Пить – вредно! Особенно потому, что можешь услыхать в свой адрес много неприятного. Ну, что мне делать с тем, что наплел Ларин и Туща этот сумеречный! Сколько можно блуждать в потемках? Я не хочу быть игрушкой! Неужели все, что я делал – это только удовлетворение чьих-то прихотей?

Войти в зал с порталом теперь уже было проще простого… И шагнуть в черное ничто – тоже не сложно…

Утренняя прохлада еще царила над серым песком пляжа, над прибоем, чуть заметно, на несколько сантиметров набегающим на песок. Курортное место. Много столетий назад его облюбовали тогдашние монархи. С тех пор монархов не единожды свергали и убивали, бухту заселяли на лето набежавшие безродные отдыхающие, толпы мусульманских торговцев, бандиты, потом все это уносил очередной катаклизм и бухта опять, на многие годы, уходила в запустение. Теперь здесь снова соорудили замок просвещенного императора. Видно, он и в самом дела был просвещенным – не загреб себе весь этот райский уголок, а только отгородил участок. Остальное – в полной доступности правопослушных граждан.

Королевский флаер стоял на прибрежном шельфе все также красиво. Тишина висела над знакомой бухтой. Отсюда с парапета было видно, как внизу, на пляже о чем-то весело беседовали двое. Длинноволосый худой юноша и девочка в шортах. Хельга и Крис. Хельга и я, на столько лет моложе, что страшно подумать. И еще страшнее думать о том, что произойдет следующим утром. Нельзя допустить этого.

Остаток дня я провел в праздном шатании по поселку вокруг высоких заборов королевской усадьбы. Надо только дождаться тех шести часов утра, которые мне назначила Хельга. Или не мне? Брошенный кем-то на пляже плед помог мне спокойно провести ночь в сосновой роще, укрывающей горы вокруг бухты. План был прост. Задержать немного охрану и дать уйти Хельге. А там – посмотрим. Вот здесь, возле забора в дальнем углу усадьбы стоит древняя сосна. Она и позволит мне проскочить незаметно в дворцовый сад. Дальше дело техники.

– Не делай этого! – остановил меня хорошо знакомый голос, когда я уже был готов преодолеть первое препятствие. Карански стоял у меня прямо за спиной.

– Не стоит перекраивать историю по несколько раз. Тем более, что здесь ситуация неразрешимая. Ты не спасешь ее.

– Ну, конечно, куда мне убогому. – Неожиданность этого вмешательства заставила меня сразу сопротивляться. – Это только вы, великие аналитики, творцы истории, определяете, что можно, а что нельзя. Только с вашего повеления творится история. А нам, простым смертным, не дано.

– Не злись, Фарбер, – спокойно парировал Карански, – не в тебе дело. Мы все это просчитывали много раз. Если через десять минут ты сможешь отбить девочку у охраны, королевская яхта будет взорвана. Если вы не захватите яхту и сотворите что-то еще, то Хельгу все равно убьют. Единственный вариант, при котором не будет миллиардных жертв в гражданской войне, – тот, который случился. Ты думаешь, история может быть построена только на том, как ты справишься с заданием? Нет, ты только катализатор. И вероятность того, что сработал именно ты, – крайне мала. И однажды войдя в дверь, нельзя войти вторично. Нам дается один шанс.

– И ты можешь поклясться, что этот шаг делается из высших побуждений? – Я все-таки не очень ему доверял.

– Все делается так, как надо! Не тебе об этом судить! – сухо резюмировал Карански. – А теперь уходим.

Мягкий толчок выбросил меня из портала в лаборатории Ларина. Сидящие за пультами и мониторами делали вид, что ничего не произошло. Мне тоже ни до кого не было дела. Я так, наверное, никогда ничего и не пойму.

В чем глубина моего непонимания происходящего? Почему я не могу спокойно жить, как все вокруг? Тем более, что для спокойной жизни есть все основания. Вон – послужной список какой, позавидуешь. И есть, что вспомнить. Что вспомнить? Куски, изолированные разорванной памятью о моих операциях? Жизнь в слипинг-моде? Без мотиваций, в вязкой, как кисель, атмосфере тамошнего прозябания? Или это просто неуемные амбиции посредственности, натренированной на жизнь фрагментами? Да и ждали от меня естественных реакций. Такая вот собака Павлова в катастрофических экспериментах. Там хвостом повилял – полгорода смело, тут погавкал – спас мышку от кошки, там лапку задрал – смотришь, и жить стало кому-то лучше. Кому лучше? Стало ли лучше всем конкретным людям, которые меня окружали – безумному Сойферу, бедной принцессе, приходящей ко мне во снах, Акиму. Аким. «Ищи простые решения!» – учил он тупого меня. Куда уж проще – старший приказал, я сделал. Нашептал французскому монарху, вот и разыграли комедию с сельской девчушкой, поднявшей народное восстание. Такой проект, вроде ТТУ переходного периода, начхал на Бонапарта… Хотя, тут неувязочка. За устрицами я ходил, как надо было начальству. А в результате – исторический анекдот. А актрисочка эта на волнах? Просто бред. Надо будет глянуть, что там было на самом деле. И с Бланком тоже не очень понятно. А всего сколько было? А кто решил, что все эти хирургические действия с бифуркациями имели смысл? Никто же не оставил их без вмешательства. Может, дави не дави бабочку – а никакого толку не будет? Миллионы этих бабочек летало одновременно. Так же можно сказать, что комариный пук через столетия приведет к власти не Ленина, а, например, Катина, и будут в растерзанной России расстреливать не профессоров, а, например, коммунистов. Хотя их тоже настреляли достаточно. Безнадежное это дело – сослагательное историческое наклонение. А тут еще гонки на носу… Ерунда конечно, развлекаловка, но очень хочется нырнуть в очередной раз в эту безумную свистопляску.

Вечер прошел в тихом ничегонеделании. Вера приготовила так любимую ею лазанью, и это доминировало. Уже после всего, сидя у камина и разглядывая сквозь ледяные кубики в стакане с «Маккалоем» огонь, Вера вдруг сказала:

– Ты никогда не рассказывал ничего о той своей жизни. В слипинг-моде. Как там было?

– Да так, мышиная возня. Все невнятно.

– Это ты уже говорил однажды. Неужели ничего больше не помнишь?

– Не хочется помнить. Это как долгая поздняя дождливая осень, когда выходишь из дому затемно, затемно возвращаешься. Куда ни ткнешься – какие-то клинические уроды вокруг. Каждый твой шаг вызывает или зависть, если что-то удалось, или безразличие, если попал в беду. Делать просто ничего не хочется. Потому что решение одной проблемы сразу вызывает тысячи новых. Умным командует дурак, а дураком – дурак просто ошеломительный. В общем, обычный мир.

– А может, это просто у тебя такое восприятие? Ведь ты же там не просто так сидел.

– Да, конечно, сам виноват. Только… Ведь я там совсем… Ну как бы сказать? Ничего мне там не надо было. Был, как хвост без собаки. Ненужный никому и, в первую очередь, самому себе. Мне кажется, что я ходил вокруг да около чего-то главного и не мог понять.

– А сейчас понял? – не очень серьезно спросила Вера.

– И новые знания порождают новую скорбь… Понимаю все больше, собираю себя из обломков. Только все равно не могу собрать.

– Я постараюсь тебе помочь это понять. И понять будет просто, надо только подождать.

– Кстати, Вера, раз ты заговорила о моей другой жизни. Ты совсем ничего не слыхала о Бланке? Почему он погиб? И что он делал перед этим?

– А почему ты интересуешься?

– Понимаешь, там, я встречался с ним. И главное, я выполнял какую-то работу в том моем мире и эта работа была связана с нашей конторой. Самое странное – я не нашел этой операции в своем досье.

– Ты ни в чем не мог быть задействован, находясь в своей слипинг-моде. Это один из принципов. Опасность хроноцикла. Да ты и сам знаешь это не хуже меня. А что за дело?

– Да, в самом деле какая-то глупость. Надо было просто поработать кем-то вроде воспитателя с мальчиком. Он, по мнению родителей, был на грани аутизма. А на самом деле просто забалованный и затретированный родительской опекой пацан. – Воспоминания нахлынули на меня. – И сестра его Сима. Прикоцаная.

– Ну, ты всегда легко находил контакт с кем угодно. Ты вполне подходишь на роль психотерапевта для заблудших пацанов. А причем тут Бланк? – Вера сидела в кресле, поджав ноги и слушала меня, глядя на огонь камина.

– Вот он и устроил мне встречу с этими людьми, я и его видел там. Но это была именно акция, как всегда. С полным отключением моей памяти, подшивкой какой-то ерунды вместо нее. Я был каким-то писателем Бартези. И выдергивали меня полностью – нет паузы в слипинг-моде, все сшивается.

– И чем все это кончилось? – Вера отставила в сторону свой стакан. По-моему, она ожидала услышать что-то другое.

– Я потом стал встречать всех, с кем был связан в этой операции, в своей реальной жизни. Все это плохо кончилось, – какие-то бандиты, какие-то самодельные бизнесмены. Меня пытались убить.

– Ну, во-первых, тебя убить не очень просто, а во-вторых, мне кажется, что им это не удалось, – улыбнулась Вера. – Но все, что ты говоришь, не лезет ни в какие ворота.

– Скажи, а может человек сам организовать операцию? По всем правилам. С ментальной перестановкой, с открытием канала и тому подобным. – У меня вдруг появилось смутное подозрение.

