Первая глава
Сапоги ему, оказывается, выдали кавалерийские, и, если даже они были абсолютно идентичны настоящим (что гарантировалось), для пешего строя они подходили мало. Но Фурцев решил не бунтовать по мелочам, а то еще действительно переведут в кавалерию. Он вздохнул и рядом с пыльной обувкой положил на траву тяжелый, грубо склепанный шелом, вытер пот с тех частей тела, что не были прикрыты кольчугой, и стал тоскливо глядеть перед собой, опершись подбородком на колени.
Хоругвь устраивалась привальничать. От множества ног — пылища. Самые бойкие вои уже посверкивали топориками, готовя колья для шатров. Возбужденных гудением княжеского рога лошадей охаживали плетками, с других снимали пропотевшие попоны. Нервно подрагивая, вставал под раскидистым дубом красный княжеский шатер, перед ним высился на длинном древке лик нерукотворного Спаса.
На Фурцева эта человеческая каша не производила большого впечатления, некий туман плавал у него в глазах, похожий на остатки сновидения, и время от времени босоногий ратник судорожно вздыхал и зажмуривался.
— Эй! — Фурцева решительно толкнул в плечо подбежавший нему паренек в белом кафтане и островерхой шапке с меховой оторочкой: посыльный, или как его там? Гридень? — К князю тебя, поспешай.
Пришлось снова натягивать узкие, теплые сапоги, заново опоясываться мечевой перевязью.
— Скорей, князь ждать не станет, дело срочное.
То ли сплевывая, то ли что-то про себя бормоча, Фурцев, худой, долговязый, несчастный медленно поднялся и поплелся вслед за гриднем сквозь гам военного становища.
Князь сидел на перевернутой кадушке у входа в только что воздвигнутый шатер. Низкое солнце играло на серебряных бляхах его панциря, правую ногу в красном сафьяновом сапоге он отставил в сторону, в колено левой ноги он упер локоть, и напряжено глядел в кусок пергамента, развернутый перед ним на плоском камне. Отрывая взгляд от карты, князь недовольно поглядывал на ближних бояр, стоявших вокруг в напряженных позах, и переговаривавшихся шепотом. Чувствовалось, что князь больно грозен.
Фурцев подошел ближе, и, перебарывая чувство неловкости, отвесил поклон. Ему с самого начала казалось, что этого князя он видел где-то раньше, но спрашивать, конечно же, было нельзя.
— Позвал я вас, вои, за делом, а не за безделицей, — сурово сказал князь.
Фурцев оказался четвертым, из числа намеченых в дозор. Кроме него шли — молодой парень спортивного вида, бодрого и хладнокровного поведения, и очкастый толстяк с дряблыми щеками и полным ртом причитаний; старшим предполагалось назначить рослого угрюмого мужика с загорелой лысиной и шрамом через левую щеку.
Задание было незамысловатое: незаметно подкрасться к лагерю "ворога" и разведать, что к чему.
— Надежа на вас немалая, вы теперь наши глаза и уши.
Толстяк тут же попытался намекнуть, что глазами ему быть затруднительно ввиду явной близорукости. Ему явно не хотелось в разведку.
Князь сурово поглядел ему в очки.
— Ты же географ, без такого человека в разведке нельзя.
Толстяк обреченно кивнул.
— Ступайте с Богом.
Тут же неподалеку от дуба разведчики сотворили совет.
— Как вас звать-величать, други? — Спросил лысый начальник.
— Мешко, — бойко представился молодой вой, умело при этом поигрывая небольшой палицей. Старшой ласково поглядел в его сторону. Ясное дело — справный вояка.
— Александр Вас… — заспешил было географ, но осекся и виновато помотал головой. — Твердило я, наукам учен. И толмачом могу… хинди, урду…
— Хватит, — остановил его старшой, — не тверди, Твердило.
Мешко тихонько гоготнул, показывая, что юмор начальника до него доходит.
— Я Мирослав, — морщась сказал Фурцев, — кличут еще Лешим. Торговый человек.
