* * *
В течение всего дня продолжались пожары. Большую часть из них погасил начавшийся к ночи ливень.
Дворец жрецов казался белым в слабом свете костров — солдаты все еще держали оцепление площади — от клубящегося сырого дыма, ползшего из окон, с крыши — и стекавшего вниз под тяжестью ливня.
В белом тумане к дворцу пробирались тени. Они входили во дворец через главный, никем уже не охраняемый вход, и замирали в каменных углублениях.
Их было восемь. Трое из них волокли с собой узлы. Двое привели детей — перепуганных, дрожавших от страха мальчишек лет четырех-пяти.
Старший из жрецов — он тоже был с мальчиком, хорошо одетым, розовощеким, который беспрестанно тер глаза и едва слышно всхлипывал, — оглядел собравшихся.
— Троих нет. Но нельзя больше ждать. Идем.
Они, уже не прячась, поднялись по парадной лестнице и заспешили в глубины дворца.
* * *
Крисс тащил на себе Ашуага. Впрочем, «тащил» — это было слишком сильно сказано. Крисс то волок его, ухватившись за подмышки, то полз, положив ноги Ашуага себе на плечи.
Поминутно отдыхая, задыхаясь и всхлипывая, он упорно продвигался вперед и вперед — не зная, куда, поскольку вокруг царила тьма.
Он догадывался, что нужно найти выход из тайного лабиринта в толще стен; он даже знал, что именно должен искать — решетки, тупики-обманки со скрытыми поворотными механизмами… Но где их искать?
Темнота, в конце концов, давно уже стала привычной. Он не видел дневного света почти два месяца — может быть, больше, может быть, меньше. Он даже начал забывать, каков он, этот свет.
Сейчас он уже не думал о свете; все его желания сосредоточились на этом большом, неподвижном, непомерно тяжелом теле. Тысячник Ашуаг. Начальник дворцовой стражи, некогда приветивший Крисса, позволивший ему пользоваться царской библиотекой, наконец, выдвинувший его сначала в переводчики, потом — в личные секретари Аххага Великого. Мало того, Ашуаг закрывал глаза на то, что соплеменники Крисса из Киатты находили при царском дворе и работу, и уважение.
Страна желтых листьев, Киатта, слишком далеко. Крисс не был в Оро полтора года, и успел отвыкнуть от киаттской речи, киаттских обычаев и киаттской пищи. Но память об отце горела в его сердце, и не только не гасла, — с каждым днем разгоралась.
Но потом Аххаг обезумел. Потом было нелепое, непонятное заключение, и медленное умирание, в котором уже нет страха близящегося конца.
И все-таки Криссу удалось выжить — и даже помочь Ашуагу. И неужели сейчас он позволит ему погибнуть? Бросит его здесь, в этом каменном склепе?..
И все же, придется оставить его.
Крисс долго-долго отдыхал, прислонившись к холодной стене.
Потом положил руку на лоб Ашуага. Лоб был таким же холодным, как и стена. Крисс нагнулся, прижался ухом к груди. Прошла целая вечность, пока он сумел расслышать слабый, далекий двойной удар.
Крисс выпрямился. Держась правой рукой за стену, двинулся вперед.
Он решил, что сможет идти, если понадобится, несколько часов.
И, так или иначе, найдет хоть какой-нибудь выход…
* * *
Крисс напился, собирая в ладони капель с потолка. Набрав пригоршню воды, плеснул в лицо и на шею, за шиворот. Стало немного легче. Он снова уперся правой рукой в стену, и побрел дальше.
Ему казалось, что он не идет — плывет. Тьма сгустилась; он раздвигал ее, как жидкость. Она сопротивлялась, и ему приходилось делать усилия, чтобы проложить себе дорогу. Он не видел ни ног, ни рук; и ему вдруг показалось, что у него их давно уже нет. Вместо рук и ног — плавники и присоски. И он плывет во тьме, по дну, под непредставимой толщей воды. Он — житель дна.
Он уже не думал о том, где идет. Ему было все равно — опускался он или поднимался, лестница под ногами-присосками или ровный камень.
Когда он крепко-крепко зажмуривался, то видел белесые пятна. И ничего, кроме пятен. Может быть, все то, что было с ним раньше, на самом деле — лишь сон. Даже не сон — смутные образы, брезжащие в сознании как зримые отражения скрытых желаний; почти мечты; почти воспоминания об идеальном.
Воспоминания большой безмолвной рыбы, плывущей сейчас в беспредельной тьме.
Впрочем, весь мир — тьма и холод, и камни внизу, сбоку, вверху…
Крисс внезапно ударился головой о резко понизившийся потолок, упал, а когда через мгновенье опомнился, понял, что окончание путешествия близко.
Слабый свет… Нет, слабый намек на свет… И очертания то ли выхода… То ли входа…
* * *
А Хаммар, не останавливаясь, выехал из Южных ворот; за ним следовала часть личной агемы и несколько отрядов самых верных военачальников.
Они поскакали на восток, по Царской дороге, но вскоре свернули на юг, к Аббагу. Была уже глубокая ночь, когда Хаммар велел сделать привал. Пока солдаты натягивали шатры, Хаммар, поднявшись на пригорок, глядел на Нуанну. Оттуда, с северо-запада, поднимались белые столбы дыма, подсвеченные багровым заревом.
Аммарах, сын Хаммара, подошел к нему.
— Прости, отец… Но я хотел бы знать, куда мы едем и что будет с теми, кто остался в лагере под Нуанной?
— Ты получил приказ, сын? — мрачно спросил Хаммар.
— Да. Я должен следовать за агемой со своей тысячей.
— Ну, так следуй и не задавай вопросов.
— Но марш оказался таким неожиданным… Мои люди не успели как следует отдохнуть и собраться…
— Это твоя вина.
— Согласен, отец. Но…
— Сейчас я не отец, а темник! — рявкнул Хаммар. — Позаботься, чтобы твои люди успели отдохнуть!
Аммарах потоптался и, отдав честь, ушел. Хаммар покосился на его фигуру, исчезавшую в темноте. Когда-нибудь он поймет, что я спас ему жизнь, — подумал Хаммар. Когда-нибудь. Он снова взглянул на зарево. Жаль, что ему не удалось полностью спалить этот проклятый город. Дотла. И провести борозду среди руин…
Впрочем, это сделают за него другие — те, что идут позади.
УШАГАН
Ар-Угай выехал на холм. Вдали, на горизонте, там, где зеленые холмы сливалась с темно-голубым морем, сияли на солнце золотые крыши Ушагана.
Ар-Угай взглянул на кучку людей, одетых в аххумскую военную форму, лишь без знаков различия и без мечей; их сторожили два раба Ар-Угая — огромные, толстые, неуклюжие, на таких же огромных, как они сами, неповоротливых конях.
Аххумы во все глаза глядели на город. Одни — с вожделением, другие — с ненавистью, третьи — с отвращением. Лишь печали не было в их глазах.
Ар-Угай с удовлетворением кивнул. Подозвал толмача:
— Скажи им: это их город. Пусть идут в город. Пусть прикажут открыть ворота.
Толмач быстро начал переводить. Аххумы повернулись к Ар-Угаю.
Потом высокий, пожилой аххум, судя по сохранившимся нашивкам — начальник кавалерии — ответил:
— Нас убьют в городе.
Ар-Угай хмыкнул, качнул косматой шапкой:
— Скажи им: их убьют и здесь. И еще скажи — если ворота не откроют сегодня вечером — утром я прикажу казнить всех пленных. Их головы полетят через городские стены с первым залпом штурмовых катапульт.
И Ар-Угай улыбнулся, наслаждаясь тем эффектом, который произвели его слова.
— Я не пойду, — вдруг сказал пожилой, глядя прямо в глаза хуссараба.
— Кто ты? — спросил Ар-Угай, усмехнувшись.
— Я Арраг, тысячник Берсея, под моим началом было полторы тысячи легкой кавалерии…
— Бывший тысячник, — прервал его Ар-Угай. — Бывший тысячник, потом предатель, а сейчас — раб великого каана.
Арраг судорожно сглотнул и промолчал. Потом спешился, взглянул на своих товарищей.
— Раб и предатель не может сидеть в седле, ему надлежит ходить пешком… — И обратился к Ар-Угаю: — Разреши, я пойду один.
Хуссараб пожал плечами:
— Иди. Если тебя не послушают и не откроют ворота, все эти люди, — он кивком указал на аххумов, — будут убиты.
Арраг молча пошел по дороге в сторону города.
* * *
Арраг подошел ко рву, окружавшему город и стал ждать. Прошло несколько томительных минут, в течение которых воины с надворотных башен высовывали головы, разглядывая его. Арраг молча ждал.
Наконец заскрипел подъемный механизм, и первые отсекающие ворота приподнялись. В узком проходе между выдвинутыми вперед стенами показался всадник.
Он подъехал к самому краю рва и крикнул:
— Кто ты?
— Арраг. Бывший тысячник Берсея.
— Чего ты хочешь?
— Говорить с Ахтагом.
Конь под седоком от нетерпения перебирал ногами. Прошла еще минута, и наконец всадник ответил:
— Ахтаг не будет говорить с предателем.
— Тогда… Тогда убейте меня! — Арраг отстегнул ремни, перетягивавшие грудь, отбросил их вместе с поясом. Потом рванул воротник на груди.
Всадник обернулся и отдал команду. Щелкнула тетива, и стрела ударила Аррага в грудь. Он повалился на спину. Но через какоето время поднялся и, пошатываясь, снова встал на краю рва.
Вторая стрела попала в горло. Он схватился за нее обеими руками, немеющие губы выговорили:
— Ушаган!..
Потом тело Аррага обмякло и мешком повалилось головой в ров.
Зловонная жижа на дне чавкнула.
* * *
— Пленных вперед! — набычившись, рявкнул Ар-Угай.
Засвистели бичи. Двумя плотно сбитыми колоннами людей повели к городу. В растерзанной, судорожно сокращавшейся под ударами бичей толпе не слышны были ни рыдания, ни проклятий. Даже дети не плакали…На стенах города лучники подняли луки.
— Не стрелять! — раздалась команда.
Поднимая клубы пыли, колонны подошли к самому рву.
— Стрелять по хуссарабам!
Нестройно запели стрелы. Хуссарабы частью нырнули в толпу, прикрываясь пленными, частью выставили щиты. Лишь немногие стрелы достигли цели.
Масса людей, растекаясь вдоль рва, какое-то мгновение балансировала на краю. Но сзади напирали — и передние ряды вдруг посыпались вниз.
На этот раз многоголосый вой достиг стен. Кричали дети и женщины. Потом закричали мужчины.
— Стреляйте! Чего вы ждете? — истошно завопил кто-то в толпе.
— Огонь! — испуганно скомандовали на стенах. — Огонь по живым!..
* * *
— Мы завалим этот ров, — с удовлетворением заметил Ар-Угай. Он сидел на ковре, постеленном на камни. Над ним возвышался разоренный монастырь с пустыми глазницами окон. Монастырь стоял на возвышенности, в полумиле от Ушагана. Здесь, в пригородном монастырском поселке, расположилась хуссарабская ставка.
Верная Собака, сидевший напротив Ар-Угая, одобрительно чмокнул толстыми губами.
— Надо скорей штурмовать, — сказал он. — Пока у хумов не прошел испуг. Мы прорвались бы к стенам без лишних хлопот, и поднялись на них по лестницам.
— Нет, Верная Собака, — возразил Ар-Угай. — Ты слышал приказ каана? Я должен беречь людей. Живой хуссараб стоит дорого, очень дорого — дороже, чем эта стена… Ночью мы пойдем на штурм. Но не отсюда, со стороны ворот. Здесь нас ждут. Мы атакуем со стороны моря, через гавань. Наши корабли уже стоят наготове.
И снова Верная Собака одобрительно почмокал.
— Кто поведет воинов на ночной штурм?
— Ты, — сказал Ар-Угай. И повторил с удовольствием: — Ты.
Поскольку нет храбрее воина во всем нашем войске. Так сказал мудрый каан.
Верная Собака снова почмокал — на этот раз с долей неуверенности. И кивнул.
— Да. Мы возьмем их врасплох. Ты хороший стратег, Ар-Угай.
ДОРОГА АХХАГА
Этот путь казался бесконечным. Музаггар уже не мог сидеть в седле и лекарь Туа, перебрав сильными пальцами его позвонки, покачал головой:
— Косточки сдвинулись. Тебе нужен покой, повелитель.
Музаггар криво усмехнулся. Туа угадал. Покоя требовало не только тело Музаггара, но и душа. Он слишком долго воевал.
Слишком долго сидел в седле…
Днем солнце припекало. По ночам выпадал снег, а в ущельях дул пронзительный ветер. Они поднялись слишком высоко — так высоко, что Музаггар начал задыхаться. Приступы удушья будили его по ночам, и после он уже не мог заснуть, ворочаясь на ложе, пытаясь поудобнее пристроить свои измученные кости.
Эттаах был недоволен: ему казалось, что войско движется слишком медленно. Марх тоже был недоволен — ему казалось, что Эттаах хочет завести войско в ловушку. Марх то и дело посылал вперед разведывательные отряды, и иной раз, не утерпев, отправлялся с ними.
И другие командиры тоже были недовольны. Они расстались со своими богатствами, которые следовали где-то далеко на юге, в бесконечном обозе.
Чеа занялся новобранцами: по пути армия набирала воинов из жителей гор; в этой местности жили племена, родственные аххумам. Хотя их язык был мало похож на тот, на котором говорили в Ушагане, все же это был почти понятный язык.
Чеа устраивал учения каждый вечер, едва войско останавливалось на привал. Он гонял новобранцев до изнеможения, заставлял сражаться на деревянных мечах, владеть копьем, слушать и выполнять команды. Горцы, не приученные к дисциплине, роптали, время от времени устраивали побеги, но их по большей части ловили и наказывали, как и положено, плетьми. Впрочем, Марх советовал Чеа не переусердствовать: изнуренные упражнениями, непривычной жизнью, слишком быстрым маршем горцы в случае опасности представляли бы собой никудышное войско.
Зато они легче других переносили горный климат. Не вздрагивали от грохота далеких обвалов и не приседали в испуге, когда внезапно начинала трястись земля.
По ночам они часто пели. Заунывно, растягивая слова так, что их невозможно было понять. И еще — они любили хвалиться друг перед другом полученными знаками различия, натирали до блеска бронзовые бляхи, а те, кто стал обладателями настоящих солдатских мечей, ходили, гордо задрав головы.
Дети, а не солдаты, — думал Чеа, глядя на них.
Потом, наконец, дорога начала спускаться. Ночи становились все теплее, горные склоны стали зелеными. Музаггар с облегчением приказал сделать суточный привал — дать отдохнуть людям и накормить лошадей.
* * *
К вечеру, когда солнце уже готовилось скатиться за горные вершины и тени людей выросли, став похожими на деревья, над ближней кручей показалось несколько всадников.
Первым их заметил Чеа. Он бросил взгляд на лагерь: на этот раз не был вырыт ров и не насыпан вал; палатки расположились не по порядку, даже шатер Музаггара стоял не в центре, а почти на краю лагеря, над ручьем, возле нескольких искривленных от ветра сосен.
Чеа покачал головой и велел найти начальника караула. Его нашли — он купался в ручье.
Чеа велел немедленно усилить дозоры и отправить конные отряды вверх и вниз по долине. Потом отправился к шатру командира.
