ГЕОРГИЙ, пятый курс
Светкино письмо я так и таскал в кармане джинсов. Оно всякий раз напоминало о себе, когда я садился, вставал или нагибался. И внутри становилось холодно и весело, как перед прыжком с разбега в речку в конце апреля. Или когда новая песня начинает ненавязчиво крутиться в голове одной-единственной, да и то неоконченной фразой…
Периодически я, конечно, попросту впадал в ужас. Но это, говорят, нормально.
Мы с Гэндальфом курили у входа в главный корпус в ожидании моей последней «миссуровской» стипендии. Староста Сашкиной группы рассчитался со своими еще на той неделе, однако две трети суммы удержал в оплату корочки диплома: свинство вообще-то. Последняя стипуха — вещь сакральная, и потратить ее надо соответственно. Что мы и собирались сделать по полной программе, поскольку я на диплом сдал тогда же, из собственного кармана.
Палило жестокое солнце, на изгибе «Шара» будто зажглась сверхновая. Но здесь, под козырьком, было почти прохладно. Я прикинул, сколько еще раз мне выпадет прохлаждаться тут, на нашем месте. Выходило два-три, максимум четыре, не больше.
— Ты после выпускного к себе в село? — спросил Гэндальф.
Про письмо он не знал; я никому не говорил, даже ему. Просто так спросил, да и в виду имел, в сущности, другое. Я кивнул, не вдаваясь в подробности.
— Я тоже, наверное, сорвусь к своим на недельку. — Он выпустил правильное колечко дыма: после фильма про своего тезку черт-те сколько тренировался и теперь страшно гордился этим умением. — Блин, сначала хату нужно снять, а то ведь коменда прямо на голову подселит абитуру…
Я опять кивнул. Сколько раз мы с Сашкой обсуждали, как после института будем снимать квартиру на двоих. Похоже, он считал, что наш договор до сих пор в силе. Ничего. Когда узнает — поймет.
— Гляди, Санин чешет.
Я прищурился: действительно, со стороны парка бодрой походкой приближался Влад. Его портфель (раз в десять, наверное, дороже, чем все наши с Гэндальфом шмотки вместе взятые) казался огромным и тяжеленным для щуплой санинской руки. После свадьбы Влад заметно раскрепостился, позволил себе носить в жару рубашки с короткими рукавами и вообще стал больше похож на человека. Вот и не говорите, что женитьба ставит на людях крест.
Притормозил:
— Привет. Вы Омельчука не видели?
— Привет. Сами ждем, — отозвался я.
Гэндальф молчал. Принципиально. Принципы — личное дело каждого, но, по-моему, выглядело это довольно тупо.
— Однако и староста у нас с тобой, Герка. Другие группы еще когда получили…
— Да ладно. Пять лет терпели, можно и в последний раз.
Санинские очки-хамелеоны под ярким солнцем стали черно-лиловыми, словно кожа экваториального негра. Казалось невероятным, что сквозь эту черноту на тебя смотрят человеческие глаза. Ни с того ни с сего подумал: вполне возможно, я уже никогда не вспомню, какого они у него цвета.
— Не понимаю я тебя, Санин.
Надо же! Мы с Владом синхронно повернулись на голос. Сашка щелчком отбросил сигарету — в высшей степени символично, вместе с принципами.
— Хоть убей, не понимаю. Тебе что, мало платят в твоей шарашкиной конторе? — Он явно накручивал себя, лез на рожон. — На фига тебе еще и стипендия? Ну вот скажи: на фига?!
Санин попытался улыбнуться:
— Да ну тебя, Гэндальф…
— ТЕБЕ я не Гэндальф!
Надо было вмешаться. А я стоял, смотрел на них, курил и думал, насколько разного масштаба бывают по жизни конфликты и проблемы. Два воробья не поделили корку хлеба, а на другом конце Земли извержение вулкана, и целый город засыпало пеплом. Одна девчонка мучается, какой помадой сегодня намазаться, а у другой убили парня на войне… в то время как где-то во Вселенной зарождается новая планета. Черт, из этого может получиться классная песня!..
Переступил с ноги на ногу. Просто чтобы почувствовать через карман плотность конверта.
Сашка так активно двинулся на Влада, что тот сделал шаг назад; оступился на крыльце, потерял равновесие и кажется, даже слегка подвернул щиколотку. Определенно пора было что-то предпринять, чтоб через полминуты не пришлось разнимать вульгарную драку. Нет, ну не идиоты ли?.. Соображалось медленно, будто под кайфом.
