Глава 18
Влюбленные бесцветики

Качхид прожил на биостанции три дня. За это время он успел съесть половину капустной грядки, переслушать всю фонотеку в диапазоне от русских народных песен (XIX век) до грандиозной кантаты «Звездопроходцы» (XXIV век) и сочинить короткую поэму «Влюбленные бесцветики».

Если капусту Качхид жевал с аристократической ленцой, то музыку поглощал как жадный варвар. Выставляя на проигрывателе-комбо скорость воспроизведения «х8», он тратил на ознакомление с двухчасовой оперой пятнадцать минут. Что Качхид при этом успевал расслышать – для Эстерсона поначалу оставалось загадкой.

Конструктор предполагал, что сирх валяет дурака. То есть воспринимает музыку и пение просто как забавную какофонию, стимулирующую пищеварение. Каково же было его изумление, когда на второй вечер Качхид сказал:

– А теперь споем.

Полине, похоже, было не привыкать к такому обороту дел. В режиме «Разделенные дорожки» она убрала голос солиста и оставила только музыкальное сопровождение. После чего из проигрывателя полился чистый инструментал «Ямщика».

Полина запела. А Качхид подхватил!

Эстерсон был сражен наповал. Качхид, со всей определенностью, не знал русского языка. Он не понимал его и не смог бы выразить свои мысли по-русски. Качхид не имел музыкального образования. Но, обладая то ли общим для всех сирхов, то ли персональным даром какого-то чудного «фотографического слуха», он умудрялся вполне музыкально петь на русском языке!

Конструктор не сомневался, что если бы Качхиду дали пару раз прослушать бразильские или конкордианские песни, он с тем же успехом запел бы на португальском и фарси.

Что же касается поэмы «Влюбленные бесцветики», то она привела в душевное смятение обоих обитателей биостанции.

Поэма повествовала о том, как лирический герой (читай: Качхид) провел четыреста сорок три дня в скитаниях. А на четыреста сорок четвертый он повстречал на границе твердой и мокрой стихии сказочное селение, обнесенное высокой стеной. В селении жили два бесцветика.

Один бесцветик был сильный, красивый, добрый и ласковый. Звали его Женщина. А второй был тоже сильный, но «шерстнолицый», умный и мужественный. Его звали Мужчина.

Эти бесцветики были влюблены друг в друга больше, чем каждый из них был влюблен в музыку и ученые беседы, которые заменяют бесцветикам качу. Но любовь Мужчины и Женщины не находила выражения, потому что каждый из них считал проявление своей любви слабостью. Оттого они оба были несчастливы.

Лирический герой (напомним: Качхид) переживал за Мужчину и Женщину. Но, проведя в обществе этих замечательных бесцветиков некоторое время, пришел к выводу, что они счастливы и в своем несчастье. А он, лирический герой, несчастлив даже в своем счастье.

Закончив декламацию, Качхид развернулся и, не прощаясь, ушел в лес.

Солнечная зима, которую предрекала Полина, вступала в свои права.

Львиный Зев был звездой того же спектрального класса, что и Солнце. Но будучи старше, несколько меньше и холоднее Солнца, Львиный Зев обладал одной любопытной особенностью, свойственной некоторым остывающим звездам, – Экваториальным Пятном.

Эстерсону, по роду занятий подкованному в астрофизике, было известно, что любая звезда, как и планета, вращается вокруг своей оси. Но поскольку звезда не твердое тело, а гигантский раскаленный газовый шар, то разные слои этого шара вращаются с разной скоростью, которая к тому же зависит и от широты, на которой этот слой находится.

Более того: эти слои в некоторых случаях могут опускаться в глубь звезды и вновь подниматься поближе к поверхности, в фотосферу. Например, поведение пресловутых темных пятен на Солнце связано как раз со сложнейшими процессами перетекания, перемешивания и вращения различных газовых слоев в оболочке нашей материнской звезды.