— Ага. А мое прозвание Евпатий Алексеевич, княжею волей над вами поставлен. Дело веду строго, не забалуешь, — предупреждаю. — Евпатий Алексеевич поднял тяжелую ладонь и медленно сжал пальцы в кулак. — Сейчас повечеряем и, помолившись, гайда!
— Ночь же, — неуверенно проговорил Твердило.
— Для того и ночь, — веско произнес Евпатий Алексеевич. — С первым лучиком наметил я уже быть за этим камнем, — он показал на невысокий каменистый хребет, кое-как поросший сосновым лесом.
Твердило сразу же пристроился к Фурцеву, различив в нем, видимо, более-менее близкого по натуре человека. Мешко шел несколько впереди, прислушиваясь и приглядываясь — разведка, разведки. Евпатий Алексеевич замыкал короткую колонну. Он шумно дышал, лязгал железом, перебираясь через поваленные деревья. Он часто приказывал остановиться, якобы для того, чтобы посмотреть, не крадется ли ворог, а на самом деле, чтобы отдышаться. Он не был, слава Богу, настоящим бывалым воякой, как это могло показаться вначале. Впрочем, откуда им здесь взяться, настоящим воякам, думал Фурцев. Времена настоящих вояк, кажется, прошли.
Ночь стояла лунная и душная. Воздух — какой-то липкий, влажный, непривычный. Тяжелеющее с каждым шагом железо давило и натирало. Твердило карабкался вслед за Фурцевым, поскуливая и постанывая от напряжения. Во время кратких привалов он или сосал ободранные пальцы, или, тяжело дыша, лез к Фурцеву с расспросами.
— Как вы думаете, он кто, он кем был, этот наш Евпатий … э-э… Алексеевич?
— Откуда я могу знать. Может быть, отставной полицейский.
— Да-да-да, я и я тоже, и я тоже так сразу подумал. И этот… Мешко, он тоже, тоже мне как-то… в общем, не очень-то.
Фурцев поднял голову. Звезды казались особенно свежими, как будто на небо вместо них были наклеены их лучшие снимки. А рисунок созвездий был незнакомым, более того — бессмысленным. Ни одного привычного сочетания. Ерунда! Это еле сдерживаемая истерика искажает детали ночи. Надо, наконец, поверить, что все это происходит на самом деле, хватит надеяться на то, что это сон, бред и прочее.
Из-за валуна, к которому прислонились Фурцев и Твердило, тяжело вздыхая и хрустя крупным песком, появился Евпатий Алексеевич.
— Ну что, соколы? Не унывай, знай. Авось вернемся со славой. А где наш меньшой?
Как бы отвечая на этот вопрос впереди и выше, на ярко освещенном луной валуне появился Мешко. Появился бесшумно, медленно, словно родился из каменной плоти, и, повернувшись к сотоварищам, так же бесшумно поманил их рукой.
Ночное восхождение продолжалось. На следующем привале, проверив предварительно, нет ли поблизости старшого, Твердило опять тихонько затараторил.
— А знаете, до меня доходили, доходили слушки, что такое бывает. То есть как бы ничего определенного, никаких фактов и очевидцев, анонимные, размытые слухи, но тем не менее…
Фурцев вытирал пот, самые большие неудобства доставляла мокрая рубаха под кольчугой. Твердило тоже раздражал.
— И вот я здесь, знаете, до сих пор не могу поверить. Тут все, — Твердило похлопал пухлой ладонью по камню, — вроде бы настоящее, натуральное, но мои чувства сигнализируют мне, осторожненько, что это какой-то муляж, что ли.
— На собеседовании нам не рекомендовали обсуждать подобные вопросы. — Сказал Фурцев только для того, чтобы заткнуть фонтан географа.
— Так у вас все так же было? — радостно воскликнул тот. — Сначала этот таинственный вызов, потом зачитали дурацкую декларацию. Теперь я понимаю, почему она тайная. Никто бы не позволил…
— Мы действительно зря забираемся в эту область, — вяло пробормотал Фурцев.