Музаггар сидел возле шатра, опустив ноги в деревянную бадью с горячей водой. На ногах клубились узлы синих вен, из-за раздувшихся суставов казалось, что ноги неестественно искривлены. Возле бадьи хлопотал Туа, подливая воды и подкладывая пучки распаренной целебной травы.
— Одолела ломота, — совсем по-стариковски сказал Музаггар. — Скоро совсем обезножу…
Он взглянул на Чеа, заметил его озабоченность:
— Что еще случилось плохого?
— Пока ничего, — покачал головой Чеа. — Просто мне показалось, что вот там были чужие всадники…
Он показал рукой — и замолк. Музаггар проследил за его взглядом. Вытянул шею, приложил руку ко лбу. Потом встал в бадье. Через минуту сел:
— Ничего не вижу. Солнце слепит. Может быть, тебе показалось?
Мы уже почти дома…
— Дома хозяйничают враги, — возразил Чеа.
Музаггар вытер покрасневшие глаза. Вздохнул, посидел с минуту, потом ногой с внезапной злобой оттолкнул Туа:
— Хватит! Дай полотенце.
Кряхтя, вытер ноги, обул войлочные туфли, которые надевал, только когда оставался один. Косо взглянул на Чеа.
— Усилил стражу?
— Усилил.
— Выслал дозор?
— Выслал, повелитель.
Подставив руки, Музаггар подождал, пока ординарец надевал теплую безрукавку.
— Ну, тогда чего же ты хочешь еще?
Чеа глубоко вздохнул.
— Немедленно выступать.
Музаггар открыл рот и забыл его закрыть.
— Лошади отдохнули, люди — тоже. Нас ждут в Ушагане, повелитель. А до него еще…
— Знаю сам! — оборвал его Музаггар. Обвел взглядом холмы и горы, махнул рукой. — Хорошо. Вызови Эттааха. И сворачивай лагерь.
* * *
Утро было сырым и холодным. Плотный, зябкий туман опустился на горы, и в тумане потонули зеленые склоны, деревья и дорога, петлявшая между холмами.
Из тумана выплыла черная фигура всадника. Чеа подскакал к повозке Музаггара. Темник выглянул, кутаясь в верблюжье одеяло.
— Впереди Одаранта, — сказал Чеа. И добавил: — Привал на берегу?
Музаггар неохотно кивнул и снова спрятался в повозке.
Внутри он улегся, пробормотал:
— Одаранта. Таиль. И Туайза. Осталось всего три реки… — вздохнул, устраиваясь поудобней, и, когда повозка снова тронулась, задремал под мерное покачивание.
* * *
Но подремать не удалось: повозка внезапно остановилась, заглянул Чеа:
— Повелитель! Дозор привел послов.
— Каких еще послов?.. — Музаггар завозился, приподнялся. Ему пригрезились три белокурых девушки, с которыми он только что приготовился купаться в мраморной купальне у себя дома, в Ушагане. Девушки уже разделись и, дурачась, стаскивали с него штаны.
Возле повозки горел костер, приподнимая молочные волны тумана.
У костра стояли военачальники, а по другую сторону костра на корточках сидели четверо чернобородых намутцев.
Ординарец подставил трехступенчатую лесенку и Музаггар, морщась, спустился на землю.
— Сотник Абтар захватил их, когда они поили коней, — сказал Чеа.
Музаггар перевел взгляд на молодцеватого сотника. низ — В четверти мили отсюда, на берегу Одаранты, мой отряд заметил костер… — начал было сотник, но Музаггар махнул рукой:
— Достаточно, — повернулся к Чеа. — С ними уже говорили?
— Нет, повелитель.
— Почему же ты назвал их послами?
— Они сказали так.
Ординарец подставил скамейку и Музаггар сел. Послов подвели к нему. Это были опытные воины, в типичном намутском одеянии, с кривыми саблями на боках. Старший из них поклонился и заговорил на языке гор:
— Меня зовут Ахтабалар. Мы с северного берега озера Бонго, из Города Пещер. Мы шли в Ушаган, пробираясь тайными перевалами.
Намутец замолк и Музаггар был вынужден спросить:
— Зачем?
— Города Пещер больше нет. Большая армия «медных котлов», называющих себя хуссами, напала на наш народ. Мы проиграли два сражения, заперлись в городе, но они захватили его штурмом, многих убили, других заставили служить себе. Намутцы — хорошие воины, хуссы взяли их в свое войско.
— Если бы вы были такими хорошими воинами, вы не позволили бы хуссам поработить свой народ, — сказал Музаггар. И поднял руку, предупреждая возражения. — Впрочем, я знаю, что вы умеете воевать. Кто ведет хуссов?
— Некто, называющий себя Камдой.
— Сколько тысяч у него?
— Две тьмы.
— Это не так уж много. Разве у вас меньше сабель?
Посол набычился и прохрипел:
— Перед первым сражением, в Железных горах, у нас было четыре тьмы…
Музаггар смягчился:
— Я не хотел обидеть твой народ, Ахта… как там дальше?
Прости, мне трудно выговаривать ваши имена. Я знаю, как сильны хуссарабы… — Он хотел добавить: «Но не знаю, чем же они так сильны», — но оборвал себя и после паузы спросил:
— Где сейчас армия Камды?
— После того, как они разорили долину озера Бонго, они отправились на юго-восток, через Большие Туманные перевалы.
— Значит, в Аххум?
— Да. К Зеркальным озерам.
— Где же сейчас Камда?
— Не знаю. Мы шли Южными воротами. Пять дней назад Камда был еще высоко в горах.
— Так… Значит, он уже мог выйти к Озерам, в тыл нашим войскам, обороняющим долину с севера… — Музаггар взглянул на Чеа и Эттааха. — Чего же Верхний Намут хочет теперь?
— Намут ищет вашей дружбы и помощи.
Музаггар криво усмехнулся. Значит, хуссы сильны. Слишком сильны, если заставили дьявольски гордых намутцев, извечных врагов Аххума, просить у него помощи.
Это было лишним, но все же Музаггар не утерпел:
— Может быть, вы уже забыли, как разоряли аххумские города и селенья? Как уводили в рабство наших детей?.. Мы — не забыли.
Лицо Ахтабалара стало красно-кирпичным, хотя и от природы не отличалось белизной.
— Со мной шестьсот сабель. В Намуте собирается еще одно войско — десять, а может быть, пятнадцать тысяч. Все они готовы служить Аххуму. Больше того — мы согласны и впредь поставлять войска империи, и уплачивать ежегодную дань. Мы даже согласимся на то, чтобы аххумские гарнизоны вошли в наши горные крепости.
Музаггар поднял брови, снова переглянулся со своими военачальниками.
— Ты согласен служить под моим началом? — наконец спросил он.
— Да, — Ахтабалар упорно отводил взгляд.
— И принесешь клятву верности черно-белому орлу?
— Да.
— Тогда тебе придется выполнять все требования воинской дисциплины.
— Мы согласны, — снова подтвердил намутец, глядя в землю.
— Что ж… Зови сюда своих всадников. Я хочу взглянуть на них.
КИАТТА
Всю Киатту закрыли плотные темные облака. Они неслись по небу со страшной скоростью, чуть ли не обгоняя птиц. Ветер бил в высокие стрельчатые окна, громыхал водосточными желобами под крышей.
Фрисс стоял у окна и молча глядел вниз, на петляющую по склону холма дорогу, на островерхие крыши домов и узкие улочки далеко внизу. Дорога была обсажена серебристыми ивами — ветер гнул их, выворачивая листву наизнанку, так что деревья становились почти белыми.
На дороге показалась группа всадников. Впереди скакал Аркасс.
Фрисс повернулся к человеку, сидевшему в кресле у стола:
— Аркасс сейчас будет здесь.
— Хочешь, чтобы я ушел? — спросил человек в кресле.
— Наверное так будет лучше… — не слишком уверенно произнес Фрисс. — К тому же из той комнаты ты услышишь все.
Человек кивнул, подошел к стене, и скрылся за тяжелой портьерой.
Аркасс не вошел, а вбежал. И тут же упал на колени:
— Прости, великий государь! Я только что потерял войско.
— Что? — вскочил усевшийся было Фрисс.
— Вчера ночью мы устроили засаду аххумам. На берегу Лезуары.
Все началось, как и было предусмотрено планом. Мы поджидали.
Аххумы начали переправу и попали в ловушку. Казалось, победа уже у нас в руках…
— Где сейчас Каррах? — спросил Фрисс, побледнев.
— Я не знаю… Я поскакал в Оро, чтобы предупредить тебя.
Пятьдесят миль почти без передышки…
Фрисс бросил испуганный взгляд за окно.
— Нет, государь, — заторопился Аркасс. — Они далеко. Мы многих убили, и битва шла долго. Скорее всего, аххумы сейчас зализывают раны в Малакотте. Или поблизости. Скорее всего…
— Скорее всего, — перебил Фрисс, — тебя нужно повесить.
— Помилуй!.. — вскричал Аркасс, снова бросаясь на колени.
За портьерой раздался какой-то звук. Фрисс опомнился.
— Прочь отсюда. Нет, погоди: неужели погибло все войско? Все три тысячи всадников?
— Нет, не все… Но я опередил их…
— Понятно. Ты струсил и побежал первым… Стража!
Когда в комнату, громыхая железными доспехами, вбежали стражники, Фрисс приказал:
— Этого человека отвести в каземат. Охранять.
Он подошел к Аркассу, отвесил ему звучную оплеуху и отнял кинжал в золотых ножнах.
Когда Аркасса увели, из-за портьеры снова появился собеседник.
— Вот оно, искусство киаттских воинов, — усмехнулся он. — Что теперь? Звать на помощь каана?
— Нет!.. Впрочем… Прежде всего, надо закрыть городские ворота…
— Прежде всего, хотелось бы узнать подробности сражения.
Боюсь, Аркасс сказал не все, да он не все и знает.
— Тогда… Я прикажу послать лазутчиков.
— Лазутчики посланы, — сказал собеседник. — И я жду их.
Фрисс удивленно поморщился.
— Я попрошу тебя, Альтусс, впредь сообщать мне о своих действиях…
— А я попрошу тебя, Фрисс, — в тон ему ответил Альтусс, — не забывать, кто возвел тебя на королевский престол!
Альтусс подошел к Фриссу вплотную.
— У тебя на спине клеймо каршара. Ты — раб, Фрисс. Я нашел тебя в стойбище Чаан-Тура, я выкупил тебя у этого тупого жирного хуссараба, привел к Ар-Угаю и добился, чтобы он тебя выслушал.
По широкому лицу Фрисса пошли багровые пятна.
— Угай-туур помог мне вернуть то, что принадлежит мне по праву…
— По праву? — Альтусс покачал головой. — Насколько мне известно, старик Эрисс завещал трон младшему сыну.
Фрисс втянул голову в плечи, сжал кулаки.
— Если бы не я, — продолжал Альтусс, — ты по-прежнему пас бы овец Чаан-Тура. В лучшем случае. Потому, что в худшем тебя бы убили — ты был слишком ленивым, тупым, никуда не годным рабом…
Фрисс вздрогнул, как от удара, вскинул руку, но Альтусс, не дрогнув, смотрел ему прямо в глаза. И Фрисс понял… Убить.
Только так. Но не сейчас. Еще не время…
— Чего ты хочешь? — выдавил из себя Фрисс.
— Я хочу, чтобы ты не забывал о клейме. Ты — раб, а не король.
И вечно останешься рабом. Тупым, никчемным рабом. Ты по-прежнему служишь каану. И, как я вижу, служишь плохо…
Фрисс потянулся к кинжалу на поясе. Грудь его ходила ходуном.
Альтусс внезапно улыбнулся.
— Не бойся. Никто ничего не узнает. Просто королевская мантия иногда бывает слишком тяжелой. И за нее приходится платить…
Фрисс молчал. Теперь лицо его из красного стало почти белым.
— Помни, Фрисс: один неверный шаг, и ты снова окажешься в Голубой степи. Возле вонючего казана. Будешь собирать объедки и спать в овечьем загоне…
— Довольно! Я не желаю тебя слушать, Альтусс. Я — король!
Стоит мне приказать…
Альтусс ухмыльнулся и вкрадчиво сказал:
— И еще ты заточил в каземат родную мать. А старшего брата объявил сумасшедшим.
— Он и есть сумасшедший! — ответил Фрисс не слишком уверенно.
Он отодвинулся от Альтусса, нащупал позади кресло и сел.
Перевел дух.
— Не спорю… Хотя, кажется, он производил впечатление нормального человека — до того, как попал тебе в лапы…
Впрочем, это ваше семейное дело. Но не забывай: у тебя есть еще один брат.
— Он вряд ли вернется. В Нуанне творится такое, что немудрено потеряться.
— Ах, как верно ты сказал! А ты позаботился о том, чтобы он потерялся наверняка?
— О чем ты? — Фрисс насторожился.
— Ну, скажем, о несчастном случае. Только нужно было послать человека, чтобы этот несчастный случай произошел наверняка…
Фрисс подумал. Противоречивые чувства отражались на его широком, обрамленном выбритой на щеках бородкой лице.
— Да… Я подумаю об этом.
Собеседник издал нечто, похожее на смех — впрочем, Фрисс сделал вид, что не заметил его.
— Не трудись. Я уже подумал обо всем. Верные люди уже в Нуанне, и они наготове.
— Кто они?
— Киаттцы, конечно. Золото каана творит чудеса…
Фрисс передернул плечами.
— Не все киаттцы так же продажны, как ты…
— Или как ты, ваше величество… Что же касается Карраха…
Его нужно задержать. Ар-Угай выслал отряд, он будет здесь через два-три дня.
— У меня нет войска, — выдавил Фрисс. — Как я задержу почти целую тьму конницы?
— Есть много путей. Например, заставить Карраха штурмовать Оро.
Фрисс поднял голову, помедлил:
— Хорошо. Мне надо подумать…
* * *
В каземате было полутемно, но она, королева Арисса, не нуждалась в свете: ее ослепили палачи Аххага, когда аххумы вошли в Оро. Аххаг приказал найти и убить всех трех сыновей короля Эрисса. Но сыновья исчезли; о старшем говорили, что он давным-давно покинул дом и, будучи чудаком и поэтом, скитается где-то, лишь время от времени посылая весточки о себе. Средний сын ушел в плаванье с купеческим кораблем в далекий Ринрут. Но корабль был захвачен пиратами, и средний сын то ли погиб, то ли был продан в рабство. Младший же сын был неотлучно с матерью, занимался науками, и, по всей видимости, сбежал из королевской крепости Рисс-Та-Оро как раз в тот момент, когда аххумские войска входили в город.
Аххаг объявил награду за поимку сыновей короля. Поиски продолжались несколько месяцев, но ни к чему не привели.
Впрочем, Аххаг рассчитывал, что рано или поздно они вернутся в крепость, — к матери-королеве.
Вместе с королевой-матерью была ослеплена ее служанка, старуха, жившая в Рисс-Та-Оро с незапамятных времен.
Арисса услышала звон ключа и приподнялась с лежанки, с которой редко поднималась в последнее время: неизвестная болезнь раздула ее ноги. Старая служанка Каласса, сидевшая на скамеечке у лежанки, тоже повернулась на звук.
— Добрый день, Фрисс, — сказала Арисса дрогнувшим голосом. — Как твое здоровье, сынок?
— Прекрасно, — ответил Фрисс и подошел к лежанке. Недовольно повел носом: от матери пахло затхлостью, мочой и чем-то еще; все вместе было, наверное, запахом немощной старости. — Лучше расскажи мне о своем здоровье.
