Третья глава

Обыкновенная изба. Толстые, серые, рассохшиеся бревна, маленькие окошки, затянутые бычьим пузырем. Налево от избы огород — несколько капустных грядок с соломенным пугалом посередине. От капусты тянуло прохладой. Направо от избы голый двор, усыпанный куриными следами и пометом. Двор полого спускался к овальному пруду. Его поверхность горела в лучах заката, как начищенная кираса. Были еще какие-то строения; овины? сараи? Возле одного из них стояла телега, уткнув в землю единственную оглоблю. У вросшего в землю крыльца — коновязь. Расседланный конь подрагивал шкурой, отгоняя слепней.

Когда Фурцев подошел к крыльцу часовые, томившиеся на нем, выпрямились и запретительно скрестили перед ним ружья. Блеснули надраенные медальоны на остроконечных гренадерках, строго глянули одинаковые рыжие глаза. Не удивительно — близнецы. Длинную, худую фигуру Фурцева часовые знали преотлично, как-никак третья совместная баталия, но и пароль сказать потребовалось.

— Полтава.

— Гангут. — Махорочным хором ответили гренадеры Ляпуновы, процеживая слова сквозь монументальные усы. — Проходь.

Еще раз пароль в спросить должны были в сенях, но не спросили. Там томились на лавках в призрачном свете, проникавшем из оконца расположенного у самой земли, еще пятеро. У одной стены два гусарских офицера, обмундированных честь по чести — доломаны, ментики, чикчиры, до пола свисающие ташки; у другой два драгунских, они берегли на коленях свои хвостатые каски. Не сидел и прохаживался взад вперед только один улан в своем красивом синем мундире с красными выпушками; и этишкеты, и помпон, и лядунка у него были в высшей степени хороши. Это был ротмистр Родионов, командир этого кавалерийского собрания. Фурцев был одет в простой темно-зеленый егерский мундир с синими погонами, чему было простое объяснение — начальник разведки, ему не след выделяться блеском экипировки.

Присмотревшись, Фурцев увидел, что и гусары и драгуны спят сидя. Родионов объяснил.

— Это я велел им дремать. Пионеры. Пусть поспят днем, зато не проспят ночью.

Фурцев не стал ничего говорить, хотя на лицо было несомненное самоуправство. Раз велено охране не смыкать глаз, так, стало быть, не смыкать. Ни днем, ни ночью. Родионова, с точки зрения начальства, следовало если не наказать, то отчитать. Но сделать это было трудно — герой! Да и лично некоторые из командиров были ротмистру обязапны. Это он в прошлой баталии внезапно, чуть ли не по спинам крокодилов, провел "кумпанию казаков" через гиблое болото и ударил во фланг сарацинской саранче, чем и спас и есаула Затыльнюка, и тех, кто вместе с ним попал в засаду. Али-Паша уже подпрыгивал на месте от предчувствия победы, и пинал воздух кривоносыми чувяками, а пришлось драпать. А еще раньше, в самом первом деле, Родионов (по-тогдашнему, десятский Вавило) внезапной атакой сорвал индейское жертвоприношение, в тот момент, когда неудачливого разведчика Фурцева уже положили щекой на окровавленный камень.

Родионов почувствовал хмарь на душе у начальника разведки, но не правильно ее истолковал.

— Да, пусть право поспят, до двенадцати еще далече.

Из штабной горницы в сени вышел прапорщик Плахов, рыхлый толстяк с бугристой лысиной, висящими щеками, в неловко сидящем пехотном мундире — типичный пионер. Частью перепуганный, частью возмущенный, и в целом, почти бесполезный в реальном деле. В прежней жизни он был небольшим начальником и несчастным мужем, самое неуместное сочетание на войне.

— Это ваш, — усмехнулся Родионов, — просили ведь, вот дополнительная подмога.

Несмотря на офицерские эполеты Плахова рядовой Ляпунов дал ему давеча жестокий шелобан в потный лоб за нелепые и утомительные вопросы в стиле: "да что это такое? да как же это можно?!" и Фурцев был тому свидетелем. Всю неделю Плахов слонялся по лагерю, нигде не пригождаясь, теперь вот его приписале к разведке.

— Да, он очень усилит? — Рассеяно сказал Фурцев.

— Да ладно вам, поручик, — махнул рукой симпатяга ротмистр, — я сам интересовался, там, в частях, все при деле. Лафет надо наладить у единорога. Ружейные кремни стесались у мушкетеров на пробной стрельбе. Сидят, меняют. Да и окоп вокруг батареи кому-то рыть надо. У меня у самого что? Ляпуновы, да этих увальней в обновах две пары вот и весь стратегический резерв. Придется вам на опыте своем ехати.

— А может, и не придется. — Загадочно сказал Фурцев.

Родионов, ожидавший бурных сетований по поводу того, что в разведку не выделяют более справных и бывалых вояк, пожал бравыми плечами.

— Ждите меня на крыльце, прапорщик. — Сказал Фурцев Плахову и, толкнув дверь, вошел в горницу.

Темные бревенчатые стены, лавки вдоль них, низкий, закопченный потолок, в дальнем углу плохо различимая икона, на столе сальные свечи в глиняных плошках, меж ними карта. Над ней склонились три человека в разных мундирах. Все трое — главнокомандующие. Узнав, что в этой компании будет так, Фурцев впал в мрачное расположение духа. После гибели князя-генерала в войске осталось три военачальника примерно равных доблестью, чином и заслугами. Никто из них не пожелал отступиться от претензий на верховное командование. "Что ж, будем теперь Змеем Горынычем", шутили унтера. Но шутили невесело.

У каждого из "триумвиров" была своя "партия" в войске. За полковника Затыльнюка ратовали все конники — драгуны, гусары, уланы. Полковника Омуткова поддерживала пехота — мушкетеры, гренадеры. Наконец, у премьер-майора Грузинова в активе была артиллерийская команда, все канониры, бомбардиры и фейерверкеры стоял за него горой, а артиллерии на данный момент придавался особый вес. "Партии" до странной ожесточенности спорили о преимуществах и особой важности именно своего рода войск. Юмор ситуации заключался в том, что разделены все они были по этим родам всего какую-нибудь неделю назад. Половина гордых кавалеристов до сих пор ходила по лагерю враскоряку от непривычки к верховой езде. Пехотинцы слишком впрямую понимали команду "закуси патрон". Что уж говорить о пушечниках!

Имело значение и то, что всем трем командующим в сумме было всего восемьдесят два года.

— Садитесь поручик. — Сказал Фурцеву полковник Затыльнюк, длинный, белобрысый, с немного замедленными реакциями человек.

— Постойте! — Вмешался Омутков. Квадратный, с выпирающей вперед челюстью и вечно недоверчивой улыбкой. Он был человек резкий, порывистый, казалось, что он не в силах и минуту усидеть на месте, и жить не может без конфликта. — Скажите Фурцев, видна ли от крыльца штаба позиция нашей батареи?

— Нет, мешает березовая роща на той стороне пруда.

Омутков выразительно поглядел на Затыльнюка, как бы говоря: ну что, кто прав?

Большой, седой штаб-майор Грузинов безучастно попыхивал трубкой. Стихия мелкого соперничества была не для него.

— Вестовому туда спокойным шагом четыре минуты ходу. — Сказал Затыльнюк.

— А я считаю, что реальное управление нашими огневыми силами потеряно, господа. — Подпрыгнул на месте Омутков.

— А я бы не спешил с выводами. — Это Грузинов из облака ароматного дыма. — Мы ведь не знаем, в каком направлении придется вести огонь. Я бы послушал начальника разведки.

Фурцев для начала сел. Вид у него был усталый, мундир пыльный, взгляд тусклый. Прошлую, рекогносцировочную ночь он провел без сна.

— Что-то можно сказать и до сообщения разведки. — Не утерпел Омутков. — Исходя из самых общих соображений. Ведь не могут же ОНИ появиться со стороны реки. Я, например, считаю, что сократив угол ожидания, мы можем произвести дополнительное эшелонирование позиции, а приближение штаба к огневой позиции…

— Да помолчите вы! — Тихо сказал Затыльнюк.

— Что-о?! — Сгибая ноги в коленях и лапая пояс в поисках оружия, пропел пехотный полковник.

— Да, на вашем месте я бы помолчал, генацвале.

— Что-о?! — Крутнувшись на одних каблуках, Омутков повернулся к Грузинову. — Да ты вообще… — горло у пехотинца перехватило.

— Что я вообще?! — Премьер-майор вытащил трубку изо рта.

Скандал, да еще с какой-нибудь кровавой ерундой был бы неизбежен, когда бы не слова произнесенные громко Фурцевым.

— Я подаю в отставку, господа.

— Что?

— В чем дело?!

— Что за шуточки, поручик?!

Тяжело помотав головой, Фурцев закрыл глаза и положил руки на стол.

— Однако же мы приказываем вам отвечать. — Нервно сказал Омутков.

— Извольте. Думаю, вы в курсе, что по сложившейся традиции, за сутки до объявления рокового часа, разведка начинает осторожно выяснять с кем, собственно, предстоит иметь дело. Формально такие действия считаются нарушением правил, но на практике, абсолютно все к ним прибегают. Бывают даже встречные столкновения разведкоманд во время таких вылазок. Чаще разведчики расходятся мирно, получив определенную информацию о предстоящем противнике. Во время первой такой операции я даже попал в плен.

— Это нам известно. — Перебил его нетерпеливый пехотинец. — Говорите по существу. И откройте глаза, не надо тут пифию оракульскую представлять.

— Я просто очень устал. Мои люди тоже валятся с ног. Мы никогда еще так не старались, но мы не смогли найти никаких следов противника.

— Что в данном случае значит "никаких"? — Спросил вдумчивый Затыльнюк.

— Никаких, значит никаких. Я говорю не про отсутствие соприкосновения, визуального контакта, а про то, что мы не нашли ничего. Ни окурка, ни сломанной ветки, ни отпечатка обуви. Мы исследовали все четыре направления, и север, и восток, и запад, и юг. Под конец, мы работали почти не маскируясь, маскировка занимает слишком много времени, и, в результате, ничего, ноль!

— М-да. — Протянул Грузинов.

Омутков обошел вокруг стола, массируя щеки большим и указательным пальцем правой руки.

— Может, "они" отказались, сдались без боя? Бред!

— Исходя из всего вышесказанного, и учитывая, что столкновение нам на этот раз предстоит с непременно решительным исходом, без возможности разойтись миром, я просто обязан заявить о своей отставке. Готов пойти рядовым в пехоту.

Омутков резко остановился за спиной у поручика.

— А какой нам прок в твоей отставке?! Кем заменить?! Ведь все твои люди так же не справились, как и ты, а новых не обучишь за полчаса!

— Разумеется, ни о какой отставке не может быть и речи. — Глядя в карту в карту, сказал Затыльнюк. — Продолжайте выполнять обязанности, вы, по крайней мере, в курсе того насколько плохи наши дела.

Фурцев встал.

— Мне бы…

— Что такое? — Затыльнюк оторвал умный взгляд от карты. — Еще бы пару человек?

— Теперь то зачем? — Вскинулся Омутков. — Агентов в тыл врага засылать, тайную типографию организовывать?! Так, для этого надобно знать, где он, тыл этот!

Грузинов отрицательно покачал мундштуком в воздухе.

— Мои, только-только научились заряжать, вшестером виснут на одном банике.

— Ну, этот прапорщик Плахов… ну, это еще ладно. Но нельзя ли забрать от моей команды этого парня, рядового Колокольникова, он немного странно себя ведет…

Тут все три командира замахали руками на Фурцева, не хватало им сейчас заниматься состоянием какого-то рядового.

Когда Фурцев вышел из штаба, уже совсем стемнело. Судя по всему, время года было свыше выставлено — октябрь. Хлебнув пару раз песчаного ада с ятаганами пополам, начальник разведки на среднюю полосу во второй половине осени роптать не собирался.

Его соратники лежали вокруг костерка устроенного меж двумя большими валунами, да еще в ямке — профессиональная привычка. Армия была еще та. Начальство (сколько уж их сменилось), отказывалось принимать всерьез разведывательную службу. Логика всегда одна — зачем это, когда дела и так, худо-бедно идут. Что там высматривать, когда все решается в самом обычном прямом столкновении при свете дня. Вон против касика индейского выстояли, шейху азартному и вообще шею песочком намылили, Бог даст, и на этот раз сдюжим.

— Ну, что? — спросил Александр Васильевич, получивший еще на индейской войне прозвище Твердило, и с тех пор с ним не расставшийся. Несмотря на огромный по здешним меркам опыт, особо полезным бойцом Твердило не стал, а все из-за своего фаталистического взгляда на действительность. Обязанности свои он кое как выполнял, но источником мужественности или инициативы не становился никогда. Не то, что Мышкин, бывший Мешко, вернувшийся из госпиталя без глаза, но с отвердевшей волей. Из вполне исправного воина он вырос в идеального унтер-офицера. Неделю назад, при формировании он получил подчиненного, солдата Колокольникова, остроносого, медлительного как спирохета, белобрысого паренька, бывшего студента. Такого же новичка, как прапорщик Плахов. В отличие от прапорщика, солдат не суетился, не возмущался, и смотрел на мир из под полупрозрачных и полуопущенных век с некоторым презрением. В разведку он ходил в основном в район полевой кухни, там, по слухам, у повара Ражина можно было разжиться кое чем запрещенным.

Фурцев сел на песок и привалился спиной к камню.

— Да, ничего. Речи мои на них впечатление, кажется, произвели, но что из этого будет, не знаю. Большая все же глупость тройное командование. Да и возраст. Горячие больно, друг перед другом все выставляются.