И тут откуда ни возьмись подскочила Зойка Милевская. Очень вовремя, я оценил.
— Ребята, — затрезвонила, задребезжала, как дилетант медиатором по струнам, — значит, так: на выпускной собираем по двести пятьдесят. Девчонки нашли одну точку в Роще: лес, дискотека, банкетный зальчик такой уютный. Стол, музычка, выпивка по поллитра на каждого, кто захочет сверх — на свои, там барчик такой симпатичный. В общем, оторвемся. Уже сдаете или будете думать?
— Подумаем, — сказал я, делая вид, что вовсе не офигел от суммы. — Тут бы Омельчука со стипендией дождаться.
И дернул наконец за рукав Гзндальфа. Потому как на его физиономии зримо проступила пятнами махровая классовая ненависть — даже смешно. Повезло Зойке уродиться дочкой банкира, ну и что? Лично меня подобные вещи никогда не волновали. Нет, честно: никогда.
— Как надумаете — ко мне или к Ногиной. А ты, Санин?
Напряглась и чуть согнулась рука с портфелем; Влад на секунду замялся.
— Я тоже подумаю.
— Думай, — разрешила Милевская и дематериализовалась.
Влад шагнул вперед, в тень, и стекла его очков сразу стали светлее. За ними уже угадывались глаза. И даже их выражение — слегка растерянное, будто детское.
— Ну ты и жло-о-об, — протянул Сашка.
Уже без злобы — с веселым удивлением. Как если бы в сериале давно разоблаченный зрителями вражеский шпион вдруг взял да и оказался нашим разведчиком. Влад усмехнулся и пожал плечами. Гэндальф набрал в грудь побольше воздуха, как перед нырком, и вдруг протянул Санину руку. Железное кольцо ослепительно блеснуло на солнце, словно в него вставили крупный брильянт.
А я смотрел на них обоих и улыбался.
Светка написала слово «беременная» через «и» после «м». Потом исправила. Наверное, проверила по словарю.
— Просто удовольствия я там получу максимум на десятку. Остальные двести сорок— инвестиция в кайф Цыбиной компании. Нет, я правда неплохо зарабатываю, и не то чтобы жаба… Но зачем?
— Трезвый расчет, — одобрил Сашка.
Свою норму он явно принял; Гэндальфу по жизни много не надо. Да, собственно, мы уже и не пьянствовали. Просто сидели и болтали за жизнь; я, как всегда, ненавязчиво перебирал струны. В родной четыреста пятой, где через пару дней от нас останутся одни воспоминания да автографы на стенах, да и то пока родители какого-нибудь свеженького первокурсника не переклеят обои.
Жека уже уехал. Всех удивил до чертиков, вернувшись в свой уездный город — насовсем. Даже не дождавшись торжественного вручения дипломов. Вообще он всегда был странный, наш Жека. Хоть на первый взгляд и простой, как три всем известных аккорда в ля миноре.
На освободившееся место комендантша успела подселить тихого, серьезного абитуриента. Я приглашал его посидеть с нами, но мальчик — точь-в-точь как наш бывший сожитель — отказался и нырнул в учебники, оставив на поверхности только светлую макушку из-за разворота книги. Впрочем, он прав. Нам троим сейчас никто не был нужен.
— И весь курс по-любому не соберется, — добавил Влад в развитие темы. — Можно устроить что-нибудь альтернативное, экспромтом, сразу после вручения дипломов. Ну, как Андрей Багалий делал…
— Багалий умел, — задумчиво согласился Гэндальф.
Я молчал. Случайно вышел на мелодию из «Пинк Флойд» и сосредоточился на игре, импровизируя, пробуя самые сумасшедшие вариации. Пытался определиться, имею ли я право отгулять с ребятами выпускной. Наверное, все-таки имею: один день ничего не решает, а отучились мы как-никак целых пять лет. Вместе…
— Не думал, что когда-то еще здесь зависну, — сказал Влад.
— Последний раз, — откликнулся Сашка. — Вот черт, не верится даже.
— Что дотянул до выпуска? — усмехнулся я.
— Что буду жалеть. Скучать буду; вот блин. По нашей долбаной общаге, по «Шару» этому футуристическому… Нет, пацаны, вы проникнитесь! Мы больше НИКОГДА не будем вот так сидеть. Даже если когда-нибудь где-нибудь пересечемся.