– В принципе, может. Ментальная подстановка – это просто правильная инъекция и последующее подключение тебя к колпаку. А вот открыть портал… Тут нужна помощь кого-то из группы Ларина. Но такого никогда не было.

– Я так понимаю, что никогда и не будет, судя по тому, что Бланк исчез. Слишком явное использование служебного положения. – Подозрение переросло в уверенность. Пусть и не подкрепленную объективными фактами. Но что-то мне подсказывало, что я прав. И еще что-то подсказывало, что мне надо туда…

Штора утлой примерочной еще не забыла, как я входил в эту кабинку. Это было ровно одну жизнь назад. Для меня. Для нее ничего не произошло. Даже дверь в магазин, открытая вульгарной отверткой, еще не успела захлопнуться под налетевшим ветерком. Я опять стоял перед зеркалом, в которое шагнул давным-давно Стамин. Для того, чтобы понять – кто он такой. Теперь здесь стоял я. Стамин и одновременно Фарбер. И опять я пытаюсь понять, кто я такой. Знакомая дорога от фальшивого бутика вверх по Институтской улице до моей квартиры. Там, где не погашен свет. Там, где я провел такую длинную жизнь. Покидая ее, не ведая себя, чтобы творить историю человечества. Чтобы по чьей-то прихоти вмешиваться в жизни целых стран и народов. Вершить судьбы неведомых мне людей, не понимая своей ни на йоту.

Что делает мир таким, каким мы его воспринимаем? Ведь в моем мире ничего не произошло. Так же гремят по брусчатке вверх раздолбанные маршрутки, также стоят в них пассажиры, заплатившие за то, чтобы сидеть. Так же радостно освещен купол парламентского собрания, под которым уже десятилетия рвут глотки и манишки никому не нужные лорды. Мне был безразличен этот мир, хоть я и жил, прорастая в каждую его жилку всеми своими, когда я был никто и звать меня было никак. Что изменилось? Этот падающий в пропасть мир стал вдруг мне дорог, как будто я вернулся в родной дом после долгой и неудачной эмиграции. Да, пожалуй, это наиболее точно. Конечно! Полны карманы баксами, еще свежи в памяти глупые проблемы в чужом обществе и кажется – вот, я дома, но я теперь такой! Теперь все по-другому будет! Я сейчас пойду в банк, положу все свои деньги туда, буду пользоваться только кредиткой! Возьму в том же банке ссуду. Буду разводить раков и продавать в Париж! Я открою клуб любителей родной речи и переборю всех этих политических спекулянтов. Как здорово будет дома. Я сейчас созову всех друзей, с которыми не виделся уйму лет, мы поедем на природу жарить шашлык, купаться в реке, приставать к девкам и ловить рыбу… Как здорово дома! Тем более, что теперь я могу так много!

И только на второй день вдруг выясняешь, что жулик-работодатель из другой страны так и не заплатил тебе деньги и все твои сбережения в далеком банке накрылись ввиду того что! Потом выясняешь, что ничего не можешь положить в местный банк, потому что там пасутся жуки с такими деньгами, которые и не снились Рокфеллеру. А потом, что раков разводить запрещено и что банки вообще не дают ссуду. Потом – из друзей остался только один, но жена не выпускает его из дому больше, чем на час. И через неделю вдруг понимаешь, что ты опять в той же заднице, из которой убежал уже давно в поисках разумной жизни. Но так и не нашел ее. И пусть ты теперь думаешь другими категориями, привык к другой пище и пьешь только виски и только вечером. Проходит мгновение – и ты такой же, как и все в этой трясине. И думаешь, как и все, и уже покупаешь водку и норовишь выпить с утра… И твои знания и умения никому не нужны. Хотя, попробуй я хоть кому-нибудь рассказать о своей, Фарбера, работе… Упекли бы в психушку и искал бы я там темпоральные тоннели до конца дней. Своих. Что-то на меня странные мысли налезли по пути домой. Удивительно, я назвал это домом. Дом, где нет Веры? Это нонсенс. Ладно… А какого я вообще сюда приперся? Что я хочу здесь найти? Бланка? Так его давно нету нигде. Понять, куда и за кем я гонялся? Так и так все ясно. Что меня сюда понесло?

Я слишком задумался. Так, что остановился на распутье. Вернее на тротуаре, не совсем понимая, куда мне идти. И место выбрал такое неудачное. Как раз напротив входа, или даже скорее въезда в Дом правительства. Чем вызвал искреннее недоумение помноженное на служебное рвение у охраны. Мелкого роста усатый милиционер, даже не интересуясь, смотрю ли я на него, поманил меня пальцем. Как-то пренебрежительно. А у меня сработал низменный рефлекс.

– Вы меня? – энергично хлопоча лицом и тыча в грудь пальцем, спросил я.

– Сюда иди. Когда приказывают, – пробурчал мент.

Ну почему здесь, в этом мире я вообще не могу сопротивляться? Я, Фарбер! Я побрел, как козел на заклание, к этому стражу правопорядка. В его понимании.

– Шо, в гостях был? – не глядя на меня, задал вопрос страж.

– Ну, не совсем в гостях, но, – начал было я.

– Ясно. Документы.

– Что документы? – Я сделал вид, что не понял.

– Шо, юморист? Шутки любишь? – Мент, по-моему, обиделся. – Сейчас пошутишь у меня.

И нажав кнопку на рации, притороченной к солидно выступающему животу, произнес:

– Седьмой? Га? Мыкола, тут шутник у меня. Ага!

– Да есть у меня документы, есть. – Я стал судорожно рыться и выискал в итоге какой-то аусвайс в кармане.

– Ага, проверим щас. – Мент опять нажал кнопку на рации и просипел: – Ало! Яна, пробей у себя там – Стамин, шо за птыця?

Рация прошипела и выдала какой-то непонятный грюк. Но мент, прижимавший ее к уху, понял больше меня. Он огляделся и, увидев подкатывающий воронок, сказал:

– Ну шо, гражданин Стамин, довыё…? Шож вы, пьяный ходите, а еще родину не любите? – Милиционер прямо сиял.

– Я не пьяный! – уже совсем теряя терпение, прорычал я.

– Ага! Еще и оскорбление при исполнении. Обвинили в брехне. – Мент сиял. – Ну шо, добро пожаловать домой! Теперь твой дом на нарах, умник!

Набежавшая из воронка братия скрутила меня в момент. Впрочем, мне и самому стало интересно, что же происходит. И я поплыл по волнам.

Дорога на узеньком поперечном сиденье в курятнике воронка прошла на удивление безвредно и уже через пятнадцать минут меня выволокли для дальнейшего действа. Я находился во дворе какого-то пенитенциарного заведения. Судя по зарешеченным до самого пятого этажа окнам и общей бодрой обстановке. Меня моментально препроводили в очень скромный кабинетик и усадили на плотно принайтованную к полу табуретку. Через мгновение в кабинет вошел старый знакомый – бледноглазый функционер из Министерства.

– Я и не сомневался, Стамин, что мы с вами скоро встретимся в совсем других условиях. Ох, предупреждал я вас. Вот видите. Сначала вы в своей работе интересы родины не блюдете, потом пьяный у режимного объекта шляетесь, – без всяких вступлений начал он.

– Во-первых, я не пьяный, а во-вто… – начал оправдываться я.

– Нам лучше знать, пьяный вы или нет, а что во-вторых? – перебил меня чиновник.

– А во-вторых, я просто домой шел.

– У предателей нет дома в нашей стране, – сказал белоглазый и даже раздулся, гордясь своей патетикой.

– Вы можете предъявить мне какие-нибудь обвинения или объяснить причину моего задержания?

– Тридцать шесть часов до выяснения мы вас подержим. А выясним, сообщим. Пока обвинения – попытка проникновения на режимный объект с целью похищения секретов страны, оскорбление при исполнении и общая невосторженность мышления. Идите, вас проводят в камеру.

– В какую камеру? – не понял я. Вернее, не захотел понять.

– Камеру предварительной санации национального самосознания! – заключил собеседник и покинул кабинет.

Ему на смену пришел прапорщик внутренних войск и скомандовал на выход. Сразу сработал давний жизненный опыт. Еще с армии. У прапорщика галстук всегда засален на узле. Весь зеленый, а на узле почти черный от шейного жира. У младших офицеров галстук засален меньше, но жирные пятна на штанах. И так далее. Эти реминисценции сопровождали меня вплоть до той самой камеры. Но войти в нее не привелось. Прапорщика остановил какой-то капитан. В штанах. Оказалось, есть еще один человек, желающий допросить меня.

Ждал меня, как оказалось, Дуганов. Мне почему-то сразу полегчало от того, что я встретил этого человека, пока еще не зная, почему.

– Ну что же вы, Стамин, я же предупреждал вас, не рискуйте. Эти деятели из Министерства, ой, какие шустрые. Жаль видеть вас здесь, – Дуганов жестом пригласил меня сесть на стул. Не привинченный, хоть кабинет и напоминал мне предыдущий.

– Я думаю, вы не должны сильно беспокоиться. Они подержат вас и отпустят. Это вроде промывки мозгов. А вы что, так сильно своими работами дорожите, что они на вас взъелись? – Дуганов старался поддержать меня.

– Да мне сейчас на них глубоко плевать. На мои жалкие достижения в этой работе.