Мышкин поставил перед начальником котелок с еще теплой ячневой кашей. Фурцев вытащил из-за отворота сапога ложку, протер ее пучком сухой травы, и задумчиво погрузил в еду.

Мышкин занялся новобранцами. Через два часа выходить в дозорный обход, а они до сих пор не знают, где у пистоля капсюль. Занятие унтер офицер вел, усевшись на пехотный ранец, поглаживая время от времени, роскошный шрам, начинавшийся посреди левой брови и мощно рябивший кожу до самой макушки — след томагавка. Пламя костра играло в стеклянном глазу. Глаз был искусственный, но общий уровень зоркости в Мышкине от этого не уменьшился. Он понимал толк во всем воинском. Он даже прибаутки стал сочинять на уместный в данной ситуации, как бы суворовский манер: что меч, что пищаль, что базука, одна, одно слово, наука.

Плахов, даром, что офицер, перед Мышкиным заметно благоговел, по крайней мере, больше заторможенного Колокольникова. Новички всегда располагаются душой к тем, кто снисходит до разговоров с ними. В первые дни после шока и антишоковой обработки, которая сама стоит любого шока, развивается в любых почти людях словесная диарея. Они по сорок, по сто раз могут с разных сторон подползать к одной и той же теме, заключенной в сущности в двух вопросах: что же это все такое? и, почему я? Мышкин никогда не отвечал впрямую, ибо ответов на эти вопросы просто-напросто не было, и сбивал душевный надрыв уставной требовательностью. Мол, что ты мне про смысл миропорядка и метафизику морали, когда у тебя бляха не чищена!

В такие вот как сейчас часы вечернего отдыха после проработки соответствующей матчасти (перемены оперения на стрелах, или протирки ружейных стволов) Мышкин охотно превращался в классического "дядю" и, покуривая свою трубченку, со смаком повествовал о прежних битвах и походах. На его "огонек" захаживали солдаты и из других команд. Хотя от того удара томагавком по брови прошло едва ли четыре недели, рассказы его отчетливо отдавали былиной. Плахов слушал их зачарованно, Колокольников как бы вполуха, глядя куда-то в сторону, но все же слушал.

— Повезло вам робяты, повезло, ведь стоим тута все равно как на родной земле. Вон и ставок, и лужок, и капустка подле избы. А было дело у нас с персиянами, вывезли нас в место дикое, голое. Гора и пустыня и ничего акрамя. Да и пустыня не песок, а чистый камень. И жара, Матерь Божья, какая жарища! Жду, каково насчет вооружения будет. А насчет вооружения выдали нам рубахи длинные, кожаные, да палицы с каменьями в них вбитыми, и ножи, да только не железные.

— А какие? — Сверкая мощным потным лбом, спросил Плахов.

— А бронзовые. По условному времени не полагалось железа. Ну, луки. Да не луки, а слезы. Не клееные, а только гнутые. Из такого на сорок шагов, да и то, если умеючи, только кошку и пробьешь. Ну, как водится, думали-думали, кого против нас выставят.

— Вы же сказали, персиян. — Презрительно произнес Колокольников.

— Это уже потом стало известно. Заранее, чтоб никто не предпринял несвойственных ухищрений, не сообщается. Вон там слышишь, на биваке у самой воды напевают: "Скажи-ка дядя, ведь не даром…" Они там думают, что если мы справлены теперь, как против Наполеона биться, то Наполеона и получим. Только, опасаюсь, никакого француза нам не будет.

— А кто будет? — Плахов жадно вытер лоб.

Мышкин помрачнел и затянулся.

— Не дознались мы еще. Ночью вот выйдем, попробуем еще раз поглядеть. В том замысел нашей службы и польза нашей команды — узнать все заранее, тогда легче биться. Однако же, про персиян: сходили мы, разузнали, как они воюют, чем. Князь-батюшка, то есть наш командир, выслушал нас, и отдал команду — набрать побольше камней с арбуз размером, и погнал с ними в каменную степь. Там мы камни эти разбросали равномерно, и встали строем перед ними. Видим, а на горизонте уже пыль столбами — скачут! Да не верхами, а в колесничьем строю. Шибко скачут, с криками, с трубами, аж печенка переворачивается. Все ближе и ближе персияне. Наши, у кого нервишки послабже, плачут, на колени бухаются. И тут команда — отходить! Мы резко сдаем назад, а вся толпа этих ящиков на колесах с конями прямо с разгона на наши камешки!

Унтер офицер закрыл глаза, любуясь сохранившейся в душе картиной.

— И что? — Не утерпел прапорщик.

— Месиво. Кровавое. Кверху колесами и копытами. У них там, как положено, в оси вделаны косы были острейшие, так что получилось две сотни мясорубок. Ну, тут мы луки наши отложили, а вот бронзовые допотопные ножички нам очень даже пригодились. Но нам не столько добивать пришлось, сколько санитарами работать. Злости на них, на персиян образоваться не успело. Больше они сами себя своими косами… А если бы не разведка, чтобы там от нас пеших с этими луками осталось? То-то. Вот так мы прошли Персию.

Бивачные костры горели по всему лугу, спускающемуся к берегу пруда. Край водной поверхности пламенел.

— Через два часа выходим, — сказал Фурцев, отставив пустой котелок. Мышкин — наблюдение, остальным спать.

После чего капитан завернулся в шерстяной плащ и завалился под камень. И сделал вид, что немедленно заснул. Никогда "перед делом" ему это не удавалось, но он считал, что командир обязан демонстрировать отсутствие нервов.

— Спать! — Повторил команду унтер-офицер, сунул за пояс два пистолета, обошел костер, выбирая место для дозорного пункта, и уселся подле растущей на пригорке березки.

Твердило уже сочно похрапывал. Пессимистам хорошо, они всегда уверены в завтрашнем дне. Плахов укрылся полой шинели, но явно не спал, работа возбужденного воображения сотрясала его крупное тело. Колокольников был тих, он лежал так, чтобы можно было наблюдать расположение полевой кухни слева от штабной избы.

Фурцев и любил эти часы тайного одиночества и боялся их. Каждый раз происходило одно и то же, всякий раз он входил в одну и ту же реку. Пытался представить, что происходит ТАМ, там, откуда его изъяли. Мама, отец, сестренка, ребята, работа… Но мысль уклонялась от этой работы, виляла, подползая к омутам наполненным готовым, стоячим ужасом в смеси с жидкой тоской, и оказывалось, что единственный способ не пытать себя изнутри, это размышлять о деле. Конкретно — о предстоящем разведвыходе. И он начинал перебирать детали маршрута по которому они двинутся сегодня ночью. Поле боя он успел изучить за последние сутки очень хорошо, многие валуны и деревья знал в лицо, и теперь мысленно перебегал от одного знакомого предмета к другому.

Фурцев почувствовал, что его тронули за плечо. Голос Мышкина прошептал "пора". Это означало, что до двенадцати осталось совсем немного.

— Буди остальных.

Остальных, в данном случае означало Александра Васильевича. Все прочие, так и не сомкнули глаз. Географ спал на спине, широко раскинув руки, как будто ему снились очертания Евразии.

Построив команду, капитан произвел смотр. Экипировку своим бойцам он сочинял сам. Парики с косицами, гренадерки, кивера и прочее в том же роде, было свалено за камнями в бесполезную кучу. Для разведпохода годилась исключительно егерская мягкая и легкая амуниция. Главное в ней — короткие яловые сапожки. Без правильной обувки в разведчицком деле — гибель.

Ружья собрали все вместе, завернули в два плаща и положили подле валуна в углубление, забросав предварительно мхом. Идти в разведку с этими штыковыми чудами, все равно, что со знаменами, так же заметно. С собою каждый взял по два пистолета, нож, тесак, кресало и запас тонко нарезанного сала. Наилучшая в дозоре еда. Положил на язык и соси, и руки свободны и глаза.

Фурцев еще раз проверил новичков на предмет обращения с оружием. И Плахов и Колокольников показали достаточное владение маленьким шомполом, и пулю с пыжом не перепутали.

— Ну, — сказал тихо капитан, — с Богом!

В тот же момент раздался истошный крик у него за спиной в ночи. В той стороне, где находился штаб. В захлебывающемся потоке слов можно было разобрать только одно: "Убили! убили! убили!"

Кричал поварюга Ражин. Неожиданно бабьим, визгливым голосом. Кричал, выскочив на крыльцо. Рядом появился кто-то с горящей головешкой и стала заметна смутная суета у штабной избы.

— Убили, Господи, убили!

— За мной. — Скомандовал тихо Фурцев.

Когда начальник разведки взбежал на крыльцо, Ражин раз за разом объяснял собравшимся, что всего "пять минуточек тому" понес господам полковникам чай, да и выяснил, что "сахарница у них пустая". Завернул в кладовку, пока половинил сахарную голову, пока на удобные куски ее крошил, "им горлы то и поперерезали".

— Стоять здесь! — Велел Фурцев своим, и быстро вошел внутрь. Две оплывших свечи, как бы через силу освещали картину резни. Грузинов и Омутков лежали на полу у окна проткнув друг-друга шпагами. Оба удивительным образом попали сопернику прямо в сердце. Затыльнюк криво сидел у противоположной стены, его словно бы оттолкнули туда сражавшиеся, которых он, кажется, пытался помирить. Но он слишком неудачно ударился виском об угол стола, удар этот оказался смертельным. Вся карта была забрызгана тяжелыми, черными каплями крови.

Гренадеры Ляпуновы хмуро жевали усами и выставляли перед собой не могущие никого защитить штыки.

— Ни хрена себе! — Присвистнул ротмистр Родионов, влетев в помещение. В ответ на угрюмый ропот солдат о "нечистой", он, сохраняя, видимо, полное присутствие духа, вытащил зажигалку и начал осмотр помещения, чмокая каблуками по липкому полу.

— Да, не скажешь, блин, что тут очень чисто.

Интересно, что в первый момент Фурцева больше удивил как раз вид зажигалки, а не трупов. Оказывается, и при здешних строгостях возможно обзавестись вещицами!

Завершив обход помещения, Родионов сильно хлопнул одного из Ляпуновых по плечу, и велел.

— Иди, встань там при двери. Никого сюда.

Потом достал из-за отворота на рукаве бычок и закурил.

— Не заметят? — Спросил Фурцев, указывая на зажигалку.

— После вот этого, — Родионов сделал жест в сторону окровавленного стола, — не посмеют. Это не массовое или коллективное самоубийство, как ты, может быть, подумал. Тут кто-то побывал и навел хорошего шороху.

Почему ротмистр пришел к такому выводу начальнику разведки было непонятно, но он также не видел, почему бы это мнение нужно было оспаривать.

— Но двенадцать-то уже пробило.

Фурцев имел в виду, что формально военные действия были уже открыты.

На это замечание капитана Родионов ничего не ответил, только сплюнул мрачно в угол. Потом расстегнул гульфик и куда-то там сховал контрабандную зажигалку. И бодро пояснил.

— Все ценное ношу под мошонкой, пока этот тайничок меня не подводил.

— Так что тут произошло?

— Что, что, — Родионов снова сплюнул, — залез кто-то через слуховое окошко на чердак, а потом сюда, в горницу, через ту дыру, вон видишь, слева от дымохода.

— Так ведь это и для кота, и то узко.

— Узковато, правильно разведка замечаешь, только другие щелки еще уже.

— И что же, никто ничего не услышал?

Ротмистр выпятил губу.

— А ты у них спроси, у господ полковников.

— Что же это получается…

— А то получается, что у наших сегодняшних партнеров, есть специалисты особого рода. Почему-то мне кажется, что их было больше одного. Пробрались заранее на чердак, дождались условленного часа и нырк внутрь. Что они тут делали, я сказать не могу, одно ясно — наши енералы за шпаги схватились, ну и перерезались. А гости эти непонятные испарились через ту же дырку, через которую влетели.

— Бред какой-то. — Сказал Фурцев.

— Да, понятного тут мало. К тому же, становится интересно, с кем это свела нас, на этот раз, судьбинушка. Признаться, воодушевления я никакого не испытываю.

Фурцев тоже не испытывал воодушевления.

— Что там за шум?!

Из сеней в горницу заглянул Ляпунов, выставленный для охраны.

— Вашбродь, там…

— Что там?!

— Народ, толпа. Просят.

Родионов с Фурцевым вышли на крыльцо. На площадке перед ним собралась почти вся "армия". Вперемешку, и гренадеры, и гусары, и егеря. Кто-то даже в исподнем, мало кто при оружии. Возбужденные, сбитые с толку. Рваный свет факелов бегал по головам. Стоял гул всеобщего испуганного говора. Увидев начальников, хоть и не самых главных, толпа зашумела решительнее, требуя объяснений, хотя всем и так было известно, что произошло.

Ротмистр последний раз затянулся и стрельнул окурком в темноту влево от себя.

— Значит так, — гаркнул он, — слушай на меня.

Волна гомона резко спала, но Родионову не суждено было воспользоваться тишиной. Из-за штабной избы послышался шумный, ширящийся хруст. Такой звук могло издавать стадо коров идущее по капустным грядкам. "Что это?", мысленно спросил себя каждый, холодея и в глубине души уже догадываясь, кто.

Ворог!

Пока он оставался в капустной тьме, то был парализующе страшен. Никто не мог ни вскрикнуть, ни руку поднять. Правда, при этом вся толпа целиком подалась в сторону, освобождая пространство приближающемуся чудищу. И на этот освещенный испуганными факельными сполохами пятачок выкатился, как бы выплюнутый тьмою поразительный всадник. Выкатился и замер, натянув поводья. На воине этом неожиданном был жуткий, широкий шлем с торчащими вверх ветвистыми рогами. Верхнюю часть лица закрывала мелкая решетка, а с нижней свисали два длинных, тонких уса. Был на воине еще пластинчатый, как живот ящерицы, панцирь. В луку седла были вделаны два гибких прута, на них медленно трепетали маленькие черные флаги с намалеванными на них белыми червяками. Поводья всадник держал левой рукой, в правой, воздетой руке переливался в порывах пламени, тонкий, изогнутый меч. Привстав на стременах, всадник издал резкий, гортанный крик. Крику этому отозвалась сложным, шумным шевелением невидимая пока масса ворогов. Такое было впечатление, что капустный огород захвачен громадной саранчей.