Выпивший Сашка всегда становился патетичным. Я переглянулся с Владом и, оборвав ударом по струнам пинкфлойдовские приколы, громким боем заиграл мушкетерскую: «Мы встретимся, Гэндальф, обязательно встретимся!» И далее хором по тексту — вразнобой, мимо нот, но зато с чувством и во всю глотку. На третьем припеве к нам присоединился мальчик с Жекиной кровати; и единственный, кроме меня, попал в тональность.
Потом ребята запросили меня спеть что-нибудь свое. Обернувшись к абитуриенту, Гэндальф принялся сбивчиво пояснять тому его счастье: своими ушами услышать песни Георгия Солнцева («Он гений, понимаешь?!. Обыкновенный гений!!!») в авторском исполнении. Пацанчик совсем засмущался и сник, наверняка мечтая о том светлом дне, когда эти психи наконец съедут.
Начал я, понятно, с культовой общаговской «Оды Дзень» — в честь припева мы снова наполнили пластиковые стаканчики, и пацаненку налили, общими усилиями сломив сопротивление. Потом спел «Зиму», «Запах метро», «Магелланову звезду», «Балладу выбора», «Королеву»…
— Кстати, Герка, я тебе не говорил?.. Нет? Видел вчера афишу Звениславы! — сообщил Сашка. — У нее концерт двадцать пятого. В Доме актера, можно пройти по студенческому — никто, надеюсь, сдуру в деканат не сдал?
— Надо сходить, — поддержал Влад.
Двадцать пятого. Я прикинул: никак. Не сидеть же в столице лишнюю неделю. А специально сорваться потом из Александровки — так ведь Светка не поймет, а ей нельзя волноваться.
Жаль.
— Звенислава — супер, — сказал Гэндальф. — Пару лет, и она станет звездой, увидите. Вот ты не застал Звениславу, парень. — Это уже, понятно, абитуриенту. — Черт возьми, каких людей ты не застал!..
И мы принялись болтать о народе с первых выпусков. Кто, где, зачем и с кем; вот и не говорите, что сплетни — исключительное хобби девчонок из четыреста десятой. Наиболее осведомленным оказался, как ни странно, Влад; а я-то думал, информация о ближних нигде не циркулирует с такой страшной силой, как в общаге, и всяким столичным штучкам до нас далеко. Но Санин, похоже, продолжал тусоваться едва ли не с половиной наших старших товарищей. Причем очень близко. Даже чересчур.
Или тут что-то другое?..
— …Вовку, длинного, помните? Женился пару месяцев назад, по залету…
— Ты свечку держал? — оборвал я.
Образовалась пауза. Я вспомнил, что именно у Вовки Влад отбил в свое время Наташку Лановую. Стало понятно его тихое злорадство, но все равно — на вечеринке появилась неприятная точка, будто птичка уронила кусочек дерьма.
Сашка пожал плечами:
— А нормальные мужики только так и женятся. Иначе на фига? Разве нельзя жить с подругой без штампа в паспорте?
— Вот именно, — неожиданно со знанием дела подтвердил абитуриент.
Санин заметно покраснел. И не удержался, чтобы не крутануть нервно кольцо у себя на пальце: вот уж кого окольцевали так окольцевали — без всякого залета. И резко сменил тему — способом настолько древним и стократно обкатанным, что мы с Гэндальфом переглянулись и чуть не расхохотались в две дружные глотки. Впрочем, Влад не заходил к нам в общагу четыре с лишним года — откуда ему было знать?
Короче, он попросил меня спеть еще.
— Что-нибудь новое, хорошо, Герка?
— Нет, — перебил Сашка. — Давай лучше старое. Старинную студенческую. «Поднявший меч на наш союз…» Помнишь?
— Ага.
У Гэндальфа напрочь не было музыкального слуха — зато имелось потрясающее чутье к музыке. Я это оценил давно, еще на первом курсе. И всегда ему первому показывал новые песни: Сашка мог безошибочно сказать, что классно, а что лажа. А мог предложить поменять одно-единственное слово или аккорд — и композиция вдруг становилась стройной, завершенной, как если бы посередине картинки перевернули неправильно вставленный паззл. Поэтому про большинство песен я говорю — наши. Правда, Сашка обычно злится.
Он чувствовал НАСТОЯЩУЮ песню. И еще момент, когда она должна прозвучать. Чтобы вышло самое то.
Я перебирал струны на ля миноре, без всяких гитарных наворотов. И пел негромко, будто рассказывал что-то простое и хорошее. Хотя слова в этой песне, надо признать, очень даже возвышенные:
…Как вожделенно жаждет век
Нащупать брешь у нас в цепочке!
