Глава 27

Семь ступенек, вытоптанных в скальной породе, вели в малюсенькую комнатку, в которой с трудом поместилось наше милое общество.

— Добро пожаловать в Мегидо, почтенные путники. — Хозяин апартаментов, человек, которому в зависимости от освещения можно было дать и семьдесят, и сто двадцать, поднял руку, приветствуя ночных гостей. Остроносая светильня выхватывала из мрака то одну, то другую часть его морщинистого седобородого лица с удивительно молодыми насмешливыми глазами и, вероятно, уже намертво запечатленной на нем ироничной усмешкой. — Я не спрашиваю, куда вы держите путь, потому что в конечном итоге мы все держим путь в одно и то же место. Но если вы не слишком спешите в нем оказаться, пожалуй, вам не следует ехать дальше. И уж тем более ночью.

— Впереди нас может поджидать опасность? — насторожился я.

— Для большинства обитателей этих мест все опасности остались позади. Вся эта земля — один огромный некрополь.

— Дедуля, — усмехнулся Лис, — мы не боимся мертвецов. Поверьте мне, это самые спокойные из людей.

— Охотно вам верю, молодой человек, — кивнул житель некрополя, сам казавшийся ожившим мертвецом. — Но и вы мне поверьте, стоит проехать немного дальше, и вы так быстро присоединитесь к ним, что даже не успеете понять, как это произошло. Мегидо — слоеный пирог, вернее, головка сыра, изъеденная мышами. Вы сделаете один только маленький шаг и окажетесь так глубоко под землей, что в день Страшного суда сможете выбраться на поверхность только к самому его окончанию.

Честно говоря, после картины побоища, наблюдаемой сегодня утром, разговоры о покойниках весьма меня раздражали.

— Простите, досточтимый хозяин, мы не представились. Я рыцарь Вальтер фон Ингваринген, а это мои друзья…

— Мне бы следовало назвать себя, — грустно усмехнулся старик, выслушав наши имена, — но я так стар, что не помню, как меня именовали в детстве. Признаться, я даже не помню, было ли это детство. Порой я думаю, что даже Господь забыл, как меня нарекли, иначе с чего бы он так долго не призывал меня к себе. Для жителей этих мест я просто отшельник из Мегидо, но вы можете величать меня любым иным именем.

— Вы отшельник? — спросил я, ища на стенах атрибуты веры. — Христианин?

— Ой, не говорите глупостей! Думаете, Всевышнему есть дело до того, на каком языке с ним говоришь? Или вам кажется, что Он лучше услышит вас, если пять раз в день демонстрировать западу свою задницу? Хотя нет, вы-то как раз тычете в себя пальцами. Поверьте, я беседую с Ним безо всех этих ухищрений. И зелень этого холма Ему куда приятнее сумеречных громадин, возведенных во славу Его.

— Это Он вам сказал? — съязвил Лис.

— Ну да, — просто ответил отшельник из Мегидо. — Но вам бы, пожалуй, следовало уложить спать юных спутников, они совсем выбились из сил. К сожалению, мне нечего предложить вам на ужин, вся моя вечерняя трапеза — вот эта миска чечевичной похлебки. Увы, я слишком стар, чтобы бить птицу так метко, как в прежние годы, а силки сегодня оказались пустыми.

— Как, — удивился я, — разве вы употребляете в пищу мясо убитых животных?

— Быть может, я бы и стал есть мясо живых, но не с моими ногами их догонять.

— Но дух?..

— О Господи! Молодой человек, где вы набрались этих глупостей? Лучше сытым помышлять о Боге, чем голодным о еде. Однако мы заговорились, а дети уже спят. — Хозяин, кряхтя, поднялся с плоской каменной лежанки, накрытой звериными шкурами. — Увы, здесь мало места для пятерых. Тут и втроем-то не больно разляжешься. Но я по ночам все равно не сплю, так что, если пожелаете, я охотно скоротаю время с кем-нибудь из вас, беседуя о том о сем и охраняя коней.

— Лис, первые полночи твои, — скомандовал я, помогая старику выбраться на поверхность.

Прохлада заставляла отшельника кутаться в нелепое меховое одеяние, вероятно, с первого дня не имеющее сколь-нибудь определенного покроя. Я тоже поглубже запахнулся в черное друзское покрывало, прекрасно защищающее от холода зимней левантийской ночи.