Первым из обалдевших суворовских чудо-богатырей сориентировался в дикой обстановке, конечно же ротмистр Родионов. Одним движением он выхватил из-за пояса пистолет, на ходу взвел курок и, не целясь, пальнул в ночное видение. Пуля попала хвостатому чудищу в грудь, и, проломив панцирь, уела его в самое сердце. Самурай медленно, тяжело и удивленно начал валиться вперед и вправо, пока не уткнулся концом меча в землю.

Столь успешное действие начальника странно подействовало на его полуголых солдатиков — они кинулись врассыпную.

Фурцев тоже выхватил из-за пояса пистолет, Родионов схватил его за руку.

— Тикай, дурак!

Начальник разведки не стал вступать в полемику. Перемахнул вслед за ротмистром через оградку крылечка, и побежал в темноту минуя "овины", петляя между яблоньками.

— Всем в лес православные! — Орал Родионов на бегу. — Хватайте ружья, и в лес!

Фурцеву он объяснил:

— Начало мы просрали! Придется партизанить. Я дую на тот лесистый утес, ну, знаешь ведь, тот, что на берегу реки. Ты поворачивай направо, к пруду не выходи, на батарею не суйся, уверен, там засада. Схоронись в ельнике. Собирай, кого сможешь. В одну кучу нам сбиваться нельзя. Окружат — все!

Родионов остановился, бурно дыша, и пытаясь по блуждающим звукам понять, что происходит в окружающей темноте. У штабной избы происходила какая-то истошная, визгливая возня. Конский топот растекался несколькими потоками в разные стороны от окровавленного хутора. Зигзагами дергались в темноте пятна факелов. Кто-то с шумом падал в пруд, и слышалось водяное чавканье копыт.

— Понял меня, Фурцев? В ельник! Там на конях им не езда, густовато. Самур-райчики! — Прорычал он с чувством.

— Мышкин! — Крикнул начальник разведки не слишком уверенно, и тут же услышал.

— Здесь, вашбродь.

Унтер не только сориентировался в обстановке сам, но и сберег команду.

Родионов удовлетворенно хмыкнул.

— Все, расходимся. Устроюсь, дам знать. Услышишь, что шумлю, поддержи. Я — соответственно. За мной!

Ляпуновы, и еще с десяток пехотинцев вслед за ротмистром растворились в темноте.

— За мной. — Тихо скомандовал Фурцев. Куда он ведет своих людей, капитан не имел ни малейшего представления.

Ночь пережили. Нашли в глубине ельника выстланную мхом яму, набросали поверх еловых лап, так что вышла настоящая перина, легли, прижавшись друг к дружке, под двумя плащами. Мышкин как всегда первым встал на часы. Сначала не спалось. Произошел неизбежный обмен мнениями. Александр Васильевич утверждал, что полковников прикончили ниндзя. "Я читал, что они по потолку бегать могут, и кости из суставов вывихивать, когда надо, и в темноте видят, как днем". "Я тоже читал, — сказал Фурцев, — только это когда было, в такие средние века…Откуда им взяться сейчас и здесь?!" "Может, из энтузиастов, патриотов, знаете, целые клубы бывают, где хранят старину. Ходят под парусом, дерутся на мечах, или учатся глотку перерезать ногтем". "Подобные люди, с такими наклонностями, как мне кажется, не должны сюда попадать", — неуверенно сказал Фурцев. "А как узнаешь, какие у человека наклонности, пока не поставил его в ситуацию", — зевнул географ. "Всякий профессионально, по-настоящему подготовленный человек в нашей толпе, это волк запущенный в овчарню", — продолжал размышление вслух поручик.

— Тише! — Прошелестел губами Мышкин.

Сразу стали слышны движущиеся шорохи справа и чуть ниже по холму, в макушке которого угнездилась разведка. Унтер не стал дожидаться команды, и мягкими шагами двинулся в сторону шорохов, доставая из-за пояса пистолеты. На стволы упали лунные блики. Эх, раньше бы появиться этой луне, может статься, и не было бы такого погрома у штабной избы.

— Приготовиться, но не шевелиться! — Скомандовал страшным шепотом Фурцев. Это было правильная команда. Звук даже осторожного ворочанья разнесся бы в стоячем воздухе на полсотни шагов.

Чужие шаги приближались не совсем с той стороны, где стояла штабная изба. Окружили, тоскливо вспомнил слова Родионова Фурцев. Ельник наш поменьше тайги будет. Может, у них, прости Господи, все ниндзи, как прикажешь тогда с ними тягаться, командуя одним одноглазым унтером. Остальные не в счет. Да и сам я не Пересвет Матросов, чтобы под самурайские копыта кидаться — такие мысли холодными змейками пробегали по сознанию капитана.

И тут за ближайшей елкой, упиравшейся верхушкой прямо в брюхо луны, чихнули. Обрадовавшись, как ребенок, Фурцев крикнул.

— Эй, кто там, братишки, давай сюда!

Почему он счел звучный, сопливый чих признаком именно русского солдата, поручик объяснить бы не смог, но и не ошибся. Из-за широкой ели, выбежали с радостным хрюканьем "робяты", как тут же выяснилось, бойцы-артиллеристы Будкин и Доскин. Парни примерно лет двадцати пяти от роду. Будкин толстый, гладкий и испуганный Доскин худосочный, прыщавый и испуганный еще больше. Артиллеристов засыпали вопросами, отвечали они кратко и забито. Удалось, правда, выяснить, что батарея потеряна. Внезапное нападение "с двух концов". Фейерверкера Кашина, пытавшегося пробраться с горящим фитилем к пушке, "зарубил по затылку" конный кто-то. Старик Аверьянов отбивался от нехристей длинным баником, так ему отрубили руку. Остальные разбежались. Это все, что удалось понять из сопливых ответов. Больше им ничего не известно, так как они больше заботились о том, чтобы унести ноги, а не рассмотреть, что происходит.

— Та же тактика, что и у штаба — подкрались, напали. — Сказал Мышкин.

— Зачем им несколько тактик, когда и одна работает. — Мрачно заметил поручик. И заметил беглецам. — А о том, чтобы оружие спасти, вы не подумали? На что вы нам тут голорукие?!

Артиллеристы переглянулись и Доскин, понизив голос, сообщил, что они с Будкиным унесли с батареи ящик с "бомбами", благо лежал он на краю позиции рядом с песчаным бруствером.

— Так, где же он? — Возбудился Мышкин.

— Да, тяжелый, вашбродь. Мы его до леска доперли, а там между камнями и сховали, а сверху ветками.

— Место запомнили хорошо?

Доскин отвечал самым утвердительным образом, мол, запомнили отлично, там рядом "камень с носом".

Александр Васильевич усмехнулся.

— Ящик с бомбами, это хорошо. — С приятной задумчивостью в голосе сказал Фурцев.

Артиллеристы получили по ломтю сала и по сухарю. После чего вся команда ухнула в еловую яму и окуталась сном. Одноглазый унтер-офицер остался один перемигиваться луной.

За ночь больше ничего не случилось. Разбудил Фурцева сырой утренний холодок. Поручик вскочил и начал приседать и приплясывать. Мышкин неболезненными пинками поднял остальных и объявил зарядку по командирскому примеру.

— Иначе околеете к черту.

После перекусили, пустив в дело четверть скудного запаса. За ночь поручик не только выспался, но и составил план ближайших действий. План простой.

— Сидеть всем тут возле ямы. Огня не разжигать, Твердило за командира. А мы с унтером сходим поглядим, что к чему.

И пошли. Ступая осторожненько, выставив перед собой по два пистолета, замирая и приседая при каждом звуке. Никаких признаков, что конное войско наезжало в ельник на холме, не обнаруживалось. Надо думать, у самурайев хватало дел на открытом месте. Вот и край хвойного убежища. Чтобы удобнее было обозревать округу, поручик с унтером забрались на обомшелый валун меж двумя деревьями и легли за выступом на его вершине. Таким образом, они оказались и в укрытии, и на смотровой площадке. Открывшаяся перед взором картина: прямо, если перебежать взглядом кочковатый луг, стоит, как и стояла на всхолмии давешняя изба, служа теперь чуждому штабу. Сохранился при ней один длинный сарай, от другого осталась горелая проплешина, кажется, еще дымящаяся посередине. От нее, как продолжение материнского тела, сбегали вниз по пологому откосу кляксы поменьше — отметины бивачных костров. До самого берега пруда. А там туман над смутным зеркалом.

На берегу рядком, головами от воды лежали люди. Человек двадцать пять. Все без сапог, в белых рубахах, и со связанными за спиной руками. Значит, не трупы. При них было три охранника, они прохаживались вперед-назад кособоко переступая через лежащих, держа левую руку на рукояти торчащего назад меча. Шагах в двадцати от лежащих горел костерок, возле него сидели на бревне еще два ворога. Они сушили сапоги и чихали от дыма. Перед ними стоял босоногий пленник с большой кудрявой головой. Сидящие о чем-то у него допытывались. Он, то ли не понимал, то ли не желал отвечать. К нему сзади подошел один из охранников и ткнул рукоятью меча в спину. Кудряш болезненно оглянулся, и что-то сказал. И сидящие у костра, и подошедший охранник весело и громко захохотали. До непонятной этой сцены было шагов семьдесят, в неподвижном, свежем воздухе звуки разносились с особой охотой.

Фурцев переправился взглядом к валуну, под боком которого были спрятаны ружья его команды. "Склад" располагался как раз на полпути от ельника до пруда, под боком обомшелого длинного камня. За прудом, и светлой березовой рощицей, стояла невидимая с валуна батарея, главная ударная, а теперь бесполезная сила русской армии.

— А где ж все остальные? — Спросил тихо Мышкин, пересчитывая взглядом вислоусых вояк. И сам себе ответил. — Должно, возле наших пушек. Небось, наладить пробуют.

За пепелищем, в яблоневом саду паслись кони, десятка полтора, не меньше. Невысокие, коренастые, с подстриженными гривами.

За садом начиналась пажить, интересно, кто ее жал здесь, и куда пошел хлебушек. За полем, уже в сильном отдалении, виднелась полоса ивовых кустов. Росли они вдоль ручья, который тихо сбегал в невидимую отсюда речку. За ручьем, через каких-нибудь две сотни шагов, начинала взрастать гора с раздвоенной лесистой вершиной. Звали ее просто утесом. В зарослях, занимавших разломину утеса, укромных мест было предостаточно. Фурцев с командой навещал разломину и обнаружил там и пещерки небольшие, и укрывища под корнями старых сосен. Наверх вели всего лишь две тропы подходящих для военной атаки. И в тылу имелась дорожка, на случай ретирады. Родионов устроился с удобствами. Впрочем, надо полагать, самураи тоже оценили удобство позиции, и именно туда, на утес бросят свои основные силы. Да вон там, у самого подножья уже белеют пятна шатров. Все правильно делают самураи, и если сумеют наладить хотя бы пару единорогов, ротмистру придется туго. Утес рыхлый, могут такие камнепады образоваться.

Так выглядел на общем плане театр военных действий. Все те пятнадцать минут, что наблюдали за ним капитан с унтером, на нем не происходило никаких интересных движений. Лишь лошади жевали, да охранники прохаживались, эти действия были частью общей неподвижности.

Но тут вдруг вскочил на ноги один из самураев, склонявшихся к костру. Да, не просто вскочил, а уставился прямо в их сторону, в сторону валуна, приютившего Фурцева и Мышкина. Неужели увидал, ракалия узкоокая! Наблюдатели распластались и замерли.

Самурай все глядел, расставив широко ноги и уперев руки в панцирные бока. Такого не сдвинешь, не собьешь. Если углядел — все! Назовут еще своих, оцепят лесок. Но, нет, кажись, пронесло! Самурай обернулся, как волк, всем телом, и стал глядеть на ту сторону пруда, на занятую туманом березовую рощу. Оказывается, он не высматривал, а прислушивался. Из рощи выехали пятеро всадников. Все в рогатых шлемах, огромных наплечниках, пластинчатых панцирях. Они двигались не торопясь, по-хозяйски, тяжело покачиваясь в седлах; спустились к воде, обогнули водоем и приблизились к костру. Начали о чем-то переговариваться с охранниками. Смысл разговора вскоре стал понятен, по жестам кострового самурая. Он просил всадников обследовать опушку ельника и всю открытую местность, примыкавшую к частично сожженному хутору.

Всадники медленно, явно без всякого азарта, рассеялись в короткую цепь, и выехали на луг. Было видно, что в лес не сунутся. Нацелились они на два всхолмия поросших репейником, расположившиеся как раз посередине луга, там, при желании можно залечь. Всадники были еще шагах в сорока от зарослей, но вдруг, оттуда, словно его коснулась мысль капитана, выскочил человек и побежал к лесу, сверкая грязными лосинами. Гусар. Ментик расстегнут, ташка пластается по высоким травам.

Японцы, все, сколько их тут было поблизости, заголосили, повскакивали с мест. Всадники начали шпорами бодрить коренастых лошадок и вытаскивать на свет из ножен страшенные свои мечи.