– Ну, конечно, в жизни человека иногда наступает момент, когда он понимает, что его предназначение в этом мире другое. У вас тоже так? Переоценка ценностей? – Дуганов что-то черкал в блокноте, задавая свои колющие вопросы. – А не жалко от своего отказываться? Наши идеи – наши дети.

– Да, моменты наступают, – брякнул я глупость. – Но могу признаться, что в этом мире я ничего не переоценил.

– Да? – удивился Дуганов. – Странно вы изъясняетесь. Как будто вам неважна ваша жизнь. Как будто миров хватит на каждого. Мы все в одном живем!

– Ну… да, конечно – каждый в своем. – Я понимал, насколько странна эта дискуссия в тюрьме.

– Ну, конечно-конечно, каждый живет в своем внутреннем мире, и он недоступен другим. Это не совсем правильный путь, как мне кажется, – Дуганов почему-то не хотел покидать этот странный, схоластический спор. – А потом в один момент ты понимаешь, что жизнь внутри своего мира – бред. Что жизнь и имеет смысл, когда мир один не только для тебя, но и для тех, кто тебе дорог. Когда понимаешь себя, не как субъект собственных исканий, а себя – как открытую систему. Нужного кому-то, делающего что-то важное для многих.

– Неужели простого следака из уголовки мучают такие мысли? – удивился я.

– Ну что ты поделаешь! – засмеялся Дуганов. – Любой, просидевший в кутузке более одной минуты, начинает ботать по фене. Зачем такие примитивные штампы? Считайте, я просто пришел вас проведать. Тем более, что с этой конторой я не пересекаюсь. У каждого свое поле для игры. Мое – выше.

– Куда уж выше? – сыронизировал я.

– Ну, кто знает до конца, за кого он играет? – Дуганов тихо улыбнулся. – Сегодня мы спорим в кутузке, а завтра будем мир изменять. Думая, что к лучшему. Каждый на своем поле.

Помолчав секунду, он продолжил:

– Я собственно вот почему, Бланк погиб этой ночью.

– Как этой ночью? – Я все еще жил линейным временем.

– Автокатастрофа. Выскочил в темноте на трассу, а там трак. Ну, в общем… Он, наверное, даже не успел понять. Так мы с вами ничего узнать и не смогли. Да и не надо. Дело какое-то нудное и неприятное. А вам – скорейшего возвращения!

– Куда возвращения? – не понял я.

– Ну как куда? Туда, откуда вы пришли! – Дуганов недоуменно посмотрел на меня.

– Вы о чем? – Я не отставал. – Куда я должен возвратиться?

– По-моему, на вас сильно подействовало задержание, – засмеялся Дуганов, – конечно на свободу! Вы представить не можете, как вам полегчает, когда вы действительно попадете на свободу!

– А что там, на свободе?

– Вас ждут на свободе, – Дуганов быстро вышел из кабинета.

Да кто там меня ждет? На ЭТОЙ свободе. Или о чем он?

На этот раз процедура препровождения в камеру прапорщику удалась. Из распахнутой, безнадежного вида зеленой двери пахнýло. Это был запах немытых человеческих тел, тайно выкуренной махорки, плохого сварения желудка, страха и злобы. Камера.

– О, пополнение, – прогудело из темноты.

Камера была тесна, но несмотря на это, на установленных в три яруса железных кроватях умещалось не менее двадцати человек. Посреди стоял облупленный стол. Боком к столу – худощавый человек в спортивном костюме. Он сидел, откинув голову назад, закрыв глаза и слушал внимательно, как другой, сидящий рядом на койке, читал ему газету.

– Здравствуйте, – безадресно произнес я.

На мое приветствие отозвался только один слабый голос из темноты коечных джунглей.

– Здоров, земеля, – потом совсем тихо, – ты Сапе представься…

– Кому Сапа, а кому и Станислав Иванович! – рявкнул тот, за столом. – Это вам, уркам, погоняло привычно, а тут человек интеллигентный пришел! Ученый, пала! А они не вам чета.

– Очень приятно, Станислав Иванович, меня зовут Стамин, я тут не надолго. Не побеспокою.

Вся камера ржала минут пятнадцать. Утерев слезы, Сапа объяснил:

– Тут все навечно! Вход рупь, выход сто! Так что не смеши пацанов. И не парь, что не виноват! Мне про тебя все известно. Страну обокрал? Все вы, интеллигенты вонючие, одно и то же норовите. Народу жить не даете.

Я не стал вдаваться в сложные аллюзии пахана, а попытался перевести разговор в другое русло.

– Где есть место свободное? – обращаясь в пространство, спросил я.

– Книжек мало читал, Стиляга? – промычал Сапа, – Стиляга теперь тебя зовут. Так вот. В книжках про таких, как ты, написано – «твое место у параши!». Там и ищи.

– Но я вижу, что вот тут в центре, койка не занята. – Я не сдавался.

– А ты попробуй, займи! – вдруг включился в разговор тот, который читал газету Сапе.

Не посчитав нужным обратить внимания на слова, я подошел к свободной койке, бросил на нее выданный прапором нехитрый скарб и, нарочито повернувшись спиной к импровизированному начальству, стал устраивать ночлег.

Брошенную в меня железную монету, тяжелую, с заточенными до остроты бритвы краями, я даже и не увидел. Просто сработал инстинкт. Только чуть отклонил голову. Этого было достаточно, чтобы меткий бросок увенчался ничем.

Успел разобрать свою постель как раз к тому моменту, когда дверь камеры, загремев откинутым окошком, сообщила:

– Завтрак!

Процедура раздачи мятых алюминиевых мисок проходила согласно принятому здесь ритуалу. Из рук в руки. Моя миска тоже прошла почти через все руки в камере. Каждый из присутствующих сдобрил мою пайку смачным плевком. Впрочем, я уже реагировал на это спокойно. Учащенное сердцебиение и ожидание конфликта ушли куда-то далеко. Опять все вокруг застыло.

«Что я делаю в этом искаженном мире? Почему я не ушел сразу? Захотелось острых ощущений? Героем пройтись по местам, где был никем? Вернуться за школьную парту с университетским образованием? Над урками поиздеваться? Гордыня немереная! Бегом отсюда!»

Никто так ничего и не понял. Когда на стук прибежали охранники с автоматами и открыли дверь, им предстала странная картина. Недоумевающие сокамерники смотрели на пахана с тарелкой баланды на голове. Я сидел на своей койке и затем спокойно, в своем ощущении времени, вышел из оттуда. Чтобы навсегда покинуть этот мир. Грызите себе глотки сами. Я не тот герой, чтобы бороться за ваши души.

Утром ноги меня сами понесли к Ларину. Ночной поход в мой старый дом дал мне силы на непростой, как мне казалось, разговор.

– А, зачастил ты сюда, зачастил, – встретил меня улыбкой Ларин.

– Ну, как зачастил? Я раз к тебе только заходил, – возразил я, чувствуя игру Ларина.

– Ну, рассказывай. Можно подумать, что я не знаю, что ты каждую ночь шныряешь через портал. Куда, интересно? Небось, подружку в Юре завел? Толстую, добрую игуанодоншу… – Ларин был в веселом настроении.

– Да нет, я все пытаюсь разобраться, что же я такого в своей жизни натворил. Как мир поменял или от чего спас.

– А нечего ковырять! Ты работал. А что и как – не твоего ума дела! Тебя посылают, ты выполняй. И получай свою спокойную жизнь в слипинг-моде. Считай себя солдатом истории. Дослужишься до полковника – сам будешь определять кого и куда посылать. – Ларин никак не ожидал такого поворота, хотя казалось, что на подобные вопросы он уже отвечал.

– Ну во-первых, в своей слипинг-моде я радости не видел, а во-вторых, ты же знаешь, что я сам могу пойти куда хочу и посылать не надо.

– Ты помнишь слипинг-моду? – У Ларина на лице отразилось легкое удивление. Помолчав, он продолжил: – Ну а то, что ты сам темпоральный коридор открыть можешь, только пожелай… Ну, считай, что ты до генерала дослужился. Можешь спокойно встречать старость.

– Да не спешу я в старость. Не дряхл еще. Только понять никак не могу, что я делал всю свою жизнь, зачем туда-сюда скакал, ради чего моя память и моя жизнь как рваная газета – слова есть, а смысла не видно. Что я – всю жизнь устрицы носил с твоей подачи?

– Ну, дались тебе эти устрицы! У каждого в жизни приколы бывают! Зато вон, какой анекдот в истории ходит. Ну извини, если обидел тебя чем. А ты их и не даром вообще-то притащил! Кстати – гонки на носу, ты как, покатишь? – Ларин, по-моему, попытался сменить тему.

– Покатить-то покачу, но не о том речь. А остальные мои миссии? Все как одна – доставка всеобщего процветания прямо на дом? На манер пиццы. Скажи мне – бланковской родне, или кто там они, я тоже помогал ради прогресса или чего? – Я никак не хотел уходить от этого разговора.

– Бланк придурок и наглец! Мы все были возмущены. Он думал, ему все сойдет с рук. – Ларин изобразил праведный гнев, – хоть о мертвом так не стоит говорить.

– Поэтому его прихлопнули? Не слишком ли жестоко?

– Я ничего не знаю. Он просто пропал на очередном задании.

– А где?

– Извини, это закрытая информация, – Ларин уже не улыбался из вежливости.

– А ты не боишься, что я сейчас просто шагну в портал и узнаю, где и какая это была миссия. – Меня уже определенно заносило в недозволенные области спора.

