Через час после возвращения засигналил домашний нейросимулятор, а когда я ответил, на экране появилась недовольная Татьяна.

— Я целый день тебя ищу! А ты — на звонки не отвечаешь, сообщений не читаешь!

Представляю себе: дымящиеся останки профессорской башни, а среди них лежит мой комлог — целый и невредимый и, то и дело, принимает всякие вздорные сообщения. Я нехотя объяснил:

— Извини, было много работы…

— Какой еще работы?

А то она не знает какая у меня работа.

— Опасной… Ты скажи мне лучше вот что: кто такой бикадал трипода?

— Кто-кто? — удивленно переспросила она.

— Бикадал трипода.

— Не знаю кто это, но могу предположить как оно выглядит, — уверенно сказала Татьяна.

— Ну и как?

— Три ноги, два хвоста, голова, вероятно, одна, иначе назвали бы по-другому.

Объяснение не слишком понятное.

— И как такое может быть? — снова спросил я.

— Не знаю. Может четвертая нога атрофировалась в хвост. Или, например, было у него сначала две ноги, один хвост и два крыла, а потом одно крыло стало ногой, а другое — хвостом.

— Ты что, издеваешься?

— Ты первый начал.

— Ладно, проехали. Ты где?

— Я же написала — на Сапфо.

Сапфо — спутник (спутница, если опираться на легенду) Фаона.

— Ты так написала, что я не разобрал. То же мне, нашла где сапиенсов ловить.

— Какие там сапиенсы! На Фаоне они за собой чистенько прибрали, так может хоть на Сапфо что-нибудь оставили — следы или хвост отброшенный…

— Какой еще хвост? — не понял я.

— Ты что, не помнишь? Фильм был такой. Там сапиенсы отбрасывали хвосты, как ящерицы. Люди искали сапиенсов, но находили только хвосты. А мне и хвосты не попадаются, — с грустью добавила она.

— Скажи, а тебе и вправду хочется найти хвосты… тьфу… следы сапиенсов? Может, ну их к черту — без сапиенсов как-то спокойнее. Вселенную, опять же, ни с кем делить не надо. Я не вижу ни одной причины, по которой мне хотелось бы встретить хотя бы одного сапиенса.

— Ты рассуждаешь, как обыватель, — пригвоздила меня Татьяна.

— А ты безответственный…, — я хотел сказать «ученый», но это было бы недостаточно обидно, поэтому я быстро поправился:

— Просто безответственная!

— Сам ты… Ладно, буду не скоро, пока.

Давно выработанное мной с Татьяной правило: прекращать беседу до того, как успеем поругаться. Я вернулся к своим гомоидам.

Карта Южного Мыса могла оказаться в кабинете Франкенберга случайно. Но я в это не верил. С другой стороны, где-то же у него должна быть лаборатория. Эксперты сейчас роются на месте башни, но пока ничего не нашли. Да и маловата она для лаборатории. Зная, что в создании гномов-гомоидов принимал участие Перк, можно предположить, что лаборатория находится в Институте Антропоморфологии. Но тогда в проекте «Гномы» должно участвовать слишком много людей, а непохоже, чтобы это было так. Я вспомнил, как несколько дней назад в новостях упоминался Южный Мыс. Начал просматривать новости за пятнадцатое августа.

Так… радиоактивный фон, нет — это не то, метеоритная опасность — не то… конец света, спешите застраховаться… тьфу…, стоп, вот: «Пожар на биохимических заводах концерна „Фаон-Дюпон“ в районе Южного Мыса, есть жертвы. Причины выясняются.» Южный Мыс — ближайшая к Укену точка на континенте. Их разделяет две тысячи километров ледяных вод Южного Океана. В тоже время, Южный Мыс не так далек и от Фаон-Полиса. Я открыл карту, стал увеличивать разрешение, пока не стали видны цистерны с химикатами, сеть трубопроводов, дома… Все выглядело целым и невредимым, поскольку снимали до пожара. Заводы располагались частично — на поверхности, частично — в естественных пещерах, насквозь пронизывающих недра Южного Мыса. Для работы лаборатории можно использовать и коммуникации, и энергоресурсы заводов — там бы все равно ничего не заметили. Где пещеры — там и гномы, подумал я. Следует проверить, нет ли связи между биохимическими заводами и Институтом Антропоморфологии.