Тот самурай, что представлял собой левый фланг шеренги, проскакал вплотную к укрытию Фурцева и Мышкина, чуть ли не задевая наплечником ветки, обдав кисловатым, смешанным запахом человеческого и конского пота. Вблизи воин поразил не только своим размером и объемом, но и весом, рыжий, аккуратно подстриженный конек его, отчетливо покряхтывал при каждом шаге.

Краем глаза капитан увидел, что Мышкин взвел курок пистолета и уже сыпет порох на полку из своей щегольской, украшенной серебром пороховницы. Капитан сделал страшное лицо и показал унтеру кулак.

Конечно же, стрелять было нельзя. Ссадишь одного, может быть, а каковы будут последствия? Можно сгубить всю команду.

Мышкин, как ни чесался у него стрелковый палец, стерпел. Обширная мишень шумно и тяжко проследовала мимо.

Человек в расстегнутом ментике, споткнулся о луговую кочку и рухнул ничком. Стал истерически ворочаться, пытаясь вскочить на ноги, но это получалось у него медленно, слишком медленно. Набегавшие ленивой рысью лошади, неумолимо сокращали расстояние. Три самурая сверкали своими мечами, словно узкими кусками зеркала, один ладил к животу арбалетину, еще один крутил на свежем воздухе лоснящимся волосяным арканом. В приемах рогатых кавалеристов было много неловкости и дилетантизма, они едва удерживались в седлах, лошади виляли и дергались, но, при всем при этом, было понятно, что валяющийся гусар обречен.

Пешие вороги, которых на берегу и в саду насчитывалось уже числом до тридцати, подкрикивали всадникам что-то бодрящее, японское. Лежавших на берегу пленников подняли и погнали к уцелевшему сараю, запереть от греха.

Фурцев машинально цапнул зубами еловую ветку и стал жевать хвою, густой едкий дух ударил в ноздри и стал затекать дальше в горло, но ощущение тошнотворного волнения перебить был не в состоянии.

Безлошадный гусар, наконец, поднялся, но дальше не побежал — не имело смысла. Он обернулся лицом к подъезжающей опастности. В одной руке у него был пистолет, в другой сабелька. Храбрец, однако, подумал поручик. Но тут выяснилось, что гусар-то наш не так прост, как могло показаться. Когда конным самураям оставалось не более двадцати шагов до своей несомненной жертвы, из репейникового укрытия поднялся еще один витязь воинства православного. Какого полка не понять, ибо был он в одной рубахе, в которой должно быть и сбежал вчера в темень от вражеской кавалерии. Всю ночь хоронился в высоких травах, а теперь встал, да не просто так, а с ружьем наведенным прямо в самурайские спины.

В тот же самый миг резко сменилась тональность и интенсивность криков, издававшихся японскими "болельщиками". Всадники остановились и стали оглядываться, тяжело ворочаясь в седлах, дабы углядеть, что за опасность появилась сзади, и сделались совсем уж лакомыми мишенями для полуголого стрелка.

Раздался хлопок-треск — выстрел.

Фурцев мысленно похвалил пехотинца за правильный замысел: тот целился не в человека, а в коня, и, поэтому, попал. Грузная, неловкая конная статуя, тяжко рухнула в траву. Придавленный арбалетчик — как минимум, сломанная нога — выпустил в небо короткую стрелу, то ли от неожиданности, то ли от отчаянья. И истошно, нерыцарственно, заорал.

Удачливый стрелок отбросил сослужившее ружье, и тут же подхватил из травы другое. Когда бы не убийственное преимущество ворога в живой силе, этот бой мог бы окончиться успешно. Но к стрелку уже неслось с десяток злых сабельщиков, беспорядочно мелькая клинками. Сколь бы их не спотыкалось, не падало усами в траву, пехотинцу было не спастись. Он наверняка слышал их крики и даже топот их шагов, но продолжал целиться. Конные уныло и несчастно топтались, хуже нет в мире роли, чем роль одушевленной мишени.

Пехотинец не зря целился. Пуля попала коннику с петлей в голову. Лизнула по щеке и сорвала с головы шлем. Шлем взлетел в воздух как птица, хлопая навесными пластинами. В тот же момент, быстрый меч, рубанул стрелка по левому плечу. Остер он был необыкновенно, потому что рубаха мгновенно окрасилась вся. Прочие удары были уже излишни.

Фурцев закрыл глаза. И лишь услышал пистолетный выстрел гусара. Открыв глаза, капитан увидел, что гусар крутится на месте, отмахиваясь слабой саблей, а вокруг него толкутся три всадника, зло, но неловко пытающиеся дотянуться до него своими мечами. Мощные панцири явно затрудняли их движения, ловкий, ладный гусар все уворачивался и уворачивался, но было все равно ясно, что проиграл. Сорвал с плеча ментик и швырнул в морду одной из окруживших лошадей и бросился под брюхо второй, пытаясь вырваться из окружения, и вырвался бы, если бы не пешие самураи. Отбежав от всадников всего на несколько шагов, гусар наткнулся на меч.

Фурцев сплюнул хвойную жвачку.

Мышкин тоже сплюнул, но всухую.

— Ничего, воевать с ними можно.

Весь день шла подготовка к военным действиям. Первое дело — вооружение. Будкин с Доскиным, под началом географа, откопали и приволокли в "лагерь" ящик с бомбами. Черными, круглыми с торчащим из крышки отростком фитиля. Девять штук. Их вид вселял уверенность.

Мышкин провел занятие по взрывному делу. Даже для артиллеристов было откровением, что, запалив фитиль, не надо сразу же бросать бомбу. Есть риск получить ее обратно, от противника сохранившего самообладание. Нужно дождаться пока фитиль дотлеет почти до конца и только после этого совершать прицельное метание. Будкин с Доскиным учились жадно, радуя унтера. Колокольников смотрел на все круглым, немигающим взором, казалось, что он пребывает мыслью где-то не здесь. Но стоило Мышкину задать ему конкретный вопрос, он отвечал по существу, привычка бывшего студента. Плахов активно участвовал в учении, но чувствовалось, что более всего он надеется на то, что до настоящего бомбометания дело все же не дойдет.

За становищем самураев велось непрерывное наблюдение. Фурцев, Мышкин и географ сменяли друг друга каждые два часа. Пришли к единому выводу, что на месте разгромленного штаба, располагается глубокий тыл самурайского войска. Судя по выстрелам в районе раздвоенного утеса, именно там разворачивались основные боевые события. Стало быть, Родионов держится. Стало быть, помимо удачной позиции, удалось ему обзавестись и кое каким оружием. Ясно было и то, что на утесе этом ротмистр как в осаде, подмоги от него ждать не следует. Сколько он там простоит, одному Богу известно. Действовать придется исключительно в расчете на свои силы. Чтобы уяснить себе полную картину театра, Фурцев отправил Мышкина в рискованнвый разведвыход в район пресловутой батареи единорогов. Скрепя сердце, отправил, ибо, если унтер падет на этом задании, боевая ценность всего отряда упадет практически до нуля. Но и не послать было нельзя. Опасно воевать с закрытыми глазами. А вдруг ворог лишь обманывает своим спокойным поведением у пруда, а сам уже крадется краем леса, уже невидимо обходит.

Мышкин быстро и скрытно сбегал по правому флангу позиции и донес следующее: в самом деле, вся узкоглазая рать повернута в сторону утеса и охватывает его наподобие полукруга. За березовой рощей, что на том берегу пруда, среди захваченных пушек, теперь главная ставка самурайского командирства. Красные шатры с нарисованными на боках белыми иероглифами. Сами орудия не изломаны, как можно было ожидать, а, наоборот, находятся в центре внимания, японцы изучают технику, и вскоре ею овладеют, в силу своей огромной природой переимчивости. Там же и все пороховые запасы, и открытые ящики с бомбами.

— Хвалю, но как же ты все это рассмотрел? — Спросил капитан.

Мышкин польщенно улыбнулся, и кожаное чудище на левой части черепа задвигалось.

— А окопы на что? Их нарыто было по приказу Омуткова ого-го. Так, я по окопчикам, по окопчикам, пригнувшись. Правда, грязновато там. Самурайцы приноровились туда гадить. Стыдно им, что ли в кустах, на воздухе.

— То есть, — прервал гигиенические размышления унтера Фурцев, — по окопам можно подобраться вплотную к батарее?

Мышкин задумался.

— Одному-то, пожалуй. Да еще, если с осторожностью. А всею командою, со студентами, да с фузеями… — Мышкин отрицательно пожал плечами. И добавил.

— У них человек пять-шесть в охране на внешних постах. Да у пушек с десяток постоянно возятся. А сколько в палатках и не известно. Поляжем.

— Поляжем. — Согласился капитан и почувствовал на кончике языка хвойный привкус. Плана у него все еще не было. Можно, конечно, в крайнем случае, устроить гусарскую выходку, как эти двое на лугу. В надежде на что? На ранение средней тяжести и эвакуацию? А если ранение случайно получиться смертельным? Фурцев брезгливым усилием воли отогнал эти мысли. Перепуганному новичку они, возможно, были бы извинительны, но не человеку в его положении.

Да, плана нет.

В идеале хотелось бы, конечно, чего? Подкрасться к палаткам скрытно группой, да лупануть по ним залпом бомбами, притом, что вторая группа, хотя бы в три, четыре штыка таранит хутор, прорывается к овину и освобождает пленных. Их там — взвод. После этого можно было бы развернуться.

Фурцев вздохнул, бессмысленно задумывать двурукие действия, обладая всего лишь одною рукой, да и то, трехпалой.

Так, в бесполезных размышлениях прошел день. Причем, поручику приходилось вести себя так, словно все идет как надо, как задумано.

В безлунный ночной час Мышкин с Будкиным удачно сползали ко вражескому расположению и сумели вызволить из ненадежного тайника схороненные там ружья. Прихватили также, лежавшие вместе две большие фляги водки и мешок с сухарями. Настроение команды и огневая ее мощь сильно возросли.

— Ночью не спят. — Сообщил последнее наблюдение унтер. — Два костра у них и лошадей держат рядом, они у них заместо собак.

— Вас-то не унюхали. — Спросил капитан.

— Нет, мы под ветер подползали. Но зато будет похолодание.

— С чего ты решил?

— На звезды глянь.

Поручик поглядел, ничего особенного не увидел, но спорить не стал.

— Может, костер разожжем. — Осторожно поинтересовался прапорщик.

— Я те дам, костер, вашбродь. Тут же накроют. Они же думают лес пустой, потому и не интересуются проверять.

— Елки-то, вон какие высоченные. — Попытался спорить унылый офицер.

— Если пламя не увидят, то дым увидят. Глянь — вызвездило. А если тучи наползут, дым стелиться станет. А кони, когда дым чужой чуют — ржут.

Артиллеристы переглянулись — впитывай, мол, полезные сведения. Колокольников уже лежавший в хвойной яме, не открывая глаз, выдал презрительную улыбочку и прошептал "козлы". Унтеру было, что сказать об этих животных, но Фурцев взял его за предплечье, и он сдержался. Александр Васильевич протер свои очки. Удивительно, ведь они (очки) прошли и персидское и индейское испытание, падали на камни, на песок, в болото, и хоть бы что. Канули и разрушились вещи куда менее хрупкие, чем эти стеклышки на проволоке. Фурцев глотнул из фляги два раза, продолжая размышлять о хрупкости и живучести, и улегся на спину, накрываясь под горло плащом.

По два глотка было разрешено сделать всем, унтер проследил, чтобы не больше.

Капитан лежал, открыв глаза. К своему ненормальному положению он отчасти привык, можно сказать, втянулся в неестественную жизнь. Единственное, что продолжало его мучить с такою же силой, как и в первый день, это звездный беспорядок в небе. Как будто все знакомые созвездия были собраны в кучу, перемолоты в гигантской ступе, а то, что получилось, было беспорядочно рассыпано в небе. Сколько не напрягай зрение — ни одного знакомого сочетания. От этого притупившийся в солдатской суете ужас происходящего нападал на сознание со свежими силами. Сознание опять начинало свою монотонную песнь — не может быть, не может быть, всего этого не может быть, надо всего лишь проснуться.

Рядом уныло и неторопливо блекокотал Александр Васильевич, отвечая видимо пытливому прапорщику.

— А вам не все равно? Я сам прошел через эти терзания. Вы все пытаетесь апеллировать к здравому смыслу, к законам и правилам, которые руководили вашей жизнью ТАМ. Зря. Поймите, наконец, вы душевно страдаете от смешных причин, оттого, что лишены возможности пожаловаться адвокату, позвать на помощь полицейского, поднять скандал в прессе. Вы жаждете посадить на скамью подсудимых тех, кто виновен в вашем нынешнем положении.

— А разве нет, разве виноватые не должны быть наказаны?! — Жарко шептал толстяк Плахов. — Меня без решения суда лишили свободы, подвергают мою жизнь смертельной опасности, тот, кто придумал это, кто осуществил это должны ответить. Это преступление против мирового порядка, против всемирно объявленных ценностей. Двойная игра, ведь те, кто посылают нас сюда, сами-то ничем не рискуют!

— Откуда вы знаете?

— Что?

— Я теперь прихожу к выводу, что происходящее не преступление против мирового порядка, как вы говорите, а прямое требование, условие существования этого самого порядка.

— Вы хотите сказать, что раз мы здесь находимся, значит так и надо? И виноватых нет, и не надо их искать?!

Географ тихо покашлял.

— Не надо.

— Ну, это философия барана, которого тащат на бойню.

— Не надо искать, потому что они уже найдены. Виновны, пожалуй, мы. Вам что, такое даже в голову не приходило?! Вы думаете, что если вы никого ТАМ не зарезали, не изнасиловали, ничего не украли, то значит и чисты абсолютно, и вин за вами никаких нет?

— А если я именно так и думаю? Детей и жену я любил, налоги платил, карьера моя развивалась естественно

— Тогда ваше положение еще хуже моего, господин прапорщик.