– Никуда ты не шагнешь, ты не знаешь куда. – Эта фраза Ларина уже напоминала спор детей.

– Мне уже шагать не надо. Я и так знаю, что там. Ладно, забудем Бланка, ну а, например, эти идиоты артисты, которых я из воды вытаскивал? Это тоже – историческая бифуркация? Спас миллионы зрителей от недопросмотра очередной мыльной оперы? – Я ляпнул первое, что всплыло в памяти. – И еще, Ларин, скажи, всю ли память вы мне восстанавливали каждый раз, нет ли у меня еще каких-то дырок в мозгах? Что-нибудь такое, что позволяет нести разумное и вечное с большей легкостью?

– Ничего я не знаю про киношников, эта акция была полностью под Карански. А мозги твои в порядке. Все на месте, как мне кажется. Все важное, по крайней мере.

– Да кто может сказать, что мне важно, а что нет!? – Я уже был на взводе. – Может, запах фиалки в моем детстве мне важней, чем вся ваша драная разведка! Умники.

– Успокойся, Фарбер. Задаешь и себе и нам сложные и опасные вопросы. Ты всегда был нашим лучшим солдатом. Без страха и упрека. Извини за патетику. Ну, случалась иногда ерунда, сам понимаешь, каждый человек не без слабостей. Но не по злобе ведь, так, из мелкой корысти. Стой, ты куда? Не подходи к порталу…

Я не слушал его, шагнув в черноту времени.

Кинофабрика, как всегда, жила стохастической жизнью. В эти дни беспорядочность была дополнена грандиозной всенародной пьянкой. Еще бы! Впервые ОСКАР за лучшую женскую роль получали! Это вам не баран хихикнул. Может, именно из-за той сумятицы, может, по каким другим причинам, но пройти в здание фабрики оказалось проще простого.

– Простите, а где Гришу Минаретова найти? – спросил я первого попавшегося на моем пути киношника.

– Да в двести четырнадцатой он! Наливает! – не останавливаясь, произнес бегущий по коридорам человек.

О! Только сейчас дошло, что этот низкорослый уродец – всенародно любимый Монте-Кристо! Воистину, фабрика грез работает на отбросах других производств! Ну что, зато экологически чистый продукт и природу сохраняет от мусора… Что-то меня на философию потянуло? Наверное, от близости к вечному.

В двести четырнадцатой гудели. Сама дверь, плотно закрытая, источала ауру безудержного веселья. Да и можно понять всю эту братию. Такие призы не часто достаются. Ткнув дверь ладонью, я очутился в плотно накуренной и забитой народом комнате. Где и кто – было совершенно непонятно.

– Во, елы-палы!!! Смотри, кто пришел! Нет, люди, посмотрите, кто пришел! – Ко мне навстречу выскочил Гриша Минаретов, тот самый мой знакомый. Режиссер с побережья. Он, кажется, совсем не изменился с тех пор, только больше следов от пьянства появилось на лице.

– Вот, смотрите! Это тот человек, которому я обязан своим успехом! – заплетающимся языком пропел Гриша.

– Ты же говорил, что обязан успехом мне, – прогудело из табачного дыма.

– Тебе, Никитич, я обязан творческим успехом, а этот человек спас дело всей моей жизни! Слушай, а ты как-то изменился. – Это Гриша уже мне.

Да как тут не измениться. Это у Гриши год прошел… А у меня двенадцать. Хотя надо точно проверить.

– Ну, чего ты разошелся, Гриша, ведь не тебе же лично «Оскара» дали. – Я решил осадить неуемные эмоции режиссера. – Ты бы с героиней познакомил.

– Ага, не мне! Я из этого тупого бревна звезду сделал, и все это знают! И теперь для всех я, Григорий Минаретов, человек, творящий звезд! Да меня, чтобы я эту Стасю на главную роль взял, так руки выкручивали, понимали, что это будет фильм – событие! Мне уже знаешь, сколько жирных папиков позвонило, чтобы их чад пристроил? А теперь, пардон, я выбирать буду!

– Да утихни, Гриша. – Это уже какая-то полная дама начала увещевать героя. – Стася хорошая девочка, вон, к президенту на прием поехала. Не жрет водку ведрами, как ты.

А дальше, потеряв ко мне уже всякий интерес, Гриша пошел обниматься с каким-то вновь вошедшим представителем мира кино.

– Вы знаете, – потащила вдруг меня в сторону совершенно незнакомая дама в свитере, – мне Гриша рассказывал о вас. Этот случай на море, вы действительно спасли его. Он должен был во что бы то ни стало закончить тот дурацкий сериал. Там деньги были, ну, вы понимаете, на отмывку. Он после этого смог уже взяться за то, что хотел.

Меня тащили все дальше и дальше, в какую-то курилку, где знакомили с каким-то людом, слегка знакомым по телеэкранам, потом опять наливали плохой коньяк в давешней комнате, где все уже мало походило на праздник. Скорее, на утро после праздника.

– А потом Стасю ему стали тыкать. Вы не представляете, пацанка совсем, не фактурная, ходить-говорить не умеет, попа не очень, но вот смотри – Гриша что из нее сделал. А она еще, дура, замуж вышла во время съемок. Это при живом-то режиссере. Я на месте Гриши обиделась бы. А он ничего. Только в титрах фамилию поменяли и все. Станислава Сакрамовия. Звучно. Но Гришу жалко. А вы куда вечером? Не будем же сидеть тут? Поехали ко мне!

Киношница говорила не переставая, рассказывала о своей работе, о том, как на съемках они все сдружились, и как Гриша смог сплотить коллектив, и как было здорово.

– Слушай, – перебил я, – а какая фамилия была у Станиславы до того?

– До того? Ты прямо Карцев и Ильченко, слушай, поехали ко мне, у меня с гонорара от фильма джакузи поставили, обссасса можно, как кайфово! – Подругу уже несло.

– Да, конечно, поехали, – благоразумно согласился я, – так какая у нее фамилия была? – выдавливал я по капле то, что мне вдруг срочно понадобилось.

– Ну ты и мертвого уговоришь, поехали! Такси! – почему-то находясь еще внутри помещения, заорала дамочка.

Как ни странно, такси поджидало нас у выхода. Хотя, может и не нас, но за показанную купюру повезло куда надо.

– И что тебе далась та дура малолетняя? – Вдруг вспомнила моя собеседница. – Конечно, оскароносица, сука она. Дура бездарная. Карански ее фамилия. Во, вспомнила наконец!

– Карански? А отец у нее кто, не знаешь?

– Никто не знает. Она сама не знает! Бастарды кругом пробиваются!

Моя попутчица так ничего и не поняла, когда на полном ходу я просто исчез из салона автомобиля. Как все пошло и однообразно. Я в очередной раз оказался болванчиком в руках кукловода.

Жизнь в Службе дальней разведки достаточно скучна для рядовых сотрудников. Обычная аналитика, рутинные программерские переборы кодов и тому подобное. Но есть одно, что заставляет биться все сердца. Гонки во вневременном тоннеле. Да я уже рассказывал. В общем – завтра гонки.

Джованни сидел в глубине своего гаража и красил аэрографом дверцу желтого «Фиата». Где он их берет? После традиционных объятий, ничуть не преувеличенных, после угощения невесть откуда взявшейся граппой, после всего того, без чего ритуал встречи с радушным Джованни невозможен, разговор постепенно перетек в спокойное русло. Джованни чинил «Фиат» какой-то донны. Причем оказалось, что донна не имеет никакого отношения к нашей конторе, но выяснить ничего доподлинно не удалось. Джованни сыпал именами знакомых, моделями машин, сортами краски и грунтовки с такой скоростью, что понять всю взаимозависимость разрозненных элементов этого спича было невозможно. Но я особенно и не стремился. Что плохого в том, что Джованни делает свою работу спокойно и изящно?

– Слушай, Фарбер! А что у меня есть! – Джованни вдруг сам сменил тему разговора. – Мне подарили диски для «Порша»!

Он метнулся к дощатому сарайчику, пристроенному рядом с гаражом для воздушного насоса, и, погремев скопившимся там автобарахлом, извлек один за другим шедевры металлургии – широченные литые диски с сакральной эмблемой на оси. Полированный титан смотрелся на манер старого золота. Диски были и на самом деле прекрасны.

– Джованни, ты никак «Порша» завести себе захотел! Он ведь не копеечная машина, это подороже «Дуэ кавалли» будет, – подтрунил я.

– У меня есть очень хорошее предложение! Мне предлагают совсем неплохую «Таргу». Там совсем немного работы, так царапины, хозяин прогорел на своем ресторане и ему срочно надо деньги добыть. Так вот, за эту «Таргу» уже после покраски я могу выменять «Боксер» пятьдесят шестого года в идеальном состоянии! Ты не представляешь, что это за поршина!

Джованни был непревзойден. Откуда, кто и как ему мог предлагать эти машины? Какие неведомые силы руководили этим странным делом? Надо ли об этом думать? Наверное, не надо…

– Нет, ты посмотри, я совсем забыл! У меня есть противоугонная система от «Порша»! Я собственно ради этого и хотел тебя видеть! – вдруг вспомнил Джованни. Хотя я и сам к нему пришел, без всякого приглашения. – Вот смотри!