Я запросил спутник дать мне последние снимки Южного Мыса. Через десять минут я их получил, но они оказались малопригодными — дым от пожара заволок всю округу.

Мысли расползались, ни собрать их воедино, ни хоть как-то упорядочить никак не получалось. Тогда я стал их записывать, или, точнее, зарисовывать, поскольку их графическое изображение походило на сложную трехмерную диаграмму со множеством стрелок, знаков неравенства, включения и исключения. На концах стрелок часто возникали вопросительные знаки. В целом, диаграмма выглядела не проще, чем тот спутанный клубок мыслей, что сидел в моем мозгу. Зато я как бы вынес этот клубок за пределы головы и теперь мог его хорошенько рассмотреть. Берх как-то раз сказал (хотя никто его за язык не тянул), будто однажды он представил себе вспышку света, настолько яркую, что сам едва не ослеп. Но Берх всегда умудряется выбрать себе неблагодарных слушателей. Вот и в тот день поблизости оказался Нимеш из ОИБ, и он спросил Берха, а может ли тот сам себя напугать так, чтобы самому наложить в штаны. Берх огрызнулся, мол, себя — нет, но вот чтоб Нимеш наложил в штаны — это пожалуйста. Они тогда чуть не подрались.

В моем случае, недостаток воображения компенсировал домашний нейросимулятор. Вместо того, чтобы думать над проблемой, я долго размышлял над тем, как озаглавить диаграмму. Татьяна говорит, что абстрактная живопись ей нравится больше, поскольку можно самой придумывать подписи — как находить ключи к замкам. Но некоторым больше по душе, наоборот, замки к ключам подбирать. В смысле, уметь находить загадку там, где ее нет. Все, запутался.

Построенная диаграмма даже на абстрактную живопись не тянула, но придумать к ней подпись мне ничего не мешало, и я назвал ее «Гомоидологическое древо».

Шеф полагал, что следует привлечь специалистов, — может, они смогут понять то, что наговорил мне Франкенберг. В сущности, сказал Франкенберг не так уж много. И упомянул всего лишь два имени: Лефевр и Адам Кадмон. Очевидно, первый жил позже второго, поэтому следует начать с Лефевра. Франкенберг сказал, что Лефевр положил начало какой-то теории, которую сам он то ли опроверг, то ли, наоборот, использовал.

Я вновь обратился за помощью к Накопителю Фаона. Подумав несколько секунд, компьютер высыпал мне список из сотни-другой локусов. Фамилия «Лефевр» оказалась довольно-таки распространенной — как Смит или Кузнецов — значение, во всяком случае, похожее. Я добавил к трафарету слово «гномы», но взамен ничего не получил. Стало быть, о гномах он ничего не писал. Что ж, это к лучшему — есть вероятность, что он писал о чем то более важном. Я стал подключать к поиску другие слова, имеющие отношения к антропологии и биологии. В том числе и те, что произносил Франкенберг. Относительная удача меня постигла, когда я добавил к Лефевру «рефлексию». Удача состояла в том, что в конце двадцатого земного века жил ученый с такой фамилией и занимался он построением моделей, симулирующих эту самую рефлексию. Относительность же удачи заключалась в том, что имя упоминалось в статье, принадлежавшей вовсе не Лефевру, а кому-то из его критиков. Критик жил двумя столетиями позже Лефевра — в двадцать втором веке. Ничего более позднего, я не нашел. Когда один ученый ссылается на другого, жившего много раньше него, очень трудно восстановить, что же происходило в науке, когда один уже умер, а другой еще не родился. Пока я искал только на нашем Накопителе, поэтому данных было немного, но поступали они быстро. Мелькнула еще одна ссылка. Тот же В. Лефевр, та же «рефлексия», но дальше меня отсылали в архив, а находился он, судя по адресу, где-то на Земле. Искать там несколько дольше. Послав запрос и для ближайших планетных Накопителей и для Земных, я принялся обдумывать текущие дела.