— Не знаю, сын. Ноги пухнут и болят. А лекарь, которого ты прислал, говорит, что надо отнять их совсем.
— Неужели так плохо? Ты ведь еще позавчера… — или это было вчера? — вставала и ходила.
— Да, с помощью палки. Но палку у меня отняла стража.
Фрисс поморщился.
— Я прикажу, чтобы палку вернули. Тебе нужно еще что-нибудь?
— Спасибо, Фрисс. У меня все есть. Кроме глаз…
Она, как обычно, заплакала. Каласса угрюмо стала вытирать ей слезы.
— Хватит плакать, — сказал Фрисс. — Слезами не поможешь делу и глаз не вернешь. Когда мы победим аххумов, я пришлю тебе самых лучших лекарей, каких только смогу отыскать.
— Нет, — качнула головой Арисса. — Всех лучших аххумы увели с собой.
В дальнем, совсем темном углу на соломенной подстилке завозился Ибрисс. Это был толстый пятидесятилетний мужчина с длинными черными волосами, давно немытыми и свалявшимися, в рваной одежде простолюдина.
— Фрисс пришел? — спросил он. — Фрисс. Здравствуй, брат!
Он поднялся и подковылял к Фриссу, глядя на него безмятежно, и, из-за невысокого роста, снизу вверх.
— Вино, которое ты принес вчера, было очень хорошим, — безмятежно сказал он. — Я хорошо выспался.
Фрисс слегка отодвинулся: от Ибрисса тоже нехорошо пахло.
— Я принесу еще, — сказал он.
— Дело не в вине, — живо отозвался Ибрисс. — Почему ты больше не пускаешь меня в библиотеку?
— Потому, что в последний раз ты разорвал несколько книг.
Очень дорогих книг.
— Там была написана неправда, — сказал Ибрисс. — Это манускрипты по географии. А я знаю географию. Знаешь, где я был? В Тсуре. Я даже плавал по Тобарре. Я много путешествовал, Фрисс.
— Знаю, — отозвался Фрисс.
— И, кстати, почему ты не пускаешь меня в город? Я люблю ходить.
— Потому, что ты болен.
— Болен? А, да. У меня не все в порядке с головой. Я помню, ты говорил. Да, наверное, не в порядке. Но прогулка была бы мне полезной…
— Хорошо, — сделав над собой усилие, сказал Фрисс. — Я распоряжусь. Тебе дадут книги. И выпустят на прогулку. Но только не надолго… Видишь ли… В последний раз, когда тебя выпускали…
— Ровно тридцать четыре дня назад, — уточнил Ибрисс с прежней безмятежностью.
— А? Да… Так вот, стражники доложили, что ты вышел на площадь и собрал толпу.
— Я читал им свои последние стихи, — Ибрисс приосанился. — Это хорошие стихи, людям нравится. И еще рассказывал о своих странствиях. Люди всегда собираются послушать…
— Они собрались послушать сумасшедшего! — рявкнул Фрисс, не в силах больше сдерживаться. — О чем ты рассказывал? О том, как я был пленником каана?
— И об этом — тоже…
Фрисс отвесил Ибриссу такую пощечину, что тот пошатнулся. Из носа у него пошла кровь, он испуганно стал вытирать ее.
— Если ты еще раз хоть кому-нибудь скажешь хоть слово обо мне… — начал он угрожающе.
— Не бей его, Фрисс! — королева снова приподнялась, с беспокойством прислушиваясь. — Он не сделал тебе ничего плохого!
— А хорошего? Что он сделал мне хорошего? — Фрисс повернулся к матери. — Да и ты тоже. Вы связали меня по рукам и ногам!..
— Прости, если это так. Мы ведь стараемся не мешать тебе, Фрисс…
— Плохо стараетесь.
— Что ж, нам остается только умереть. Может быть, тогда мы совсем перестанем тебе мешать…
Она снова заплакала, а Фрисс сжал кулаки и едва не зарычал от бешенства.
Он повернулся к дверям, но расслышал бормотанье Калассы:
— Придет Крисс — он добрый и справедливый. Он по праву должен занять киаттский трон. И тогда…
Фрисс подскочил к Калассе, ударом кулака свалил ее на пол и пнул ногой. Каласса согнулась и захрипела.
— Уходи, Фрисс! Ты совсем обезумел! — закричала Арисса.
Фрисс наклонился к Калассе:
— Тебе, старая ведьма, я прикажу вырвать не только глаза, но и язык. Никакого Крисса больше нет. И он никогда не придет!..
Выйдя из каземата, спросил стражника:
— Сколько раз в день их кормят?
— Три, ваше величество!
— С сегодняшнего дня кормить два раза в день. Полнота им вредит.
НУАННА
Верховный жрец Амагда в сером балахоне с капюшоном, почти скрывавшим лицо, одного за другим осмотрел и ощупал мальчишек, лежавших на соломенной подстилке.
— Среди них нет Аххаггида. Вы не исполнили приказ.
Жрецы безмолвно стояли у стены, на которой чадили светильники.
Амагда откинул капюшон. Черная маска скрывала его лицо целиком, почти сливаясь с черными, как смоль, волосами.
— Но теперь уже слишком поздно. Мы должны уйти.
— Во дворце остались люди, — напомнил один из жрецов. — Не те, что пробивали стены, а те, что должны быть принесены в жертву.
— Я знаю. Оставим их Хааху… Как и этих мальчишек.
Амагда взглянул на них: уложенные рядышком, они казались мертвыми. Зелье, которым их напоили, погрузило их в подобие смертного покоя.
— Но мы не можем… — возразил было жрец.
— Вы, — перебил его Амагда. — Вы не можете. Поэтому и останетесь здесь до тех пор, пока Хаах жаждет… Надо сделать вот что: затопить нижние этажи. То воплощение Хааха, которое живет в воде, найдет дорогу. Мальчишек унесите вниз.
— Но жертвоприношение прервано, — снова сказал жрец.
Амагда повернул голову к нему.
— Что же ты предлагаешь?
— Довести его до конца. Вызвать водное воплощение Хааха.
Отдать ему этих, — он кивнул на детей, — и тех, что ходят внизу.
— Закончить труднее, чем начать, — медленно сказал Амагда. — Но главная жертва не принесена… Хорошо. Я оставляю вас здесь, чтобы вы завершили это жертвоприношение. А я выйду на свет. Надо найти мальчишку.
* * *
Потом послышались голоса. Крисс уже слышал здесь голоса — много раз: и тогда, когда умирал на своей подстилке, готовясь к жертвоприношению, и позже, когда искал выхода из бесконечного лабиринта. Эти голоса ничего не значили, и ничего нового они не скажут. Крисс даже не открыл глаз, когда голоса приблизились, и стало слышно, о чем они говорят, аххумские солдаты. Да, простые аххумские солдаты, каулы-ветераны…
Солдаты?..
Крисс открыл было рот, чтобы ответить. Но ответа не вышло. Он пролепетал лишь несколько слов — так ему показалось — да и то по-киаттски. На самом деле он лишь захрипел и замолк. Потом его стало укачивать, и долго-долго качало, так долго, что он уснул, как, бывало, засыпал в качавшейся зыбке в доме Риссов, в родном своем доме на высоком холме, посреди прекраснейшего из городов, Киа-та-Оро…
Крисс почувствовал свет на лице. Свет, какого он не видел давным-давно. Потом его снова стало укачивать, и он опять провалился в забытье.
* * *
Аххаг был еще жив. Он с удивлением понял это, и что-то вроде надежды затеплилось в его душе. Он вспомнил обещание, данное ему там, внизу, во чреве лабиринта, где Хаах получает жертвы и благодарит тех, кто эти жертвы приносит.
Может быть, все, что было после — сон? Может быть, великое жертвоприношение состоялось, и Аххаг все-таки стал бессмертным?..
Он поднялся по ступеням из воды, в которую погрузился было, отдавшись спокойному, вечному течению. Он понял, что надо сделать: вернуться. Но не к алтарю. И не вниз, к одному из выходов в воды священной реки.
Он шагнул раз и другой. Шаги получались неуверенными, ноги дрожали, и голова кружилась. Но рана на горле больше не кровоточила, и Аххаг все увереннее зашагал по коридорам, приближаясь к центру дворца и одновременно опускаясь все ниже — туда, где он впервые познакомился с водным воплощением Бога, где он разговаривал с ним и даже однажды побывал там с Криссом.
* * *
— Дальше я не пойду! — сказал мальчик. Голос его дрожал, в глазах стояли слезы, а губы прыгали.
Аттарх, солдат-третьелинейщик, нагнулся, вглядываясь ему в лицо.
— Мы должны идти, малыш, — надтреснутым от жажды и усталости голосом сказал он. — Мы должны успеть спрятаться до рассвета, иначе они снова захотят тебя схватить…
— Я — Аххаггид! Я — Аххаг Безымянный, я не заслужил еще другого военного имени! — мальчик выкрикнул это и внезапно выхватил у Аттарха кинжал из висевших на поясе ножен. Он выставил кинжал вперед; благородный клинок сверкнул голубым.
— Да, ты Аххаггид, — кивнул Аттарх, торопливо озираясь по сторонам; они находились в Старом городе, в узких закоулках, по которым и днем мало кто ходил; далеко-далеко неистово горланил петух, перепутавший утро и вечер; пахло пожарами, и белым дымком затянуло небо. — И тебя хотят поймать и убить. Я должен спрятать тебя.
— Отведи меня в ставку, — неожиданно твердым голосом сказал мальчик и швыркнул носом. — Хаммар защитит меня от убийц.
Аттарх покачал седой головой:
— Хаммара нет. Он ушел и увел все войско. Мы догоним его… когда-нибудь, а сейчас мы должны спрятаться.
Он помолчал, тревожно озираясь.
— Пойдем, — повторил почти ласково. — Я знаю одно место — там, среди каналов. Там в плавучей хижине живет одна добрая женщина. Она мне почти жена. У нее тебя никто и никогда не найдет.
Малыш стрельнул коротким, насупленным взглядом. Опустил кинжал.
— Я устал, — сказал он.
Аттарх мягко разжал его пальцы, взял кинжал и спрятал в ножны.
— Я понесу тебя.
Он поднял Аххаггида на руки, и в этот момент перед ним как изпод земли возникла странная фигура. Схенти вместо штанов, накидка с капюшоном, как у нуаннийского монаха, и воинская рубаха с латами под накидкой.
— Здравствуй, Аттарх… Не узнаешь своего командира?
Аттарх вгляделся… Мальчишка выскользнул у него из рук и, оказавшись на земле, спрятался за его ногу.
— Маан… Тысячник Маан? — Аттарх попытался отдать честь, но тут же опустил поднятую было руку.
— Опасная прогулка, — покачал головой Маан. — Вдвоем… С царевичем… по чужому городу.
Он шутливо поклонился Аххаггиду:
— Малыш! Ты достоин другого обращения. Я прикажу нести тебя на носилках.
— Нет, Маан, — Аттарх взял наследника за руку. — Я не могу отдать тебе мальчика.
Маан усмехнулся:
— Даже если я прикажу?..
Он обернулся, и сейчас же из переулков появилось несколько человек; они были одеты по-нуаннийски, но клинки в руках и выправка выдавали в них солдат.
— Возьмите их обоих. Старого можете прирезать и спустить в канал. А царевич… О! Он послужит нам ключиком к любым дверям!
* * *
Хаммар глядел в огонь. Напротив него, хорошо освещаемый пламенем очага, сидел его сын Аммарах.
— Мы насовсем уходим из Нуанны, отец? — спросил Аммарах.
Хаммар промолчал, потом, оторвав взгляд от очага, вздохнул:
— О такой ли старости я мечтал, сын?.. Я думал, что проведу остаток дней в тепле и неге, а ты, моя кровь, будешь заботиться обо мне… Но вот мы в конце пути. И что же?..
Хаммар покачал головой.
— Почему мы уходим, отец? — настойчиво повторил Аммарах.
— Ты слишком молод, — сказал Хаммар. — Ты думаешь, что мы на вершине, а мы — во рву. Да, во рву, откуда нет выхода…
Аммарах непонимающе глядел на него. Хаммар снова вздохнул:
— Да, сегодня, перед тем, как свершилась тризна по Берсею, ко мне привели послов. Тайных, секретных послов. Я даже не знаю, как они оказались здесь… — Хаммар вытащил из-за пазухи небольшой кусок пергамента, в пятнах, захватанный не одним десятком рук. Протянул его Аммараху. — Вот. Они вручили мне это послание.
Аммарах взял письмо, развернул, пробежал неровные столбцы выцветшего иератического текста: письмо было написано на «народном» языке Гор.
— Что это?.. Нам предлагают стать данниками? Воинами вспомогательных отрядов степняков? Водить на водопой их лошадей и свежевать баранов?..
— Именно, — Хаммар кивнул, взял пергамент, свернул и снова сунул за пазуху. — Это, как сказали послы, обычное предложение хуссарабов. Условия — символическая фигура; это письмо они передают всякий раз, когда приходят впервые. Если последует согласие — возможно, все обойдется, хуссарабы возьмут дань и пленников и уйдут. Может быть даже, все обойдется еще легче: пришлют своих численников и надолго исчезнут. А если последует отказ — будет война.
— Что ты говоришь? — Аммарах привскочил. — Грязные, вонючие степняки осмеливаются диктовать тебе свои условия, написанные на старом куске пергамента…
— Я знаю, что говорю! — оборвал его Хаммар. — Этот грязный кусок пергамента уже побывал в руках наместника Ортаиба Каххура, наместника Хатабатмы Уггама и правителя Ушагана, Ахтага. Они швырнули пергамент под ноги послам. Ахтаг, как они говорят, даже растоптал его. Что сталось с этими городами, знаешь?..
Аммарах отшатнулся и побледнел:
— Неужели… Ушаган пал?
Хаммар снова сгорбился. Помедлил:
— Не знаю. Вестей нет давным-давно. Обоз Музаггара погиб, в Долине Зеркальных Озер хозяйничают хуссарабы… Из Хатуары, из храма Встречи, вывезли священные статуи двух богов и отправили куда-то на север, в дикие хуссарабские степи…
Аммарах вскочил:
— Я не понимаю тебя, отец! Враг — в сердце Аххума!..
Хаммар тоже поднялся:
— Да. Враг в сердце Аххума. Враг и здесь, Аммарах. Под знамена степняков переходят целые отряды. Мы должны уходить. Но не на север, как ты думаешь, нет — для новой войны у нас уже просто не хватит сил. На юг. Я распорядился загрузить корабли в Азамбо, — казна, архивы, сокровища — будут спасены. Армию тоже надо спасти — то, что еще возможно…
Аммарах выкрикнул в гневе:
— Сюда! Все сюда! Предательство!.. — и получил удар в лоб увесистым жезлом военачальника.
Он отшатнулся, брызнула кровь; в шатер вбежали ординарец и стражники.
— Обезоружить его! — крикнул Хаммар, указав жезлом на сына. — Связать и кинуть в повозку. Он обезумел!..
— Отец! Ты предатель! Предатель!.. — кричал Аммарах, вырываясь; трое отборных воина агемы едва удерживали его.
— Замолчи! — рявкнул Хаммар. — Замолчи, или я велю заткнуть тебе рот!..
Он кивнул стражникам; на голову Аммараха накинули его собственный плащ и связали узлом. Аммарах еще выкрикивал что-то, но все глуше и глуше. Его почти вынесли из шатра.
