Глава 4
Маразм – дело тонкое!
Люди, поите страждущих,
Бросьте играть в слова.
Надо же, надо же, надо же!
Трам-тара-ра-ра-ра!
Нескладушка
– Опоздали! – с досадой сказал Костя. – Надо же, совсем немного опоздали. Похоже, теперь мы здесь застрянем надолго. Что ж, пойдем потолкуем с этим благородным стариком. Может быть, хоть что-то полезное узнаем.
И мы, обогнув кирпичный забор, окружающий неправильный храм, стали осторожно спускаться по покрытой выбоинами асфальтовой полосе мимо каких-то приземистых строений – не то сараев, не то гаражей. Мимо странной конструкции, сооруженной из железобетонных плит и при этом щелястой, как плохо проконопаченная изба. Вниз, к раскисшему от непрерывной мороси картофельному полю, на краешке которого на перевернутом деревянном ящике устроился наш старикан.
Видок, надо сказать, у него был такой, словно дед завершил только что какую-то очень трудную и важную работу и теперь на законных основаниях отдыхал, понемногу прихлебывая пивко из полуторалитровой пластиковой бутыли. В ожидании честно заработанного за труды свои праведные вознаграждения.
На нас он не смотрел, так, слегка позыркивал остреньким взглядом, но ни вставать нам навстречу, ни прятаться в дом не спешил. Просто сидел себе и потягивал пиво.
Когда стало совершенно очевидно, что наша троица направляется именно к нему, старик поднял хищное, изрезанное морщинами, как поле боя окопами полного профиля, лицо, ехидно улыбнулся, показав многочисленные стальные зубы, и спросил, впрочем, довольно дружелюбно:
– Ну, артисты горелого цирка, что надо-то? И кто тут у вас кто, что-то никак не разберу. Вот труса вижу, а кто бывалый, кто балбес – никак не пойму.
– Местный фольклор, – тихонько пробормотал герой Костя. – Надо будет записать эту байку.
Местный фольклор вполне совпадал с известным мне, поэтому я несколько приободрился. Не факт, что мы находимся в чужом мире, ох, не факт. Так что, может быть, все еще и образуется.
Ну, влип ты, Авдей, в очередную историю, соблазнившись дармовой выпивкой, в первый раз, что ли? Сколько таких случаев было в твоей бродяжьей жизни? Как влип, так и отлипнешь, тебе ведь не привыкать. А в церкви той неправильной вообще, может быть, просто идет ремонт. И железная шишка наверху – всего-навсего какое-то новомодное строительное приспособление. Отремонтируют и вместо шишки воздвигнут правильный православный крест. И все встанет на свои места.
А Костя этот с Лютой своей остроухой – те вообще скорее всего обычные молодые лоботрясы, позолоченная молодежь, мать их за ногу! Может быть, они так развлекаются? Прикалываются над пьющим интеллигентом, сейчас это, говорят, модно. И неизвестно еще, что этот поддельный герой намешал в свою бутылку с драконовой якобы кровью. Кто ее знает, эту тусовочную публику? Вот что совести у нее никакой нет – это все нормальные люди знают и поэтому стараются не связываться. Выпил я какой-то гадости, съехала у меня крыша, завезли бесчувственного Авдея в соседний городок, наплели с три короба, а сами хихикают, а может, даже на скрытую камеру снимают – так смешнее. Да и перед друзьями-подругами похвастаться можно. Вот-де мы какие прикольщики!
Короче говоря, надо поскорее делать отсюда ноги, желательно сумев сберечь гитару. Кроме гитары-то, у меня, по сути дела, ничего нет.
Несмотря на такие здравые мысли, дедово замечание насчет труса меня задело. В конце концов, если разобраться, не такой уж я и трус, хотя и на роль героя, конечно, претендовать не могу. Да и не хочу, честно говоря. И вообще не люблю я их, этих героев, а особенно тех, кто старается их из себя изобразить, экстремалов всяких и прочих, ну их! Одни от них неудобства. Как известно, в бою выживают трусы, и на этом стоит земля, поэтому барду трусом быть полагается по роду деятельности. Иначе некому будет рассказать о герое и его подвигах.