— Ваше лучше, потому что вы смирились. Может, вы уже и не хотите отсюда выбраться?

Географ опять покашлял.

— Дело в том, что слишком этого хотеть, это мешать себе выбраться.

— Не понимаю.

— Да и я не очень-то понимаю.

Вершины елей там вверху образовывали что-то вроде рамы с неровными темными краями. Звезды дрожали в ней, как в глубине колодца. Внезапно из-за края рамы показался бледный язык ночного облака. Потом второй. Облака бесшумно, не слишком быстро, но вполне уловимо для глаза закрывали звездную картину.

— Тут, как мне кажется, действует какой-то закон. Нас сюда послали, чтобы мы прошли некий путь, и главное — не слишком испачкаться, не замызгать свой чистый лист.

— Что вы имеете в виду, какой лист?

— Нашу вину ТАМ сочли, и искупление ей назначили в виде такого вот военизированного чистилища. Чтобы выбраться отсюда куда-нибудь, надо себя проявить. По моим наблюдениям, а я здесь давно, особая воинская доблесть не является путем к спасению. Чем больше ты убиваешь этих самых ворогов, тем выше становишься по должности, то есть, увеличиваешь свою возможность убивать. Военачальники ходят в тисках своей должности, как в панцире. Защищая, панцирь ведь и отягощает.

— Но тогда, следуя вашей логике, надо бросить оружие и сдаться?

Географ вздохнул тяжело и шумно, и как будто подогнал облака там наверху, лишь несколько одиноких звездочек осталось сверкать меж их туманными языками.

— И это не способ. Тут так устроено, что плен не спасение, уж, по крайней мере, не всегда спасение. Моему первому командиру Евпатию Алексеевичу, в плен попавшему, вырезали сердце.

— Кто?!

— Индейцы, какие-то дурные ацтеки. Такие у них военные ухватки — пленных приносить в жертву Богу с перьями. Самураи в этом отношении тоже не подарок. Они на пленниках учатся отрубать голову так, чтобы она не полностью отскочила после удара мечом, а осталась висеть на одной коже. Это очень важное умение для товарища того самурая, который делает себе харакири. Позор, если голова распоровшего себе брюхо, будет потом отрублена неправильно.

— Слава Богу у нас, у русских таких обычаев нет.

Александр Васильевич зевнул.

— Я бы не слишком гордился. Все зависит от того, что нам прикажут. Велят пытать-расстреливать — будем.

— Лично я не буду стрелять в безоружных, это же палачество!

— Правильно. Индейцы, которым было велено резать Евпатия Алексеевича, тоже отказывались. Даже наказание принимали за это. Но один таки нашелся. Доброволец. Потому я и считаю, что плен это не выход. Всегда у всякого народа найдется такой доброволец.

Было слышно, как тяжело дышит в край своего плаща прапорщик Плахов. Александр Васильевич, напротив, дышал ровно, даже удовлетворенно.

— Так что, на данный момент, главный вывод пока такой: много убивать — бесполезно, дать убить себя — тем более. Сдача в плен, может оказаться самоубийством. Надо искать какой-то четвертый путь. Как-то так воевать, чтобы и воевать, и в то же время не воевать.

— И вам это удается?

— Судя по тому, что я все еще здесь — нет, судя по тому, что я все еще жив — может быть?

— Но конец-то всему этому быть должен.

Твердило зевнул.

— Я лично предпочитаю считать, что нет, или, по крайней мере, не такой, какого ждешь. Ведь, когда вы ТАМ жили своей жизнью, вы ждали от нее чего угодно, повышения по службе, измены жены, перелома ноги, но никак не того, что имеете сейчас.

— Но ведь…

— Не удивлюсь, если окажется, что мы обречены тут, если угодо, вечно путешествовать из одного обмундирования в другое, как душа индуса путешествует из тела в тело.

— А я слышал разговоры, что количество этих, ну, столкновений, ограничено. Никогда не бывает меньше трех, но и не больше семи или восьми. И бывает еще последний, финальный бой. С самым сильным, самым страшным врагом, но последний!

— Ну что вы пристали ко мне со своим Армагеддоном! — Вздохнул Твердило. — Я уже сплю.

Облака окончательно завладели небом.

Фурцев закрыл глаза.

И сразу же открыл.

Его разбудил хруст приближающихся шагов. Глаза спросонья ничего не понимали, в них лезла какая-то белесоватая муть.

Шаги приближались.

Проспали! вскинулась паническая мысль.

Фурцев вскочил на ноги, отбросив тяжелый от снега плащ. Его окатило холодом, как будто он нырнул в прорубь. Вот именно — снег. Ночью выпал снег. Шагах в десяти от запорошенной ямы, где лежала вся его команда, он увидел маленького снеговичка — присыпанного белым Александра Васильевича. Он сидел, прислонившись плечом к стволу дерева, поставив ружье между колен. И конечно ничего не слышал!

Фурцев вырвал из-за пояса пистолет.

Нашли, гады! А этого философа-географа придется шлепнуть по законам военного времени!

Из-за ели, что стояла всего в пяти шагах от мечтающего под снегом Твердилы, стала медленно выдвигаться враждебная фигура. Показалась половина рогатого шлема и наплечник. Капитан Фурцев прицелился.

Заслуживает внимание то, что все это происходило в полнейшей тишине, усугубляемой бесшумно падающими снежными хлопьями. Фурцев не поднял тревоги. Шаги за елью носили не множественный характер, враг был один. Скорей всего — разведчик. Шум мог его спугнуть. С такого расстояния капитан рассчитывал попасть без проблем. Но ему помешали. Как раз тот, кто был виновником создавшейся ситуации.

Александра Васильевича вдруг что-то подтолкнуло изнутри, и он открыл один глаз, прошел через стадию тихого удивления внезапным снегом, и увидал подкравшееся чудище. Увидал и капитана с поднятым пистолетом. И вот, осознав свою вину, географ решил ее немедленно искупить. Он вскочил с места и с тихим хриплым клекотом, и ружьем наперевес кинулся во фланг разведчику самураев. Одолеть громилу ему было явно не по силам, он лишь звякнул стволом по панцирю и повис у гиганта на боку. Своими действиями он сильно усложнил положение поручика. Теперь стрелять было нельзя, можно было попасть в своего.

Фурцев занервничал, и стал вынимать тесак из ножен, пока нельзя было пользоваться огнестрельным оружием. Краем глаза ему было видно, что негромкий крик Александра Васильевича заставил проснуться и зашевелиться заснеженную "казарму".

Самурай, сообразив, что набрел на целое гнездовище московитов, и надо уносить ноги вместе с добытыми сведениями, начал отрывать от своего бока короткие, но отчаянные пальцы географа, издавая при этом глухое, свирепое рычание.

Вот это враг так враг, хмелея от отчаянной решимости, надвигался на него Фурцев. Есть с кем схватиться. Сзади уже выбирался из под белых плащей ко всему готовый Мышкин. Сердце поручика взрадовалось. У нас тоже есть, чем вдарить!

Самурай, наконец, отлепил от себя географа, тот заверещал громче, обращаясь к товарищам по оружию — ну, что вы, мол, медлите, вот же он, вот он! Самурай повел себя странно — он начал огромной ладонью зажимать географу рот. Твердило сопротивлялся, отбивался, один из ударов пришелся по рогам самурайского шлема и тот свалился с головы разведчика. И командир разведчиков увидал перед собою рыжеусую, конопатую физию одного из бравых гренадеров Ляпуновых. А тот, переборов свое заикающееся рычание, разразился длинной ругательной тирадой.

Оказалось вот что: Ляпунова ротмистр Родионов укрепившийся на раздвоенном утесе, послал на разведку. Хотелось ему узнать, что это за стрельба произошла днем у подножия елового холма. Речь шла о неравной битве принятой гусаром и его товарищем, против панцирных всадников. Следовало установить, погиб ли полностью отряд капитана Фурцева, или можно на него как-то рассчитывать.

— В своей одеже пробираться решили что рискованно, а тут вышли неосторожно двое япошек на конях, на водопой. Ну, коней на мясо, а сперва хозяев хорошим валунцом по башне. Вот, глядите.

Ляпунов поднял из снега шлем, и показал, где он погнут.

— Потому и с головы падает, чуть что. Только в ихнее я зря одевался. Больше хлопот.

— Почему? — Спросил доскональный унтер.

— Те, что в броне и в таких шапках с пантами, обязательно должны быть верхом. Для пешего строя у них другая одежа. Так что страху пару раз я отхлебнул. Могли бы и раскусить. Хорошо, быстро сообразил, что к чему и в траву залег, а потом в кусты. А на рассвете…

Ляпунов шумно высморкался.

— На расвете гляжу, подкатывает к холмику вашему двойная дюжина конных. Спешиваются и в цепь. Сразу же понятно — будут прочесывать. Друг от друга шагов на тридцать. В воздухе мглисто, видать только очертания. Цепь тронулась тихо, без команды. Как только вошли они в ельничек, я пристроился где-то в середке, думаю, может знак подам своим, то есть вам.

Ляпунов остановился.

— Ну, — поторопил его Мышкин.

— Ну и набрел на вашу лежку. Увидел из-за дерева. Хотел было сразу крикнуть, да гляжу рядом ни одного самурая. Так они и прошли, чуть левее, чуть правее. Можно, кстати, сходить поглядеть на следы. Я остался. Жду, трясусь, вдруг вернуться. А тут этот очкарик на меня налетает, да еще с криком дурак. Они может быть, еще и из леса не вышли.

Александр Васильевич криво улыбнулся:

— И поля и горы, снег тихонько все украл, сразу стало пусто.

— Что б тебе пусто было, дозорный, тоже мне! — Оборвал географа Мышкин.

Александр Васильевич, не выходя из задумчивого состояния, продолжил.

— Те, кто вершат нашими судьбами, кажется, полностью перешли на сторону противника. Вот уже и удобную погоду начали им подстилать.

— Опять врешь, наука! Снег-морозец наша есть погодка. Вводит дух в бодрость. Эх, снег, снежок, белая метелица…

Капитан сделал знак рукой унтеру, уймись, пока, и стал распрашивать Ляпунова о деле. Тот доложил, что на утесе "сила кое какая имеется".

— Человек до семи десятков годных. И вооружение то ж. Одна проблема — боезапас. По паре зарядов на фузею. Пистолеты без пороха тоже не стреляют. Ну, а с тесаками, да штыками против острых ихних мечей лучше не соваться.

— Не под сдачу ли ты фундамент подводишь, умник!? — Не удержался Мышкин.

— Остынь, микроциклоп. — Отмахнулся Ляпунов. Вечно меланхолический студент Колокольников вдруг заливисто расхохотался. Мышкин, которого чрезвычайно злила эта ядовитая кличка, данная ему кем-то из госпитальных медиков, и непонятно как прокравшаяся за ним в войска. Он остолбенел от обиды и ярости, разрываясь между двумя стремлениями: броситься на Ляпунова или броситься на студента. Поручик вовремя схватил его за плечо. Поручика унтер слушался.

Из дальнейшего разговора выяснилось — Родионов задумал не сдаваться позорно без боя, а дать хороший ворогу бой. И произвести его в виде двойного удара с утеса и из ельника.

— Мы сильнее, зато вас они не ждут. Мы по главной позиции, что вдоль ручья, вы по батарее. Неожиданность, говорит ротмистр, будет третьей нашей силой. А там, посмотрим. Их ведь тоже не в огнеупорных печах обжигали. Авось, дрогнут, слабину дадут.

— Японец цепок в бою и колюч. — Мрачно сказал Мышкин.

Ему никто не ответил, но было понятно, что все держатся о противнике еще более лестного мнения. Ляпунов набычившись, исподлобья смотрел на Фурцева, молчаливо спрашивая — может, это вы лесовики задумались о плене?

— Народу у них больше вдвое, а то и втрое, — начал медленно говорить поручик, — это будет раз. Два: как мы договоримся о часе совместного удара? Это…

— Это просто, — заторопился Ляпунов, — ротмистр Родионов все придумал. Луна нам подскажет. Она заходит в определенный момент, а когда заходит, садится как раз на один из пиков нашего утеса. Как только наколется, это и будет сигнал.

Фурцев отрицательно покачал головой.

— Вы же наблюдали за луной с утеса, а мы будем глядеть из окопа, что вокруг батареи. Разница. Если ударим раньше времени всего на четверть часа, японцев разбудим. Вся неожиданность пойдет к черту.

Ляпунов тяжело и как-то разбито, сел на снежную кочку.

— Так что, отказываемся от луны?

— А может быть, сойдет обыкновенный костер? — Усмехнувшись спросил Твердило.

— Нет, — сказал поручик, — костер увидим не только мы, но и самураи. Мы не можем рассчитывать на то, что они спят на посту.

Твердило пожал плечами и отошел в сторонку.

— Луну мы все же применим.

Фурцев сел на корточки, набрал свежего снежку и умылся. Остальные наблюдали за ним напряженно и с любопытством. Поручик что-то придумал.

— Как только она закатится, это будет нам сигнал выйти из ельника и скрытно двигаться к батарее. На это нам нужно полчаса. Нажимай на пульс и считай до двух тысяч. В атаку же мы пойдем только, когда вы второй раз ударите бомбами.

Ляпунов растеряно улыбнулся, и попытался высказаться в том смысле, что бомб у них никаких нет, и сделать их не из чего.

— Я дам вам шесть штук. А почему, собственно, шесть, я дам вам восемь штук.

Рыжеусый посланец опять попытался высказаться скептически — пусть даже бомбы и будут выданы, как их доставить на утес к ротмистру через вражескую территорию?

— У них дозоры повсюду, можно только ползком, да и то, заметят. Риск больше пользы.