— Конечно — конечно, я же подписывал, знаю, то есть, конечно, нельзя не подписать. Хотя, скорей всего, от неожиданности. Мир, знаете, прямо у вас на глазах переворачивается.
— Ну что, орлы?! — показалась из-за валуна освещенная лунным светом фигура Евпатия Алексеевича. — Не заприметили где-нито ворога?
— Ворога? Нет, ворога пока нет. Знаете, Евпатий Алексеевич, прошу прощения, конечно, но хотелось бы с вопросом… потому что мучаюсь.
— Спрашивай, Твердило, — неохотно согласился старшой.
— Я об вороге, конечно, об нашем. Как вы думаете, до дела-таки дойдет? Возможны смертельные, так сказать, исходы, кровь…
— Что-то я в толк не возьму, Твердило, отчего задумываешься не ко времени. Служи, знай. Оружие содержи. Меч, небось, и не точил еще… — в голосе Евпатия Алексеевича уверенности было меньше, чем обычно.
Твердило стал суетливо выволакивать перевязь из-за спины.
— Погоди до привала, голова!
Сверху, с нависшей каменной глыбы спрыгнул Мешко, заставив всех на мгновение перепугаться.
— Ты что это, баламут, делаешь?! — Зашипел на него начальник.
— Нашел, — прошептал в ответ запыхавшийся вой. Булава его указывала вверх и вперед.
Минут через десять весь потный отряд был на гребне холма и, хоронясь за камнями и корневищами громадных сосен, в четыре пары глаз рассматривал россыпь мелких подрагивающих огней далеко внизу. Огней было довольно много.
— Это ворог? — Спросил Твердило.
— Он, родимый, — вздохнул Евпатий Алексеевич.
Мешко, не отрывая немигающего взора от картины вражеского стана, сорвал стебель маячившего перед носом растения и стал жевать. Растение оказалось несъедобным, Мешко огорченно сплюнул.
— Слушай приказ. Нам надобно схорониться тут до зорьки, а там уж выведать, сколько их и остальное.
— По идее, их должно быть столько же, сколько нас, — прошептал географ.
— Язык у тебя как помело, толмач. А зброя у них какая, а строй, а голова кто? Этого ночью не разглядеть. Кумекаешь? То-то. Заляжем парами. Мы с Мешком здесь, а вы отползайте левее. Сигналом будет крик выпи. — Евпатий Алексеевич приставил ко рту по-магометански сложенные ладони и гугукнул, — понятно?
Погремев тяжелым косным железом, Фурцев нашел себе место среди извилистых, жестких корней и застыл, лежа ничком, положив лоб на прохладную железную перчатку.
Здесь, наверху гулял ветерок, остужая спину, рубаха стала ледяной, ныла сбитая пятка, горела натертая спина. В ноздри лез запах сухого камня, прелой хвои и кисловатый запах кованого железа. Географ мостился поблизости, он долго причитал себе под нос, устраивая свое жирное, неловкое тело.
— Ну что, будем дежурить по очереди? Могу предложить свои услуги для начала. Спать, знаете… да и потом… Вы что, спите?
Фурцев с трудом вернулся из своей полупрострации.
— Что?
— Да я все про то же — никак, никак не могу поверить, знаете, что это на самом деле происходит. Вот даже грыжа сосет, сосет, а я все же… Хотя, раз испытываю неудобства, значит существую.
Фурцев опять опустил голову на перчатку.
— Кстати, вы умеете пользоваться этой штукой? Я лук совсем не так себе представлял.
— Вам же показывали, учили.
— Мало ли… мне многое показывали, многое объясняли… Однако, надо сказать, не объяснили самого главного — почему именно я? Посудите сами, какой я, к черту, витязь? Зрение минус пять, одышка, грыжа… Тут какая-то лотерея… Как вы думаете?
— Я ничего не думаю.
— Или какая-нибудь чистка генотипа, а? И еще — почему тайно? Хотя, это понятно, пожалуй. И потом, простите, господа, а с кем, с кем мы будем воевать? Если будем. Во второй половине двадцать первого века!