ТУМАННЫЕ ГОРЫ
Два брата сделали шаг и другой. На миг их плечи соприкоснулись.
— Взгляни туда, брат, — Намухха показал на восточный берег, залитый дымом пожарищ. Бесконечными вереницами по дорогам, от одних пепелищ к другим передвигались толпы людей. Беженцы и дезертиры, воинские отряды, еще осененные гордыми черно-белыми стягами; стада овец; бесчисленные повозки, запряженные быками, мулами и ослами. Дым то заволакивал их, то, сносимый ветрами, вновь приоткрывал.
— Я вижу, — сказал Аххуман. — Они боятся, брат. Что поделать, они — дети выживших.
— Все мы — дети выживших, — немедленно отозвался Намухха. — Но то, что творится сейчас… Мне это не нравится, брат. Куда они бегут?..
— Им страшно не само грядущее, — страшно ожидание грядущего.
Они не могут ждать — и потому убегают. Ты же знаешь. Ужас впитан ими с молоком матерей, но они не чувствуют его. Ужас таится, переползая из поколения в поколение, оставаясь незаметным. А потом, в один прекрасный день, ни с того ни с сего он просыпается… Это память их предков о тебе, брат. Но беда в том, что сами они не хотят помнить о пережитых бедствиях, не хотят — и не помнят. А значит, ничему и не учатся.
Намухха выслушал все серьезно. Подтвердил:
— В нас тоже дремлет ужас отца.
Братья одновременно вздохнули и сделали еще шаг. И обернулись.
— Прощай, брат.
— Прощай. Ты ведь чувствуешь то же, что и я?
Намухха кивнул.
— Ужас?
Намухха помедлил. Потом снова кивнул.
И они пошли каждый своей дорогой, один — на запад, другой — на восток. И каждый нес в сердце новую, еще незнакомую боль.
КИАТТА
Гонец, прискакавший в лагерь Карраха, был совсем мальчишкой, и уже только поэтому не вызывал доверия. Он сказал, что гарнизон в Оро заперт в городской ратуше; мятежные киаттцы ее несколько раз штурмовали, но безуспешно. В конце концов решили взять измором. Ратуша окружена тройным кольцом мятежников. Никто не знает, сколько там аххумских воинов; никто не знает, есть ли у них запасы воды и пищи. В первые дни аххумы делали вылазки, но теперь, видимо, у них уже не хватает сил. Первоначально в Оро находилась аххумская тысяча, — полная тысяча, со вспомогательными отрядами, да еще арлийские полки. Когда пришли тревожные вести из Ушагана, полутысяча отправилась на на помощь. Значит, в лучшем случае, в Оро оставалось около тысячи солдат — аххумов и арлийцев. Потом мятежники подняли бунт. Были уличные бои, но трупы никто не считал. Но все равно оставшийся гарнизон еще достаточно многочисленен.
— Кто ты? — спросил Каррах.
— Я служил писцом в канцелярии Хуара, начальника гарнизона, — не моргнув, ответил юнец.
— Сколько тебе лет?
— Шестнадцать.
Гонца допросили еще раз, и он ни разу не сбился. Кроме того, были получены сведения из Гинды, отчасти подтверждавшие слова гонца: действительно, власть в Оро захватил внезапно объявившийся Фрисс из дома Риссов, королевского дома Киатты.
Кроме того, в Оро находится еще один королевич, сын Эрисса Ибрисс. Говорят, Фрисс нашел его где-то на севере, возвращаясь из плена. А в плену он был в Тауатте и, говорят, служил рабом у кого-то из тамошних хуссарабских каанов.
Когда войско, после привала, двинулось в поход, Каррах, ехавший впереди, внезапно решил:
— Нет. Мы не пойдем в Оро.
Лухар, ехавший рядом, удивленно вскинул брови.
— У нас нет времени, — объяснил Каррах. — И потом: кто поручится, что это не ловушка?..
* * *
Фрисс стоял у окна в башне — самой высокой точки Оро — и мрачно наблюдал, как клубится пыль по Царской дороге. Отсюда были видны городские стены, поля и рощи, и даже Гинда — поселок в одном переходе от Оро.
Аххумских стягов отсюда не было видно, и все войско казалось тонкой змеящейся лентой, медленно приближающейся к Оро и готовившейся обогнуть город широкой петлей.
Фрисс видел, как аххумы свернули с дороги и двинулись на север, по проселкам, обходя город с запада.
Фрисс вышел за дверь и спустился по бесконечной винтовой лестнице в королевские покои. Но перед самыми дверьми передумал и пошел вниз, в казематы.
Мать встретила его обычными охами и причитаниями. Ибрисс сидел на своей подстилке и что-то увлеченно писал; на коленях он держал книгу из королевской библиотеки, а в руке — самодельное тростниковое перышко, сделанное из соломинки. Чернилами ему служила какая-то мутно-багряная жидкость, налитая в глиняный стакан.
Фрисс подошел к нему и вырвал книгу. Взглянул: манускрипт был исписан: Ибрисс ухитрился писать между строк мельчайшим бисерным почерком.
— Что это? — спросил он, не веря своим глазам.
— Я считаю.
Ибрисс скромно потупился, потом развел руками:
— Прости, брат, но мне так хотелось сосчитать, сколько воинов потребуется, чтобы окружить кольцом Оро. Оказалось, не так много. Если они возьмутся за руки…
Фрисс молча разглядывал мельчайшие значки, похожие на упрощенные буквы.
— Ты ведь не велел давать мне пергамента и чернил…
— Ты испортил книгу! — сказал Фрисс угрожающе.
Ибрисс отшатнулся, закрыл лицо рукой и опрокинул стакан.
Жидкость растеклась по полу.
— И где взял ты чернила?
— Это совсем просто. Корки хлеба надо истереть в порошок, добавить воды и долго настаивать, прибавляя мочу. Лучше всего самую едкую — я попросил, и стражник принес мне немного свиной мочи…
Фрисс уже развернулся, чтобы ударить его книгой наотмашь, но внезапно передумал.
— Я не знаю, кто принес тебе мочи — наверное, среди стражников тоже встречаются сумасшедшие… Но скажи мне, сколько же воинов нужно, чтобы они обхватили Оро вокруг?
— Семь тысяч четыреста двадцать один… Им, понимаешь ли, придется встать на лодки, или, лучше, на плоты, чтобы обхватить город со стороны моря…
Фрисс покачал головой:
— Ну, допустим… А как ты считаешь?
Ибрисс сделал хитрое лицо:
— О! Я сам выдумал цифры. Похожие я видел там, на севере, в устье Тобарры… Там живут странные люди, которые приплыли на больших кораблях из-за моря; они молятся вот такому знаку — смотри…
Ибрисс быстро макнул палец в лужу на полу и изобразил вытянутый крест.
— Ты бывал в устье Тобарры? — отрывисто спросил Фрисс.
— Конечно. Ведь я рассказывал тебе, что долго путешествовал. Я плавал по Тобарре и гостил в Тауатте у одного хуссараба, которого звали Ар-Угай, Лисья Шапка. Он…
Фрисс вытаращил глаза. И прошипел:
— Замолчи!
Повернулся и пошел к выходу, но остановился на полпути:
— Ибрисс… Хочешь снова отправиться в путешествие?
Ибрисс вскинул голову, насторожился.
— А разве ты позволишь мне это?
— Конечно. Почему бы и нет?
— Но ведь я — сумасшедший…
— Мы все — сумасшедшие. Весь наш род сумасшедший… Слушай.
Там, за городской стеной, идет сильное войско. Придумай, как остановить его.
— И после этого я пойду, куда захочу? — насторожился Ибрисс.
— Да. Ты пойдешь, куда хочешь.
— Оставь его в покое! — крикнула Арисса. — Ибрисс! Никуда не ходи!
— Почему? — Ибрисс поднялся и выпрямился. — У меня затекают и пухнут ноги. Мне надо ходить… Брат! Я остановлю войско, если только это не хуссарабы.
— Аххумы.
Ибрисс улыбнулся и кивнул:
— Я знаю по-аххумски. Я долго жил в Цао. Я готов, брат.
* * *
Стражники в недоумении открыли ворота внутреннего двора; они даже видели, что братья, которые еще недавно казались смертельными врагами, обнялись.
— Помни, Ибрисс: остановишь войско, задержишь его на день или два — и ступай, куда хочешь. Можешь пойти на юг и обойти всю Равнину Дождей…
— О нет, — ухмыльнулся Ибрисс. Он был крайне доволен происходящим и преисполнен собственной важности. — Я не пойду на юг. Я пойду на север.
Он поманил Фрисса грязным толстым пальцем:
— Скажу тебе по секрету: на юге и пролегает тот самый ров, который стерегут Сидящие у Рва. Поэтому тот, кто хочет спасти свою жизнь, должен идти на север.
Фрисс вымученно кивнул. Спросил через силу:
— Откуда ты знаешь о Сидящих у Рва?
Ибрисс еще шире улыбнулся, постучал себя по голове:
— Здесь хранится все, что я видел или слышал за долгие годы…
Я впервые вышел отсюда пятого дня месяца Красной Звезды тридцать шесть лет назад. С тех пор я прошел… погоди, на языке пришельцев это будет один миллион миль. И я помню каждую милю, пройденную этими ногами.
Он взглянул на свои толстые ноги, обтянутые рваными штанами до колен, на старые-престарые сандалии, перевязанные тесемками.
— Хорошо, — сказал Фрисс. — Ступай.
— Прощай, брат! — Ибрисс закрыл глаза, подставив бледное лицо солнечным лучам. — Я пошел.
Он пересек линию ворот, обернулся и сказал:
— Ведь, если я не вернусь, потеря будет небольшая?..
— Иди! — рявкнул, побагровев, Фрисс.
ДОЛИНА ТОБАРРЫ
Богда уже несколько дней чувствовал себя отвратительно. Его не радовали хорошие известия с юга, отчеты о взятых крепостях, разбитых армиях и богатой добыче. Некоторое время он не мог понять, что с ним; сначала его мучил живот; лекарь дал ему слабительного, и, хоть это и помогло, Богда-каан решил, что лучше все-таки отрубить лекарю голову. Он вызвал младшую жену; но ее ласки показались ему лживыми и оттого противными; он вызвал старшую — верную Аиз. Старуха посоветовала развлечься охотой, — Богда прогнал и ее.
Уже несколько ночей он не получал знаков. И это, пожалуй, было главным.
Он выезжал далеко в поле, которое в здешних местах совсем не походило на родную Голубую Степь; он приказывал выкапывать ров, и бросал в огонь жертвы. И долго прислушивался, сидя у рва и глядя поверх огня в черные отроги, заслонявшие небо.
Нет, он не слышал их; казалось, они разгневались на него за что-то.
Однажды Богда велел устроить Великое Жертвоприношение; были зарезаны сотни овец, быков и даже лошадей; брошены в огонь знатные пленники-аххумы; но Сидевшие у Рва не отозвались.
А потом Богде стало совсем худо. Он лежал в кибитке, которая непрерывно передвигалась по кругу, — от качки ему, кажется, становилось легче, — и неподвижно смотрел прямо перед собой, теряя связь уже не только в теми, кто послал его, но даже и с окружающим миром.
Время от времени в кибитку заглядывали его полководцы. Они докладывали о новых победах и ожидали приказа. Богда лишь вращал глазами, даже не делая попыток что-то сказать: языка он больше не чувствовал. Иной раз находило просветление: он стонал, к нему склонялись рабы, жены, родственники; ему приподнимали голову и вливали в рот несколько капель кумыса; но и целительный напиток не помогал; мало того, Богда, бывало, не мог проглотить его, и кумыс выливался изо рта, пузырясь на губах.
В одну из ночей, когда поднявшийся ветер дико завывал между повозками, надувал крытые повозки, отчего они приподнимались, едва не отрывая колеса от земли, когда сквозило во все щели и светильник то и дело гас, Богда внезапно открыл глаза.
Он вспомнил. В последний раз, когда он встречался с богами, они произнесли слово, которое он не понял тогда. Потом это слово однажды мелькнуло в донесении с юга. Не очень трудное слово, означавшее чье-то имя. Теперь, в вое ветра, Богда вдруг вспомнил его.
Теперь требовалось собрать военачальников и заставить и их вспомнить и понять это простое, непонятное, перекатывающееся во рту камешком слово. Но как это сделать?
Богда забеспокоился. Он вращал глазами, стонал и кряхтел; ему даже удалось приоткрыть рот, но выговорить то, что он хотел, не получалось. Он терял сознание, погружаясь в пучину; приходя в себя ждал, когда возле него вновь появятся смутно знакомые лица и снова пытался произнести одно и то же. Он приходил в неистовство от того, что они не понимают его. Он пытался плюнуть в очередного лекаря, которого подвели к нему; и наконец, добился-таки своего. Когда кто-то (кажется, это был один из полководцев — он уже не помнил, кто именно, помнил лишь, что имя было связано с его шапкой) произнес:
«курул», — Богда с благодарностью прикрыл глаза. И не почувствовал онемевшей щекой, как по ней скатилась слеза.
— Курул. Надо собирать великий курул! — сказал Ар-Угай.
Он только что вернулся из похода в Ушаган; он привез богатые дары и самое главное — черно-белого эмалевого орла на щите; этот щит висел в тронном зале ушаганского дворца. Часть войска осталась в Аххуме, на плоскогорьях южнее Ушагана; во время курула походы прерывались и все высшие военачальники возвращались в ставку.
Здесь были Кангур-Орел, Каран-Гу, Амза, Шаат-Тур, Арадуй. Не хватало лишь Камды, да старшего брата каана, сидевшего в Тауатте. Но и за ними уже послано. Великий курул изберет нового каана и решит, продолжать ли Южный поход.
ДОРОГА АХХАГА
На перевале дул пронизывающий ветер — пробирал до костей, хотя Камда и был одет в стеганый кафтан, а сверху — в овчинный полушубок.
Он стоял в стороне от тропы, глядя, как войско тянется мимо черных валунов и припорошенных снегом склонов, слушая, как хрустит снег под ногами спешенных воинов.
Далеко внизу, в дымке, зеленела широкая долина. Там было тепло, там росли деревья и звенели ручьи. Но дойти до этой долины было нелегко. Проводники говорили, что понадобится два дня, чтобы спуститься по прихотливо петлявшей тропе.
Там, внизу, Камду ожидала последняя схватка. Аххумские войска, спешившие на помощь Ушагану, измотанные бесконечным маршем, станут легкой добычей. Они не знают, что Камда уже несколько дней следит за ними, что лазутчики пересчитали все войско, вычислили дальнейший путь. Они не знают, что Камда обгонит их горными тропами и встретит на берегу Одаранты — той самой реки, которая далеко на востоке отделяет Киатту от Равнины Дождей.
Последняя битва — и отдых в благодатных предгорьях, а потом, уже не торопясь, можно будет двинуться на юг, к теплому морю и богатым городам.
* * *
Музаггар в глубине души был доволен, что разлившаяся Одаранта задержала войско. В горах таяли ледники, и река превратилась в бешеный поток, через который нельзя было навести переправу.
Выше по течению, должен был быть древний каменный мост.
Высланный вперед отряд еще не вернулся, и Музаггар наслаждался затянувшимся привалом. Чеа отправился с отрядом; это хорошо — в последнее время Музаггару было неприятно его вечно озабоченное и хмурое лицо. Марх устроил новые учения — на этот раз с намутцами. Намутцы не желали подчиняться командам, каждый раз требуя подтверждения приказам.
