиции на Марс. За основу Викула взял Третью экспедицию из «Марсианских Хроник» Брэдбери, он вообще любил заимствования как литературный прием. Даже не саму экспедицию, а глюк одного из ее участников. Когда земляне обнаруживают на Марсе чудный американский городок, участник экспедиции высказывает предположение, что люди летали в космос еще в конце девятнадцатого столетия. У Викулы так и произошло. Для этого он позаимствовал у Вэлса «кейворит», переименовав в «антиграв». Переселенцы организовали на Марсе нечто вроде Города Солнца. Тип переселенцев Викула позаимствовал из велсовского же романа «Люди как боги». Вот только незадача – у него люди на Марсе постепенно превращались в оборотней. Дальше начиналась готика. По мере трансформации в оборотней готические мотивы усиливались. Прибывшие астронавты погружались в череду мрачных, лишенных логики и смысла событий, совершенно в духе Эдгара По.
Обитатели Марса вдруг проваливаются во вневременье. Марс же становится каким-то мистическим центром мироздания. В нем поселяются образы с разнообразных планет, особенно плотно – с Земли. Новоявленные марсиане блуждают в этих картинах-обиталищах потерянными тенями, мучая друг друга. Астронавты ощущают себя то древними киммерийцами, то нунциями лапы римского, то юпитерианцами. Быстро утрачивают рассудок и отдаются на волю психических волн безумной марсианской энергетики. Главным героем Викула сделал капитана. Тот оказывается крепким орешком, видя, что ни своих товарищей, ни марсиан ему не спасти, решает уничтожить поселение. Взрывает атомный реактор корабля и остается один на чуждой холодной планете, без достаточных запасов кислорода, пищи и воды. Вскоре у него, измученного жаждой и кислородным голоданием, начинаются видения. В видениях ему приходит откровение, названное незримым собеседником «второй попыткой». Капитан именуется «посланником Ужаса и Страха» и перебрасывается на Землю, наяву. Напоследок ему сообщают, что цель миссии откроется со временем. По правде сказать, Викула здесь закладывал возможность продолжения или раздувания в роман, если повесть понравится.
Во время чтения «Марсианских оборотней» в кафе вошел полковник. Он не был здесь давно, с того дня, когда они катались на колесе обозрения. Полковник искал Риту.
Он остановился в дверях, всмотрелся в зеленоватый полумрак. На помосте Роман. За «их» столиком, в кресле Риты сидит крупного телосложения усатый мужик и оживленно, топорща в улыбке усы, болтает со своей соседкой, Ритиной подружкой, за руку держит, чуть ли не целует. А самой Риты нет.
Полковник подошел к стойке бара, заказал стопку коньяку. Бармен, холеный мужик в белоснежной сорочке и с несчастным лицом, грустно глянул и выставил рюмку. Полковник поднял ее и, сделав приветственный жест, мол, «за тебя, парень», выпил. Какая-то искра понимания проскочила между ними. Но полковник не стал переходить к разговору, и молча расплатился и ушел.
На улице ему вдруг вообразилось, что наглый Роман прячет от него, полковника, прячет Риту. «Чуял, что приду. Пересажать бы вас всех, братцы, вместе с вашей «Цитаделью», и вся недолга».
Риту никто от полковника не прятал, сегодня ей было назначено в женскую консультацию. Там подтвердилось, что она беременна, и ей стало не до «Цитадели».
На следующий день полковник снова появился в кафе «Белый корабль». Заседания сегодня не было. Зал заседаний» потерял свою диковатую привлекательность напрочь. Звездные экраны были выключены, то, что казалось полковнику картинами в рамах, в обычном освещении оказалось окнами, забранными жалюзями. Ива росла во вмурованной в пол кадке, и сейчас ее освещали три кварцевые лампы, сообщая необходимый листьям ультрафиолет. Ручей тек по вполне обычному бетонному желобу и поглощался замаскированной под арку трубой.
Посетителей почти не было. За столиком пили пиво три юные девицы, и больше никого.
Степан Тимофеевич уселся за все тот же столик Риты и Романа. Тут же появилась официантка – предложила меню. Официанток на «Цитадели» никогда не было.
Полковник заказал какое-то рагу со -странным названием «Пожар 1812-го» и кофе. Пока девушка носила заказ, полковник приклеил к обратной стороне столешницы, где крепятся ножки, «жучка». Ради этого, собственно, и пришел
Рагу оправдало свое название – во рту от него горело, как русская земля у французов под ногами, и есть его можно было разве только на спор. Полковник отодвинул тарелку. Подошел к стойке бара – там скучал давешний бармен.