Фурцев тяжело вздохнул и скрипнул зубами. Географ, кряхтя, сменил положение. Теперь он сидел, прислонившись спиной к стволу высоченной, вознесшей крону куда-то в небытие, сосны. И тут же наползли мысли, которые он старательно гнал от себя все время: какая дикая чушь твориться вокруг. Прав этот болтливый дурак — не может этого быть на самом деле. Неужели все-таки начнется? Как?! Не могу себе представить, что можно хотеть меня убить. Незнакомый человек, может хотеть меня убить? Да, почему?! Вот я, никого не хочу убивать, разве нельзя в это поверить — не хочу, и в ответ не согласиться не убивать меня. Я против всего этого, и тот, кто уже выставлен против меня, тоже против. Или нет? Нет, он, выставленный, просто не уверен, что я не хочу его убивать, а если узнает, он перестанет меня бояться, если даже боялся. Значит, просто надо объяснить. Надо дождаться утра, увидеть их, издалека помахать руками, показать, что никакого оружия в руках нет, и все объяснить.
— Простейшая логика, элементарнейший здравый смысл говорит о том, что в едином и просвещенном государстве войн быть не может…
Географ в общем-то говорил о том же самом, о чем затаено думал Фурцев, о при этом раздражал неимоверно. Временами Фурцеву его хотелось удушить.
— Странно, светает. Хм, честно говоря, не был уверен… Что-то сердце стало колотиться. Смешно, наверно, но я до сих пор надеюсь, что нас сейчас отпустят. Попугали, и хватит.
Действительно, светало. Деревья все четче рисовались на фоне светлеющего неба. Среди валунов внизу по склону обнаружились полосы тумана.
Твердило шумно зевнул, похлопал себя по дряблым небритым щекам, и в этот момент справа, с той стороны, где находились Евпатий Алексеевич и Мешко, раздался резкий крик.
Фурцев как раз собирался подняться, крик застал его стоящим на четвереньках. Крик явно не был условным. Географ тоже потерял от неожиданности способность двигаться. Равно как и способность говорить. Несколько секунд стояла странная тишина, потом стали слышны звуки сложной возни, сдавленное рычание. Из-за выступа скалы показался пьяно шатающийся Мешко. Он держался обеими руками за голову, спотыкался и монотонно ныл. Из-под пальцев несколькими ручейками спешила кровь.
Фурцев стал медленно пятиться на четвереньках глубже в расщелину. Географ попытался подняться на ноги, опираясь на свой лук.
Мешко рухнул на колени шагах в пяти от своих соратников. Капли крови сыпались на светлый камень. Из-за той же скалы выбежал невероятно одетый человек, помахивая маленьким топориком. На нем были кожаные штаны с бахромой по бокам, по пояс он был гол и жутко размалеван, в голове торчали какие-то перья. Он сразу же заметил новых врагов и замер, в полуприсесте, расставив руки в стороны. Мешко продолжал выть, кланяясь в ноги высокой сосне. Взгляды Фурцева и перьеносца встретились. Твердило потерял равновесие и снова тяжко сел, скрипя кольчугой по коре. Фурцев не отрываясь смотрел в глаза сумасшедшему с топориком. Лицо его было то ли испачкано, то ли раскрашено, рот осторожно оскален. Он не торопясь поводил в воздухе топориком вправо-влево, словно затачивая его о воздух. Торговый человек Мирослав медленно поднялся с четверенек. Острое чувство театральности происходящего вдруг сменилось ледяным, тошнотворным ощущением полной беззащитности перед этим топориком с явно окровавленным лезвием. Фурцев стал слепо ощупывать торс в поисках оружия. Нашел рукоять и нервно потащил за нее.
Подбодренный воинственными приготовлениями товарища, географ снова стал подниматься.
Оперенный незнакомец вложил два пальца в рот и громко свистнул.
Фурцев прокашлялся и двинулся на него, звонко цепляясь лезвием меча за камни.