Взглянув, как намутцы, в очередной раз нарушив строй, кучками бросились на пехоту, не дожидаясь команды, Музаггар покачал головой. Плохое войско, никуда не годное войско. Он вызвал Марха:
— Перестань мучить этих дикарей. Они будут завязывать бой, а кроме того, из них получится неплохой резерв.
* * *
Еще двое суток потребовалось, чтобы отыскать наконец мост и подтянуться к нему. Мост оказался узким сооружением, пролеты которого были устроены из бревен и были небезопасны для перехода. Музаггар решил провести ночь здесь же, у моста, а наутро приступить к переправе, которая займет, по всей видимости, целый день.
Но наутро его разбудил сигнал тревоги.
Музаггар поднялся с кряхтеньем, едва разогнув спину; однако то, что он увидел, сразу привело его в чувство. Сквозь мутные полосы тумана на противоположном берегу в полной готовности стояло войско. Черное, несметное войско; клубы пара поднимались над шеренгами всадников; черные пластинчатые доспехи тускло сияли в лучах неохотно выкатывавшегося из-за невидимых гор солнца.
Это была тяжелая кавалерия хуссарабов.
* * *
Камда повернулся: к нему торопился Курансуур, и лицо его выражало тревогу. Значит, случилось что-то очень важное, настолько, что всегда невозмутимый Курансуур даже не жалел коня, нахлестывая его камчой.
Камда поднял руку, давая знак тысячникам, что время битвы еще не наступило. Развернул коня навстречу Курансууру. Курансуур доложил, задыхаясь:
— Гонец каана найден на перевале, там, где мы были два дня назад. Он полумертв от ожогов снега. Передал: в ставке каана собирается великий курул.
Камда напрягся:
— Где гонец?
— Его везут сюда, мне передали эстафетой.
— Веди, — коротко приказал Камда и хлестнул коня. Не ожидавший удара могучий жеребец коротко заржал, и с места пустился в галоп.
* * *
Пока аххумы выстраивали линии вдоль берегов, устанавливали камнеметалки, отводили резервы, хуссарабы все так же неподвижно стояли напротив, на расстоянии полета стрелы. Они не делали попыток захватить мост, не стреляли, и даже не завязывали словесной перепалки, как бывает перед схваткой.
Просто молча стояли, и рассеивающийся туман открывал их во всем великолепии.
Это были вовсе не варвары, как думали многие аххумы. Это были воины, в надежном и красивом защитном вооружении, в шлемах с волосяными хвостами, с разноцветными нашивками, разграничивавшими сотни и десятки.
Туман отлетал полосами и клочьями; командиры приказали выдвинуться вперед лучникам, но тетивы ослабли от сырости. Для дротиков расстояние были слишком большим.
Тогда Музаггар велел просто ждать. И сам первым с кряхтеньем опустился на барабан, поставленный на взгорок сразу за первой линией.
В просветы сонно выглянуло солнце, и густой пар повалил от реки; но тучи тотчас же снова затянули просветы, небо потемнело и опустилось, и прилегло на землю — вновь сгустившимся туманом.
И, будто все это происходило во сне, Музаггар зачарованным взглядом следил за тем, как в уплотняющихся полосах тумана тают зыбкие блики на шлемах неподвижных хуссарабов; потом туман скрыл и их самих.
Они потонули в белесом полумраке.
Когда спустя некоторое время вновь выглянуло солнце и туман едва не подпрыгнул ввысь, прянув от земли — противоположный берег был пуст. Хуссарабы исчезли.
УШАГАН
Город, казалось, затаился; только что кипел бой у восточной стены и в гавани, только что отряды невиданных воинов в мохнатых шапках и шлемах с пучками волос на шишаках неслись по городу, — и внезапно стало тихо.
Тишина продолжалась долго. Не кричали даже петухи, не блеяли козы. В этом городе никогда еще прежде не бывало такой тишины.
Давно наступило утро, а тишина продолжалась, и могло показаться, что в городе действительно не осталось ни одного живого существа.
В гавани тоже было тихо. Даже чайки, напировавшись вдосталь, молчали. По набережной ходили женщины, поднимая мертвых и раненых. Мертвых несли в тень, складывая рядами под стенами портовых складов, раненых поили водой и грузили на повозки, запряженные ослами и быками — все лошади в городе давно уже были реквизированы армией.
— Вот еще один живой, — сказала монашка в серебристо-белом одеянии; две рабыни склонились над хуссарабом, у которого в груди торчал наконечник стрелы.
Рабыни подняли его и положили на простые крестьянские дроги, рядом с ранеными аххумскими воинами. Ослик прядал ушами, отгоняя мух, перебирал ногами; возчик — старый крестьянин с черным от солнца лицом легонько стегнул осла простой крестьянской веревкой из конопли, заменявшей вожжи.
Дроги тронулись. Выехали из гавани на широкий проспект — говорили, что он самый широкий в мире; по этому проспекту некогда проходили многотысячные процессии, обочины были заполнены народом, гремел военный оркестр. Сейчас проспект, по которому могла пройти шеренгой сотня всадников, был абсолютно пуст. Солнце раскаляло отшлифованные до блеска камни мостовой; ветерок шевелил волосы убитых, лежавших там и сям. Прямо посреди проспекта гуляли павлины, выпущенные из царских садов; они вертели глупыми куриными головами, постукивали лапками по камням, клевали мертвых в глаза и губы.
Возчик объезжал мертвых. Впрочем, здесь их было мало; большая часть защитников полегла на стене, у городских ворот, разбитых тараном, и в гавани. На улицах конные отряды хуссарабов настигали и убивали редких беглецов.
На телеге раздался стон. Возчик, не оборачиваясь, сказал:
— Терпи!
Испугался собственного голоса в мертвой тишине и продолжил тихо:
— Терпи. Ехать недолго. Моя старуха сама послала меня.
Хуссарабы ушли, сказала она, там раненые. Надо помочь им.
Выходим — может быть, нам будет награда. А старуха у меня ворожбу знает. Когда у меня вскочил пузырь под мышкой, она давала мне травы и шептала заклинания. Старуха у меня вообще-то хорошая. Только дура. Ну, так вот. Когда она велела ехать за ранеными, я сказал ей: старуха! О какой ты награде талдычишь? Наградой нам будет вот что: хуссарабская плеть между глаз. Так я сказал. Но поехал. Многие поехали из нашей деревни. Город совсем близко, мы возим сюда на рынок козью шерсть и молоко. Молоко в больших глиняных баклагах — даже не успевает согреться, остается холодным, свежим. Молоко мы ставим в земляной погреб — оно может стоять там день, и два, и не скисает, потому что старуха сажает в него жаб… Тьфу!
Телега свернула с главного проспекта и возчик обернулся, чтобы посмотреть, слушают ли его. Его слушал могучий хуссараб с бритой головой. Шапка его сползла от тряски и, видно, упала по дороге. Синяя голова сверкала на солнце, как баклажан.
Хуссараб сквозь заплывшие веки внимательно смотрел на возчика.
Шевельнулся, напрягся… В груди заклокотало.
— Это кого же мне положили? — сказал возчик угрюмо и покачал головой. — Не миновать беды…
Он снова взглянул на хуссараба. Тот прикрыл глаза.
— А знатный, видать, не простой… — возчик опасливо оглядел дородную фигуру, закованную в вороненую сталь. — Может, и вправду будет награда? От каана, или от царских слуг. Нам-то какая разница? Гляди, — как близнецы!
Рядом с хуссарабом лежал аххум — и тоже, судя по всему, не простой. Сотник, а то и выше бери. Вон позолоченные ножны, и царский орел на груди… Помрет — продадим ножны и орла, — подумал старик. И то польза.
И стегнул задумавшегося осла веревкой.
* * *
Ахтаг, наместник Ушагана, очнулся от тряски. Выплыл из кровавого тумана, разжал слипшиеся веки. Он лежал на телеге, и вокруг был какой-то сад. Может быть, это сады Аххумана?..
Телега тряслась и скрипела. Маячила согбенная фигура возчика впереди; фигура то попадала в тень от густой листвы, то снова оказывалась на солнце.
Говорят, героев, взошедших по лестнице в небо, везут на золотых колесницах перед троном Аххумана; это последний парад.
И после этого герой отправляется в вечные сады, где белые слуги богов поят их соком небесных плодов; от этого герой забывает пережитые горести и страдания…
Ахтаг застонал и снова очнулся. Нет, он еще жив. И возчик — это не ангел, а старый крестьянин, провонявший кислой шерстью и дымом очага; и золотая колесница — простая деревенская телега.
— Пить! — неожиданно для себя простонал Ахтаг.
Они уже выехали за городские стены, и возчик, обернувшись, сказал на смешном деревенском диалекте:
— Смотри-ка — и этот очнулся! Крепкий попался. Потерпи.
Осталось совсем недолго — видишь, мой глупый осел уже чувствует дом, — как припустил!..
* * *
Потом телега вкатилась во двор. Возчик, ругаясь, позвал старуху, отвесил по подзатыльнику двум малорослым сыновьям; пришел, прихрамывая, старый раб. Ахтаг почувствовал, что его поднимают и несут куда-то в тень, прохладу. Потом на губы ему полилась струя воды.
Потом его раздевала и мыла старуха-рабыня, и кто-то строгим голосом сказал:
— Думаю, он скоро поправится, потому, что рана совсем не опасна. Ты помнишь, сосед, четыре года назад твой мерин издох?
Он упал, запнувшись, на дороге и переломал ноги. Я сказал тебе: нет, этот жить не будет. Да и что: мерин был старый, как ты. Но издох от переломов. А этот, я тебе говорю — будет.
Сейчас мы ему промоем рану ослиной мочой — это первое средство…
Больше Ахтаг ничего не слышал, потому что почувствовал острую боль в боку, там, где печень: кажется, этот тупой деревенский костоправ не только промыл его рану мочой, но и попытался прижечь раскаленной подковой.
КИАТТА
Авангард ехал шагом, рассыпным строем, когда на дороге перед ним внезапно появился толстый человек с трясущимся лицом.
Он просто стоял, скрестив руки на груди, хотя руки плясали от страха, и это было понятно каждому — тем более, тысячнику Лухару.
Лухар остановил коня на расстоянии нескольких шагов, но человек не сдвинулся с места.
— Кто ты? — спросил Лухар, движением руки остановив окружавших его солдат.
— Человек… — голос был неестественно напряжен, но незнакомец все-таки справился с собой. — Да, просто человек.
— И чего же ты хочешь, человек? — Лухар оглядел его с головы до ног.
— Я хочу… — он умолк, вращая глазами и кривя губы, и внезапно выкрикнул: — Я хочу остановить твое войско!
С этими словами он почти не целясь метнул в Лухара стилет. Все же бросок был неожиданным, хотя и неточным: Лухар едва не остался без глаза, уклонившись каким-то чудом; стилет ожог ему висок.
А незнакомец уже бежал во все лопатки в сторону крепостных стен Оро, видневшихся справа, за рощей благородных дубов. Он бежал, странно прижимая руки к бокам, выставив грудь вперед, откинув голову; так бегают скороходы на состязаниях.
Его догнали только в роще, причем всадникам пришлось спешиться.
Бегун едва ли сильно уступал в скорости лошадям, но в роще был довольно густой подлесок, и он замедлил бег.
Когда его схватили, Лухар уже подъехал к опушке и велел сообщить Карраху о странном бегуне.
Лухар вылез из седла, сел на пригорок под дубом, широко раскинувшим ветви. Лекарь хотел осмотреть его рану, но Лухар отмахнулся, лишь позволил вытереть кровь. Беглеца подвели к нему, причем двое держали его под локти, а еще четверо держались сбоку и позади. Кроме того, два телохранителя встали по бокам от Лухара, готовые к неожиданностям.
— Обыскали? — спросил Лухар.
Воин подал ему тряпицу, в которую было что-то завернуто. Но не оружие.
Лухар развернул. Кусочки пергамента, испещренные бисерным почерком.
— Что это? — Лухар оглянулся в недоумении.
— Это стихи. И еще — ноты, — сказал подъехавший Каррах.
Лухар поднял брови, а Каррах, взяв листки и с любопытством разглядывая их, пояснил:
— Нотами в Киатте умеют записывать музыку. Это сложное искусство, поверь мне.
От удивления Лухар забыл о субординации и спросил:
— Откуда ты знаешь?
Каррах улыбнулся, но не ответил. Присел рядом с Лухаром и обратился к пленнику:
— Ты — бродячий певец?
Тот неожиданно приосанился:
— Да. И очень известный!
— В Киатте?
— Нет! Меня слышали жители Ринрута и Таннета! Мне рукоплескали в Нарронии!
— В Нарронии? В Приозерье? — Каррах удивился, потом пожал плечами и сказал Лухару по-аххумски:
— По-видимому, сумасшедший. Но интересный сумасшедший… — и снова обратился к пленнику: — Как твое имя?
— Мое имя знают слишком многие! — заявил певец; его спесь была смешна, учитывая заломленные назад руки и пригнутую голову. — Я не хочу, чтобы оно произносилось здесь.
— Откуда ты знаешь аххумскую речь?
— Хм! Я знаю и хуссарабскую речь!
Лицо Карраха потемнело. Он кивнул ординарцу:
— Приведи сюда киаттских пленников.
Пленников привели — четверых знатных жителей Гинды, захваченных в качестве заложников. Они были закованы в ошейники, как рабы, и скованы одной цепью.
— Вы знаете этого человека? — спросил у них Каррах. — Кто он?
Пожилой киаттец сказал:
— Не вижу смысла скрывать. Это Ибрисс. Старший сын короля Эрисса. Непутевый, как говорят, сын. Бродяга, и помешанный к тому же. Он еще в детстве убежал из дома и вроде бы обошел весь мир. Возвращался ненадолго, отъедался и отсыпался, и снова уходил. Дромоман.
— Ясно, — Каррах поднялся. — Покажите мне этот стилет.
Ему подали стилет. Каррах повертел его в руках и внезапно спросил у Ибрисса:
— Так тебя подослал Фрисс?
Ибрисс промолчал. Каррах, не дождавшись ответа, сказал:
— Хорошо. Можешь спеть нам напоследок.
Ибрисс исподлобья глянул на него.
— Я не буду петь варварам.
— Дело твое, — сказал Каррах, садясь в седло. — Повесить его на этом дубе!
* * *
Пока не слишком привычные к ремеслу палача воины прилаживали веревку к ветке дуба, завязывали петлю и искали, на что бы поставить Ибрисса, тот пребывал в полуобморочном состоянии.
Бормотал нечленораздельно, глядел прямо перед собой, втягивал голову в плечи. Но как только дело дошло до петли, он вдруг словно проснулся.
— Фрисс запер меня в темнице, — сказал он осмысленным голосом. — Меня и королеву-мать…
Один из воинов остановился, другой сказал:
— Не слушай его. Он сумасшедший.
— Да, я сумасшедший, — так сказал Фрисс. Но он обещал мне свободу, если я задержу войско… Скажи, — обратился он вдруг к державшему его солдату, — Скажи, ты не знаешь, где сейчас мой брат Крисс?
Солдат оглянулся на десятника, командовавшего казнью. Десятник хотел отмахнуться, но передумал. Поставил ногу на положенное на землю запасное седло, предназначенное для казни:
— Какое тебе дело до Крисса? Он верно служил нашему царю…
Ибрисс сделал хитрое лицо:
— Да, Крисс очень умный. Самый умный из нас троих. Гораздо, гораздо умнее Фрисса!