Костя же нисколько не смутился, видимо, балбеса на свой счет он не принял. Или просто не знал, что старикан имел в виду. Обмахнув широким, истинно героическим жестом нас с Лютой, он сказал:
– Представляю мою команду. Этот мокрый хмырь с гитарой – известный бард Авдей, а эта клетчатая красотка – Люта. А самого меня зовут Костя. Я – профессиональный герой. Между прочим, потомственный.
– Ишь ты, герой… – Дедуля задумчиво отхлебнул пивка. – Да еще профессиональный. И вдобавок еще и потомственный. Вроде бультерьера или лабрадора, стало быть, а может, пекинеса. Надо же, как мне повезло! Ну ладно, герой так герой. Ты, лабрадор-пекинес, только у меня на огороде не геройствуй, а то знаю я вас, потомственных профессионалов! Мигом сопрете что-нибудь, только отвернись. Ну, так зачем пожаловали, господин потомственный герой и сопровождающие вас лица? Я, кажись, никакого героя не вызывал. Я вон даже сантехника не вызываю, потому что у меня сортир на дворе и сауна в огороде.
– Да мы так, шли себе мимо, шли, дай, думаем, зайдем, вот и зашли, – простодушно ответил Костя. – Иногда полезно вот так, запросто с незнакомым человеком словом перемолвиться, авось что-нибудь умное услышишь.
Старик почесал щетинистый подбородок, подумал немного, видно, ему было скучно, а может, на что-то рассчитывал, скорее всего на выпивку и душевный разговор. Во всяком случае – не боялся. Страх я чувствую прекрасно, по принципу душевного резонанса. Между тем дедуган, видимо, принял какое-то решение.
– Ну ладно, герой так герой. А я – Палыч. Иван Палыч, по прозвищу Алкогол, ежели уж на то пошло. Пенсионер-программист. Так чего надо-то?
– Да вот прояснить кое-что надо бы… – замялся Костя. – Странные тут у вас дела в городе творятся.
– Ну творятся, ну и что? – невозмутимо ответствовал дедуган. – А во всем мире сейчас странные дела творятся, не только у нас. Ничего удивительного, если основные основы напрочь порушены.
– Какие такие основы? – заинтересовался Костя.
– Основные. Земные да небесные, – исчерпывающе пояснил старикан и снова задумался. Потом аккуратно допил свое пиво, положил пластиковую емкость в брезентовый мешок, еще раз критически оглядел нас с ног до головы и продолжил: – Ну ладно, вы, я вижу, не из богунов. Те обыкновенно пешком приходят, но уж если придут – значит есть серьезный повод. По крайней мере, так люди рассказывают. И вы не из «Фиты» какой-нибудь ментовской, те вообще не разговаривают – сразу пугать начинают, оружием машут, в общем, такую комедь устраивают – телевизора не надо. Но вы и не из братвы, это тоже ясно. Братву я за километр нутром чую. С братвой у меня особые счеты, ну да ладно, по этим счетам кто надо мне уже заплатил. Сейчас у меня задачи поважнее. Сейчас я решаю мировые проблемы, да где вам, шутам гороховым меня понять.
Тут старик пожевал губами и, видимо, решив что-то, довольно дружелюбно продолжил:
– Вот что я вам скажу. Люди вы, как я посмотрю, смешные, а стало быть, для мирового порядка неопасные, таких сейчас немного, поэтому пошли-ка в дом, нечего без толку на поле мокнуть. Да и девка ваша зазябла совсем, вон как под своим клоунским пиджаком дрожит да ежится, чисто русалка на льду.