— А что, почтеннейший, — спросил я, усаживаясь на выступающий из земли камень у выпаса, — недавно здесь была битва?

— Ох уж эти битвы, — глядя на наших красавцев коней, вздохнул старец. — Здесь вечная битва, всегда и везде. Народы приходят и говорят: «Мы хозяева этой земли». Хозяева так хозяева, разве я спорю? Если они думают, что у земли может быть хозяин, что можно им объяснить? Пусть считают себя хозяевами солнечного света, лунной дорожки на волнах… Разве солнечному свету или лунной дорожке есть до этого дело? Они говорят «Хозяева!» — и я им не перечу. Пусть себе. Потом приходят другие и говорят, что это они хозяева, и начинается битва. И все они ложатся в нее и становятся частью земли. А это куда как больше, чем быть ее хозяином. Они уже не истлевшее мясо и не обветренные кости, они — этот лес, эта трава… Вот так-то, молодой человек. В этой земле вечная битва, — вновь повторил он. — В давние годы я слышал, что и последняя битва произойдет здесь, возле Мегидо. Ар Мегидо.

Я хотел еще что-то спросить о недавнем побоище, но промолчал. В сущности, что мог знать отшельник о хитросплетениях мировой политики и интригах земных владык. Все это было лишь прахом, который он попирал ногами, даже не задумываясь о нем.

Полночи мы провели в беседах, весьма поучительных для меня и, надеюсь, довольно приятных для отвыкшего от человеческого общения безымянного отшельника. Утром же нас ожидало жаркое из утки, подстреленной расторопным Лисом, и холодная ключевая вода из бившего неподалеку родника. Но главным трофеем Венедина была не несчастная птица, а красавец арабчак, пойманный им у водопоя. Судя по богатству сбруи, совсем недавно он принадлежал одному из местных военачальников, погибших в битве близ Тиверийского озера. Теперь же, потеряв седока, он бродил по округе, удивляясь своей свободе.

Но солнце уже поднималось все выше над линией горизонта, и нам следовало отправляться в путь.

— Счастливой дороги, добрые люди! — напутствовал нас старец из Мегидо. — Мне, право, жаль расставаться с вами, но у каждого свой путь. — Он замолчал, улыбаясь чему-то, ведомому ему одному. — Да, кстати, о дорогах: сегодня я разговаривал с Ним…

— И что? — спросил я, внутренне напрягаясь. При всем своем чудачестве старец отнюдь не напоминал умалишенного и, стало быть, его Собеседник…

— Да то же, что и всегда, — пожал плечами он. — Я слушаю, Он говорит. Затем мне в голову приходят слова, в которые я пытаюсь облечь услышанное. Но уж понимать эти слова. — Он развел руками. — Быть может, вы сумеете? Как же это было? — Старец поскреб выбеленную временем макушку. — Ага, вот:

— В добрый путь вам, добрые люди. Рука Господня над вами.

— Капитан, ты что-нибудь понял? — спросил меня Лис, когда мы отъехали на приличное расстояние. — Белая армия, черный барон. Какие-то лилии, какое-то море, скалы, камни, поля. Бред полнейший!

— Вряд ли. Но, честно говоря, я и сам ничего не понял. Хотя Красное море здесь рядом.

— Ага, классная идея. Щас все бросим, поедем на Красное море. Не, Вальдар, девочку сдаем и домой.

— О великий, — подъехал к нам Лисовский ученик. — Я хотел вам рассказать, что в книге фон Зеедорфа есть упоминание о вашем талисмане.

— Ну и что он там пишет? — заинтересованно посмотрел на него Лис.