Десятник неопределенно хмыкнул и сказал молодому солдату:
— Что стоишь? Позови-ка сотника, а еще лучше — кого-нибудь из штабных.
Каррах вскоре вернулся — для этого ему пришлось вновь остановить колонну и он был очень недоволен задержкой.
— Ну, так что же ты знаешь про Крисса? — спросил Каррах, удерживая разгоряченного скачкой коня.
— Крисс? Крисс — мой младший брат. Каласса сказала, вот придет Крисс, и прогонит Фрисса, и выпустит нас из темницы.
Каррах молча смотрел сверху вниз на Ибрисса. Наконец медленно проговорил:
— Колодку ему на шею — и на одну цепь с киаттцами!.. Кто-то очень хочет, чтобы мы штурмовали Оро.
Повернулся к ординарцу:
— И, кажется, мы его будем штурмовать… Объявить привал.
Тысячников ко мне!
ДОЛИНА ТОБАРРЫ
Тишина висела над тысячами шатров, раскинутых у слияния Тобарры и Алаамбы. Стада отвели дальше по долине, чтобы блеянье и мычание не нарушали великого молчания.
Ибо Богда умер.
Об этом сообщил военачальникам Ар-Угай, который просидел всю ночь у изголовья каана, пытаясь понять и расслышать последнюю волю Богды.
Ар-Угай вышел из шатра перед самым рассветом. Подошел к костру, вокруг которого сидели военачальники. Они ничего не спросили, и он ничего не сказал.
Посидел у огня, глядя в язычки пламени, прыгавшие вверх, и исчезавшие в черном небе, на котором тускло сияла Горсть Алмазов.
А потом он велел рабам отнести его за пределы лагеря, в поле — туда, где ночами великий каан говорил с Сидящими у Рва.
Ар-Угай тоже велел выкопать ров, и сжечь в нем жертвенных ягнят.
Когда он вернулся, горная цепь на востоке проступила во тьме, а вершины на западе стали розовыми. Он сел в круг и сказал:
— У великого каана не было сыновей. Все время рождались дочери. Как поступали с ними?
— Их убивали! — проблеял младший брат Богды Угда, счастливо хлопая глазами. Он только что выпил перебродившего кумыса и был счастлив. Как обычно в счастливые моменты, он пустил слюну, и подбородок блестел; впрочем, все лицо его лоснилось и было красным — от света костра.
— Да, их убивали, — сказал Ар-Угай, покосившись на Угду. — Сажали на диких кобылиц. Бросали в Тобарру. Или под ноги мчавшимся коням. Но одну из них украли те белые люди, что живут на острове в устье Тобарры.
— Те, что молятся двум перекрещенным палкам, — сказал Шаат-туур. — Говорят, они приплыли когда-то с запада, и поселились на острове. Сначала они ходили по стойбищам, обращая в свою веру хуссарабов. Но потом великий Богда решил, что вера их вредна. Монахов стали ловить и сажать на кол — и они спрятались в своем каменном доме на острове.
— Ты многое помнишь, Шаат-туур, — кивнул Ар-Угай. — Ты самый старый из нас. А не помнишь ли ты, что было дальше с дочерью великого каана?
— Нет, Ар-Угай. Туда был послан отряд Урзы-шара. Он осадил монастырь и держал осаду много дней и ночей. А потом направил воды Тобарры на остров. Вода подмыла стену, стена рухнула.
Воины ворвались в монастырь и многих убили. А почему ты спрашиваешь?
Вместо ответа Ар-Угай обернулся к шатру каана и крикнул:
— Аиз!
Старая Аиз будто ждала: сейчас же выбежала из шатра, вытирая покрасневшие от слез впалые глаза.
— Подойди сюда, Аиз. Расскажи нам о своей дочке, которую украли белые монахи.
Аиз вошла в круг, сложила руки под обвислой грудью и сказала:
— Наша дочь Айгуз уплыла. Так мне сказал потом Урза, когда вернулся из похода. Перед тем, как наши воины ворвались в монастырь, кто-то из них взял нашу крошку и бежал с острова на плоту. Плот унесло далеко в море, и с тех пор никто не видел его.
— Ты слышал об этом, Шаат-туур? — спросил Ар-Угай.
Шаат-туур погладил длинную редкую бороду.
— Я кое-что слышал, да.
— Что ты хочешь сказать, Ар-Угай? — набычился Камда. — Что Айгуз жива?
Темники, как по команде, зацокали языками и закачали головами.
Лишь Кангур-Орел не двинулся:
— Ар-Угай прав. Айгуз жива. Давным-давно в Аххуме служит нам человек по имени Хуар-Раго. Он рассказал мне, что двадцать четыре года назад в городе Кей-ту выловили плот. На нем нашли умирающего монаха и девочку-сосунка.
Темники заволновались.
— Эту девочку аххумский царь взял себе в дочери. Она выросла и стала женой Аххага-царя — того, который завоевал Равнину.
— А великий Богда знал об этом? — спросил Камда.
— Знал, — ответил Ар-Угай. — И я тоже знал.
Темники загомонили все разом, но Камда перекрыл шум:
— Как ее зовут?
— Монахи назвали ее Домел-Ла, что означало «маленькая госпожа». Сейчас она в Нуанне — том городе, где аххумы остановили войска.
Аиз ушла, и курул продолжался. Темники продолжали сидеть у костра, то переговариваясь, то надолго умолкая. Вокруг было по — прежнему тихо, казалось, что весь лагерь опустел, хотя это было не так.
Наконец Ар-Угай встал, подошел к Угде, и опустился перед ним на колени. Угда, сладко спавший, свесив голову на пухлую грудь, проснулся и в недоумении захлопал глазами.
— Теперь, по закону Тамды, ты — наш великий каан!
Все темники сделали то же самое — пали ниц к ногам Угды, который испуганно втянул голову в плечи.
— Ты наш каан, и будешь править нами. С нашей помощью, — добавил Ар-Угай, поднимаясь с колен. — Но войска поведет дочь Богды Айгуз, ибо такова воля тех, кто повелевает всеми нами…
Ты согласен, великий каан?
Угда повертел головой, одышливо сопя. Почмокал, сунув палец в рот. И наконец кивнул.
Но внезапно вскочил Кангур, и лицо его было темным от гнева.
— Не бывало в степи, чтобы войско в поход вела женщина! — сказал он. — Не бывало в степи, чтобы великий каан не владел собой!..
— Не бывало, — согласно кивнул Ар-Угай. — Но будет.
Щелкнула тетива. Железный арбалетный болт прошел сквозь Кангура, как сквозь мишень из тростника. Кангур еще стоял, изумленно открыв рот, и длинные витые усы его полоскал поднявшийся ветерок, а все уже оборачивались, глядя на Верную Собаку, державшего в руках арбалет, и на плотный ряд воинов, поднявшихся из темной травы и окруживших курул со всех сторон.
Кангур опустился на землю так же внезапно, как и вскочил.
Только рука его, вытянувшись, почти достала костра, и задымилась меховая опушка рукава, и запахло горелым мясом.
— Неплохая игрушка, стреляющая железом, — сказал Ар-Угай. — Я привез эти штуки, называемые «самострелы», из Ушагана… — он повернулся в воинам:
— Уберите его, — и кивнул на Кангура.
Воины вышли из тьмы, вошли в круг света, и за ноги оттащили тело Кангура.
— Кто еще несогласен с курулом? — спросил Ар-Угай, обведя взглядом темников. Они молчали, понурив головы. Верная Собака встал рядом с Ар-Угаем, и его ухмылка не предвещала несогласному ничего хорошего.
— Я сам поеду в Нуанну, найду Айгуз и привезу ее вам. А пока я не вернусь, вы будете исполнять приказы каана… И Верной Собаки.
Он присел на корточки напротив Угды и строго сказал:
— Ты — великий каан!
— Я — великий каан… — повторил Угда, и вдруг улыбнулся. Но в следующее мгновенье его лицо снова приняло озабоченное выражение:
— А как же Богда?..
— Ты дурак! — торжественно и медленно сказал Ар-Угай. — Но великому каану можно быть глупым. Так?
Он повернулся к темникам. Темники с готовностью закивали.
НУАННА
В городе было непривычно многолюдно: давно уже в Нуанне не было такого столпотворения на улицах, в последнее время жители вообще старались пореже выходить из дому, и даже во все времена оживленный Старый базар затихал.
Но когда аххумы стали покидать город, его улицы ожили.
Неприметный дервиш в обычном одеянии неторопливо шествовал по улицам. Время от времени останавливался: на углу — возле нищего, на другом — возле водоноса, на третьем — вместе с небольшой толпой, глазеющей на ручных обезьян.
Дервиш был маленького роста даже по нуаннийским меркам, слишком тщедушным — даже для бродячего аскета.
Могло бы показаться, что он передвигается по городу беспорядочно; на самом деле, он просто получал нужные сведения и шел к своей цели.
Цель привела его к восточной окраине, застроенной двух- и трехэтажными домами. В этих домах, которые лепились друг к другу и вытягивались вверх сами собой, обитали те, у кого не было возможности жить своим домом. Они покупали небольшой участок плоской крыши и выстраивали на нем что-то вроде домика с окошком. К этому домику прилеплялись другие, а их крыши, в свою очередь, начинали служить тем, кто еще беднее. На крышах третьего этажа тоже обитали люди — но уже не в глинобитных стенах; здесь можно было возвести лишь подобие шалашей из тростника, обмазанного глиной.
Разнообразные лестницы лепились к стенам домов; каждый из жильцов стремился обзавестись собственной лестницей, поскольку за пользование общей требовалось платить. Лестницы были крытыми и открытыми, с перильцами и без, из сырцового кирпича, из того же тростника, а то и веревочные. Иные же из верхних жильцов и вовсе обходились без лестницы, спускаясь и поднимаясь с помощью веревки, или даже дерева, специально с этой целью выращенного впритык к дому; впрочем, поскольку такие деревья грозили со временем обрушить все строение, нижние жильцы, как правило, стремились выкупить дерево у хозяев и спилить его.
В этот нелепый квартал пришел дервиш, и, поскольку улиц здесь тоже не было — их заменяли проходы между домами, вдоль домов и вокруг домов, — остановился в тупичке. Он простоял недолго.
Вскоре сверху была спущена веревка, по ней соскользнул нуанниец и кивком головы велел дервишу следовать за собой.
Они пошли почти той же дорогой, как будто путая следы между домами; день начал клонится к вечеру, когда они добрались до канала, забитого стоявшими на приколе жилыми плоскодонками.
Здесь провожатый велел подождать, вычислил одному ему известным путем нужную лодку и зашагал с борта на борт, с лодки на лодку, мимо лачуг, перешагивая иной раз через лежавших на палубах, у входов в лачуги, древних старцев, не обращая внимания на стайки орущей малышни, которые пускались за ними в погоню, отчего лодки начинали приплясывать.
Наконец они вошли в тростниковую хижину. Здесь их встретил полуголый воин с мечом на поясе; на ковре, скрестив ноги, сидел Маан.
— Я привел тебе того, кому нужен мальчишка, — сказал провожатый.
Маан кивнул стражнику и тот вышел вместе с провожатым. Маан вглядывался в дервиша; в хижине было полутемно, а дервиш по-прежнему прикрывал лицо.
— Садись, — сказал Маан на языке Равнины. — Ты — один из жрецов?
Дервиш кивнул.
— Тебе нужен мальчишка?
Дервиш снова кивнул.
— И что же ты дашь мне за него?
— Это зависит от того, чего ты хочешь, — свистящим шепотом сказал дервиш.
Маан ухмыльнулся.
— Эликсир вечной жизни. С гарантией. И золото, которое тоже творит чудеса.
— Это все?
Маан придвинулся ближе, пытаясь заглянуть дервишу под капюшон:
— Конечно, нет. Еще мне нужен корабль с командой. И тебя — в заложники. Ты отплывешь вместе с нами, а в Море Слез мы расстанемся на одном из островов…
— Ты много хочешь… — еще тише проронил дервиш. — Корабль и золото мы найдем для тебя. И один из жрецов-хранителей поплывет вместе с тобой. Но эликсир… Его просто не существует.
Маан изменился в лице. Его рука потянулась к мечу, лежавшему у стены, но он сдержался.
— Ты лжешь, — наконец сказал он. — Я сам видел, как ваши жрецы пьют какую-то гадость, и потом могут не спать и не есть несколько суток.
— Могут, — согласился дервиш. — А потом умирают.
Маан озадаченно взглянул на него. Подумал.
— Но как же великий жрец? Разве он не бессмертен?
Дервиш как будто вздрогнул, но вместо ответа спросил ровным — и по-прежнему еле слышным — голосом:
— Скажи, когда и где тебя должен ждать корабль. И сколько мер золота погрузить в его трюм.
— Сегодня в полночь, в Маларгу. У причала — в этом поселке только один причал.
— А мальчишка? Где он сейчас?
— Здесь, недалеко. Я приведу мальчишку к причалу. Его отпустят, как только предпоследний из нас взойдет на корабль.
А нас достаточно, чтобы справиться с полусотней воинов — учти это…
— Хорошо.
Жрец хотел подняться, но Маан крепко схватил его за руку:
— Ты не ответил на мой вопрос!
— Ты тоже! — жрец попытался вскочить и вырвать руку, но у Маана была железная хватка.
— Знакомый голос, знакомая рука! — Маан широко улыбнулся и рывком сдернул капюшон. — Ведь я тебя знаю, нуаннийский обман…
Он осекся и мгновенно ослабил хватку. Дервиш вырвался и вскочил, из-под капюшона освобожденным потоком хлынул иссиня — черный поток волос. На Маана глянула страшная маска из черной кожи.
— Домелла?.. — вскричал Маан.
— Амагда, — поправила она и толкнула Маана в лоб мраморной рукой. Маан закатил глаза и упал навзничь.
За стеной раздался вскрик и в лачугу вбежал провожатый, пряча под полой окровавленный кинжал.
— Разбуди его, — велела Амагда.
Маан поднялся, глядя прямо перед собой застывшим взглядом.
— Веди! — приказала ему Амагда.
Маан твердо шагнул к выходу.
Они вышли втроем; Маан остановился у борта и замахал рукой; вскоре одна из плавучих хижин, стоявших у другого края канала, сдвинулась с места; на палубе забегали полуголые люди — слишком крепкие и слишком светлокожие для нуаннийцев.
Когда лодка подплыла и солдаты подтянули ее баграми, Маан рявкнул:
— Мальчишка!
Из хижины появился воин, державший на руках куклу; но это была не кукла — стонавший мальчик с кровоподтеком в половину лица, со связанными и распухшими от узлов ногами.
Маан молча протянул руки, взял мальчика и повернулся к Амагде, все еще глядя в пространство.
— Возьми, — сказала Амагда сопровождавшему ее жрецу. — Где лодка? Полнолуние еще длится. Но надо спешить.
* * *
Дворец явственно содрогался, как будто был живым существом, — а может быть, он и был живым: тысячелетним каменным монстром, для которого столетие — краткий миг.
Дождь погасил пламя снаружи, но внутри, в верхних покоях, он еще дожирал остатки древнего убранства, а выгоревшие до черноты коридоры были дотуга набиты смертельным для всего живого дымом.
Аххаг пробрался до потайного входа в стене. Спустился по лестницам, добрался до края бездны и обессиленно опустился на каменный пол в углу, под лестницей; камень был теплым, почти горячим, и из бездны, кажется, поднимался пар.
Опустив голову между колен, Аххаг замер, сберегая остатки сил.