Люта и в самом деле была похожа на русалку. Или на жертву несостоявшегося утопления. Тонкие ее волосы слиплись от мороси, и острые ушки выглядели трогательно и беззащитно. Странно, что старик их не заметил. Хотя, может быть, остроухие эльфийки здесь запросто расхаживают по улицам, так же как у нас длинноногие топ-модели. Ха-ха!
Костя слегка обиделся на то, что его модный пиджак обозвали клоунским, но благоразумно промолчал, и мы вчетвером направились к деревянному, с виду еще довольно крепкому дому, стоявшему в порядке других похожих на него домов по краю картофельного поля.
Сказать, что в доме было неприбрано, – значило возвести поклеп на нашего хозяина. В доме убирали, но по весьма и весьма нетривиальной методе. То есть между неряшливых штабелей каких-то старых журналов, связок книг, курганов газетных вырезок были проложены аккуратные пешеходные тропки. Одна вела в маленькую комнатку, служившую, очевидно, спальней, вторая утыкалась в порог закрытой двери – что находилось за дверью, так и осталось неизвестным. В комнате едко пахло книжной пылью и еще чем-то – похоже, ржавым железом.
Комнаты разделялись фанерными перегородками и печкой-голландкой, которую, похоже, недавно топили, потому что было тепло.
– Присаживайтесь, – пригласил гостеприимный Иван Палыч, извлекая из-за макулатурного террикона единственную табуретку. Поскольку нас было все-таки трое, мы переглянулись, да так и остались стоять. Дед, нисколько не смущаясь, умостил собственный зад на шатком сиденье, поерзал, устраиваясь поудобнее, и спросил: – Чаю хотите? Только у меня газу нету, придется на плитке воду кипятить. Да и за водой на колонку идти надо, а у меня как раз радикулит разыгрался.
Чая мы хотели, но, представив себе процедуру его приготовления, дружно содрогнулись и замотали головами. Кроме того, скорее всего в доме имелся единственный стакан, так что история с табуретом повторилась бы в чайном варианте, а это, знаете ли, уже слишком… Меня немного смутила жалоба на радикулит, потому что прыгающий словно кузнечик по полю дед никак не походил на матерого радикулитчика. С радикулитом так не поскачешь.
– Вот и хорошо. – Дедуля посмотрел на нас остро и проницательно, потом сурово спросил: – А выпить-то хоть вы чего-нито принесли?
Костя осторожно снял с Лютиных плеч свой пиджак и извлек из внутреннего кармана заветную глиняную фляжку. При виде необычного сосуда дед заметно оживился, потом сказал:
– Только вот стакан у меня один, так что…
Так я и знал!
– Ничего-ничего, – поспешно успокоил его Костя. – Мы постоим. И спиртного нам не полагается. Мы, видите ли, в служебной командировке.
– Командировка – это хорошо, – констатировал гостеприимный хозяин, единым духом опрокидывая в себя полстакана драконовой крови. – И правильно делаете, что в командировке – ни-ни. А то вот был у нас в институте один слесарюга…
– Скажите, уважаемый, – поспешно прервал его Костя. – А как вы додумались до этого… ну, до того, чем вы занимаетесь?
Драконова кровь на деда подействовала подобно молодильным яблокам и виагре в одном флаконе. Да и то сказать, стакан-то был и в самом деле один. Дед умильно посмотрел на Люту, потом мазнул глумливой ухмылкой по моей скромной персоне, каким-то невероятным образом исхитрился подбочениться на своем шатком насесте и мерзким голосом сообщил:
– Все расскажу, только потом. Сейчас я гулять хочу. Давненько я культурно не отдыхал, почитай, годков двадцать, а то и больше того. Вот он, – кривой палец ткнул в мою сторону, – пускай чего-нито сбацает, а вот она, – палец шаловливо качнулся в Лютину сторону, – станцует. А уж после я вам все как есть и расскажу, и покажу, если, конечно, потрафите.
Меня аж скрутило от тоски. Вот ведь сволота старая, сбацай ему, видишь ли, культурный отдых ему понадобился, что мы ему, ансамбль песни и пляски, что ли, или варьете по вызову? Ну ладно, будет тебе отдых, маразматику этакому!