— Я, правда, еще не все смог прочитать, — печально вздохнул Ансельм. — Там много иносказаний, много зашифровано. Но вот что излагает покойный риббекский купец, ссылаясь на неизвестный мне трактат Монлюка «Бриллиант магической премудрости четырех сторон света»: со дня восшествия на престол Цинь Шихуань-ди и до самой его кончины ни один злодей, умышлявший против жизни императора, не смог добиться своей цели. Восемнадцать раз убийцы пытались поразить его стрелой, ядом или кинжалом, но сила Черного дракона, заключенного в талисмане, всякий раз спасала своего господина от гибели. В годы правления он открыл много заговоров против себя и нисходящими на него прозрениями повергал к своим стопам множество коварных врагов. Когда же пришел ему черед умереть, окруженному страхом и почитанием подданных, то двум сыновьям своим он отдал талисман и некий свиток, в котором описывал его чудесные свойства. Но тот самый сын, которому достался свиток, велел слугам похитить брата из дворца и заставить его отдать талисман. Однако у того нашлись верные люди в свите коварного брата, и он успел бежать в горы, где следы его затерялись. А вскоре, буквально через пару лет, рухнула и империя Цинь Шихуань-ди, подобно колоссу на глиняных ногах. С тех пор не было никаких известий о свитке, оставленном повелителем Поднебесной. Все волшебные свойства Черного дракона Цинь Шихуань-ди неведомы никому. И только лишь о некоторых из них можно говорить уверенно, и они изложены в этой книге.

— Недурно, недурно, — похвалил соискателя степени бакалавра титулованный экзаменатор. — Но о защитных свойствах талисмана ты мне уже рассказывал. Что-нибудь новенькое есть?

Ансельм тяжело вздохнул.

— Я пока не смог прочесть, о великий, там все зашифровано.

— Ну елкин дрын! — возмутился Лис. — Учишь его, учишь, буквально ночи не спишь, а он какую-то простейшую шифровку Центру осилить не может.

— К центру! — хлопнул себя по лбу ученик. — Конечно, к центру. Как же я сразу не понял?! О великий, ваша проницательность не знает границ! Конечно же, все к центру, снос по пилигрину, тройная квота, осталось лишь исчислить шаг и градус сноса. Благодарю вас, Учитель! — Счастливый Ансельм повернул коня.

— Ты что-нибудь понимаешь? — ошарашенно глядя на меня, спросил Лис.

— Похоже, ты разгадал тайну шифра фон Зеедорфа, — с некоторым сомнением в голосе произнес я.

— Шо, серьезно? И как мне это удалось?

— Легко.

— Ну-ну, пусть трудится, родина его не забудет.

Мы ехали все дальше. Все ближе и ближе был заветный «центр вселенной», святой град Иерусалим. Ансельм, пытавшийся уделять время дешифровке рукописи фон Зеедорфа, был вынужден большую часть пути выслушивать милую болтовню маленькой принцессы, тешить ее своими рассказами и ярмарочными фокусами, на которые он был большой мастак.

— Ой, как это! — хлопая в ладоши, щебетала девушка, глядя, как бакалавр-недоучка магических наук, дунув на невесть откуда взявшееся в его руках яйцо, аккуратно поставил его на острый конец и преспокойно оставил стоять в таком положении.

— Тоже мне, чудо, — снисходительно глядя на веселую парочку, прокомментировал Лис. — Скорлупа пустая, а в остром конце яйца сквозь маленькую дырочку через соломинку вдут воск. Это даже я знаю.

— Но ты же у нас «о великий», — усмехнулся я.

— А, ладно, пусть детвора развлекается.

— Ансельм! — звонко изрекла Алена Мстиславишна, принимая комично-гордый вид. — Даю слово, что, когда я взойду на престол, сделаю тебя придворным магом.

— М-да, детвора, — поворачиваясь ко мне, негромко произнес Лис. — Ты, кажется, когда-то говорил, что принц Людвиг не престолонаследник?

— Говорил. И сейчас это утверждаю. Но, заметь, она ведь ни словом не обмолвилась о принце Людвиге. Она утверждает: «Когда я взойду на престол».

— Хорошая девочка, далеко пойдет.

— Вот в этом как раз я ни секунды не сомневаюсь. И, полагаю, Ансельм ей в этом весьма поможет.

Дорога к Иерусалиму путалась меж каменных холмов, огрызков скал, торчавших посреди равнин гнилыми зубами. Кое-где их слоистая красно-белая поверхность была покрыта тощей зеленой порослью, очевидно, вылезшей наружу после недавних ливней, и эта зелень была единственной отрадой в сыром душном безлюдье Святой земли.