Джованни долго рылся в глубинах своего немыслимого гаража, наконец вынес картонную коробку. Самое интересное! При том, что весь гараж был неописуемого производственного вида, заляпанный краской, гидромаслом, какими-то невозможными органическими смесями, все, что Джованни выносил из гаража, было идеально чистым. Как и эта коробка.

– Вот смотри, мне это знакомый подарил. Тут прекрасная противоугонная система, но она немножко не работает.

То, что она не работает, можно было понять по обуглившейся плате и взорвавшейся микросхеме.

– Ты не мог бы починить? Я знаю адрес производителя, ты там можешь схемы узнать, тебе же раз плюнуть. Ведь не сложно, да?

Для Джованни мне все было не сложно.

– Да конечно! Какие вопросы. – Я тщательно переписал номер модели, вытравленный на печатной плате.

– А вот смотри, какая штучка! – Джованни стал мне демонстрировать брелок радиоуправления всей этой байды. – Посмотри, какой красивый!

Брелок был, ну, если не красивый, то по крайне мере, изящный и приятно ложился в руку. Из тех вещей, прикосновение которых к пальцам запоминаешь навсегда.

– Джованни, как моя тарантайка, как всегда идеально? – спросил я его о главном, ради чего собственно и пришел.

– Да не беспокойся! Ее уже перегнали к старту гонок! Она божественна! Ты победишь, как всегда? Фарбер, сынок, победи, а? Победи их! Вера будет тобой очень гордиться! – И откуда он знал, что будет делать Вера, если я выиграю гонки? Впрочем, Джованни все знал.

Потом мы долго говорили о всяких разностях, Джованни хвастался новым сварочным полуавтоматом. Он не успокоился до тех пор, пока у меня не стали получаться очень аккуратные швы. Потом я варил ему этим прибором какое-то крыло, потом, когда все было выпито и кончилось все вкусное, что дала на работу Джованни его жена, я откланялся и на прощание мы опять обнялись. Джованни почему-то опять просил меня победить всех, показать этим и не бояться тех. Что-то он очень расчувствовался…

Гонки! Это не только быстрое передвижение по указанному маршруту, это еще и все остальное, к нему прилагаемое, составляющее девяносто процентов всего действа.

По традиции на гонки собираются все. По той же традиции все мужчины, не пилотирующие болиды и не являющиеся секундантами и техниками, должны быть одеты во фраки и цилиндры. Дамы, естественно все, должны быть одеты – ах как! Хотя, в отличие от британских ипподромных традиций, могли обходиться без безумных шляпок. Ну, так сложилось…

Худощавый Карански был заметен в толпе издалека, благодаря светло-серому фраку и шелковому цилиндру таких же тонов. Босс выделялся не только изысканностью одежды, но и неуловимым умением носить ее, что дается не всем. Карански обходил строй в пятнадцать болидов. Впрочем, их число не менялось из года в год. У моего он остановился дольше обычного.

– Ну что, Фарбер, как всегда первый будешь? – пожимая ритуально мне руку, спросил Карански.

– Да, сложно сказать… Столько молодежи, через нее не пробиться, – поскромничал я.

– Ну-ну, не надо прибедняться. Куда им до тебя? Всякий успех достигается годами практики, тренировок и самоотверженного труда! Ты сам это знаешь! Я верю в тебя! – Чего это Карански понесло на плакатную лексику?

– Ну, не всегда так. Можно и Оскара получить на первой роли в кино. – Зря я это ляпнул. Ну, кто меня тянул за язык?

Карански как будто стукнуло током.

– Я говорил тебе, Фарбер, не лезь не в свое. Зря ты копал. Ой, зря. Мне искренне жаль. – Дальше обходить строй болидов он не стал.

Через мгновение в наушниках шлема опять зазвучал его голос:

– Фарбер, я открою тебе один секрет. Женщины, если они работают в Службе постоянно, в случае беременности высылаются в слип-моду. Навсегда.

Сука.

Несмотря на торжество, вспыхнувшее у меня внутри, было гадко.

– Фарбер! Я здесь! – Услыхал я наконец голос, который для меня был важнее всех побед во всех гонках.

Ух ты! Вера выглядела потрясающе! Невероятной ткани платье спадало тяжелыми складками с плеч. Казалось, что это просто поток расплавленного серебра струился от ее огненных волос. Впервые она воспользовалась косметикой. Странно. Я знаю ее столько лет, а вот на тебе, только сейчас понимаю, что люблю самую прекрасную женщину в мире. Что мне мешало раньше? Где оно, мое раньше? Неужели я был так глуп все эти годы? Вера продиралась ко мне сквозь небольшую толпу, образовавшуюся, как обычно, вокруг болидов. В какой-то момент, я видел это, ее остановил Карански. Они перебросились парой слов, и на Веру почему-то это произвело сильное впечатление. Она что-то очень резко ответила Карански и, не оглядываясь, продолжила свое движение ко мне.

– Что он тебе сказал!?

– Ну его, скотина он, – Вера была очень расстроена и возбуждена. – На фиг! Тоже мне, наместник неизвестно кого неизвестно где. Все! После гонки мы с ним вместе поговорим! Ты как? Готов?

– Как Гагарин и Титов! – забывая все, отрапортовал я. – Ты будешь болеть за меня?

– Еще чего не хватало! – засмеялась Вера. – Ты и так их всех! Кто они, а кто ты?

– А кто я? – Я включился в шутливый разговор.

– Ты – мой Фарбер. Ты лучше всех! Будь осторожен, – улыбнулась Вера под звон колокола, оповещающего минутную готовность, – и борись за свою победу. Борись за нас!

Я видел, как мой секундант, назначаемый жеребьевкой, ковыряется возле электрических разъемов стартера. Сквозь многослойную оболочку шлема я услыхал сокрушительный рев турбины. В зеркало заднего обзора было хорошо видно стратифицированный хвост раскаленных газов, вылетающих из чрева двигателя. В то же зеркало я успел разглядеть Веру. Она стояла рядом с Джованни и в ужасе прижимала ладони к щекам. Джованни что-то говорил Вере, подкрепляя слова отточенной жестикуляцией. Потом он взял ладонь Веры в свои руки и что-то вложил в нее. Но я уже заметил это краем глаза. Пронзительный зуммер в наушниках шлема дал старт гонке.

Кто хоть раз в жизни осмысленно участвовал в соревнованиях, знает это чувство. Задолго, порою очень задолго, предвкушение борьбы не дает спать ночью, заставляя ворочаться и усмирять сердцебиение. Любое прикосновение к тому, что имеет отношение к гонкам, также будоражит кровь. Ты в голове прокручиваешь каждый свой шаг в скором состязании, просчитываешь все опасности и опять волнуешься. Потом наступает этот день. И тут происходит что-то странное. Нет ни волнения, ни страха или неуверенности. Есть безразличие. Тогда проиграешь точно. Но иногда, как дар с небес, приходит кураж. Вот тогда нет для тебя ничего невозможного. А поймать кураж… Ну, в общем, профессионалы его ловят каждый по-своему, ну, а тот, кто так, попрыгать пришел – как повезет.

Сегодня с утра у меня было то самое безразличие. Но после разговора с Карански пришло оно – чувство победы. Скорой и неотвратимой. Я знал, мне равных сегодня не будет. А если будет – пусть попробуют.

Первый толчок в спину еще вне темпорального тоннеля приводит к тому, что от перегрузок темнеет в глазах. Но, если приготовился заранее, быстро возвращаешься на этот свет. Нет времени разбираться, кто впереди, кто сзади, потом расскажут. Представляю, что сейчас творится среди зрителей. Ради повышения азарта разрешено делать ставки вплоть до окончания первого круга. Естественно, болельщики гонку видеть не могут, но на гигантские мониторы, установленные по этому случаю, выводят изображение с камер, размещенных на каждом болиде. И общую расстановку на трассе.

Конечно, никто из пилотов не знает, что делают зрители. И вообще ничего не знает, не соображает и не хочет. Только одно – вперед.

Впереди меня маячит чей-то фиолетовый хвост. Судя по тому, как он просто набирает скорость, он впервые в гонке. Стоит мне разогнаться также, поравняться с ним с большим ускорением – и темпоральный разрыв выбросит меня вперед, к следующему лидеру. Такие тут законы не ньютоновской механики и неландавшевцевой электродинамики. Эйнштейн тут вообще рядом не валялся. Просто, очень просто прохожу впереди несущегося. Только на минутку поменялся цвет вокруг. Вместо привычной гаммы – что-то иррациональное. Сам переход похож на давнюю метаморфозу из детского сна. Нечто белое, с мягкими обводами шляпки шампиньона, вдруг начинает подергиваться сеткой коричневых узоров, скукоживается и, разорвав видение, выносит в реальный мир.

Вот он, следующий. Уже, видать, не пацан! Ишь, увидел меня в зеркало и заелозил. Тоннель по своей природе не имеет четких очертаний, а тем более прямоугольных стен. Так – прямая кишка вселенной. Вот и начал метаться по этой кишке впереди летящий. Нервно, закрывая мне проход и не давая ускориться хоть на толику. Ну, таких ездоков мы видели. Вообще вопрос распределения болидов после старта – вещь вполне детерминированная: у кого мощи в турбине больше, тот и вылетает первый. Главное, на газ пнуть из всей дури. Все остальное – дело совести каждого. Вернее, не совести, чего-то другого… Ну, покачайся слева справа, ну..! Сам виноват, ты влево, я вправо! Прощай!!! Опять белизна, сменяющаяся распадающейся коричневой сеткой… готов!