На свист почти мгновенно появились еще человек пять раскрашенных. Двое из них тоже помахивали странными топорами, остальные были вооружены длинными деревянными копьями. О чем-то переговариваясь на незнакомом языке, они с преувеличенно угрожающим видом выставили копья перед собой. Древки у самых наконечников были украшены бородами из конских волос, эта деталь особенно угнетающе подействовала на Фурцева.
— Ну что, пятеро на одного! — Горяча себя, крикнул торговый человек Мирослав Леший, и голос его, воспользовавшись бесполезным эхом, долго тыкался в окрестные камни.
Географ, словно обидевшись, что его не считают за боевую единицу, оставил попытки встать и начал снаряжать свой лук для боевой работы, оставаясь в сидячем положении.
Раскрашенные морды молча двинулись на витязей. Фурцев хранил надежду, что Евпатий Алексеевич в решающий момент ударит им в тыл. Враги только на первый перепуганный взгляд были как на подбор. Стоило им сдвинуться с места, как выяснилось, что один из них припадает на правую ногу, а их старшой (вывод о том, что это именно старшой, можно было сделать по огромному, по всей спине и до земли, пышному головному убору) был невероятно пузат.
— А-а, — заорал Фурцев раскручивая неуклюжую лопасть своего кладенца. Краем глаза он видел, что географу врезали тупым концом копья в лоб, но он ухитрился впиться зубами в колено одному из нападавших.
Уворачиваясь от меча, кожаные попятились. Один свалился на задницу и, панически работая мокасинами, стал отползать в сторону.
Эх, где ты, Евпатий Алексеевич, сейчас бы самое время нанести удар из засады, и ворог бы не устоял. Но сражение приняло другой оборот. Самый ловкий из ворогов, победитель Мешка, улучив момент, саданул томагавком Фурцева по наплечнику. Добро выкованный наплечник удар сдержал, но Фурцев повалился на колено и как-то сразу отрезвел. Краткое упоение боем схлынуло. Ему стало страшно. Затевая свою атаку, он старался вращать мечом так, чтобы никого не поранить. Но этот удар по наплечнику был, несомненно, рассчитан на то, чтобы его, Федю Фурцева, зарубить насмерть к свиньям собачьим! Фурцев выпустил рукоятку меча, и тот нелепо запрыгал по камням, как выброшенная на берег рыба.
Ему скрутили руки за спиной и усадили рядом с прежде него связанным Евпатием Алексеевичем. Лицо у старшого было разбито, он мрачно молчал. Трое индейцев уселись напротив пленных, поставив копья между колен. Один из ворогов блевал, стоя в стороне, видимо, от вида вытекшего глаза Мешка. Подтащили Твердило, очки его одной дужкой цеплялись за ухо.
Главный индеец, сдвинув на затылок свой пышный и явно неудобный головной убор, почесал широкий потный лоб.
— Русико? — спросил он у пленных с непонятной интонацией.
— Да, мы русские люди, собачья твоя душа, — просипел разбитыми губами Евпатий Алексеевич.
Главный повернулся и что-то скомандовал своим индейцам.
И начался спуск в долину, в индейский лагерь, столь таинственно игравший огнями этой ночью. Мешко оставили лежать под сосною. Евпатий Алексеевич попытался потребовать для него "христианского погребения", но его не стали слушать, и он всю дорогу угрюмо матерился по этому поводу.
Появление победителей было встречено отвратительными восторженными криками еще далеко за границами лагеря. Пленных провели вдоль шеренги костров, дым от которых стелился в сторону мелководной речушки с каменистым дном. Она ограничивала лагерь с одной стороны. Не больно надежная защита, эх, дать бы знать об этом князю, подумал Мирослав Леший. А Федор Фурцев тут же ощутил приступ ледяной тошноты.
Пленных подвели к большому белому вигваму посреди лагеря. Перед входом в него было вкопано несколько столбов, пленных привязали к ним. Вокруг царило неприятное оживление. Индейцы собирались группками, садились на землю вокруг плененных врагов, показывали на них пальцами и хохотали.
— Чисто обезьяны, — просипел Евпатий Алексеевич.