До сих пор нам не попадались ни крепости, занятые крестоносцами, ни даже разрозненные отряды священного воинства. Изредка встречались христианские общины, спокойнейшим образом соседствующие с сарацинскими поселениями, словно и не бушевало вокруг никакой войны. Приют давали и те и другие. Христиане охотно помогали единоверцам, мусульман же вводило в явное недоумение наше друзское одеяние и доскональное (спасибо «Мастерлингу») знание местных диалектов. Конечно, только слепой не смог бы отличить нас от гордых жителей сирийских пустынь. И все же с друзами лучше не шутить. Наравне с законом гостеприимства у них чтился и закон кровной мести.

Очередную ночь мы провели в убогой хижине погонщика верблюдов, влачившего почти нищенское существование в чуждой для него неприветливой стране. Родом он был аж из самого Туркестана и волею судеб доживал здесь свои дни, проклиная забытую Аллахом участь. Позавтракав сухой лепешкой и запив ее водой, мы уже собрались уходить, когда жена погонщика, месившая в корыте глину, вдруг подняла крик, отчитывая босоногого мальца-сына:

— Как ты смеешь, Бейбарс! Немедленно положи стрелу на место. А вдруг господин Венедин увидит! Как не стыдно воровать?!

Лис, привлеченный шумом, выглянул из хижины:

— Что происходит, уважаемая?

— Простите, высокий господин, мой маленький сын, несмышленыш, вытянул стрелу из вашего колчана. Я повелела вернуть ее вам. Простите, высокий господин. — Она протянула обитательницу Лисовского колчана хозяину.

— Вот как, — поднял вверх брови мой друг, принимая из рук женщины оперенное древко. — Эй, малыш, сколько тебе лет?

— Уже скоро шесть, — гордо распрямляя плечи, ответил смуглолицый мальчик. — Но я уже воин.

— Тише, Бейбарс, тише, ну что ты раскричался.

Лис насмешливо глянул на меня.

— Вот ведь как бывает, Капитан, этот малец — Бейбарс. Ему почти шесть лет и он уже воин. И с этим ничего не поделаешь. — Он развязал висевший на поясе кошель и протянул взволнованной матери пару золотых монет. — На, накорми его. Воину нужно набираться сил. А это, — Венедин протянул стрелу просиявшему от радости Бейбарсу, — оставь себе. И вот еще что, — на ходу бросил Лис, вскакивая в седло андалузца, — когда ты вырастешь и станешь великим полководцем, помни, что и среди христианских рыцарей встречаются достойные люди.

— Обещаю вам, ага, — срывающимся от радости голосом прокричал ему вслед мальчишка.

— А что, дядя Лис, этот малый и впрямь станет полководцем? — глядя сверху вниз со своего арабчака на ободранного сына погонщика верблюдов, счастливо сжимающего стрелу, спросила Алена Мстиславишна.

— Не совсем, — покачал головой мой напарник. — Пройдет не так много времени, и он станет не только полководцем, но и самым великим султаном со времен Саладина.

— Сын погонщика верблюдов? — переспросила девушка, наслышанная, очевидно, от Ансельма о чудесных свойствах «о великого».

— Основателем империи.

— Жаль, что не успела познакомиться с ним поближе, — задумчиво произнесла наша подопечная. — Но я его запомню.

До Иерусалима оставалось уже не более полутора дня пути, когда наконец мы встретили первый рыцарский отряд. Вернее было бы сказать, он нас встретил. В какой-то миг Ансельм напрягся, прямо посреди разговора, и сообщил, что за нами наблюдает множество вооруженных людей. И почти тут же из-за ближайших холмов с гиканьем и свистом вылетела и понеслась на нас, пытаясь охватить со всех сторон, легкая конница в чалмах, с круглыми щитами и тонкими пиками. Но тут меж восточных одеяний замелькали доспехи европейских рыцарей, а после того как на одном из щитов я разглядел червлено-серебряную шахматку графского рода фон Хонштайнов, у меня и вовсе отлегло от сердца. Передо мной был отряд имперских рыцарей, сопровождаемый сотней туркопилье. Завидев черные бурнусы, они, вероятно, приняли четверку всадников за невесть откуда взявшихся гостей из сирийской пустыни и пожелали уточнить, что именно надо под стенами Вечного града друзским лазутчикам.