Я представляю, как, сжав кулаки, Вера следит за монитором. Как подпрыгивает от радости Джованни. Я продвигаюсь вперед, туда, где мне уже ничто не помешает. Следующего я прошел совсем элементарно, а вот теперь вижу полосатое антикрыло.

Так просто не справишься… Вон как. Уже не елозит туда-сюда. Он прилип к моему носу и угадывает мои попытки обойти его. Тертый калач. Влево – вправо – влево. Напоминает спарринг в карате. Когда кошачьими движениями повторяешь движения партнера. Вначале, по неопытности, все сталкиваешься, но постепенно движения начинают становиться синхронными и в итоге получается красивый танец. А вот сейчас – танец с не одной тысячей лошадей под задницей. Но не менее изящный от этого. Вот опять он угадал мою амплитуду и точно, как приклеенный, повторил маневр – с правой границы трассы на левую. Но я не остановил этого легкого перемещения. Левее и левее, овальный стык горизонтальной части тоннеля и вертикальной позволяет мне сделать маневр, доступный только моему болиду – бочку и, пролетев по вертикальной стене, взревев полным форсажем, уйти в очередной обгон.

Я не считал круги, я вообще перестал воспринимать внешний мир. Я был впереди. Судя по всему, следующий болид уже отставал на круг. Сейчас, он согласно правилам, уйдет в сторону и пропустит меня. Он, наверное, правил не читал. Типа, новенький. Ну, что ты ерзаешь? Ничего не выйдет! Но тут произошло нечто непредвиденное. Если тот, кто несется впереди, тормознет настолько резко, что задний влетит ему в зад, то могут произойти две вещи. Если задний ускорялся, то он выскочит вперед. Если задний тормозил, ну так никто и не стукнется. А вот если задний ни то, ни другое… В общем – в одной точке пространства и времени не могут находиться одновременно два объекта. Что происходит – никто не знает. Не случалось, правила такие. А тут случилось. Педаль газа, а с ней и тормоза, улетели куда-то в бездействие, а вслед за ними и я. Мой белоснежный болид, кувыркаясь и описывая реактивной струей сложную кривую в темноте, вылетел за пределы тоннеля. Судя по всему, я летел уже в другом, пустом тоннеле, не в силах справиться с потерявшей всякое управление машиной. Несколько кувырков, переходов из слоя в слой, из времени во время…

Мягкий хлопок массивного болида о снег был первым внятным звуком, материализовавшимся в этом катастрофическом фейерверке. Аппарат мой, уже с мертвым движком, летел, как бешеные сани по снежной плоскости. Меня жестоко мотало в пилотском кресле без всякой надежды. Зацепившись за камень, торчащий из снега, болид сначала крутанулся, вызвав надрывный стон кузова, а потом стал замедлять вращение, а с ним и поступательное движение, закончив пляску на другом камне. И хоть я наблюдал за всем с каким-то отрешенным чувством, вроде и не меня несет по снегу, удар был чувствителен настолько, что темная пелена увела меня от этого, до конца неосознанного кошмара. Мягкое падение разума в чудовищную материальную черноту было прервано вспышкой, толчком в спину и полетом потерявшего целостность тела далеко в сторону от мертвого болида. Холод снега не смог вернуть меня в реальный мир, но постоянно ощущался на щеке своим мертвым прикосновением.

Вера была самой красивой на королевском балу. Ее белое платье развевалось на легком ветерке, проникавшем в зал из приоткрытого окна. Вера шла ко мне под восторженными взглядами двора. Она подошла и остановилась напротив. Я протянул руку. Она ждала еще чего-то. «Скажи ей, скажи!» – зашептали все кругом. Конечно, скажу. Я сейчас скажу, я скажу, что… Но язык не слушается меня, слова сливаются в заикающиеся звуки, я начинаю мычать, пытаясь выговорить хоть слово. Но что-то непонятное сковывает губы и мышцы лица, и вместо слов вырывается только невнятный хрип. Этот хрип и вернул меня из небытия.

Лежа плашмя в снегу, я почти отморозил правую щеку – она ничего не чувствовала. Я видел только кромку снега на уровне моих глаз и мою ладонь в процарапанных бороздках на снегу. Наверное, когда я был без сознания, пальцы непроизвольно сжимались. Бороздки были красные от сочившейся из-под ногтей крови. Я боялся пошевелиться. Боялся, потому что не был уверен полностью в том, что ничего не случилось с моим телом. Подвигал руками – работают, ногами – тоже. Чуть приподнял голову, чтобы освободить лицо от снежной маски. Снег красный и здесь, видно, что из носа и ушей шла кровь. Крепко меня приложило. Но кости, вроде, целы и дыхание свободно, значит, целы даже ребра.

Стоило мне так подумать, как чудовищный удар в бок подбросил меня в воздух и перевернул навзничь. В голове только и промелькнуло – теперь сломаны. Надо мной стоял бородатый мужчина. Лицо его выражало звериную злобу. Судя по камуфляжной одежде, по наведенному на меня устрашающего вида гранатомету, это был воин. И так как камуфляж был очень грязен, воин не регулярной армии. Он что-то прорычал мне. Язык этот был совсем непонятен. Что-то гортанное с множеством согласных. Мужчина стволом гранатомета показал, чтобы я встал. Мне это далось с трудом. Да, ребра действительно сломаны. Каждое движение, каждый вдох отдается мучительной болью. Еще один жест ствола приказал поднять руки вверх. Ой, не просто это. Боль в грудной клетке парализовала и волю, и мысли. Ну поднять, так поднять. Кто-то другой стал обшаривать меня сзади, выворачивать карманы гоночного комбинезона, а потом без церемоний заломил мне руки за спину и стянул намертво веревкой. Удар твердым в спину был приказом идти. Мне даже было неинтересно, кто там сзади. Наверное, второй такой же вояка. И оба, небось, борцы или за независимость, или за веру. В общем – бандиты. Только сейчас до меня стало доходить, что я нахожусь в горной местности. И совершенно неизвестно, в каком месте и времени.

Подгоняемый толчками и окриками я следовал за первым бородачом вниз по протоптанной в снегу тропе. Голова все так же не хотела не только анализировать ситуацию, но и вообще понимать что-либо. Дорога заняла минут двадцать пять. За это время я успел совсем сбить ноги. Тропа привела на границу снежника. Там нас, судя по всему, давно поджидала основная группа горных борцов. Они все были примерно одинаково одеты – в основном, камуфляж, бабьи платки вокруг бритых голов и небритых лиц. Погылкав на своем языке, мои сопровождающие рассказали что-то главному из этой банды. Главным он выглядел потому, что одет был чуть чище и вооружение его состояло не из старых гранатометов и автоматов, а был он подпоясан портупеей с кобурой. Он кивнул в ответ на доклад, и меня опять тычками и возгласами отогнали к группе из трех молодых ребят. Они были примерно в том же статусе, что и я. Одетые в одинаковую униформу с круглым гербом из хлебных колосьев на рукаве, наверняка, были пленными из регулярных войск. Ребятам было лет по восемнадцать – девятнадцать, они затравленно оглядывались по сторонам. Все трое были, судя по окровавленным лицам, жестоко избиты. Рука одного из них висела сосем безжизненно, наверное, сломана. Обычные пацаны – солдаты обычной армии. Попавшие в обычный плен к обычным бандитам. Сколько миллионов таких затравленных пацанов за историю человечества смотрели непонимающим взглядом вокруг. Кто был еще более невинной жертвой?

Банда простояла без особых маневров примерно полчаса. Мы же так и продержались немой кучкой в стороне. Впрочем, под неусыпным взором охраны. Потом подъехал крытый брезентом грузовик и бандиты стали в него грузиться. Когда все устроились на скамьях вдоль бортов, наш охранник опять тычками прикладом и окриками загнал и нас в кузов, уложив на пол. Боль в грудной клетке, в разбитом обмороженном лице и какая-то безумная атмосфера вокруг подавляли мою волю, не давая ни сосредоточиться, ни найти выхода.

Когда-то я видел хронику Второй мировой войны. Многокилометровые колонны пленных, сопровождаемые редкими охранниками. Непонятное подавление воли. Казалось, подними один голову, брось клич – и волна человеческих тел, ведомых под нож, газ, пулемет, сметет охрану. И дальше все будет просто – борьба. Но никто не поднимал голову. Плен – это в первую очередь подавление сознания, а уж потом – лишение свободы. Лежа носом на заплеванном полу грузовика, я пытался найти в себе хоть один аргумент в пользу того, что я лежу, а не молочу всех вокруг. Боль? Пока она не ввела меня в состояние шока, с ней можно бороться. Да и ребра, наверно, только треснули, а не впились обломками в легкие. Кровью не харкаю. Но что-то вязкое, убивающее каждый позыв на действие, сковало меня. Да и чего дергаться? Привезут, куда они там везут, найдется кто-то, кто говорит на знакомом языке, разберемся.