— Пойдете не через вражескую территорию. — Задумчиво сказал Фурцев.

Ляпунов был теперь сбит с толку совершенно. Во-первых, поручик обратился к нему во множественном числе (так уж уважает?), а во-вторых, — что значит не через территорию?!

— Подземный ход будем рыть?

— Нет. — Поручик не обратил никакого внимания на грубоватую гренадерскую иронию Ляпунова. — Вы с Будкиным поплывете на плоту. По реке. Течение в вашу сторону. Будкин — фейерверкер, знает взрывное дело. А ротмистру передашь, что поступить надо так: через полчаса после того, как скроется луна, вы сделаете вылазку в сторону самурайского лагеря. С половиной людей. С двумя бомбами.

Фурцев набрал еще снегу в ладони.

— У них должно быть впечатление, что это решительный прорыв. Бейтесь, как бы сильно, но вскоре начинайте отходить. С боем. Надо, чтобы за вами поднялась основная их сила.

Ляпунов молча кивал и жевал рыжими усами, видимо повторяя за поручиком его слова, чтобы лучше запомнить.

— Отступайте по широкой тропе, на узкой, оставьте пять человек с фузеями — хватит. Когда самураи будут большей частью на тропе — взрывайте!

— Что?! — Спросили одновременно Ляпунов, Мышкин и даже Будкин.

— А, я не сказал. Шесть бомб вы подложите в расщелину под лобастой скалой, ну, помнишь такую?

— Где олений скелет?

— Да, прямо в расщелину, до которой доходит мох. Поглубже. И вот когда самураи…

— Я понял. — Улыбнулся плотоядно Ляпунов.

Фурцев вздохнул.

— Не все.

— Что?

— Не все понял. Если у вас не из чего сделать длинного фитиля, то… придется кому-то рискнуть жизнью. Сильно рискнуть. За пять секунд далеко от каменной лавины не отбежишь. Теперь понял?

Посланец только махнул рукой.

— Найдем из чего сделать длинного фитиля, а нет, так и рискануть ради такого дела можно. А ты уверен, вашбродь, что камень подломится?

— Я хорошо его рассмотрел вчера. Если правильно заложите заряд, подломится.

— А можно я с ними? — Восхищенно спросил Мышкин.

— Здесь нужен.

Еловый холм в задней своей части превращался в овраг, в вершине которого проклевывался ключ. Обоими своими крыльями овраг выходил к речному берегу и выводил к нему, разваливаясь в стороны, маленький ручеек.

Опасливо оглядываясь по сторонам, Фурцев, Ляпунов и Будкин вышли из под защиты зарослей на песчаный берег. Снег продолжал падать. Крупные снежинки как тусклые искры гасли в темной, проползающей мимо воде. Неба видно не было, противоположного берега тоже.

Выволокли плот, связанный ремнями из сушняка и обтесанных молодых сосенок. На воде он держался неважно, зарываясь одним углом под воду. Набросанный сверху лапник, промок мгновенно. Ляпунов осторожно ступил на борт; тихо чертыхаясь под нос, потоптался. На лице проявилось сомнение.

— Не выдержит, собака.

Принесли и поставили на середину плота деревянный ящик с бомбами. Тяжелый угол совсем скрылся под водой. Ляпунов мрачно тыкал шестом вокруг плавсредства.

— Нет, вашбродь, если еще твоего артиллериста сюда, потонем к чертовой матери. С бомбами я и сам разберусь.

Фурцев кивнул.

— Ладно, ложись.

— Это как, то есть, ложись? Тут и так уже хлюпает!

— Ты что, думал стоять в полный рост, да еще с шестом? Поплывешь под видом куста.

Будкин на радостях, что не придется в воду лезть, мгновенно вырубил на склоне куст молодого боярышника. Его укрепили посреди плота. Ляпунов со стоном улегся. Его забросали сверху еще разными ветками. Поручик отошел на несколько шагов, и оглядел работу.

— Молись, чтобы снег не перестал, и не забирайся дальше середины.

— Почему?

— Так будет лучше. Ну, с Богом. А это тебе для сугрева.

Поручик засунул между ветками лапника флягу с водкой.

Вернувшись в лагерь Фурцев выслушал доклад Мышкина. Унтер успел произвести визуальную разведку по всему фронту. На хуторе заработала полевая кухня Ражина, видно самураи решили как-то кормить пленных. Была произведена одна публичная экзекуция. Дали примерно двадцать палок одному пехотинцу. Встать после этого он не смог. Все прочие пленные были специально выведены из амбара, и принуждены любоваться происходящим.

— Сколько их?

— Тридцать два. Без мундиров, босиком, связаны, деморализованы.

Фурцев кивнул. Одно время он думал о том, чтобы ударить вместо батареи по хутору, освободить пленников, но толку в этой операции, видимо, не будет. Быстро в строй этих бедолаг не поставишь.

— Что на батарее?

Выяснилось, что японцы пытаются впрячь своих кавалерийских лошадок в самодельные оглобли, которые приделаны к одному из шести единорогов захваченных ими при ночной атаке на позиции.

— Видимо починили. — Сказал Фурцев.

— Ловкая нация. — Охотно высказался Мышкин.

Третьей частью доклада был рассказ о том, что творилось в лагере. Плахов и Доскин под ехидным командованием географа собирали горючий материал для отвлекающего костра. Костер был частью стратегического замысла капитана, горючего материала для него требовалось много. Все трудились в поте лица.

— Штаны-то все время падают — смех! — Веселился унтер.

Все ремни, как известно, были конфискованы для постройки плота, так что обыкновенное подпоясывание сделалось громадной проблемой.

Еще большей проблемой было поведение студента, то есть солдата Колокольникова.

— А что такое?

— Извольте видеть сами, вашбродь.

Колокольников лежал в яме с закрытыми глазами, накрытый плащем и присыпаемый снегом. Лоб у него был мокрый, голова каталась из стороны в сторону. Он тихо, странно постанывал.

— Жар? — Спросил получик.

— Хрен поймешь, вашбродь. Я первоначально на него строгостью, только какая тут строгость.

Фурцев хотел было спросить привычное — про температуру, про вызов врача, но вовремя спохватился и лишь презрительно дернул щекой. Опять фантазия из жизни прошлой. Поручик велел закатать Колокольникову рукава, но вены у того оказались в порядке, нигде никаких синяков.

— Нет, сейчас наркоманы уже не колются, — сказал Мышкин, — теперь другие способы.

— Дайте ему два глотка водки, и пусть лежит.

О том, что Колокольников и без этой болезни представлял собой чистейший балласт для команды, капитан вслух выражаться не стал. Попробовал пройтись на эту тему подпоручик Плахов, мол, выгодно болеть посреди войны, но Мышкин живо оборвал сетования сунув ему кулаком в жирный бок.

Стали готовиться к решающему бою.

Первое дело, конечно, оружие. Мышкин лично зарядил все фузеи, и проверил не оббиты ли кремни у пистолетов.

Второе — амуниция. Раз ремни ушли на увязывание плота, пришлось поработать иголкою с ниткой, чтобы закрепить то, что сползает и не держится.

Едва закончили приготовления, начало синеть небушко, и выскользнул из-за еловых вершин бледный пока диск ночного светила. Первым в колонне, естественно, встал бывалый унтер, глаз и уши всей разведкоманды. Следом, шагах в тридцати, должен был двигаться Доскин с тесаком и пистолетом. Если, не дай Бог, унтер попадет-таки в неприятность, у Доскина будет возможность тихо ретироваться и упредить остальных. Плахов исполнял роль вьючного прапорщика. На него повесили все шесть фузей, в руках он тащил сшитый унтером мешок с последней бомбою. Фурцев, во избежание обиды, объяснил ему, что на случай внезапного рукопашного боя, руки у разведчиков должны быть свободны. А фузея в таком деле скорее обуза, чем подмога. Но бросать ружья совсем, тоже нелепо. Могут пригодиться впоследствии. Значит, надо выделить для переноски кого-то одного, естественно, самого сильного.

Замыкать войско Фурцев положил себе с Будкиным.

Особая роль была отведена Колокольникову. Лихоманка продолжала его трясти, но способность понимать, он, кажется, не утратил. Капитан терпеливо, доходчиво и несколько раз объяснил студенту его роль. Ему надлежало сделать лишь одно — когда грянет первый взрыв в стороне утеса, бросить вот этот смоляной факел в кучу собранного хвороста. Взметнувшееся над елями пламя отвлечет внимание тех самураев, что останутся на батарее, и не пойдут в атаку на ротмистра Родионова. Это поможет разведкоманде остаться незамеченной.

Вытирая со лба мутные капли, студент обещал сделать все, как следует.

— Какое может быть, обещание! Это приказ! — Возмутился было Мышкин, но был окорочен поручиком. Какая теперь разница. Унтер спорить не стал, начал разливать в единственную стопку остатки водки. Подавал с присказкой.

— Пей, крестись, в строй становись!

Прапорщик Плахов водку выпил, а потом заявил, что, поскольку является агностиком, то и махать щепотью перед своим носом считает глупым.

Против ожиданий Мышкин не разозлился на него, а наоборот поглядел с участием.

— Агностик? Да, как же ты, милок, в бою то с этим?

Будкин и Доскин злорадно засмеялись. Твердило только вздохнул.

Выступили.

До лесной опушки, вниз по пологому склону холма двигались быстро и спокойно. Перед выходом на открытое пространство собрались все вместе, и поручик в последний раз повторил план действий.

Луна начала заезжать за треугольник утеса.

— С Богом!

Мышкин первым выскользнул из елового укрытия и перебежал к одиноко стоящему дубку. Слился с его стволом, стреляя единственным глазом в сторону самурайской позиции. Подал знак — все в порядке и побежал далее.

Следующим, как и было задумано, оторвался от материнского холма Доскин. Капитан удовлетворенно отметил, что молодой фейерверкер ступает так, как учили, не на всю ступню, а чуть со скольжением вперед, как на лыжу. Это для того, чтобы свежий снег не слишком хрустел.

Вскоре все войско кралось вне еловой защиты под открытым, совершенно черным небом, хоронясь за земляными наростами, кустами и валунами. Луна зашла окончательно. Наконец, добрались до заветного овражка и залегли. До самурайской позиции отсюда было шагов сорок. Мышкин сообщил капитану шепотом, что в овражке есть "ихние" следы. Стало быть, самураи обследовали это место уже после снегопада, значит, все же опасаются диверсии с тылу. Но не слишком, поскольку постоянного поста здесь не оставили.

Все шло по плану, только прапорщика вдруг стал разбирать кашель. Унтер цапнул его пятернею за толстый загривок и ткнул пастью в снег.

Батарея располагалась на возвышении. Лежа в овражке, разглядеть можно было лишь сполохи пламени от костра, горевшего за бруствером. Сверху стекали также запахи дыма и приготовляемой еды. Доносились и какие-то звуки, но чему они соответствовали, сказать было трудно. Скорей всего, неутомимый ворог занимался усиленной починкой второго орудия.

Фурцев велел Мышкину разгрузить прапорщика и раздать фузеи. Все, как инструктировал унтер, положили оружие вдоль своего тела, кремниевыми замком на шапку. Руки — опять-таки унтерский совет — засунули в штаны, чтобы пальцы не деревенели от холода. А было прохладненько.

Сверху, с батареи раздались голоса и звук шагов. Как минимум два человека. Действительно, на насыпном бруствере показались две фигуры немного подсвеченные сзади сполохами костра. Фигуры выглядели причудливо — широченные из-за наплечников плечи, торчащие во все стороны ножны и длинные рукояти мечей.

Войско Фурцева вжалось в снег, если эти двое двинутся вниз по склону — бой неминуемый, а потом, уноси ноги и к чертям все планы!

Но самураи, как оказалось, вышли не на длинную прогулку, а за малой нуждой. Облегчаясь, они попутно обменивались замечаниями.

— Цу корудо.

В тот момент, когда они начали застегиваться, раздался взрыв там далеко у подножия утеса.

Началось!

Фигуры с бруствера исчезли. На батарейном холме началась беготня и раздались многоголосые, краткие вскрикивания. Потом наверху послышался стук копыт, понятное дело, послали с батареи спросить, что происходит? Сквозь самурайский шум на батарее, как иголки сквозь вату дошли звуки разрозненой стрельбы у подножия утеса. Фурцев достал правую руку из штанов и вытер пот со лба и посмотрел в сторону елового холма. Пора бы уже Колокольникову, несмотря на всю его лихорадку, подпалить отвлекающий костер. Нет, никакого дыма над холмом не наблюдалось.

Надо еще немного подождать. Все равно, ворог сейчас занят главною дракой подле утеса и ему не до отвлекающих костров.

Прошло минут десять-пятнадцать. Суета на батарее стала стихать. Самураи разобрались, что к чему, и успокоились.

Что дальше?

По спине у Фурцева от этого вопроса пробежала по спине холодная волна. Он прекрасно понимал, что будет дальше. Сейчас вышлют дозор, чтобы обследовать окрестности батареи.

Колокольников, где твой костер?!

Фурцев прищурившись смотрел то на батарейный бруствер, то в сторону ельника.

Никогда не доверяйся больным и уродам!

Над бруствером начали не торопясь вырастать фигуры в шлемах, заслоняя звездное крошево у себя за спиной. Четверо. Не спешат, им явно не хочется углубляться в неуютную снежную темноту. На секунду Фурцеву показалось, что они сейчас просто помочатся как те двое и уйдут.

Дыма все не было. Капитан представил себе, как должен был бы рисоваться толстый пепельный столб на фоне черно-искристого неба.

Ничего этого не было.

Самураи начали спускаться, медленно покачиваясь из стороны в сторону.

А дыма как не было, так и нет.