Я выхватил из-под своего покрывала грамоту с печатью императора Фридриха и начал размахивать ею в воздухе, крича во весь голос:

— Остановитесь! Мы люди императорской службы!

Очевидно, заслышав мой крик, нападающие остановили коней, и мы оказались окруженными со всех сторон десятками верховых, ожидающих приказа казнить или миловать. Немая сцена продолжалась минут пять, потом от рыцарской группы, стоявшей под знаменем фон Хонштайнов, отделился один из закованных в доспехи воинов и неспешным шагом пустил своего коня навстречу нам.

— Ну-ка, Капитан, ты у нас ходячий гербарий, в смысле, гербовник, расскажи-ка, что за Ланселота несет к нам в гости?

Я вгляделся в червленый щит всадника, на котором серебряный меч острием вверх проходил сквозь центр четырех сигнальных рожков, поставленных в косой крест.

— Н-не знаю. Похоже на польский герб Тромбы, но это не он. Там рожка было всего три и они обычно черные в золоте, а здесь серебро в червлени. Этот герб мне раньше видеть не доводилось.

Между тем рыцарь приближался все ближе, так что уже можно было разглядеть его глаза, видневшиеся в прорези шлема.

— Господи! — внезапно донеслась из-под стальной личины чистейшая русская речь с характерным северным выговором. — Да ведь это же Воледар Ингварович и Лис Венедин! И… никак, дочь князя Мстислава Киевского! Не сплю ли я?

— Ну, в общем-то это, конечно, мы, — не скрывая удивления, за всех нас ответил Лис. — А вы, с позволения сказать, кто такие будете? А то я вас в этом ведре не узнал.

— Ефимий я! Ефимий из Ольшаницы. Нешто не помните? Мы ж с вами вместе под Изборск ходили.

— Как же, — хлопнул я себя по лбу, — знаменщик князя Олега Изборского. А здесь-то какими судьбами? Разве руссы послали войско в крестовый поход?

— Знаменщик-то бывший, — печально вздохнул отважный юноша. — А из руссов здесь, пожалуй, один только я. Но это долгая история. Нынче я на службе императора Фридриха. Ну а вы-то куда путь держите?

— Так все к нему самому и телепаемся, — хмыкнул Лис. — Он уже, поди, нас заждался. Сидит небось в Иерусалиме в башне каменной да все в окошко выглядывает — не едем ли мы?

— В каком Иерусалиме?! — Даже искажающий звуки шлем не мог скрыть удивления в голосе нашего старого приятеля. — Император отступил из-под Иерусалима. Сейчас он в Яффе.

— Стало быть, там сарацины?

— Нет, — башня шлема повернулась слева направо, — там карезмины. Полторы недели назад они овладели городом, за один день вырезав более семи тысяч человек без разбора звания и веры. Наш отряд был выслан в передовой разъезд, теперь мы возвращаемся в ставку. Если желаете, мы сопроводим вас туда.

— Благодарю тебя, Ефимий, — поклонился я. — Будем рады. Вот только у меня к тебе большая просьба: ты никогда не видел этой девушки, не знаешь, как ее зовут и откуда она родом. Сейчас ее имя Альенор из Штраумберга и она считается младшей сестрой Венедина.

— Хорошо, — медленно произнес молодой рыцарь, — будь по-вашему. Я доложу графу о вас.

— А почему я считаюсь сестрой Венедина? — не преминула выяснить юная княжна, лишь только отъехал храбрый изборец.

— Потому что все полагают, — негромко ответил я, — что ты с женихом находишься в лагере императора и все время со своего приезда в Трир буквально не отставала от Фридриха ни на шаг. Если мы не успеем доставить тебя к нему до твоей собственной свадьбы, то и мы, и все, кто был участником нашего похода из Новгорода, исчезнем безо всякого следа.

Алена замолчала, глядя на меня пытливым взором.

— Умно, — наконец-то сказала она. — Пожалуй, я бы тоже так сделала.

Ночь застала нас на полпути к Яффе. Наконец-то мы могли чувствовать себя в относительной безопасности. Вдалеке перекликались выставленные часовые, конные разъезды объезжали округу в поисках возможного врага, ярко горели костры, кипело в котлах варево солдатской похлебки, ржали кони у коновязи, где-то поодаль слышался хохот отдыхающих воинов… В общем, ночь была тиха и прелестна.