Не позднее, чем завтра утром, нужно представит Шефу план действий, иначе за его «ну-ну» могли последовать оргвыводы, вплоть до отстранения от задания. И это было бы грустно. Но погрустить прямо сейчас мне не дали — Шеф вышел на связь:

— Значит так, завтра похороны Перка, пойдешь туда, там наверняка будут его коллеги, постарайся познакомиться с ними поближе, но не так, чтобы знакомство закончилось, как с Перком. Насчет семьи, тоже, не забудь. Все ясно? — произнес он скороговоркой.

— Абсолютно! — резво ответил я и спросил: — Вы не против, если я скажу пару слов о…

— Валяй.

— Во-первых, по поводу того, где искать лабораторию Франкенберга…

— Уже ищут.

— А где?

— В башне, вернее, в том, что от нее осталось.

— Это правильно, но есть еще вариант — Южный Мыс. Там что-то произошло — пожар на биохимическом заводе или вроде того — об этом говорили в новостях. Южный Мыс находится довольно близко от…

— Географию я знаю, но почему…, то есть, в чем тут связь? — опять прервал меня Шеф.

Я поспешил выплеснуть на него все свои домыслы:

— В таком случае, вам, безусловно известно, что биохимические заводы, вернее их наиболее опасная часть, расположена в местных пещерах. Преступники уничтожают всех и все подряд, может и пожар — их рук дело. Там удобное место для лаборатории — сравнительно безлюдно, близко от Укена, все коммуникации имеются — там ведь завод. Плюс — карта Франкенберга. И главное: ведь сказано, что гномы живут в пещерах!

— Стоп, стоп. Так это Франкенберг тебе сказал, что он держит своих созданий в пещере? Почему в отчете об этом ничего не сказано?

— Да нет, я про настоящих гномов. Они живут, или жили, в пещерах. Для убедительности, могу показать ссылки, — и тут до меня доходит, какой бред я несу. Шеф помолчал секунд пятнадцать, видимо, решая, кто из нас двоих чего-то не понимает, потом неуверенно выдал:

— Ладно, проверим пещеры. Ты сказал — две идеи, — напомнил он. Я-то думал, ему так понравится первая, что о второй он и не спросит.

— Вы говорили, что дадите экспертам прослушать ту запись, где я пересказываю беседу с Франкенбергом. Они что-нибудь говорят?

— Заметь, это вопрос, а не идея… Запись я пока никому не давал.

— Это хорошо. Я, тут, между делом, поискал, и нашел нечто занятное. Вернее, думаю, что нашел. То есть, нет — я точно нашел, но занятно это или нет — решайте сами. Франкенберг говорил мне о неком Лефевре и о его теории рефлексирующего разума. Я принял слова Франкенберга всерьез и поискал этого самого Левефра.

— Ну и …

— Нашел. Правда, жил он довольно давно, в двадцатом — двадцать первом веке — на Земле, разумеется.

— С таким же успехом Франкенберг мог упомянуть Франкенштейна — такой тип и в самом деле жил когда-то на Земле — так же, как твои гномы.

Шеф любил блеснуть эрудицией не меньше, чем Берх.

— Нет, это абсолютно разные вещи, — возразил я, ни сном ни духом, не ведая, кем таким был Франкенштейн. Но ведь Шеф поступил ничуть не лучше: взялся судить о Лефевре, ничего о нем не зная. — Я отправил запрос о Лефевре на все подряд накопители и когда придет ответ, думаю, тут будет с чем повозиться.

Я так и выразился — «повозиться» — поскольку, что именно мне с ним делать, пока не знал.

— Ну делай, как знаешь, — Шеф отнесся к моему плану безо всякого энтузиазма, — это и была твоя вторая идея?

— Она самая, — с достоинством сказал я.

— Ладно, о результатах доложишь. Завтра — на похороны — в центральный крематорий, с утра. Оденься поприличнее. До встречи.

«Оденься поприличнее» — его дежурная шутка. Мне же было не до шуток. На похоронах могла появиться полиция, встречи с которой мне теперь строго противопоказаны.

Перед сном я почитал книжку про того типа, что Шеф упомянул в разговоре — про Франкенштейна. Оказалось, что они с профессором не только почти однофамильцы, но и занимались чуть ли не одним и тем же, только первый — в начале девятнадцатого земного века. И кончили они одинаково плохо. Была еще одна деталь, общая для них обоих, но в тот момент я не мог обратить на нее внимание.