Приволокли огромный барабан на подставке, один загорелый, голый по пояс дядька в перьях взял в руки две колотушки с кожаными кулаками и стал ими по очереди лупить в середину барабана. Ожерелье из когтей большого хищника подпрыгивало у него на груди. Тугой, угрюмый звук поплыл над становищем, покачиваясь на дымных волнах.
— Сейчас бы вдарить по ним всею силою, — вздохнул Евпатий Алексеевич.
Слева от привязаных возникла множественная суета, приближался кто-то важный. Вероятно, вождь. Да, разумеется, только у него может быть такой роскошный, и такой протяженный головой убор, который даже по земле волочится.
— Как вы думаете, что они будут с нами делать? — дрожащим шепотом спросил Твердило, даже сквозь свою близорукость рассмотревший приближение важных событий. — Казнить, наверно, все-таки нельзя, или пытать, это же совсем дикость.
— Не скули, витязь.
— Да какой же я витязь, Евпатий Алексеевич, какой я к черту витязь!? Надумали, тоже мне умники, в разведку меня послать!
— Да уймись, ты, позорное чадо.
Верховный вождь приблизился к пленникам, за ним уважительно теснилась маленькая толпа вождей пошибом поменьше. Вся остальная индейская орава сдержанно гудела. Чувствуя, что теряет сознание, Фурцев опустил голову на грудь. Но приступ дурноты был мимолетным. Сознание вновь заработало с болезненной четкостью: кто его знает, может быть им, этим индейцам, положено, по легенде, каннибализировать своих пленников. Обрывки начитанной в детстве приключенческой литературы испуганно кишели в голове.
Вождь встал перед Евпатием Алексеевичем, засунув руки за пояс и расставив ноги.
— Ну, что смотришь, собака, русского человека не видал! — хрипло проорал старшой, напрягая жилы на шее.
Индеец поправил очки. Именно, очки! Как у географа. Фурцев вздохнул с облегчением. Это такой же современный человек, как и они. Ну, не может он есть человечину, не может!
Евпатий Алексеевич продолжал выкрикивать никому не интересные оскорбления, Фурцев недовольно покосился в сторону бездарного старшого — зачем, зачем раздражать человека, от которого может быть, зависит жизнь.
Вождь повернулся в сторону свиты и сказал длинную фразу, в толчее незнакомых слов, несколько раз мелькнуло знакомое "русико".
— Радуется, падла! Ничего, будет и на нашей улице праздник, — пробормотал Евпатий Алексеевич и из последних сил сплюнул.
Из одобрительно гудевшей в ответ на слова своего касика толпы выскочил индейский вьюнош и, присев на корточки перед Евпатием Алексеевичем, стал вонзать свой томагавк в землю то справа, то слева от его пыльных сапог. Гудение толпы сделалось более мрачным и тяжелым. Действия молодого индейца имели какое-то символическое значение. Для ног старшого они не представляли никакой опасности.
— Во, дикари, во народ, а?! Чего он от меня хочет?
Толпа индейцев стала вдруг расступаться, в просвете появился высокий старик в белой одежде с красной окантовкой, седые, нерасчесанные волосы (очень похожие на парик) спадали до плеч. На груди болталась целая коллекция амулетов. В руках был посох, имевший вместо набалдашника кошачий череп. Фурцев сразу назвал его про себя — шаман. Наступила тишина. Шаман подошел вплотную к очкастому вождю и сказал несколько слов. Было очень заметно, как не понравились вождю эти слова. У него даже лицо перекосило. Он снял очки, потом водрузил их обратно, при этом что-то быстро говоря. Шаман махнул рукой, толпа расступилась, и открылись веревочные носилки у полузатухшего костра. На носилках лежало тело мертвого индейца. Вождь нервно поправил очки.
— Это они решают, что с нами делать, — сказал Евпатий Алексеевич.
— А что, что такого можно с нами сделать?! — Затараторил Твердило. — Для нас учения закончены, теперь мы сидим в сторонке и ждем финального свистка.