— После того как Орда ушла из Руси, князья стали требовать Володимира Ильича на царство, — рассказывал Ефимий из Ольшаницы, или, как величали его здесь, Иохим фон Улфшанц. — Никому не хотелось признавать над собой власть недавнего сына боярского, коли тот не назовется царем. Уж как Володимир-то отпирался, а все уломали. Патриарх Константинопольский да митрополит Киевский в Москву, что в Украине Залесской, приезжали златой венец на голову Муромца возлагать. По городам и весям народ, почитай, две седмицы ликовал, покуда все меда да всю брагу не выпили.

А уж как празднества-то закончились, все и вовсе вкривь да вкось пошло. Всяк князь при царе первым быть желает, всяк силы копит да ближнего своего извести норовит. И каждый же в тот самый час за свою землю горло рвет: одни кричат — на Царьград идти надо, Олегову дань отымать, другие твердят — пора волжских булгар наказать, пошто Орду до нас допустили? Олег на ливонцев в поход кличет. Ярославскому князю угров подавай. У каждого своя правда, свой резон. Володимир Ильич извелся, с князьями споря да суд чиня, а им все не докучно, что псы злые из-за кости дерутся. Вот и мой-то, — вздохнул витязь. — Из-за полоцких-то земель спор при вас еще был?

— При нас.

— По закону земля эта Глебу Холмскому принадлежать должна была. Так и Володимир Ильич рассудил. Ну, князь Олег осерчал сильно, что не ему тестевы земли достались, да против Глеба козню задумал. У него после Калки большой татарский полон был. Вот он и отобрал из него три дюжины наилучших батыров, откормил, снарядил как след, пообещал им вернуть свободу, да еще и злата дать, коли они Глеба порешат. Те, понятное дело, согласились на сие злодейство с радостью. Подстерегли они молодого полоцкого князя, когда тот всего с пятью гриднями из града выехал, да тут же и набросились всей силой. Князь Глеб витязь славный был, и гридни его недаром хлеб свой ели, но силы все ж неравны оказались. Скольких уж они погубили, мне неведомо, только и сами головы сложили. А те из татаровей, кто жив остался, утекли к Изборску за обещанной наградой. Там их князь Олег и принял. Получили лиходеи свое злато с меча княжьего до последней крупинки.

Головы их князь Олег в мешок положил да к цареву двору привез: вот как, мол, знатно я вражьих сынов покарал за пролитие рюриковской крови, в награду за то полоцкий стол желаю. Да только мне про то злодейство знамо стало.

— Ну и ты… — усмехнулся Лис.

Ефимий вздохнул печально:

— Я при князе знаменщиком состоял, стяг его боевой в самую гущу сечи носил, ни на шаг от господина своего не отставал. Сказал бы кто: умри за князя своего! Умер бы, не сморгнув. А вот лиходейство такое стерпеть не мог.

Снял я с себя меч, которым меня Олег под Изборском перепоясал, положил перед ним на пол прямо там, в царевой палате, да и поведал как на духу, как дело обстояло. Князь в гневе норовил меня шестопером оглоушить, да Володимир Ильич под защиту взял. А князя Олега со двора прогнал и, уж конечно, Полоцк ему не отдал. А спустя месяц Олег на Полоцк силой пошел. И с ним ливонцы.

— Стало быть, перекинулся, — хлопнул себя по колену Лис. — Уму непостижимо! Это ж бред болезненный! Вдумайся, отвоевывать земли тестя с убийцами его дочери.

— К сожалению, уму постижимо, — мрачно изрек я. — Нрав у князя крутой, повиноваться кому-то, а уж тем более такой малости, как закон, ему не по силам. У него от этого все нутро выворачивает. А то, что некогда ему пришлось у Муромца подмоги просить, ему, князю Труворичу, внуку крестьянскому челом бить, он вовек забыть не сможет.

Ефимий из Ольшаницы посмотрел на меня невыразимо тоскливо, так, будто я затронул старую, но все еще ноющую рану.