Он знал — даже у бессмертных силы рано или поздно кончаются.
Прошло время, и вот на лестнице раздались шаги. Аххаг поднял голову. Он знал, кто это идет, и знал, зачем. Он взглянул в темную пасть бездны — почувствовал идущий оттуда смрад и чудовищное, почти осязаемое Вожделение.
Лестница осветилась мерцающими огоньками: жрецы спускались для последней жертвы, и впереди шла Амагда с застывшими глазами; капюшон был полуоторван, и ее смоляные волосы выбились наружу, почти сливаясь с маской.
Позади нее шел жрец; на руках он нес завернутого в серую ткань малыша.
Вот процессия спустилась на нижнюю площадку и окружила черный квадрат; из бездны донесся чуть слышный, режущий сердце писк, Казалось, пищал младенец — изголодавшийся, умирающий от жажды и неведомой муки. Жрецы подняли светильники; Амагде помогли снять маску и она протянула руки над бездной, вызывая то, что пряталось внизу.
Аххаг закрыл глаза. Он и так знал, что сейчас произойдет. Но шло время, писк сделался слышнее и еще жалобнее; однако это не был голос Хааха.
Аххаг заставил себя очнуться. И увидел Его: бледный тонкий жгут приподнимался над провалом, тянулся вверх и вбок — к распростертым рукам Амагды — и не мог, опадая вниз.
Он жаждал — но умирал.
Амагда обернулась к жрецу, взяла завернутого мальчишку (мелькнули две избитые в кровь маленьких ножки) — и протянула Хааху.
Белый жгут вынырнул из тьмы, открыл сморщенный ротик и запищал протяжно и страшно. Напрягаясь, содрогаясь в конвульсиях, он дотянулся до Жертвы — и в это мгновенье Аххаг рванулся вперед.
Он оттолкнул Амагду так, что упала не только она, но и несколько жрецов; сама Амагда отлетела в дальний угол, выронив свой сверток. Аххаггид внезапно очнулся, завозился в серых складках хитона, высунул наружу головку. Он не плакал, изуродованное, распухшее лицо ничего не выражало, и только один — не заплывший — глаз открылся широко-широко.
— Отец! — пролепетал он.
Аххаг не обернулся, но успел кивнуть — до того, как жгут внезапно оказался в его руках и потащил его вниз.
— Остановите его! — закричала Амагда внезапно, но было поздно.
Аххаг упал на колени, сполз к самому краю, не выпуская из рук бледную химерическую нить, которая пищала и бешено билась, то ли пытаясь вырваться, то ли опутать Аххага.
Потом раздался грохот: где-то вверху стали рушиться перекрытия. Заколебалось пламя светильников, один из жрецов крикнул почти торжествующе:
— Последняя жертва принесена!
Остальные жрецы, едва удерживаясь на ногах, хором затянули молитву, но грохот падающих камней заглушил их.
Бездна вспыхнула кровавым отблеском, и все погрузилось во тьму.
Домелла на ощупь нашла Аххаггида, крепко прижала к груди, и завыла, пытаясь прикрыть его своим телом — от падавших сверху обломков, от тьмы и от проснувшегося внезапно в душе всепожирающего Ужаса.
* * *
Над дворцом стояло плотное белое облако; на фоне молочного дыма стены дворца казались почти черными. Из проломов в стенах вытекала вода, и сам дворец медленно6 почти незаметно для глаза, оседал.
Толпы нуаннийцев, собравшись по краю площади, смотрели, как дрожит и тонет Царский холм. Обводные каналы выходили из берегов, и вода начинала просачиваться между камнями, которыми была замощена площадь.
Но из дворца еще выходили какие-то люди. Темные от копоти, иные с оружием, иные без. Они перебирались по мостам на площадь, а мосты на глазах сжимались, выгибали спины — и начинали трескаться.
Воины несли носилки. Длинной призрачной вереницей они пересекли площадь, бредя по неуклонно наступавшей воде. Толпа охнула и побежала в переулки. Потому, что в тот самый миг, когда вереница воинов дошла до края площади, дворец с пронзительным стоном и скрежетом начал накреняться, заваливаться набок, как смертельно раненый человек.
Теперь уже не было холма, и дворец стал оседать прямо в воду.
Вздыбилась волна; она побежала по каналам, все дальше и дальше, захватывая постепенно всю неисчислимую сеть каналов, арыков, проток.
Грохот прокатился по всем улицам и переулкам великого города; волна добежала до Желтой реки и сдвинула лодки, выплескиваясь на набережные и берега. Вторая волна была гораздо сильнее: вода вздулась, лодки-хижины стало выбрасывать на берег, и вой теперь уже заполнил весь город — от края до края.
А навстречу бегущим водам и людям, вздымая тучи брызг, в сторону дворца летели всадники в иссиня-черных пластинчатых панцирях, в шлемах с меховой опушкой. И они тоже казались призраками, летевшими навстречу собственной гибели.
* * *
Крисс открыл глаза. Он плыл над толпой, которая вопила и бесновалась; одни бежали мимо, обгоняя его, другие падали на колени, рвали с себя одежду, рыдали и расцарапывали лица.
Мимо промчался отряд конных желтолицых всадников. Крисс где-то уже видел их. Где? В преисподней?..
Он закрыл глаза. Он не хотел больше видеть.
Ничего.
Никогда.
* * *
…Спустя долгую-долгую ночь, уже на рассвете, из раскрытых и оставленных стражей Северных ворот выехала большая группа всадников. Отъехав до третьего верстового камня по Дороге Аххага, на пригорке, группа остановилась.
Женщина на коне повернулась назад. Отсюда город был виден как на ладони — но он был так огромен, что южная часть тонула во тьме за горизонтом. Солнце еще не взошло, и серый свет залил громадное скопище бесформенных домов и домиков внутри циклопической стены; полуразрушенный дворец жрецов высился над домами черной накренившейся глыбой, готовой, казалось, вот-вот упасть и покатиться, вдавливая в землю глину и тех, кто прятался в ней.
На коне перед Айгуз, в специально устроенном маленьком седельце, сидел Аххаггид Безымянный — в маленькой шапке с лисьими хвостами, с почерневшей щекой, но с блестевшими от любопытства глазами.
— Мама, мы уезжаем навсегда? — спросил он.
— Да, сын, — ответила Айгуз. — Ты рад?
— У меня болит голова, — ответил малыш, надув губы. — Я устал и хочу спать. И еще… Очень неудобно сидеть. Высоко. И седло очень твердое…
— Я знаю, — сказала она. — Но ты должен привыкать. Ты — повелитель; а повелители не ходят пешком.
— Я знаю… — мальчик вздохнул. — А куда мы едем?
— Далеко… Через горы. В Голубые степи. Говорят, они очень красивы, особенно весной. В степи расцветают красные цветы — много красных цветов. Красные — на голубом… А сейчас в степи как раз весна.
— Красные — на голубом… — повторил малыш. Он посмотрел на город и вдруг длинно сплюнул на дорогу. Повернулся к Айгуэ:
— Это такая примета — чтобы вернуться.
Айгуз непонимающе качнула головой.
— Ведь это мой город, — пояснил малыш важно. — Я-то знаю, кому он подарил бессмертие.
Айгуз снова качнула головой:
— Он?..
— Он. Тот, что сидит во рву.
Внезапно на северо-западе, в непостижимой дали, стали видны громадные заснеженные вершины; свет невидимого еще солнца вырисовал их в темном небе, окрасив в нежно-розовый цвет.
Айгуз вздрогнула, и вздрогнул Ар-Угай, будто его ударили камчой.
Потому, что это были не горы. Это были Сидящие у Рва. Они, наконец, обернулись, обернулись впервые, оторвавшись от созерцания вечно пылающей бездны.
УШАГАН
Они лежали рядом — два непримиримых врага — на одинаковых соломенных тюфяках. Сквозь прорехи в крыше сарая падали солнечные струны и по временам кололи им глаза. За ними ухаживали хозяйские сыновья, и старуха-рабыня, и еще одна смешливая девчушка — она жила по-соседству.
Хуссараб, тысячник Ар-Угая из урочища Махамбетта, поправлялся быстрее Ахтага. Он уже садился иногда, и сам ел полбу и пил воду из глиняного кувшина; Ахтага кормили и поили, причем один из сыновей или рабыня держали ему голову.
Ахтаг иногда проваливался в забытье, а иногда, особенно по ночам, когда в прорехи заглядывали звезды, приходил в себя, ощущая невыносимую боль в боку, и другую, еще невыносимее — в сердце.
Он ненавидел храпевшего рядом могучего хуссараба, и негодовал на этих глупых крестьян, которые лечат его и ухаживают за ним так же, как за Ахтагом — царским наместником Ушагана. Если бы у него были силы — он бы перерезал хуссарабу горло. Но сил не было, и, едва попробовав шевельнуться, Ахтаг снова проваливался в забытье.
А однажды его разбудил смех. Открыв глаза, он увидел, что соседская девчушка сидит рядом с хуссарабом, и хохочет над лошадкой, сплетенной из длинного пучка перекрученной соломы: лошадка под рукой хуссараба плясала, вставала на дыбы, и призывно ржала, зовя жеребца.
Ахтагу ударило в голову, и он сумел выговорить — нет, выплюнуть! — одно только слово:
— Враг!
Девочка, сидевшая к нему спиной, подпрыгнула от неожиданности и обернулась.
Ахтаг, выгнувшись от боли, выговорил:
— Он враг!..
Она всплеснула руками, засмеялась чему-то и убежала. А через несколько мгновений в сарай заглянул старик-хозяин.
Он недоверчиво глядел на Ахтага, потом крикнул кому-то во дворе:
— Чего стоишь? Беги за костоправом!.. Очнулся, слава Аххуману!..
* * *
Ночью хуссараб не спал, ворочал своим тяжелым телом, пугая мышей. Ахтаг тоже не спал, до крови закусывая губу, чтобы не застонать от боли: костоправ снова прижигал ему рану, мазал каким-то жалящим снадобьем, от которого весь бок пылал.
— Эта звезда по-нашему называется Екте, — внезапно проговорил хуссараб на почти чистом аххумском языке.
Ахтаг лежал, не шевелясь. Потом взглянул нехотя на звезду, заглядывавшую в щель. Это была не звезда, а планета — слеза матери-Хуаммы.
— Если ты… — с трудом выговорил он, поскольку эта наука — говорить — все еще не давалась ему, — если ты тронешь девочку хотя бы пальцем…
Хуссараб повернул к нему голову. Подождал.
— Я мог бы излить в тебя мое семя, если бы захотел, — сказал он. Подумал, и добавил: — Но не хочу.
И снова замолчал.
Ахтаг молча проглотил слезу, а хуссарабский тысячник сказал, будто обращаясь к самому себе:
— «Екте» — значит, «нет слез».
* * *
— Великий каан приказал смести с лица земли все живое. Так велели ему боги, — рассказывал хуссараб.
Прошло несколько дней, и хотя Ахтаг начал постепенно поправляться, он больше предпочитал молчать.
— Боги сидят у рва. Во рву сгорает все живое. Они ждут и торопят нас… Но я думал раньше и думаю теперь: когда мы победим, на нас поднимутся другие, и сметут нас. А потом и их постигнет та же участь… Я не знаю. Кончается ли все рвом?
Люди жили раньше и будут жить позже. Они идут, как волны.
Волна за волной. Если так — екте. Не может быть слез.
— Удел богов — дорога. Как и людей. Живет тот, кто в пути… — прошептал Ахтаг, и, подумав, добавил с неожиданной яростью: — Мы завалим этот ров, завалим собственными телами. И погасим огонь — если понадобится, зальем его своей кровью.
— Кровью? — хуссараб вздохнул. — Разве ты не знаешь? Кровь человеческая горюча. Так же горюча, как «кровь земли» — та вонючая черная смола, которая течет из земли у нас в Голубой степи…
* * *
— Назови мне их имена, — попросил Ахтаг однажды ночью.
Хуссарабский тысячник прервал нудную песню, которую он напевал вполголоса и с удивлением взглянул на Ахтага.
Глаза Ахтага горели в лунных стрелах, пробивавших кровлю. Он полулежал, опершись на одну руку; другая рука оставалась за спиной — он все еще не мог шевелить ею, не потревожив перевязанный бок.
— Чьи имена? — спросил хуссараб.
— Имена Сидящих у Рва, — раздельно сказал Ахтаг.
Хуссараб пожал могучими плечами.
— Зачем?
Ахтаг продолжал глядеть на него горящим взглядом.
— Это и есть самое важное. Узнав имена, я узнаю их тайну.
Хуссараб длинно и сладко зевнул, почесал голову, которая уже стала обрастать седоватой колючкой:
— Нет имен у Тех, Кто сидит у Рва…
И тогда мгновенно взлетела рука, которую Ахтаг прятал за спиной, и кинжал вонзился хуссарабу прямо в ямочку под горлом.
Хуссараб дернулся, захрипел, широко открыл глаза.
Ахтаг навалился на него всем телом, погружая кинжал все глубже и своим весом удерживая хуссараба. Длинные мускулистые руки тысячника обхватили Ахтага, сжав железными клещами.
Потом хватка ослабла. Он выгнулся и замер. Ахтаг внезапно почувствовал, как запульсировала в боку открывшаяся рана, обжигающая боль пронзила его от затылка до кончиков пальцев.
Ахтаг вскрикнул, из последних сил пытаясь оттолкнуться от хуссараба, или отодвинуть его — сделать хоть что-нибудь, чтобы умереть — если ему суждено было умереть — не в объятиях врага.
И не смог.
* * *
Двумя колоннами с юга в город вошли войска.
Впереди, вслед за отрядом агемы, как и положено, ехали командиры, и самым первым — Каррах. Рядом, в открытой повозке, везли Музаггара — старик совсем не мог двигаться из-за распухших суставов. Под его голову подложили седло темника — и Музаггар глядел вокруг больными глазами, не в силах вытереть старческих слез.
Потом стройными рядами следовала агема бессмертных, а за агемой вели толпу пленных. Большая часть из них была босиком, и все — в ошейниках, скованные цепью. На каждой цепи, как бусины — пленные из разных стран. Так было положено во все времена. Даже в эти.
На отдельной цепи вели киаттцев. Два брата шли рядом, но Ибрисс — впереди. Он с веселым любопытством оглядывался вокруг и, полуоборачиваясь, кричал брату, чтобы перекрыть бряцанье оков:
— Ушаган, Фрисс! Единственный город, где я ни разу не был…
Ты подумай! Вот я побывал и здесь. Теперь можно и умереть.
* * *
В тронном зале Ушаганского дворца все было готово к церемонии.
Царица ожидала, стоя возле трона. Она была облачена в царскую мантию, но без короны и скипетра. Корону держали два жреца, служители Двух Храмов, по одному с каждой стороны трона — над головой Аххага Второго.
Царица стояла справа от трона. Слева стоял Ар-Угай, — на той же ступеньке.
Сначала царю будут присягать темники, затем — тысячники. Потом будет пир.
Еще через несколько дней царь примет присягу всего остального войска — на параде, на самой широкой и самой главной улице мира.
А потом он велит приготовить жертвенных ягнят и отвезти его в степь — чтобы говорить со звездами.
НУАННА (АББАГУ)
На несколько дней город-порт Аббагу, стоящий у входа в устье Желтой реки, обрел прежний свой вид: гавань была забита кораблями, улицы — людьми.
Хаммар сделал в Аббагу короткую остановку, загружая провизией все корабли, какие ему удалось собрать за столь короткий срок.