Но Костя примирительно шевельнул своей героической дланью, да и Люта, кажется, отнеслась к дедову желанию спокойно, непринужденно сбросила клетчатый пиджак, легко шевельнув угловатыми плечиками, оставшись в своем легкомысленном хитоне, и с вызовом посмотрела на меня. Волосы у нее высохли и теперь топорщились над остренькими ушками смешными хохолками.
И я не послушно даже, а радостно, с каким-то облегчением потянулся к гитаре. Ну давай, моя красавица, давай покажем, на что мы способны! Пусть это чужая Россия, но Россия же, если не соврал герой Костя!
И хлынула на пыльные, никому не нужные книжные курганы, на пьяненького деда, на его обиды и амбиции, на все, все, все знаменитая, уже давно невесть чья «Цыганская венгерка».
Если звучит «венгерка» – стало быть, Россия, пусть неправильная, но Россия. Да и кто знает, какая она – «правильная» Россия? Русская песня – «венгерка», – а венгерка ведь! Тоже, можно сказать, неправильно…
…Квинты резко дребезжат,
Сыплют дробью звуки…
Звуки ноют и визжат,
Словно стоны муки.
Что за горе, плюнь да пей!
Ты завей его, завей,
Веревочкой горе!
Топи тоску в море!
И невесть откуда вычесавшийся Апполон Григорьев самозабвенно бухал студенческими сапогами, нещадно вздымая книжную пыль и размахивая угловатым старинным штофом, а уж моя странная спутница… Господи, я и не думал, что так можно танцевать, наверное, потому что сам не умел. Непростой это был танец, потому что пространство вокруг Люты словно очищалось от всего ненужного, дрянного и гадкого. Книжная труха скручивалась в миниатюрные черно-белые смерчики, которые, покрутившись по комнате, ныряли в печную дверцу, чтобы на мгновение вспыхнуть, вылететь в трубу и пропасть навсегда.
Вот проходка по баскам,
С удалью небрежной,
А за нею – звон и гам
Буйный и мятежный.
Перебор… и квинта вновь
Ноет-завывает:
Приливает к сердцу кровь,
Голова пылает.
Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,
С голубыми ты глазами, моя душечка!..
…Ббсан, ббсан, басанб,
Басанбта, басанбта,
Ты другому отдана
Без возврата, без возврата…
Люта летала меж книжных курганов, меж пыльных кладбищ никому не нужных ежедневных новостей, срывая буквы с газетных страниц, возвращая прах к праху, как и должно было быть.
Наш хозяин оживился, глазенки загорелись, ему, как видно, очень хотелось вскочить со своего табурета и пуститься в пляс, но что-то мешало – может быть, радикулит? А может, старик понимал, что не надо мешать, не надо, и поэтому только хлопал ладонями по коленям да возбужденно подпрыгивал на своем насесте.
Наконец дед не выдержал и возопил:
– Шампанского! Шампанского желаю!
А Костя одобрительно оглядел освобожденную от растворившегося в эфире хлама комнатенку и констатировал:
– Ну вот и попросторнее стало, Теперь еще бы подмести – и совсем хорошо.
– Шампанского! – не унимался взыгравший дед. – И к цыганам!
С шампанским, к сожалению, была напряженка, как, впрочем, и с цыганами, поэтому дедок наш быстро утух, потом словно бы очнулся, после чего недоуменно воззрился на свое изменившееся обиталище дымными детскими глазками.
– И чего это вы тут мне учудили? – опять же как-то по-детски спросил он, слегка качнувшись на своем насесте.
И действительно… Макулатурные курганы на полу исчезли, растворились в эфире, вернулись в лоно породившей их культуры, явив нашим взглядам дощатые половицы с грязными натоптанными дорожками там, где раньше были проходы между бумажными взгорьями.