Возьмемся за руки, друзья,
Возьмемся за руки, друзья…
Допел, и Сашка с Владом синхронно вздохнули. «Старинная студенческая песня». Нам оставалось быть студентами каких-то три дня. Вернее, уже два с половиной.
— Ребята, — заговорил Санин, — вы ж не теряйтесь, хорошо? Черт, куда я их дел, визитки… Если что будет не так — я имею в виду вообще, глобально!.. — то сразу ко мне, хорошо? Я помогу. Я уже сейчас не последний человек… в проекте «Миссури».
— Да ну тебя, — отмахнулся Гэндальф. — Задолбал. Не ты, Влад, а этот чертов проект. Все трындят, трындят… Такое чувство, что больше нет ничего важного в жизни.
— Есть, — сказал я.
Подождал, пока все как следует замолчали. За это время десять раз успел передумать: говорить — не говорить — не поймут — приколются — вывернут наизнанку — выставят мелким скабрезным анекдотом…
Решился:
— Пацаны, там еще что-то осталось? Налейте. Я… в общем… У меня будет сын!..
Тишина.
А потом оглушительное, на все девять этажей нашей немало слыхавшей общаги:
— Дзень!!!
Афиша была очень красивая. Не слишком большая, но многоцветная, на блестящей мелованной бумаге. Только Звенислава на ней вышла совсем на себя не похожей.
Двадцать пятого. Можно, конечно, сочинить правдоподобную версию для Светки вроде поездки в институт за каким-нибудь документом; но если она от кого-то узнает, то уж точно напридумывает себе невесть чего. А если и не узнает… все равно это было бы мерзковато. Особенно сейчас.
Ладно, подождем следующего концерта: как говорил Гэндальф, Звенислава не сегодня-завтра станет суперзвездой. Может быть, пустит по старой дружбе на галерку Столичного дворца…
Я усмехнулся и принялся рассматривать соседние афиши. Все они были из альтернативного будущего. То бишь из того времени, когда здесь не будет меня. Вот, например, «Седые волки» третьего числа — я бы сходил: самая сильная, по-моему, отечественная рок-команда. Правда, и цены на билеты соответствующие, а студенческие, тем более просроченные, в Столичном не катят… короче, один черт.
Развернулся и пошел дальше. На ходу поправил на плече ремень гитарного чехла.
Вечер был тихий и теплый, как стоячая вода в пруду. Последний вечер. Завтра вручение дипломов и гулянка в упор до утренней электрички — а сегодня я постарался остаться один. Просто так, пройтись по городу. Это уже не мой город. Да, если разобраться, он и не был моим по-настоящему.
Под ногами валялись малюсенькие каштанчики, похожие на трупики зеленых насекомых, потравленных ядохимикатом. Я почему-то старался не наступать на них, в крайнем случае отбрасывал с дороги носком кроссовки. На скамейках под каштанами вовсю тусовались парочки и компании неформалов, некоторые ребята-хиппи улыбались мне как своему. Но это неправда. Никогда я не был здесь своим. И если мечтал на первом курсе остаться жить в столице, так только по молодости и дурости. Что мне здесь делать?..
Свернул на боковую улочку. Тут не было ни души: за что все-таки люблю этот город, так за возможность вдруг, в одночасье, остаться в одиночестве. Улица круто поднималась вверх, и подошвы слегка скользили по брусчатке. Потом ненавязчиво перешла в аллею пустынного парка, а затем, обогнув памятник каким-то героям, — в узкую, незаметную тропинку среди кустарника. Я почти пришел.
Это место мы с Гэндальфом открыли давным-давно, осенью первого курса. Правда, оказалось, что его, как Америку, на самом деле открыли задолго до нас: Влад признался, что еще в школе любил здесь сидеть. Впрочем, и он, конечно, не был Колумбом… да тут, наверное, полгорода тусовалось. И я их понимал — действительно классное место.
Забеспокоился, что и сегодня там может заседать какая-нибудь компания, тогда все будет испорчено. Нет — вроде бы тихо. Отбросил в сторону последнюю ветку и вышел на открытый воздух.
Казалось бы — метр на полтора утоптанной травы над обрывом. Всего-то.
Карниз города. Крыша мира.