— Не сможет. Как Полоцк в осаду сел, ему и от Мстислава Киевского, и от Святополка Туровского в подмогу полки подошли. Володимир Ильич же с новгородцами по Пскову и Изборску ударил да на Ригу и Ревель корабли послал. Нынче князь с женой и сыном в Юрьеве сидят под ливонской рукой, и княжества Изборского, стало быть, боле нет. До самой Ливонии земля новгородская.

— Ну а ты-то? — спросил я.

Наш собеседник усмехнулся.

— А, за книжной премудростью погнался. Володимир сына своего Илью от греха подальше в град Париж отослал языкам да наукам обучаться. Есть там такое место, где всякий люд латинской грамоте, да логике, да богословию, да разным законам учат. Сорбонной величают.

— Да, мы в курсе. У одного нашего знакомого так собаку звали.

— Ну так вот, — продолжал молодой рыцарь, — с Ильей-то еще десяток детей княжих и боярских поехало. Кто в Сорбонну, а кто за море, в Кембридж. А с ними и я. Да только в Париже мне совсем не понравилось. Против Новгорода или, скажем, Киева глухомань дикая! Грязно, вонь кругом, бань нет, дьяки все надутые, лопочут какие-то вокабулы латинские не пойми о чем… Тьфу! А тут как раз император в поход собрался. Я, стало быть, у Илюши соизволения испросил да и подался к Фридриху на Сицилию. Теперь вот воюю у графа Хонштайна. — Он вздохнул. — Ладно, государе-воеводы, час поздний, пора бы и на покой. Утро вечера мудренее.

Лагерь крестоносного воинства под Яффой напоминал муравейник в разгар рабочего дня. Все в нем двигалось, меж шатров сновали оруженосцы, плотники заготавливали впрок детали осадных башен, кузнецы оковывали железными листами бараньи лбы таранов, бесчисленные туркопилье выезжали из лагеря, отправляясь в дозор, арбалетчики оттачивали свое искусство на выставленных за полтораста шагов ростовых щитах… Армия жила своей обычной жизнью, готовясь к скорому походу.

Пергамент с императорской печатью служил идеальным пропуском. Вскоре мы, вновь приобретшие благодаря стараниям Ефимия европейский вид, стояли у огромного шатра с развевающимся золотым штандартом верховного главнокомандующего.

— Ваше величество, — слышалось изнутри, — как нам сообщили, граф Ибелин, заключивший союз с султаном Дамасска Анназиром Даудом, послал к Иерусалиму золотую казну, чтобы подкупить военачальников карезминов и склонить их выступить на стороне их коалиции.

— Я знал об этом еще неделю назад! Вернулся ли отряд Хонштайна?

— Должно быть, да. С ним…

— Никаких «должно быть»! Да или нет?

— Да, ваше величество. С ними прибыли рыцари Вальтер фон Ингваринген и Лис Венедин. Они ждут ваших приказаний у шатра.

— Прекрасно. Пусть войдут. А ты немедленно беги за Хонштайном.

— Но он только вернулся…

— Бе-гом!

Выскочивший из шатра вельможа кратко кивнул нам на хлопающий на ветру полог и умчался туда, где располагался на отдых отряд графа фон Хонштайна. Мы вошли, немного робея.

— Все благополучно? — едва удостоив нас вниманием, спросил император. И тут же наткнулся взглядом на стоявшую близ нас маленькую киевскую княжну. — Хорошо, господа рыцари, останьтесь здесь, я поговорю с вами попозже. А вами, фройлян, я крайне недоволен. Кто вам позволил выезжать из лагеря скрытно, да еще без сопровождения?

— Этого никогда больше не повторится, дядюшка, — кротко присела в низком поклоне принцесса. — Простите мне мою девичью глупость.

— Эй! — Отворачиваясь от девушки, Фридрих подозвал одного из оруженосцев, дежуривших при особе монарха. — Проводите принцессу к ее шатру.

— До вечера, дядюшка.

Мне было почти не видно лица государя, но краем глаза я заметил, что он был весьма доволен состоявшимся диалогом.

— Ваше величество. — В резиденцию буквально ворвался уже виденный нами некогда в Санкт-Йоханесбурге императорский референтарий. — Господь на нашей стороне! Карезмины дали согласие выступить против Орды вместе с нами.