Жрец держался другого мнения на этот счет. Он еще раз произнес свою короткую и непонятную речь вождю. Тот развел руками, и прошелся перед строем привязанных к столбам пленников, пожимая плечами. Потом подозвал к себе одного из своих свитских, и, не глядя ему в глаза, отдал, судя по тону, какой-то приказ. Тот застыл как окаменевший, приказ ему пришлось повторять. Но и это его побудило к действию. Тогда верховный вождь изложил свое пожелание подробнее, с применением большого количества непонятных слов. Но и это не подействовало. Избранник касика отказывался выполнять приказание. Более того, он снял с себя свой головной убор и положил на землю. Вождь на мгновение опешил, потом обернулся к остальным своим "заместителям". Те стояли, опустив головы. Было ясно, что и они откажутся от чести выполнить неизвестное приказание.
— Что это они? — растеряно спросил Твердило.
Касик подошел к шаману и снова развел руки в стороны, мол, видишь, ничего не получается. Тот не удивился и не огорчился. Не обращая более внимания на вождя, он приблизился к его "заместителям" и у одного за другим стал срывать пышные головные уборы. Они восприняли это безропотно. Шаман повернулся к толпе, и что-то объявил громким, хриплым голосом. Толпа безмолвствовала. Объявление последовало вновь. И тогда внутри нее возникло какое-то движение, и на открытое место вышел невысокий коренастый индеец, с удивительно мощными ногами и кривым боксерским носом. Ударив себя кулаком в грудь, он объявил, по всей видимости, что готов сделать то, что требуется. Шаман кивнул, подал ему головной убор, а затем, большой кремниевый нож, который был у него за поясом.
— Что это они? — Снова сказал Твердило.
Шаман обернулся и, поразмышляв своим посохом, указал на Евпатия Алексеевича. К нему сразу же подошли четверо, отвязали и поволокли куда-то за спину Фурцеву. Даже вывернув изо всех сил голову, он не увидел куда.
— Прочь, поганые! Куда это?! Ежели казнить, то прежде дайте помолиться.
Ударил с новой силой барабан, толпа начала тихонько приплясывать в такт с его зловещей музыкой. Барабан бил сильнее, и пляска становилась все бойчее.
— Куда они его, а?
Фурцев не ответил Александру Васильевичу. Он проверял на крепость веревки, которыми были стянуты его запястья.
— Да что же это такое, такого ведь не может быть! Никогда не может быть. Надо же им, наконец, сказать, ведь мы же нормальные интеллигентные люди, мы не хотим никакой войны. В нашем мире не может быть такого кошмара!
В этот момент, разрывая монотонное гудение барабана и сопение сотен индейских пастей, раздался истошный крик.
— Это он! — Потеряно сказал географ, и потерял сознание.
Фурцев изо всех сил, сдирая кожу с запястий, рванул веревки.
Бесполезно.
Еще разок. Изо всех сил!
Боли он не чувствовал. И уже почти ничего не слышал. И не видел, поскольку зажмурился.
Так, собрав все силы… Внезапно веревки его отпустили, не потребовалось никакого усилия. Но это было не освобождение. Это пришли за ним. Фурцев попытался сопротивляться — бесполезно. Ему даже не дали толком встать на ноги, чтобы у него не возникло точки опоры — поволокли. Мимо серого кожаного шатра, вглубь лагеря. Оставалось только извиваться, и он извивался.
Путь был недолгим.
Фурцев увидел перед собой лоснящийся от крови камень, встающий над ним пар и вьющихся мух. Рядом стоял кривоногий, голый по пояс дядька, держа по-мясницки кремниевый нож. Правая рука у него была красная по локоть. Этой рукою он вырывал у принесенного в жертву Евпатия Алексеевича, сердце.
Почему я не кричу, подумал Фурцев и закричал. Его тут же ударили чем-то тяжелым по затылку. Он упал лицом вниз. С него начали стаскивать кольчугу.
Очнулся он уже лежа на камне, от незнакомого, удушающего запаха. Правой щеке было липко, и не открывалось веко. Где-то вверху чужие, неприятные голоса произносили чужие слова.