Машина ехала по раздолбанной дороге вниз, очевидно, в долину. Время от времени кузов наклонялся так зловеще, что бородатые воины начинали орать, явно нелестное, в адрес водителя. Потом вдруг движение прекратилось, несмотря на взывание мотора и вибрацию кузова. Откинули задний борт и меня с пленными солдатиками вытолкали ногами, как мешки с соломой, в грязь на дороге. Опять знакомое движение стволом – поднимайтесь. Ага! Оказалось, машина просто завязла. Один из бандитов, соскочивший на землю, что-то сказал на другом языке, видимо, родном для пацанов-солдат. Те с готовностью уперлись в задний борт машины. Я, не поняв сразу задания, чуть помедлил. Удар приклада в печень свалил меня навзничь. Потеряв дыхание, я попытался встать, но ноги скользили в грязи, я опять упал ничком. Это очень веселило бородатых в машине. Очевидно, для поднятия общего настроения тот же, что ударил меня, выпустил очередь из автомата возле моей головы. Совсем обезумев от боли, как в тумане, я поднялся и уперся в этот проклятый борт плечом. Руки были намертво завязаны за спиной. Ладоней я не чувствовал давно. Под гиканье, вопли и плевки из кузова солдатики и отчасти я сдвинули отчаянно ревущий грузовик из грязевой ловушки. Нас опять вернули на пол машины и путешествие продолжилось. Никакие защитные механизмы психики не срабатывали. Я ни разу не отключился за это долгое путешествие.

Наконец, тряска уменьшилась, под брезентовый полог ворвалась пыль, значит, мы в сухой долине. Потарахтев немного, грузовик остановился. Нас опять, не церемонясь, вывалили на землю и вся братия стала спокойно высаживаться из машины. Собрав последние силы, я поднялся сначала на колени, потом уже встал во весь рост. Темно-красные волны время от времени застилали глаза. Пленные солдатики стояли рядом, испуганно озираясь. Мы были на площади какого-то поселения. Может быть даже и небольшого городка. Судя по всему, наш приезд вызвал интерес у жителей. На площадь собрался местный люд. Мужчины, бородатые как один, в балахонах, странных шароварах, с головами, обмотанными громадными тряпками. Кроме них попадались странные фигуры в мешках с дырочками для глаз, вероятно, местные женщины, носившие нечто вроде паранджи. Таких тоже тут хватало. Все с интересом и спокойно рассматривали нас.

Вскоре вся площадь была заполнена людьми, ставшими полукругом. Сзади стояли боевики. Меня привязали к чахлому дереву. Ударами прикладов, тычками, троих солдатиков поставили на колени. Тот, который казался главным среди бандитов, стал что-то говорить, обращаясь к толпе. Толпа одобрительно молчала. Потом бандит подошел сзади к одному из солдатиков и спокойно перерезал ему горло ножом, извлеченным из-за голенища сапога. Солдатик успел издать только хлюпающий звук и начал заваливаться набок. Главарь схватил его сверху за челюсть безвольно открытого рта и с хрустом, помогая ножом, переломил шейные позвонки. Потом также спокойно, как при разделке барана, отделил голову от туловища. Судя по тому что бандит даже не запачкался кровью жертвы, проделывал он такую процедуру часто и споро. Закончив казнь, он кинул голову в пыль площади. Она покатилась к толпе. Какой-то старик остановил ее ногой и толкнул в сторону. Толпа одобрительно загудела. Главарь что-то громко проговорил, обращаясь к народу. Толпа загалдела еще оживленнее. Наконец, от нее отделился молодой парень. Бандит вручил ему нож и тот, смущаясь, как юный актер в первой роли, подошел ко второму солдатику. Но, очевидно, опыта в таких делах у него было мало. Он начал резать горло неумело и сам боясь того, что делает.

И тут произошло непредвиденное. Третий солдат, не выдержав этой адской комедии, вскочил с колен и ринулся бежать прямо в толпу. Его отчаянный рывок напугал зрителей. Толпа раскрылась коридором, по которому и побежал солдатик. В надежде уйти от неминуемого. В какой-то момент казалось, что он добежит до лабиринтов домов на границе площади. Ему оставалось совсем немного, но хрупкая девичья ножка из-под паранджи, ловко подставленная на пути пацана, повалила его в пыль. Бандиты подбежали почти мгновенно. Они долго избивали солдата. Затем, еле живого, опять поставили на колени и страшная резня повторилась со спокойной точностью.

Потом главарь что-то говорил, указывая пальцем в мою сторону. Подогнали два тяжелых грузовика с лебедками на передних бамперах. Их поставили на противоположных сторонах площади. Шустрые пацаны, лет двенадцати, притащили к центру площади тросы этих лебедок. Меня отвязали от дерева, вывели на площадь и, положив навзничь, стали прицеливаться, как привязать к моим рукам эти тросы. Я ждал момента, когда мне развяжут для этого действа руки. И уже был готов порезвиться напоследок. Но тут какой-то седой, судя по красным одеждам, служитель культа, загалдел, обращаясь к главному. После недолгого препирательства меня опять подняли на ноги и под разочарованный вздох толпы повели в сторону. Меня подвели к какой-то хибарке на краю площади, открыли дверь и втолкнули в темноту. Тяжелый удар твердого в затылок опять увел меня в небытие.

– Фарбер, Фарбер. – Голос Веры вытаскивал меня из боли во сне.

– А! – вскрикнул я, вырываясь наконец из цепких пальцев помрачения.

– Тише! Ты разбудишь охранника! – Она ладонью накрыла мне рот.

– Вера? – Сознание приходило в мой больной мозг лавиной. – Ты… ведь…

– Потом! Мне помог Джованни. Не шевелись, я сейчас тебе помогу.

Вера резким рывком (почему у нее такие сильные руки?) разорвала на бедре комбинезон. Там, где он уже был слегка надорван. Легкий укол, показавшийся мне холодным. Тихое жужжание. Автоматическая аптечка начала свою работу. Мир опять ушел от меня…

– Фарбер! Фарбер. – Голос опять возвращал в реальность. – Проснись!

– Вера, почему ты здесь?

– Я сказала – потом, – шепотом произнесла Вера, – проснись, ты храпишь! Охранника разбудишь!

– Почему ты решила, что охранник спит? – Я, по-моему, спросил глупость.

– Он спит. Он тоже храпит.

Действительно, он храпел.

– Вера, зачем ты здесь? Ты не знаешь, ведь утром придут эти… Это опасно!

И только сейчас я понял, что аптечка подействовала. Нет этой изнуряющей боли в груди, перестала болеть голова. Легкий зуд на лице – срастаются рассеченные ткани.

– Фарбер, молчи, – прошептала Вера. – Я не могла не прийти. Всему есть предел. Я не хочу, чтобы ты уходил опять. Я не хочу опять этой внезапной потери, этого липкого ожидания.

– О чем ты, Вера?

– Я просила тебя вспомнить, но нельзя вспомнить самое главное. Нельзя вспомнить то, что хранится не в памяти, а в душе. Тебя кромсали всю жизнь, разделяя на пофигиста Стамина, деятельного Фарбера, и убивая всегда в тебе того, кто ты есть на самом деле. Молчи, прошу тебя, я теперь могу говорить, все что хочу. Столько раз ты возвращался из своего сумрачного бытия, оттуда, где Стамин брел по жизни, как по пояс в теплой воде, туда, где он был великолепным Фарбером. Чтобы выполнить очередную миссию, раз за разом выполняя чужую волю. Волю тех, кому было дозволено играть твоей жизнью. Каждый раз ты появлялся и начиналось одно и то же. Ты, знакомый со мной давно, начинал одну и ту же игру. Правда, для тебя это была не игра. Это мне приходилось следовать этим, сводящим с ума, правилам. Каждый раз, за те короткие дни, которые ты был в конторе, я становилась для тебя самым важным человеком. Каждый раз, уходя, ты смотрел на меня грустными глазами. Фарбер – наша любовь растянулась на многие годы. Для меня – долгое ожидание и короткая вспышка встречи. Для тебя – каждый раз новая. Прости, я говорю сумбурно. Эти долгие, страшно долгие годы, я думала о том, как однажды скажу тебе все. Но вот говорю – и не нахожу слов. Пойми меня. Нет большей муки, чем знать, что человек, которого любишь, живет где-то и даже не подозревает о тебе, он не помнит тебя! А потом все повторяется снова. И всегда смертельно боишься, что в этот раз может ничего не повториться… Я не могла сказать тебе правду, иначе мы бы уже никогда не увиделись. Это у конторы такая политика – пока агент одинок, пока ему нечего хранить для себя, он – управляемый агент. Он игрушка в руках кукловодов. Прости, но это правда. Я больше не могу, я пошла за тобой. Мы больше никогда не расстанемся. Больше никогда не будет сомнений или ожиданий.

– Вера, – прошептал я. – Ведь это утро может быть последним для меня.

– Каждый раз, когда ты уходил, и я знала, что перестаю существовать для тебя по чьей-то прихоти, был для меня последним. Не пугай меня. Для меня самое страшное уже прошло.

– Да, вот тут… Джованни тебе передал, на память, сказал, что «Порш» свой променял, – Вера вложила что-то в мой карман. – Когда гонка уже началась, Джованни мне сказал, что ты не доедешь, тебя сюда выкинут. Он знал, куда. И потом, сразу, ну… ну, как твой монитор погас, я побежала к порталу. У Ларина… там уже все получилось просто. Вот аптечку сдуру прихватила.

В сером предутреннем свете было видно, что Вера все в том же серебристом платье, в котором она была так прекрасна на открытии гонок.

– Вера, я не знаю, чем все кончится сегодня, наверно не очень хорошо для меня, Вера… Но запомни – никто, никто и никогда уже не сделает так, что я буду жить без тебя. Мы вместе, что бы вокруг нас ни делалось. У меня есть ты. Вы оба… У меня есть теперь то, что я должен беречь для себя. У меня есть свой мир.