Он лежал передо мной — нет, скорее подо мной, — раскрытый, будто карта, услужливо развернутая денщиком перед полководцем. Широкая петля реки с островами и мостами, серые новостройки дальнего берега, вынырнувшие из зелени крыши и купола исторического центра. Город, который я пять лет назад таки взял с боя. А теперь…
Снял с плеча гитару, сел на траву. Подстроил, тронул струны пробным перебором. И начал играть — ему, раскинутому внизу, всем его куполам и кручам: чтоб знали, чтоб запомнили. Собственно, даже не играть, а играться, нагромождая друг на друга сумасшедшие бессвязные импровизации. Этому городу посвящена чертова прорва песен. А я не написал ни одной. Что, согласитесь, кое о чем говорит.
По реке шел белый пароходик, смешной, как мишень в компьютерном «морском бое». Казалось, что в него запросто можно попасть… ну, скажем, валявшейся рядом банкой из-под пива. Дурачась, не переставая перебирать струны и бегая левой по всему грифу — что-то экстремально-джазовое, — я попытался ногой подгрести банку поближе…
— Хорошо играешь, парень.
Сфальшивил, не попав по струне, тут же выправился, продолжил. Мне по фиг.
Интонация была чисто братковской. Черт, надо ж испортить такой вечер… И сколько их там?
— Обернулся бы, когда с тобой разговаривают.
Пожалуй, усугублять не стоило. Загасил ладонью звук, подобрал колени, вспрыгнул на ноги. Пятачок земли метр на полтора. Скошенный, ступенчатый, но все-таки обрыв окажется у меня за спиной. Сумерки, никого. И еще гитара.
Вот черт.
— Ну? Теперь узнал?
Было уже совсем темно. Но я и вправду узнал его сразу. Вообще-то мог бы и раньше — по голосу.
Город внизу был уже россыпью разноцветных звезд, рассеченной сияющей трассой наземной линии метро. А мы сидели на все еще теплой траве и пили пиво. Вдвоем. Я и Волк.
Я знал, что на самом деле его зовут Вячеславом. Я знал про «Седых волков» все.
А он за последние минут десять успел кое-чего узнать обо мне.
— Драпом балуешься?
— Я… Ну…
— Вот и балуйся. Но на дрянь посерьезнее не переходи.
Никогда. Обещаешь?
— Попробую.
— Попробует он… Да если бы Коготь, хрен собачий, не кололся, мы бы сейчас с тобой не базарили. Он же… он ТАКОЙ гитарист!.. Ты слышал, как он играет? Слышал, спрашиваю?!
— Слышал. Супер.
— Ты лучше.
Волк отхлебнул пива и захохотал; а я в который раз за эти десять минут уверился, что он меня разыгрывает. Может, у него такая привычка — цепляться ко всем подряд пацанам с гитарами и типа приглашать к себе в группу, а потом прикалываться по полной всей командой. Наверное, вставляет не хуже драпа. Если это вообще он, а не какой-нибудь идиот из шоу двойников.
Потому что на самом деле, конечно, так не бывает. Разве что в тупых легендах, которые пресс-службы звезд сочиняют для журналистов. И то не у нас, а там, на гнилом и диком Западе.
— Я тебе ничего не обещаю. Прослушаю на трезвую голову, покажу ребятам, и если все путем, будешь в резерве. Третьего ж концерт, а с Когтя станется в последнюю минуту послать всех на хрен… кризис у него. Кризис, Герка, чтоб ты знал, — это когда баба ушла. У тебя баба есть?
— У меня… да.
— Значит, все в порядке. Не голубой.
И он снова хохотал во всю глотку, и мотались в полумраке космы длинных волос, и поблескивали в отсвете городских огней крепкие, и вправду будто волчьи клыки. Все это один сплошной прикол, да, прикол, иначе и быть не может. Ничего, сейчас положим ему конец.
— Третьего меня здесь не будет. Так что спасибо, извини, не смогу.
Волк перестал смеяться. Длинным глотком допил пиво и, размахнувшись, швырнул с обрыва бутылку Ниже по склону послышался дребезг разбитого стекла
— Дай сюда гитару.
Отодвинулся, чтоб не задевать меня грифом; короткой очередью моментальных движений подкрутил колки — точно, вспомнил я, у «Волков» ведь все инструменты настроены на полтона ниже; пробормотал что-то обидное про «дрова».
И начал играть.
Он играл композицию из их нового альбома, с будущего концерта в Столичном. Ту, где акустическая гитара звучит соло почти две минуты, обыгрывая вариации на тему фламенко и самбы, а потом на дробный синкопный ритм накладывается тяжелый звук бас-гитары, и вокалист вступает на неимоверно высокой, надрывной ноте… Не Волк, второй вокалист. Волк и не стал петь, он повел мелодию тут же, на верхней струне, одновременно непостижимым образом касаясь и басов.