Хаммар смотрел на причал, забитый солдатами: полуголые, обливаясь потом, они сновали по сходням, нагруженные, как муравьи.
Рядом с ним, опустив плечи, стоял сын, которого, впрочем, ненавязчиво сторожили несколько вооруженных воинов.
— Мы плывем в Эль-Мен, — сказал Хаммар. — Твоя воля выбрать — остаться с отцом или… с остатками армии, — тем сбродом, который сейчас, я думаю, предается грабежу и разгулу в окрестностях Нуанны.
— Хуссарабы дойдут до Эль-Мена, — сказал Аммарах.
Хаммар гневно взглянул на него:
— Дойдут! Но сначала им придется пройти через Данах, Чужие Территории, переправиться через Неррайну, перейти Огненные горы… А потом — встретиться с эльменцами, которые умеют воевать.
— Да, умеют, — криво усмехнулся Аммарах. — Не то, что мы…
Хаммар ударил его наотмашь — Аммарах отшатнулся, на его щеке остался красный отпечаток.
— Мы не в Аххуме, — тяжело дыша, сказал Хаммар. — Там я смог бы остановить орду. А здесь, в Нуанне, коварной и подлой, я чувствую себя в ловушке… Это родина предателей. Она сделала предателем и тебя.
— Не меня, а тебя, отец, — упрямо сказал Аммарах и поднял руку, чтобы защититься от нового удара. Но Хаммар только сплюнул.
— Как хочешь. Оставайся. И жди хуссарабов. Может быть, выпросишь у них пощады…
* * *
Он поднялся на корабль одним из последних — впрочем, в Аббагу еще оставалось немало войск, которым было приказано во что бы то ни стало задержать хуссарабов, если они появятся.
Стоя на корме, Хаммар неотрывно глядел на берег — туда, где стоял его сын.
Он знал, что сына скоро убьют. Он сам отдал такой приказ своему рабу, отпущенному на свободу. Раб сейчас стоял позади Аммараха. Он был рад свободе, и знал, что за свободу придется платить.
Когда в Аббагу придут хуссарабы — им придется потрудиться, чтобы узнать, куда отплыл Хаммар и его войско. Ведь никто, кроме Аммараха, не знает про Эль-Мен.
А Аммарах уже ничего не сможет сказать.
Впрочем, почему именно Эль-Мен? Есть города, лежащие еще дальше к югу. Юн, Манадо, Хукка и Баганпур… Еще дальше — влажная, душная Неконга.
Беги. Если есть, куда…
Хаммар все глядел на все уменьшавшуюся фигуру сына и внезапно подумал, что незачем было приказывать рабу тайно убить Аммараха. Аммарах не выдаст. Или все-таки выдаст?..
Хаммар потряс головой, избавляясь от секундной слабости. Все правильно. Боги решили за него. Наступил новый век — век Намуххи. Просто мало кто еще знает об этом. Люди предпочитают думать, что все идет хорошо. И убивают тех, кто несогласен с этим.
Так было и будет. Хаммар прикрыл глаза от солнечного блеска, залившего мир. Пенились волны. Кричали чайки. Слишком много света для его уставших, многое повидавших глаз. Сила в том, чтобы знать… но не думать.
Конечно же, он ошибался.
* * *
…И на этом, мой терпеливый читатель, я заканчиваю свой такой долгий и грозящий стать бесконечным рассказ, и прошу лишь простить меня за то, что не сумел рассказать обо всем, что помню и знаю о древних временах Пайана, о созидании и разрушении, о соединении и распаде, о силе и слабости, о прошлом и будущем.
Надеюсь, что не очень утомил тебя; впрочем, я устал и сам за долгие годы, которые понадобились мне на создание этой эпопеи.
Еще ничего не закончено, но ведь так бывает всегда: конец и начало сходятся, и в этом смысле все бесконечно.
Даже жизнь смертного человека.
22 октября 2000 года.
Географическая справка
Пайан — островное государство в Тихом океане, расположенное между 35 градусом с. ш. и экватором; расстояние от самой северной точки — мыса Альмайя — до самой южной — мыса Бизантин около 3 тыс. 790 км; в широтном направлении в самом широком месте остров достигает почти 700 км. Вместе с прилегающими 52 архипелагами общая площадь — 2048 тыс. кв. км. Пайан — федеративное государство; во главе исп. власти стоит президент, высший законодательный орган — сенат. В административном отношении делится на 25 штатов, две территории и столичный округ. Население — 180 млн. чел. (оценка 1998 г.) Госуд. языки — английский, французский, испанский, арабский; русселаре. Столица — Бабилония (осн. в 1849 на месте древнего поселения наталийцев).
Открытие острова европейцами произошло в 1600 году (экспедиция Мигеля Санты), до этого отдельные части острова считались архипелагом; первые европейские поселения появляются после 1628 года; колонизация происходила одновременно с разных направлений и независимо друг от друга. Западный Берег (нынешняя территория штата Новая Эллада) первыми начали осваивать испанцы (Робла, Этранхерос, Лос-Фуэгос), прибрежную часть Равнины Дождей — англичане (фактории Ост-Индской компании), северо-восток (Вильмомбль, Монтанье) — французы; север — русские и (несколько позже) немцы. Кроме того, в отдельных частях острова возникали голландские, японские, арабские, индийские и китайские поселения. Проникновение в глубину острова началось в конце 17-го века. В 1801 году территории Равнины Дождей объединились в Конфедерацию; в 1816 к ним присоединились французские и русские поселения. В 1833, после недолгой, но кровопролитной войны, в состав нового государства вошли испаноязычные земли. Этот год считается годом образования Федерации Пайан.
В течение первой половины 19-го века остров был практически объединен. Начался бурный экономический рост, хотя и на фоне постоянной политической нестабильности. К концу века Пайан стал среднеразвитым государством рыночного типа. Тогда же возникают первые противоречия с Японией, предъявлявшей территориальные претензии, что привело к пятилетней войне (1899–1904). Пайанский флот потерпел поражение в ряде морских сражений, но на суше японский корпус вторжения был прижат к морю в районе севернее Инрайора и капитулировал.
Пайан участвовал в Первой и Второй мировой войнах на стороне Антанты и антигитлеровской коалиции. В послевоенные годы после длительного периода экономической стабильности наступил политический кризис, связанный с «мятежом генералов» (см.). В 62-64-м и в 71-73-м годах на территории Пайана бушевали гражданские войны, приведшие в 1972-м году к атомной бомбардировке города Жоэ, совершенной мятежниками (генерал Даллард — см.). Мятежники были разбиты, генералы предстали перед трибуналом, четверо были казнены.
С 1975 по 1978 годы у власти стояла ПАЛЕРА (Партия левых радикалов), осуществившая ряд экономических и политических реформ. В 1979 впервые после гражданских войн состоялись всеобщие президентские выборы.
Последующие 20 лет характеризуются относительной политической стабильностью, ростом экономики и внешнеторгового оборота;
Пайан — член «Пакта Четырех» (Япония, Австралия, Новая Зеландия), который выступает за мирное разрешение международных конфликтов.
Из Энциклопедического словаря Горфинкля за 1999 год.
Послесловие Мне, как историку, было любопытно прочесть еще одну версию возвышения и гибели Аххумского государства эпохи Аххаггидов, — того отрезка истории Древнего мира Пайана, который в научной литературе принято называть эпохой Второго (или Последнего) Царства. Хотя, естественно, версию, изложенную художником, а следовательно, во многом отличающуюся от общепринятых исторических концепций.
Как известно, первые европейцы, появившиеся в Пайане в конце 16-го столетия, застали малонаселенный, но чрезвычайно разнообразный в географическом, климатическом и этнографическом плане материк (будем придерживаться общеупотребительной терминологии, хотя безусловно известно, что Пайан — остров, лишь не намного превосходящий размерами другие крупные острова региона, такие, как Новая Гвинея или Калимантан), материк, на всем пространстве которого не встречалось сколько-нибудь заметных, выдающихся в культурном отношении сообществ (за исключением некоторых островов).
Действительно, в начале новой эры в Пайане возникла уникальная древняя цивилизация. Известно, что на протяжении почти шести столетий на материке возникали, расцветали и гибли в результате жесточайших войн государства, сравнимые по своим достижениям с крупнейшими цивилизациями древнего мира Земли.
Однако следов этих цивилизаций, увы, практически не осталось.
Многолетние усилия ученых, тем не менее, пролили некоторый свет на Древний мир Пайана, исключительно ценными были находки, сделанные в упомянутых автором аххумских святилищах, находящихся в труднодоступных горных местностях Центрального Пайана и потому уцелевшие во время многочисленных войн и нашествий. Благодаря изысканиям великих историков конца прошлого — начала нынешнего веков мы многое узнали об истории древних царств — Аххума, Тао, Киатты, Приозерья (Нарронии), Намута, Данаха и многих других. Несомненно, находка доктором Фишером так называемого «наследия Крисса» в 1923 году при раскопках древней Хатуары и святилища у озера Цао явилась переломным моментом в изучении истории древнего мира.
«Наследие» включает в себя сотни разрозненных, частично испорченных документов, написанных на разных языках, выполненных на различных материалах. В результате многолетних исследований было установлено, что «наследие» включает в себя архивы нескольких древних государств, главным образом, Аххумских Царств. Среди разнообразных документов, дворцовых записей, донесений, писем, религиозных текстов были найдены и упомянутые автором романа «Хроники», часть которых, действительно, принадлежит перу историка и ученого, летописца Аххага Крисса из Киатты. Труды Крисса удалось расшифровать почти полностью, чего не скажешь о целых массивах документов, посвященных эпохам Первого и Последнего Царств.
Работа исследователей все еще продолжается, но в целом в общих чертах картина достаточно известна. В Пайане, изолированном от остального мира, в начале нашей эры возникло несколько культурных сообществ, сильно разнящихся между собой. Одни из них, как, например, островные и прибрежные государства бассейна Южного моря, далеко опередили другие, расположенные на территориях современных штатов Аххум, Намут, Индиара.
Другие вступали на путь исторического развития значительно позднее, третьи (Наррония, Нильгуамское государство) и вовсе предпочитали жить изолированно даже от своих ближайших соседей.
К сожалению, повторюсь, у современных ученых все еще слишком мало археологических данных. Практически ничего не дали раскопки на острове Муллагонг (с которого, согласно версии, изложенной в романе, вышли так называемые «народы моря», нашествие которых положило конец пайанской эпохе бронзы), следы древней Нуанны исчезли в глубинах моря после многочисленных войн и природных катаклизмов. Наиболее плодотворными оказались археологические изыскания в районах озера Бонго (Древний Намут) и аххумских городов-святилищ (Хатуара, Хатабатма, А(О)ртаиб, Цао и др.), раскопки на острове Арроль. Многочисленные данные содержат переводы хорошо сохранившихся клинописных документов с островов Таннаут и Айд.
Впрочем, что касается Айда, то документы, относящиеся к описываемой эпохе, все еще не расшифрованы, так как написаны слоговым письмом, а нынешние жители острова отнюдь не являются прямыми наследниками древней айдийской культуры.
Все эти основные источники для современного исследователя дают не вполне ясную картину, что и дает повод для многочисленных исторических и псевдоисторических романов, по большей части вполне фантастических. Так, нам неизвестно, использовали ли жители древнего Данаха такое орудие, как арбалет (в Европе он был известен со времен Древней Греции, но в нынешнем понимании появился гораздо позднее, в эпоху раннего Средневековья).
Совершенно произвольно трактует автор и нашествие хуссарабов, безосновательно, на наш взгляд, приписывая им черты, сходные с монголами эпохи Чингисхана. Хуссарабы действительно являются одной из ветвей северной монголоидной расы, но даже в антропологическом отношении они, тем не менее, сильно отличаются от жителей степей Центральной Азии (более высокий рост, менее выдающиеся скулы, отсутствие следов эпидермиса и т. д.). Письменных источников хуссарабы практически не оставили, а устные предания, все еще бытующие у отдельных хуссарабских племен, дают скорее фантастическую, нежели фактическую картину Великого переселения, — того нашествия, которое поглотило Аххум, Равнину Дождей и острова Южного моря на рубеже 13–14 веков нашей эры. Кроме того, есть некоторые, не слишком, впрочем, определенные данные, что вслед за разрушительным нашествием хуссарабов по Пайану прокатилась еще одна волна — куда более страшная. Возможно даже, таких волн было несколько. Но этот вопрос уже выходит за рамки романа и, соответственно6 нашего комментария.
Наиболее достоверной следует считать, таким образом, лишь первую часть романа, в которой хотя и содержится предостаточно чересчур вольных толкований, выдумок, авторских измышлений, тем не менее основная канва событий изложена согласно «Наследию Крисса», бывшего, как мы уже упоминали, придворным летописцем Аххага. Вторая часть остается целиком на совести автора: хотя о походе Гаррана на юг и есть некоторые сведения в архивах озера Бонго, но детали практически отсутствуют. А третью часть и вовсе следует признать художественным вымыслом от начала и до конца. При этом, насколько нам известно, автор изучал историю в университете Санты, а затем преподавал ее некоторое время в Оранжерском университете, — тем более странно, что в основу третьей части он положил не документ (пусть даже и дворцовую хронику), а миф — известную «Песнь о полководце и его тени», впервые записанную и опубликованную в конце 18 столетия.
Четвертую часть романа, как и первую, также можно считать, в основном, достоверной. Хотя детали хуссарабского нашествия, по — видимому, снова взяты автором с потолка. Впрочем, здесь видна рука профессионала, изучавшего тактику и стратегию древнего военного дела. Действительно, хуссарабы вступали в бой колоннами, при этом, пока одна колонна связывала противника в ближнем бою, оставшиеся две (иногда более — до четырех) совершали фланговые обходы. Указания на это есть в «Списке погибших городов», обнаруженном в монастыре Встречи Богов-Братьев у озера Бонго. Вооружение и внешний вид хуссарабов также более-менее соответствуют известным историческим данным. Но и в четвертой части романа автор не смог удержаться от домыслов и создания так называемой «интриги». Впрочем, это, увы, непременный атрибут любого увлекательного чтения, а то, что роман действительно получился увлекательным — сомнений у нас (как и у большинства читателей) нет.
Впрочем, загадок в истории Пайана действительно хватает.
Непонятно, например, как мог Магеллан проплыть мимо Пайана, или как экспедиция Торреса в 1606 году, дважды наткнувшаяся на новую обширную землю (полуострова Роджерия и Арт — «Южный Полумесяц» Пайана), посчитала ее скоплением рифов, укрытых грозовыми облаками…
Подводя итог этому краткому резюме, хочется сказать, что романы, подобные тому, который читатель только что прочел, безусловно вызовут (и уже вызвали) новую волну интереса к нашей общей истории, и уже одно это следует признать положительным. Исследования продолжаются, не так давно начаты подводные работы у острова Муллагонг и вблизи Маларгу — в прибрежной зоне, где, возможно, под слоями нанесенного Желтой рекой ила таятся древние сооружения Нуанны. Таким образом, пусть не покажется это странным, но только будущее сможет дать нам ответы на загадки прошлого.
Заинтересованного читателя я отсылаю к подробному списку научной и научно-популярной литературы, посвященной древней истории Пайана (в настоящем издании список опущен. — Прим. издателя).
М. Хейзи Деверон. Университет Хадендоа, Инрайора, шт. Ноккард, 2001 год.
Назад: СТРАНСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ. МУЗАГГАР ОПОЗДАВШИЙ
На главную: Предисловие