Мы сидели в каком-то грязном сарае, взявшись за руки. Как бы мне хотелось, чтобы это длилось вечно. Тишина, я и Вера и больше никого. Да и так уже никого не было. Это длилось мгновение.

Крики, громыхание открываемой двери говорили о том, что наступил новый день. В распахнутую дверь заглянул боец и, увидев, что внутри я не один, заорал. Прибежал другой. Наверное, это и был тот, который ночью храпел. Первый стал размахивать руками перед растерянной физиономией охранника, потом даже огрел его по затылку, потом подошло еще несколько серьезных граждан этого странного места. Посовещавшись, они без особых церемоний схватили Веру за руку и уволокли. Цепь, приковавшая меня к врытому в пол крюку, не позволяла мне ничего сделать. Дверь захлопнулась и опять погрузила мою тюрьму в полумрак. Только прощальный взгляд Веры оставался у меня перед глазами.

Да что за хренотень? Что за воины, что за бородатые бойцы за свободу? Да кто они такие? Ведь это я! Это моя жизнь! Это моя Вера!

Холодная цепь кандалов не давала мне возможности действовать сразу сейчас и требовала решения. Неужели, перекрутив всю историю человечества на свой, или чей там манер, я не в силах помочь самому дорогому мне человеку? Неужели, вся моя жизнь окончится так – в бездействии в этой богом забытой дыре? Действуй, Фарбер, или как там меня зовут на самом деле? Действуй. Действуй, наконец, ради себя, а не ради кого-то или чего-то. Какой бы высокой идеей это что-то ни называлось – это все ерунда, все это ерунда, если Вера в опасности. Хоть бы скрепку в кармане, может быть, кандалы бы и расковырял… Хотя… Что там Джованни передал? Рука скользнула в карман… Да и смотреть не надо – это брелок противоугонки от «Порша», так я и не починил ее… Вот колечко для ключей – это вещь полезная. Надеюсь, сталь не самая лучшая. Действительно, кольцо легко разогнулось, и не стоило большого труда превратить его в отмычку. Вот придурки. Кандалы они, наверное, в секс-шопе покупали. Открывается на раз. Свобода движений, даже в тюрьме – вещь великая. Вот только зачем Джованни этот брелок передал? Он же ничего так просто не делает в жизни. Ну, нажму я кнопку на брелке…

Знакомое тихое шипенье, которое всегда преследует проходящего вневременной тоннель, почти не нарушило тишину моей тюрьмы. Легкая флуоресценция воздуха осветила появившийся посреди сарая ящик. Ну что еще можно было ждать от Джованни?

В Разведке ходила легенда, что штурмовой биокерамический комплект вытащил какой-то агент из восемнадцатого тысячелетия человеческой истории от Р.Х. Из эпохи глобальных галактических войн. Но это была только легенда, никем не подтвержденная. Я был, наверное, одним из немногих любимцев Цезаря, которым он позволил изучить этот комплект. Но руками не трогать! И ящик с этим комплектом я узнал без труда. Не знаю, что там с галактическими войнами, не был, врать не буду, но комплект разработан неведомо кем для осуществления штурма укреплений высшей защиты. Для одиночек, решавшихся на этот странный шаг.

О том, что сейчас с Верой, я старался не думать, чтобы не задрожали руки. Сначала сетчатая кипа на голову – датчики биотоков. Они позволят потом передавать сигналы на экзоскелет. Теперь – сложная система тончайших лямок, позволяющих расположить по всему телу образующие ячейки. Что-то не так. Цезарь говорил, оно должно само запуститься. Ага. Просто. Не поверх же драного гоночного комбинезона это надевать. По-моему, надежда у меня даже чувство юмора разбудила! Не скажу, как. Так – защелки, лямки, полукруглые коробочки на перекрестье лямок. Последний разъем. Есть!

Неведомые механизмы натянули лямки, поставив меня в героическую позу – руки-ноги на ширине плеч, пальцы врозь. Скрытая в коробочках субстанция начала свою работу. Вдоль по рукам, ногам, телу пополз слой холодной непрозрачной жидкости. Вернее, геля. Когда практически все тело скрылось под слоем этой гадости, включились лампы в глубине ящика, хранившего изначально этот странный костюм. Несколько минут – и я почувствовал, что гель превратился в панцирь. Я находился внутри оболочки, повторявшей каждый изгиб моего тела, остававшейся мягкой на каждом суставе или сгибе. При этом, я помнил из рассказов Цезаря, не было известно еще способа проломить этот панцирь снаружи. Из той же керамики были сформированы пьезоприводы, усиливающие многократно каждый мышечный импульс моего тела. Но это было только полдела. Дальше из ящика был извлечен ранец – энергоресурс. Там тоже всякого хватало.

Что еще? На правую руку восьмиствольный пулемет. Приводится в действие мотором на киловатт, благо, в ранце энергии навалом. Безгильзовый боезапас. Такого рода патроны вызывают почти двухметровый язык огня из вращающихся с бешеной скоростью стволов пулемета. Двести тысяч выстрелов в минуту. Звук – соответствующий. Юмористы прозвали его «Огненный меч». Выстрелы короткими очередями, порождающими облако вольфрамовых жал, протыкающих трехсотмиллиметровую броню, как масло. Запас патронов – под энергоранец. В подающей патроны квадратной пустотелой ленте первые двести патронов особые. Заряд из калифорния. Ядерные патроны. Одного хватит чтобы снести квартал. Двухсот – чтобы превратить город в пылающий ад. Поверх энергоблока – блок движителей. Теперь последнее. Шлем поверх кипы. Шлем замкнул все цепи в единое кольцо и мир для меня изменился. Я видел и казавшуюся смешной тюрьму, и площадь, и толпу на площади, и низкие дома вокруг – все это поселение. Я видел привязанную к дереву Веру и то, как горожане шустро растаскивали камни из огромной кучи, готовые по команде начать жуткую казнь.

Казалось, я просто подпрыгнул на месте. На самом деле – взмыл в небо сквозь разлетевшуюся в щепки крышу. Керамические мышцы работали отменно. Когда мой прыжок дошел до своей высшей точки, на блоке движителя включились два маленьких бустера. На небольших, как два охотничьих патрона цилиндриках из нитрида сдвинулись в сторону заглушки, открывающие доступ наружу антивеществу. Адский, подавляющий волю рев, разнесся в небе. Две огненные струи стали поднимать меня выше и выше над сараем, над толпой, над всем этим мрачным селением, обитатели которого уже забыли о предвкушаемом развлечении, а стояли, застыв от ужаса.

Бустеры выгорели за несколько секунд, после чего за моей спиной раскинулись огромные, несоразмерные с внешним миром белые крылья. Все та же биокерамика, только в виде сверкающих в лучах утреннего солнца сотен мелких пластин, образовала за моей спиной крылья, которым позавидовал бы и буревестник.

Не успел я развернуться в сторону площади, как шквал огня обрушился на меня – это пришедшие в себя горожане открыли стрельбу из всего, чем богата была местная земля. Включившийся в работу мой пулемет первой очередью окружил весь город стеной огня. Потом уже не понимая ничего, опьяненный местью, я делал круги над площадью рассекая ее огненным лезвием. Я не видел, не различал отдельных людей. Я карал зло. Я сеял огненную смерть на земле, не задумываясь ни о чем. Через несколько минут все было кончено. Крылья, сложившись, заняли свое место у меня за спиной, и я мягко коснулся земли совсем рядом с Верой. Разорвать цепь, приковавшую ее, было уже совсем легко. Вот и все – куда проще. Теперь все в порядке…

– Да, весьма впечатляюще, – услышал вдруг я знакомый голос.

Рядом, в нескольких метрах от меня стоял Дуганов. Совсем неуместный здесь.

– Вот что бывает, когда доводят человека до крайности. Снимай свой шлем, Фарбер. Хватит.

– Что хватит? Что вообще происходит? Это что – спектакль? – Я ничего не понимал. Мир падал вокруг меня в какую-то новую пропасть.

Дуганов вдруг посмотрел в сторону и сказал по-арамейски невесть откуда взявшемуся пацану:

– Иди домой, Ваня, постарайся все хорошенько запомнить. – Потом уже мне: – Этот мальчик, когда вырастет, напишет книгу о том, что он сегодня увидел. Потом тысячи лет будут разбираться, что же это было. Или будет.

– Все нормально, Фарбер. Не думай, что твоя Разведка – это высший судья в этом мире. Есть и выше. И место твое там. Все, больше не будет ни слипинг-мод, ни странных миссий.

– Если так, то зачем нужны опять были эти смерти?

– Нельзя изменить общих правил – жизнь идет так, как определяют ее те, кто живет. Разведка ничего не меняет и ничем не управляет. Ничем, кроме собственных интересов. Ладно, забирай Веру и пойдем.

– Куда пойдем?

– Туда, откуда ты пришел. Туда, где вы вспомните свои настоящие имена. Время боли прошло. Наступило время строить свою жизнь. Ту, что и задумывалась с самого начала.

– А зачем так сложно? – вдруг вмешалась Вера. – Ведь у нас уже есть своя жизнь. Надо просто достроить ее…

– Своя? Это какая? – с иронией спросил Дуганов.

– Вера права. Нам есть куда уходить, какая разница, где начинать сначала? Тем более, что свет не погасили… Это наше самое простое решение.