Конечно, это был он, и никто другой. Никто другой не сумел бы ТАК играть.
Я слушал и смотрел на неровные, мерцающие огни внизу, на сверкающую дорогу, — и уже верил ему, верил безоговорочно, как самому себе. И вдруг захотел рассказать Волку обо всем, даже о том, чего и с самим собой не стал бы, пожалуй, обсуждать.
Для начала об этом городе — он все-таки меня победил; да что там, он и не заметил, что такой себе Герка Солнцев пять лет подряд бросал ему вызов за вызовом; и здесь, над обрывом, я никакой не полководец, а максимум воробей на карнизе небоскреба. О Светке, на которой я должен жениться, потому что… потому что должен, больше нипочему. О друзьях: Влада я потерял давным-давно, одна прощальная вечеринка ничего не изменит, и Гэндальфа тоже потеряю, черта с два мы когда-нибудь еще возьмемся за руки…
И еще о том, что за последние два… уже почти три месяца я не написал ни одной песни. НИ ОДНОЙ, Волк!.. Это не кризис, это хуже. Ты сам понимаешь, что это значит… ТЫ — понимаешь.
Волк оборвал игру на середине такта.
— Короче. Надумаешь — звони.
Положил гитару плашмя на колено и, достав откуда-то маркер, быстрым росчерком написал что-то на деке. Встал и, не прощаясь, ломанулся в кусты.
В мутном отблеске огней города, поверх теснящихся вокруг струн автографов всей нашей общаги я не смог разобрать ни единой цифры. Видел только, что строчка получилась длинная.
Должно быть, мобильный.
Сияли витрины, сверкали, перемигиваясь, неоновые вывески ресторанов и магазинов, светились бигборды — а еще гирлянды на деревьях, подсветка некоторых зданий, просто окна и фонари… В центре столицы вообще не бывает ночи. Впрочем, до настоящей ночи еще далеко.
Движение автотранспорта уже перекрыли, и движущиеся толпы равномерно заполонили всю широченную улицу. Люди текли медленно, как река, в такое время никто никуда не спешит. И только я шел пружинисто и бодро, как солдат, вернувшийся с войны. И гитарный гриф постукивал по плечу, словно винтовка.
Почему-то казалось, что я смотрю поверх всех голов. Как если б во мне было два с половиной метра росту. Как будто со мной — со мной одним в этой толпе — случилось нечто необычайное, из ряда вон, на границе чуда.
Например, будто бы мне и вправду предложили стать гитаристом у «Седых волков». И не кто-нибудь, а сам Волк, совершенно случайно проходивший мимо… вот вы тоже смеетесь. И правильно.
Кстати, вспомнить бы, кто это оставил на деке номер своей мобилы.
А город… что город? Конечно, он чужой. Но не мне одному. Он чужой всем. Каждому из них, гоняющих взад-вперед по проспекту, словно последний огурец в банке, свое вечернее свободное время. Просто здесь жизнь устроена так. Но это не единственный вариант. И не лучший.
МОЯ жизнь будет другой. Какой именно — подумаю не сейчас и не здесь; у меня еще будет для этого и время, и место. Будет возможность выбора. Не драма-экшн с ускользающим хвостом звездного шанса и ребристым, будто кактус, «или-или», а нормальный человеческий выбор, который происходит все время, каждое отдельно взятое мгновение. Причем как бы помимо тебя, так, что его и не замечаешь — но все равно делаешь.
Я смогу. Я по-любому окажусь прав.
А сейчас я просто шел себе по улице, обгоняя одного за другим праздноболтающихся прохожих, а вокруг горели огни, огни, огни… и только над самой головой — бледные, почти побежденные, но не сдающиеся звезды. И подпрыгивала на спине гитара, и в такт шагам где-то внутри возникала, росла, видоизменялась, становилась все звонче и точнее, пока что без слов, одна-единственная музыкальная фраза…
Передо мной, тоже быстрее других, шла девушка. Я уже несколько минут как заметил ее и старался удерживать взглядом, хоть она то и дело скрывалась за зыбкой стеной чужих спин. Черная коса почти до колен… неужели у кого-то еще в этом городе есть такая?.. Да нет, вряд ли.
В принципе ничего не стоило прибавить шагу, окликнуть, догнать.
Но мне нравилось так идти.