Они продолжают спускаться. Как раз сюда, где лежит разрозненно уже изрядно подмерзшая команда капитана Фурцева. Без боя не обойтись. На возможность неожиданной атаки на батарею можно великолепно наплевать. Ротмистр будет побеждать или проигрывать в одиночку. Фурцеву стало нестерпимо стыдно перед Родионовым, и стыд этот был намного сильнее неизбежного, никогда не пропадающего страха перед столкновением.

— Всем приготовиться! — Скомандовал шепотом Фурцев. — Начинать только по моему приказу.

Прапорщик Плахов вдруг тихонько заскулил. Унтер снова ткнул его головой в снег, и просвистел сквозь редкие усы.

— Эх, Колокольников собака, где ж, твой костерок!

Четыре смутных, и засчет этого кажущихся огромными фигуры сползали по склону вниз, вместе с волной хруста, сопения и других мелких звуков.

Капитан целился в это скопище темных пятен стволами обоих дрожащих пистолетов, рук уже практически не чувствуя.

Осталось шагов двадцать.

Все, теперь…

И тут раздался страшный, истеричный, почти нелюдской вопль справа, в районе бывшей штабной избы.

Японский дозор замер.

Крик повторился, его окружили другие шумы. Там явно происходила какая-то свалка. Дозорные обменялись несколькими короткими фразами и повернули в сторону хутора. Мимо лежащих разведчиков они проскользнули во тьме четырьмя тяжелыми похрустывающими тенями.

— Что там такое? — Спросил поручик, когда они отбежали достаточно далеко.

— Голос, как будто Колокольникова. — Сказал Будкин.

— Почему так считаешь?

— Однажды уже было такое, еще во время подготовки. Прямо в аудитории. Упал и как завоет. Его увели в санчасть, а потом он вернулся.

— Понятно. — Сказал поручик, хотя, что именно он понял, было неясно. — А что ему понадобилось на хуторе?

— По слухам, у Ражина можно разжиться контрабандным порошком. — Сказал Твердило.

— Не верю я ни в какую… — Начал Фурцев, но вспомнил про зажигалку Родионова и продолжать не стал.

— Если самураи возьмут его в плен, он тут же скажет где нас искать, сволочь! — Скрипнул зубами Мышкин.

Твердило философски вздохнул.

— Как все же неблагодарны люди. Этот наркоман только спас всех нас своею глупой вылазкой, а вы…

— Тише. — Приказал Фурцев и прислушался. Он надеялся уловить звуки боя на теле утеса, но все заслоняла невнятная возня японцев на батарее, лез в ухо и конский топот, вперемешку с непонятными командами у штабной избы.

— Ладно, пора. Подползаем поближе. Теперь фузеюшки наши поработают. Продуть на всякий казенную часть, не дай Бог снегу туда насыпалось. Будкин, приготовь бомбу и кресало. Не забыл, где лежат зарядные ящики?

— Никак нет, вашбродь.

— Пошли.

Подобрались скрытно, осторожно выглянули из-за маленького хребта мерзлой землицы. Посреди захваченной ворогом позиции стояло две больших палатки, меж ними горел костер. Один самурец как раз подбрасывал в огонь полешки, отчего всякий раз в небо взмывал ворох крупных искр. Земля была на батарее вытоптана до черноты. Стволы пушек были сняты с лафетов. Один пузатый ствол лежал у самого костра, пламя играло на фигурке единорога (герб графа Шувалова) скакавшей по орудию. Рядом, правым колесом в небо, левым в землю лежал лафет. В каждой палатке имелось по светильнику, поэтому, сквозь ткань проступала возня теней внутри.

Не менее десяти человек, подсчитал приблизительно Фурцев. Кроме того, неизвестно, сколько самурайев имеется поблизости в дозорах и прочее. Они непременно прибегут за звук боя. Надо еще иметь в виду тех, кто несет охрану амбара с пленными на хуторе.

— Вон они, ящички-то. — Прошептал на ухо капитану Будкин.

Три ящика с бомбами неаккуратно лежали один на другом шагах в пятнадцати от палаток.

— Поджигать уже фитиль-то?

— Погоди, второго взрыва еще не было.

Из темноты за палатками раздался стук копыт, из темноты вынырнул всадник, он с завидной ловкостью спрыгнул с лошади, бросил начальническим жестом поводья тому самурайцу, что поддерживал огонь, после чего нырнул в одну из палаток. Там сразу же разгорелся какой-то громкий, нервный спор.

— Может, поджечь их? — Задумчиво сказал Мышкин.

— А толку? Повыскакивают наружу да и все, даже косы не обгорят. Будем ждать. — Прошептал поручик, и в этот самый момент прикатила волна грандиозного грохота со стороны Родионовского утеса. Фурцеву показалось, что ему в разломах каменного звука слышаться звуки человеческого ужаса. Капитану живо представилось как грады яростных камней крошат неразумных япошек.

— Давай, Будкин!

Феерверкер давно уже установил в снежной выемке тельце своей бомбы, и руки с кремнем и кресалом держал наготове над черным кривым фитилем. Получив команду, он начал торопливо назвякивать.

Самурайцы высыпали из палаток и уставились растеряно в громогласную тьму. Только что прискакавший, запрыгнул в седло, собираясь очевидно скакать обратно.

Волна грохота схлынула и тут стал отчетливо слышно грюканье кресала. Слышно и самураям, Фурцев это понял по их внезапно напрягшимся спинам.

На фитильный отросток наконец упала достаточно сочная искра, и из него с ядреным шипением повалил жирноватый дым, внутри которого завелся ехидный, огонек. Будкин привстал на четвереньки, и как шаг в кегельбане катнул гранату в сторону зарядных ящиков.

Японцы, как по команде обернулись, ползая руками по многочисленным рукоятям своего вооружения.

— Пли! — Скомандовал Фурцев своим залегшим бойцам. Раздалось три выстрела. Плахов запутался пальцами в курке. У Доскина была осечка. Мышкин, разумеется, нанес максимальный урон ворогу. Его пуля попала крайнему справа самурайцу прямо в харакири. Тот, не издав ни звука, схватился за живот и упал на колени. Сам капитан изорвал в клочья наплечник самому рослому ворогу, стоявшему в середине толпы молчаливых рогачей. Твердило угодил пулей в костер, выбил из него искрящееся полено, получилось эффектно, но не полезно.

По всем суворовским правилам, нужно было после залпа идти в штыковую, пока противник не опомнился, но поручик крикнул:

— Лежать!

Все уткнулись в снег. Плахов же услышавший вместо команды "лежать!", команду "бежать!", начал с тихим стоном отползать назад, вниз по склону.

Ужас внезапности стал спадать с самурайской компании, послышались краткие, бодрящие возгласы командиров, поползли из ножен акульей кожи покрытой лаком, изогнутые лезвия. Заиграли раздраженные, огненные блики на полированной стали. Вся эта немалая по меркам здешней войны армия, дважды семь самураев, сдвинулась с места, и в этот момент рвануло.

Взрыв получился, как бы чуть растянутый во времени, в нем было два ядра, как бывает два желтка в яйце. По крайней мере, так показалось уткнувшемуся лицом в теплый снег поручику Фурцеву. Когда он выглянул из-за бруствера, то увидел толстый, жгут белого дыма, он, туго заворачиваясь вокруг себя, вываливался с батареи. Сверху же, прямо из звездного неба падало на россыпь мелких горящих обломков, какое-то полыхающее полотнище. Сорванная взрывом и загоревшаяся в полете палатка, понял Фурцев.

Большая поляна в цветущем вишневом саду. Раннее утро. Туман бесшумно и быстро испаряется, и скоро о нем останется одно воспоминание, как и о заснеженном мире ночного боя. Он остался далеко-далеко позади, не менее, чем в пятистах шагах, вместе с взорванным утесом, ельником-спасителем, пороховым перегаром и еще немного теплыми трупами.

Поручик Фурцев стоял по щиколотку в мокрой траве, спиной к белому, прохладному дереву, отчего особенно отчетливо горели две длинные царапины, на щеке и над правой бровью. Егерский мундир висел на нем лохмотьями. Справа стоял, победительно расставив ноги, и опираясь закопчеными руками на пистолеты за поясом, довольный жизнью, и победой унтер Мышкин. В общем, вокруг было полно разнокалиберно одетого, вооруженного, и сильно перепачканного народа. Они были еще горячие, сморкались и матерились, рассказывая, как им удалось отличиться нынешней ночью.

Пленные, обезоруженные, в полуободранных доспехах самураи, располагались на противоположном конце поляны. Лица у них были грязны и непроницаемы. Руки связаны, хотя это было, пожалуй, лишнее. Вид они имели настолько капитулировавший, что веревки на руках смотрелись как ненужное унижение. Это ротмистр Родионов, главный победитель распорядился насчет веревок, и многие из солдатиков не считали это перестраховкой. Вон как конвойные выставляют перед собою штыки, опасаются. Только что побежденный ворог вполне доказал свою цепкость, лютость, боевитость. А ну, как ломанет с отчаянья, можно и не отбиться.

Родионов подошел слева к Фурцеву, хлопнул по плечу и протянул плоскую фляжку с отвинченной крышкой.

— Глотни, разведка.

Перебивая замедленно-свежее дыхание цветущий сакуры, от него бодро и беззаботно разило спиртным.

— Глотни, глотни, трофей!

Фурцев взял теплую на ощупь фляжку, поднес ко рту, отхлебнул. Не по-родному пьянящий огонек покатился внутрь.

Родионов благодушно вертел головой, что-то насвистывал.

— Смотри-ка, сплошные вишни, все как положено.

Капитан не успел ему ответить, слева на поляну по тропинке спустились три пары японцев под конвоем четырех гренадеров. Пленные несли большие плетеные корзины нагруженные песком.

— Наконец-то! — Крикнул ротмистр. — Я думал, что мы никогда не дождемся.

Из толпы пленных вышел довольно высокий сухощавый мужчина с седой короткой бородой, в плотно завязанном коричневом кимоно. Прорези глаз у него были так узки, что он и среди прочих пленников мог бы считаться японцем. Эффект усугубляли плотно сжатые, чернильно-синие губы. Он молча и выжидательно смотрел на Родионова, тот махнул на него зажигалкой и крикнул, нашаривая за отворотом рукава бычок.

— Да, давай уже, начинай.

Седой японец коротко, но отчетливо поклонился и отдал песконосам команду. Те стали равномерно посыпать центр поляны песком, добытым должно быть на берегу того самого пруда, что поблескивал сейчас на солнце возле трагического штаба.

— Знаешь, как его зовут? — Спросил Фурцева ротмистр, окутывая сигаретным дымом.

— Кого?

— Ну, этого, седого.

— Как?

— Ноги. Вот так вот — Ноги. Хорошая фамилия для генерала, чья армия бежит.

Фурцев кивнул.

— Да, смешная фамилия. Он что, их командующий?

— Да нет, он начальник охраны ихнего главного, принца какого-то. Тому ночью башку камнем разнесло. А этот, главный слуга, должен теперь горе показать и камикадзе себе сделать.

— Харакири.

— А, не один черт.

Поверх песчаной подстилки уложили одна к одной шесть соломенных циновок. А поверх циновок полотнище белой ткани. Центр образовавшегося подиума накрыли красным шерстяным квадратом.

— Это я понимаю, — поцыкивая зубом заявил Родионов, — это чтобы кровищи видно не было.

Надо полагать, этот специальный антураж для ритуального самоубийства входил в боекомплект самурайского войска.

По краям красно-белого помоста воткнули в землю четыре шеста и натянули на них еще одно белое полотнище, как бы крышу.

— Тоже, наверно, что-то обозначает. — Задумчиво сплюнул Ротмист и поглядел почему-то на прапорщика Плахова, стоявшего тут же рядом в совершенно мокрых штанах.

— Так точно! — Восторженно ответил тот на замечание командира.

Невысокий, коренастый самурай вынес на подносе орудие для свершения ритуала. Короткий, сантиметров тридцать длиною клинок. Невероятная его острота ощущалась даже на расстоянии, Фурцев чуть дрогнул, как будто его лизнуло холодом по горлу. Непонятно откуда взявшийся солнечный луч, вылился на ликующее перед работой лезвие и протек туда-сюда по волнистому от закаливания узору. Рядом на подносе лежал белая тряпка, Ноги обернул ею рукоять клинка, стараясь не прикоснуться к ней самой пальцами. Тот, что вынес оружие, отложил поднос, помог Ноги спустить кимоно, обнажая торс. Нельзя сказать, что мускулистый, но и не заплывший жиром, без единой волосинки, лоснящийся, как бы облитый стеклом. Ноги поднес клинок ко лбу и поклонился, ни к кому специально не относя поклон, ни к соратникам, ни к победителям, после чего опустился на колени. Второй самурай наклонился рядом и пропустил рукава кимоно под коленями сидящего.

— Чего они там колдуют. — Раздраженно сказал Родионов.

— Бесовский обычай. — Прошептал кто-то из стоявших рядом в толпе солдатиков.

— Легко говорить, а ты бы смог брюхо себе распороть?

— А зачем?

— Легко говорить, а ты сначала сумей.

Ноги положил замотанный клинок рядом с правым коленом и начал разминать руками мягкий, явно невоинский живот. Фурцев почувствовал, что у него самого внутри испугано заурчало.

— Понятно, зачем рукава под коленки — чтобы назад не упасть. — Сказал Мышкин, прищуривая изучающий глаз. Унтер явно проводил время с пользой для себя. Когда еще будет случай обучиться всем тонкостям такого редкого искусства, как сепукку.

Пальцы Ноги замерли в районе его мелкого пупа и начали медленно-медленно всползать, подбираясь к грудным соскам.

— Профессор, наверно, специалист, — сердито сплюнул Родионов, — смотри, как все эти собачьи правила соблюдает.