В комнате сразу стало просторно, и дед на своем табурете даже как-то потерялся в ней. Был такой ликер в свое время, назывался он «Петух на пне», вот таким-то петухом на пне и выглядел наш хозяин. Не то рассерженным, не то озадаченным. Клюнуть или нет?
– Прах к праху… – начала было Люта, но Иван Палыч не обратил на ее слова внимания.
Наверное, драконова кровь по-прежнему делала свое дело, потому что Вынько-Засунько не стал никого клевать, только сделал пару нырков небритым подбородком, сглотнул и плаксиво квакнул:
– Ну чего надо-то? На самом интересном месте фестиваль обломили. Вон девка-то как скакала… – и мигнул.
– Вы рассказать обещали, – вежливо напомнил ему герой Костя.
– Шампанского, – опять заныл было дед, потом опомнился, пришел в разум и спросил: – Чего рассказать-то?
– Все, – твердо сказал Костя. – Рассказывайте все, как было, есть и будет. То есть про мировой и небесный беспорядок и какое вы к нему имеете отношение.
– И все-таки вы из конторы, – сокрушенно вздохнул старик, – те тоже так, сначала шампанского посулят, а потом давай руки-ноги крутить. А по виду не скажешь… Только облом у вас вышел, господа конторщики, у меня на сей случай справочка имеется от врача, а в справочке сказано, что за поступки свои я не ответчик, чего и вам желаю. Показать?
– Не надо, – примирительно прогудел Костя. – Справочка вам еще пригодится, когда к вам настоящие эти… из конторы придут. Кстати, что это еще за контора такая?
– Эх, ты, ослятя ты ослятя… – укоризненно заметил хозяин, – вон какой вымахал здоровый, прямо терминатор какой-то, а конторы не знаешь. Тоже мне герой! Контора – она контора и есть! Богунское бюро безопасности, БСБ сокращенно. Сразу видно – не здешние вы, ох нездешние… – и покрутил головой, словно заранее сокрушаясь нашей незавидной участи.
– Ну так и расскажи нам, ослятям нездешним, что у вас здесь происходит, – добродушно сказал Костя.
Насчет ослятей нездешних, это он погорячился, подумал я. Зачем же всех огульно с собой равнять. Я вот лично о конторе имею некоторое представление и даже, представьте, воспоминания, хотя и не особо приятные. Так ведь на то она и контора. А уж герою, прежде чем отправляться на геройство, сам Бог велел полюбопытствовать, что за силы правят там, где он решил порезвиться. Ну, правда, насчет Люты непонятно, ей-то о конторе знать вроде и ни к чему, да хотя ведь всем нам вроде ни к чему, однако знаем же.
Старикан между тем успокоился, видимо, решив, что мы все-таки не из конторы, во всяком случае, не из той, которой он боялся, извлек из угла запыленную банку брусничной настойки, наплескал в стакан – все равно шампанское обломилось, – со смаком испил и принялся рассказывать. Видно, давно выговориться хотелось, да и наличие справки развязывало язык.
Костя внимательно слушал, Люта молча вышла в сени, вернулась оттуда с пахучим березовым веником – другого, видимо, не нашлось – и принялась подметать пол. Я присел на порожек и от нечего делать принялся подстраивать гитару, хотя, по правде говоря, нужды в этом никакой не было.
Сквозь шарканье веника, сквозь полубессвязное бормотанье пьяненького хозяина в меня понемногу втекали звуки этого мира. Я слышал машины на недалеком отсюда шоссе, с мокрым шумом тянущие за собой хвосты из водяных капель и дорожной грязи. Далекие человеческие голоса, бубнящие что-то невнятное, но совершенно привычное, даже родное, судорожное взлаивание скорострельных пушек на местном оборонном заводе… Звуки России, не важно какой, но все-таки – России.
В немытые окна хибары жидкой бражкой сочился пасмурный провинциальный денек, делая меня немного пьяным. Хотя, может быть, всему виной была усталость, ведь я сыграл дорогу.
