На поселок Чендешфалу лег первый снежок. Ясно было, что к концу недели он сойдет, а потом снова ляжет, и установится короткое межсезонье, с его слякотью, сыростью и редкими солнечными деньками. И только потом, в самый канун Рождества, придет настоящая зима.

Я мог бы посадить гравитр на задах нашего дома, но не хотел быть сразу замеченным. Тяга к сюрпризам, к внезапным напрыгам всегда была мне присуща, хотя, кажется, не слишком нравилась маме… Поэтому я оставил аппарат на стоянке, а сам двинул пешком, по окраинным улочкам, которые уже не выглядели такими заброшенными, как в те дни, когда все началось. В домах горел свет, по дворам разгуливали собаки, а на снегу виднелись свежие следы. Несколько раз меня приветствовали, и по крайней мере один раз по имени.

Я пересек горбатый мостик над безымянной речкой. Завидев крышу дома, остановился и привел себя в порядок, застегнул все, что должно быть застегнуто, и поправил то, что надлежит. Хотя было ясно, что зоркий мамин глаз все едино найдет изъяны в моем прикиде, на что мне будет незамедлительно и строго указано. Увы, совершенство недостижимо.

На веранде горел свет. Наверное, остался с ночи. Снег на крыльце и земле вокруг дома пестрел звериными следами: пенаты уже завершили утренний обход вверенных им пространств. Где их самих носили черти, можно было только гадать, хотя в поселок путь им был заказан, и даже мостик на моей памяти они пересекали лишь однажды. Чтобы загнать в реку Ивана Петровича Сидорова… Дверь в дом была заперта — мама оставалась верна себе. Я взошел на веранду и приложил ладонь к сенсорной панели — пропел тихую песенку замок, дверь с легким скрипом отворилась.

— Мама, я дома, — негромко сказал я в пустоту.

Никто не ответил. В комнатах не слышно было шевеления, не шуршали ткани, не доносилось шлепание босых ног. Меня не встречали. Сам виноват — следовало изменить своей тактике напрыгов и загодя известить о приезде… Я уронил сумку на пол и сел в кресло возле стола. На стене напротив неспешно разгорелся светильник. Дом оказывал мне запоздалые почести. Он окажет их всякому, кто очутится на моем месте. Я сидел в пустой гостиной и чувствовал себя незваным гостем в собственном доме.

Мне даже не хотелось выяснять, куда исчезла мама. Да мало ли куда! Решила проведать родных. Отправилась в город. Поддалась на уговоры боевых подруг и тряхнула стариной в Звездном Патруле… а то, что ее уговаривали, и не раз, было секретом полишинеля. Она могла вернуться к обеду. Могла отсутствовать неделю, поручив пенатов заботам самого дома. Такое случалось.

Я выпростал из рукава куртки видеобраслет и поднес его к лицу. Оставалось только ввести мамин код, и все стало бы на свои места.

Она бросит родных, плюнет на городские соблазны. Плюнет на Звездный Патруль. Ничто не задержит ее ни на единый миг. Через самое короткое время она будет сидеть рядом со мной, корить за непорядок в одежде и прическе, держать меня за руку и смотреть снизу вверх любящими глазами. И все сделается хорошо, как прежде.

О таком можно только мечтать.

«Эхайн всегда один…»

Я подышал на видеобраслет и смахнул с него воображаемые пылинки.

Нет. Никто не станет никого вызывать. Даже если этот «никто» будет горько сожалеть о своем решении, клясть себя за упрямство и хлюпать носом от жалости к самому себе. Оставим все эти нежности третьему эмоциональному слою. А снаружи будет виден лишь величавый монумент, по возможности из черного мрамора, слегка подернутый инеем хладнодушия.

Я даже позволил себе иронически усмехнуться. Зеркальная столешница безжалостно отразила эту гримасу, кое-чего добавив от себя. Мне захотелось стереть и ее, но тут уж ничего нельзя было поделать. Я сидел и корчил из себя спесивого эхайнского аристократа, хотя земному сопляку внутри меня хотелось реветь от обиды и одиночества.

Скрипнула дверь.

…Если бы это оказалась мама, я начихал бы на свои предрассудки и, сразу после объятий, поцелуев и чаепитий, отправился бы в поселковую часовенку благодарить создателя. В которого никогда не верил, и который, в бесконечной доброте своей и мудрости, незлобиво даровал мне бесхитростное чудо…

Но это были пенаты.

Первой вошла Читралекха, по-хозяйски обнюхала сумку, мои ботинки и только потом ткнулась влажным носом в мою ладонь. Даже на расстоянии было видно, как она постарела, погрузнела, а вблизи глаза ее, когда-то полыхавшие синим безумием берсерка, казались тусклыми и усталыми. Она уже вплотную приблизилась к тому пределу, который был ей отмерен, хотя не выглядела смирившейся… Читралекха попыталась запрыгнуть ко мне на колени, и сорвалась. Так и стояла на задних лапах, по обычаю своему глядя куда-то сквозь меня, и выражение ее физиономии было непривычно сконфуженным.

— Пустяки, — сказал я. — Дай помогу тебе, несносная кошара.

И только тогда старик Фенрис оторвал задницу от порога и, улыбаясь от уха до уха, тяжело переваливаясь и мотая слюнявыми брылами, позволил себе приблизиться и умостить увесистую морду на свободном участке моих колен. Я ощущал его мерное дыхание, слышал стук кошачьего сердца, и суровое эхайнское одиночество на время становилось малопонятной, нелепой и ненужной абстракцией.