— Почему же, собачьи. — Непонятно зачем возразил Фурцев, его уже слегка подташнивало от замедленных красот ритуала.

Ноги резко повалился вперед и коснулся лбом красного настила. И так оцепенел. Прошло секунд двадцать, потом минута. Ожидание затягивалось, но никто не решался и звука недовольного подать. Наоборот, чем дольше лежал лоб самурая на красном подстиле, тем глубже и жутче становилось сковывающее уважение к порядку происходящего. Даже ротмистр, даже победитель и хам ротмистр только цедил бесшумно сквозь зубы ехидные словечки.

Прошло три минуты, и только тут некоторые догадались — что-то здесь не так! По поведению помощника торжественного самоубийцы. По его растерянному виду. Он стоял за спиною Ноги, держа двумя руками обнаженный меч, дабы в нужный момент отсечь им седую голову рыцаря. И вот этот помощник внезапно вышел из состояния своего подобающего окаменения, поворотил голову вправо, к своим, как бы спрашивая о чем-то, потом наклонился немного вперед, пытаясь сбоку заглянуть в лицо самурая. Наклонился ниже, и даже коснулся острием меча красной ткани. В фигуре его не было уже ни сосредоточенности, ни торжественности.

— Да он сдох! — Громко сказал ротмистр.

Так оно и оказалось. Воля самурая Ноги оказалась сильнее его сердца, и оно разорвалось на несколько мгновений раньше, чем нужно.

Скрюченое, некрасивое тело самурая уволокли в толпу пленных соплеменников, какой уж там полагался вид позора столь неловкому трупу, неизвестно.

Конечно, всякое почтение к обычаю тут же среди победителей прекратилось. Послышались не только снисходительные смешки, но и грубые матерные отповеди. Дурь и бред, а не обычай. А ведь как пугали, а ведь требовали, чтобы весь порядок был. Козлы желтопузые!

На первый план неожиданно для всех выступил прапорщик Плахов. Большими шагами грязных сапожищ, он пересек красно-белую арену в направлении толпы пленников, сгрудившейся еще плотнее, как будто их охватило цепью общего стыда.

— Нет уж, — кричал Плахов, — раз уж начали, так давайте! Раз уж резать брюхо, так резать!

Прапорщик схватил за рукав кимоно крупного, с обширным животом японца, и резко потащил к помосту.

— Иди, сука, я что сказал, иди, режь пузо!

Пленник упирался, прапорщик тащил его яростно, треснуло кимоно, японец упал на колено и уперся в землю связанными руками.

— Вставай, собака! — Буйствовал Плахов.

— Чего это у него штаны мокрые такие? — Спросил Родионов, снова закуривая.

— А слоновья болезнь. — Весело сказал Мышкин. — Навалил полные штаны наше благородие во время боя, все утро нынче мыл портки, теперь берет реванш за свою задницу.

Плахов бросил косного толстяка, и накинулся на щуплого, юного совсем япончика, изорвал на нем ветхую рубаху, ухватил за черные космы, и бешено поволок на место неудавшегося харакири.

— Режься тогда ты, скотина. Вон ножичек лежит.

Юноша упирался, но прапорщик весил раза в два поболее его, и перетягивал одним весом. Егеря и гренадеры, хохоча, подбадривали гневного офицера.

— Давай, вашбродь, давай!

Вместо мрачного басурманского развлечения, выходило развлечение родное, дурацкое.

Японец исхитрился и выскользнул черными гладкими волосами из Плаховских пальцев и по инерции отбежал шагов на пять, глядя исподлобья на сотрясаемую гневным дыханием фигуру мокрого русского офицера.

Прочие пленники стояли рядом, на расстоянии вытянутой руки, как единая понурая стена.

— Давай, благородие, бери-тяни чернявого!

Фурцев с удивлением подумал, что кричат все не потому, что настроены против молодого японца, просто хотят раззудить развлечение.

Плахов же, несомненно, ощущал себя богатырем-поединщиком. Он один и первый встал против всей вражьей, черной силы. Вот сейчас он успокоит дыхание, и пойдет грудью вперед. Щуплый япошичек смотрит на гиганта исподлобья, слегка согнув ноги в коленях и вместе с ним, так же исподлобья, все плененное войско его соплеменников, наблюдает за ним.

Подпоручик, расставил руки, и сделал огромный шаг в направлении упорного пленника. Толпа победителей предвкушающе загудела.

Черноволосый юноша вдруг выкрикнул резко и громко.

— Иккэн-хиссацу! — И, перебрав всего раза два голыми подошвами, взлетел в воздух пяткой вперед. Удар пришелся точно подпоручику в горло. Ничего не говоря, Плахов шагнул по инерции вперед раз другой, и упал ничком.

— Готов. — Сказал кто-то в мгновенно наступившей тишине. Следом прозвучал выстрел. Пуля попала молодому японцу в висок, выломила с другой стороны целую дверцу в голове и обрызгала кровью, строй пленников.

— Н-да. — Сказал ротмистр Родионов, пряча пистолет за пояс. — Не удивился, если бы мне сказали, что именно этот парнишка и порезал тогда в избе наших полковников.

Весь драматизм, и скрытый и явный, был рассеян этим выстрелом. Солдатики начали медленно и бесцельно разбредаться в стороны. Пленных развернули в походный порядок и погнали куда-то сквозь цветущий вишневый сад.

К задумчивому поручику и покуривающему ротмистру подошел невысокий курчавый пехотинец с непонятною улыбочкой на лице. Фурцеву показалось, что он где-то уже видел этого воина, и что-то с ним было связано.

— Так что, пора, вашбродь. — Доложил курчавый.

— Что там? — Спросил Родионов, не вынимая сигарету изо рта.

Пехотинец стыдливо ухмыльнулся в кулак.

— Пожалуйте, надругаться.

— А-а, — неожиданно взбодрился ротмистр, — конечно же! Идем Фурцев.

— Куда?

— Идем-идем, победитель! И возьми еще парочку своих, отличившихся. Поощрение! Ну, и справедливость навести. Сколько их там? — Спросил он у курчавого.

— Да, домиков пять стоит.

— Я Ляпунова возьму, у него брата зарубили, ему бы надо. А ты (капитану) захвати обязательно этого артиллериста, что бомбы добыл. Герой-спаситель.

— Будкин. — Машинально сказал Фурцев.

— Во-во. — И ротмистр решительно зашагал вслед за курчавым солдатиком, который показывал дорогу.

— Послушай, чудо-богатырь, а ты откуда знаешь, куда это надо двигаться?

Чудо-богатырь объяснил, что тому полчаса назад, когда отошел он по малой нужде за вон те деревца в цвету, предстал ему внезапно человек в черном плаще и велел идти за ним.

— Пошли мы по тропинке, вокруг холма, а там открылся пруд красивый с островками, а на них домики, стены как из решетки с бумагой. А внутри, как я понимаю, дамочки.

— Правильно понимаешь. Я сам должен был догадаться. Знаешь, Фурцев, когда ты после персидских колесниц валялся с приступом кровавого поноса, мы с Ляпуновыми хорошо пошерстили такой, небольшой гаремец. Я считаю, правильное правило, победил — пользуйся. Хотя, там далеко не сплошь красавицы. Так же, как в строю у нас, не сплошь Гераклы. Но одну, две цыпки в теле всегда можно подобрать. Самая сочная персиянка досталась, помниться, Грузинову. Тогда он был не артиллерист, а начальник лучников.

Фурцев вспомнил, где видел курчавого солдатика. Это над ним смеялись самураи там, на берегу.

— Как тебя зовут?

— Меня. Мусин фамилия, Василий.

Мусин, Василий, ничего смешного, подумал автоматически Фурцев.

Тропинка сделала последний поворот, и открылось взору победителей место ослепительной живописности. Как будто ожил внезапно самый талантливый рекламный плакат, зазывающий в путешествие в страну Солнечного Корня. Грациозно захламленный разнокалиберными камнями пруд кристальной, целебной воды, от вида которой одухотворяется взгляд. Меж каменными островками мостики, переброшенные волей тихого гения естественности. Изящно искаженные деревца, невесомые строения, с полуотодвинутой входной дверью. Чуть виднеется таинственная, экзотическая тишина там внутри. Ни одной женщины не заметно, но чувствуется, что они тут есть, и уже осведомлены о своей судьбе.

— Ну что, орлы-победители, надругаться подано! Пошли!

Родионов пнул ботфортом сосновую шишку, она полетела в пруд, разбив робкое отражение мира державшееся в нем. Ротмистр грозно и развязно взошел на первый мосток, и за ним повалила вся рать. Ляпунов, Мышкин, Будкин, еще какие-то жарко дышащие мужики.

На какое-то время Фурцев остался один посреди этого маленького, игрушечного городка. Справа, слева, сзади из стоящих на разном отдалении домиков доносились звуки. Выяснилось, что мужчины очень различаются по тому, как они приступают к изнасилованию. Кто-то, горяча себя, сквернословил и воинственно грохотал по аккуратному строению каблуками; кто-то отвратительно-успокаивающе исходил словесной слюной, снимая лосины; кто-то кряхтел и кашлял, давя приступ неожиданной неловкости. Женских голосов слышно не было, отчего происходящее казалось таким же игрушечным, как и сам поселок. Хотя, какие тут игрушки, отдерут по полной программе и не по одному заходу, да еще и приятелей назовут, подумал Фурцев, и не ощутил в себе никаких моральных содроганий. Нет, все же, мелькнуло что-то вдалеке и как бы за кулисами души. Навстречу хромому, суетящемуся сомнению вышел полнокровный аргумент: а если бы нас порубали замечательными самурайскими сабельками, то терпеть пришлось бы нашим бабам в каком-нибудь специально отстроенном берендеевском тереме.

Над головою что-то зашуршало, и сверху посыпался мелкий древесный мусор. Фурцев поднял голову — белка. Сидит на ветке сосновой и чешет щеки. Интересно бы знать, каких кровей животное, наших или ворожеских, совсем уж праздно подумал капитан. Когда он опустил голову, то увидел перед собою маленького старичка-японца в белой одежке, со стянутыми на затылок волосами. Подкрался бесшумнее белки, однако. На губах чуть заметная улыбочка. И говорит, кланяясь.

— Итеррасяй.

— Что? — Спросил Фурцев.

— Итеррасяй. — Повторил старичок, поклонился и показал в сторону домика, привлекательно виднеющегося меж сливовым деревом и сероватым валуном. Понять хлопоту старичка было нетрудно — в домике находится наготове мадам не охваченная общим напором надругательства.

Капитан усмехнулся, и не сачканешь. Что ж, Федор Иванович, надоть иттить, как сказал бы Мышкин, который сейчас справно и ладно надругивается вон в том домике у самого мостика. Его-то гейша будет довольна.

— Ну, веди, батяня. — Хмыкнул Фурцев. — На войне, что называется, как на войне.

Старичок понял, что его поняли, и чуть ли не обрадовался. Засеменил, показывая дорогу. Что за нация, прости господи, промелькнуло у капитана в голове уже настраивающейся на другое. Ну уж такое почтение к порядку. Если положено отдать под ссильничанье оговоренное количество дамочек, так они проследят, чтоб ни одна не уклонилась, не схитрила.

Проходя мимо валуна, капитан похлопал его, как бы слегка извиняясь перед ним, как перед местным мужиком. Извини, мол, браток, но что должно быть сделано, сделано будет. И тут же подумал, а какова она, японочка, то есть. Неужели он обязан, если окажется старой узкоглазой жабой?

Дверь была полуоткрыта, как и у всех прочих домиков. А ведь это хитрость, если вдуматься. Какое же это насилие, когда, почти по приглашению. И если к тебе вот так, хотя бы с внешней приязненностью, то и зверствовать немного неудобно.

Однако войдем.

Фурцев оглянулся, старичка не было. Пошел с обходом, везде ли отдача идет по всем правилам дальневосточного гостеприимства.

Просунув голову в проем, капитан почувствовал как внутри прохладно, и ощутил приятную весеннюю сонливость воздуха. Кажется, никаких духов, но полная уверенность, что воздух этот специально готовили к приходу гостя. Пол такой чистый… не снять ли сапоги? Но какое насилие босиком? Вот так, начнешь с сапог, а потом попросишь ручку поцеловать. Нет, ребята, правила нарушать нельзя. Взял город — изволь грабить!

Отогнав в сторону легкую дверцу капитан шагнул внутрь, мобилизуя в себе запасы естественного скотства.

Помешал ему страшный, сдавленный, но все равно очень громкий крик. Не женский. Более того, знакомый! Фурцев рванулся обратно. Проскочив между камнем и деревом, он увидел ротмистра Родионова. Тот, цепляясь ногами за выступившие над землей корневища, почти падая после каждого шага, шел по периметру маленькой площади озерного поселка. Обе руки были прижаты к груди. Меж пальцев быстро проступала кровь.

Родионов упал на колени и сказал рассудительно и твердо.

— Сука.

На крик командира собрались быстро. Повыскакивали кто в чем, едва прикрывая срам.

Ротмистр не сказал больше ничего. Медленно, с большою неохотой сильного тела, завалился на бок, и умер, прижавшись щекой к шероховатому стволу. На глазах у бессильных помочь товарищей.

— Где она? — Спросил Фурцев, и, не дожидаясь ответа, направился к тому дому из которого выбежал раненый ротмистр.

Конечно, побежали, узнали где, нашли. Девица эта ядовитая, пропоров явно не полагавшимся ей по замыслу, контрабандным ножичком ротмистру солнечное сплетение, вскочила из дома с противоположной стороны, широко взрезала себе живот и без единого звука бросилась в стоячую воду.

Назад: Вторая глава

Дальше: Четвертая глава