– Коньяк, пожалуйста. Смотрю, с посетителями у вас не густо.
– Да уж, – вздохнул бармен. – Хочу уйти, а куда? Где поприличнее – все места заняты. Лимончик?
– Без лимона, – полковник принял пузатую рюмку. – А вчера у вас людно было.
– Людно... А что толку? Чокнутые, спиртное не пьют. Без спиртного что за выручка? Слезы.
– А за аренду помещения?
Бармен почесал подбородок.
– Вот вы скажите...
– Степан Тимофеевич.
– Скажите, Степан Тимофеевич, я вчера заметил – не понравилось вам тут.
– Правильно заметили.
– А почему? Я скажу, почему. Главный их, руководитель, он их, дурачков молодых, крепко держит. Это ладно бы. Босса нашего охмурил. Не платит арендной платы – раз. Фигня вся эта, – бармен нехорошо глянул на «иллюминатор» в потолке, два. Босс из своего кармана проплатил всю эту реконструкцию. Эти плазменные экраны – двадцать, штук баксов. А ручей этот, там усилитель с динамиком, чтобы журчало сильнее – тысячи баксов. Архитектору за проект? Санстанции за все?
«Бедный парень – деньги босса, в свой убыток записал», – подумалось полковнику.
– Мне зарплату не повысит – выручка, понимаешь, маленькая.
Полковник мучил пузатую рюмку, двигая ее туда-сюда по стойке и не прикладываясь к содержимому.
– Я вам представился, позвольте узнать ваше имя?
– Да что там... Федор.
– Согласитесь, Федор, когда они включают плазменные экраны, светильники – выглядит впечатляюще. Стихи читают. Чем плохо такое общение? Водку не пьют, наркотики не употребляют. Не все ведь сводится к меркантильным интересам, а?
– Лучше бы они водку жрали и посуду били.
– Вот как. Скажите, Федор, что вы думаете об их руководителе, Романе? Вы сказали, что он всех охмуряет. А вас? Как, держитесь?
– Я – крепкий орешек. Правда, на баб западаю, а так – шиш.
– И давно они у вас здесь обретаются?
– Год уже.
– И все это время только стихи и проза? Никаких, эксцессов не было?
Бармен посмотрел на полковника с уважением.
– Мне почему-то кажется, что вы из органов.
– Правильно кажется.
– Приходил сюда один, из органов.
– Майор Батретдинов?
– Да, так представился.
– Знаете, есть у нас такая шутка. Твое имя – майор, а фамилия – товарищ, и забудь, что ты человек.
Бармен Федор хмыкнул.
– Насколько я знаю, Батретдинов интересовался иными вещами, – продолжал полковник. – Я же интересуюсь конкретно Романом, думается, мне в нем интересно то же, что и вам. Ведь вы заметили, что он как-то воздействует на людей. Вот эта обстановка, космическая, она ему помогает, как вы думаете?
– Да лажа все. Он босса без всякой обстановки охмурил.
– Хорошо. Вы видели все с самого начала. Какими были тогда эти люди, юноши, девушки? Изменились они с тех пор?
– Вот именно, – бармен сделал многозначительное лицо. – Нормальные пацаны были. Наглые, выпивали, девки их набирались так, что... Они здесь всегда собирались, шизанутые.
– В каком смысле – шизанутые?
– В смысле, стихи, на гитарах играли. Умничали.
– А потом?
– Потом появился Роман. Вот так же, как вы сейчас, стоял у стойки. Тоже коньяк заказал, без лимона. И пить не стал. Просто стоял и смотрел. Изучал он их, это ясно. На следующий день пришел, говорит – кто хочет бабок, типа, все ко мне.
– Из-за денег?
– Ну. А из-за чего? Когда книгу печатают – хорошие деньги платят.
– Понятно. Он предложил им возможность публиковаться.
– Типа того.
– Вы очень нам помогли, Федор. Многое стало понятным. Думаю, ваши муки скоро закончатся.
– В натуре? – обрадовался бармен.
– Да. Мы еще понаблюдаем некоторое время. А там, сами понимаете...
Полковник осушил рюмку.
– Бывайте, Федор.
Тот кивнул. Лицо снова сделалось скучающим и вялым.