Громадное – куда большее, чем солнечные, – и действительно очень темное пятно Львиного Зева было вытянуто вдоль звездного экватора, занимая почти всю его длину. При этом оно, будучи сформировано в основном из тяжелых атомов, то «подгорало» и опускалось в глубь Львиного Зева, то вновь поднималось на поверхность, почти вдвое ослабляя мощность излучения звезды. Этот процесс астрофизики назвали «дыханием».

Солнечная зима наступала тогда, когда Львиный Зев совершал «вдох». Происходило это примерно раз в двести местных суток (которые почти не отличались по длительности от земных).

В конце ноября по универсальному календарю Львиный Зев как раз «вдохнул».

Звезда потускнела. Количество света, излучаемого Львиным Зевом в пространство, уменьшалось с каждым днем. Становилось всё прохладнее. Температура воды в океане упала до плюс шестнадцати по Цельсию. Температура воздуха даже днем не поднималась выше двадцати четырех. Ночами могло быть и плюс десять. По местным меркам, это была адская стужа.

Первую половину дня, почти не переставая, дул сильный западный ветер. Он пригонял все новые караваны туч. В сумерках начинались и шуршали всю ночь напролет затяжные дожди.

В один из редких ясных вечеров Полина обратила внимание Эстерсона на замечательное небесное явление, которое, по ее словам, удавалось наблюдать не чаще трех-пяти дней в году.

Огромный красный диск Львиного Зева уже скрылся на треть за горизонтом. Экваториальное Пятно сейчас, когда блеск светила был ослаблен дымкой, можно было увидеть невооруженным глазом. Пятно перерубало Львиный Зев почти ровно пополам.

Оба спутника Фелиции – Ухо-1 и Ухо-2 – недавно взошли в той же стороне, где Львиный Зев садился. Они висели над горизонтом по обеим сторонам заходящей звезды.

И вот в подступающих сумерках взаимное положение звезды, перечеркнутой Экваториальным Пятном, и спутников Фелиции оказалось таким, что возникла полная иллюзия льва с распахнутой пастью. Пастью льва было Экваториальное Пятно, его головой – диск звезды, а ушами – спутники.

Разумеется, сходство было не портретное, а скорее мультипликационное. И все-таки воображение легко перерабатывало эту картинку в настоящего льва – не то зевающего, не то ревущего. Точно так же, как впадины морей на лунном диске человеческое восприятие превращает в черты печального женского лица.

– А я-то все гадал, отчего у спутников Фелиции такие смешные названия! – воскликнул Эстерсон.

– И что же вы думали? – поинтересовалась Полина.

– Да глупости всякие. Например, что это черный юмор звездопроходцев. Фольклор, так сказать. Скажем, легенда о каком-нибудь невезучем корабле-разведчике, который взорвался ровно посредине между двумя спутниками Фелиции. А уши пилота разлетелись в разные стороны и упали на спутники. Вот и назвали: Ухо-1 и Ухо-2.

Полина расхохоталась.

– Роланд, вы замечательный!

– Спасибо. – Эстерсон смущенно потупился. – По-моему, я слышу это первый раз в жизни.

– А «я тебя люблю» вы часто в своей жизни слышали?

Вопрос был задан таким непривычным тоном, что Эстерсон не сразу уловил его смысл.

А когда уловил, то не стал спешить с ответом.

Он повернул голову и обнаружил, что Полина очень внимательно на него смотрит.

Молодежь обычно разрешает красноречивую неловкость подобных пауз поцелуем. Но вот молодости-то конструктору как раз и не хватало.

– Вы будете смеяться, Полина, но только от своей матери. Раза четыре. За женой я подобных откровений не припомню.

– Хотите услышать?

Эстерсон глубоко вздохнул.

– Да.

– У вас есть шанс. Но – не будем торопить события.

Конструктору тоже не хотелось форсировать развитие и без того приятных отношений с Полиной. Он даже не мог толком для себя решить, прав ли оказался Качхид, уверяя в своих прощальных стихах, что бесцветики влюблены друг в друга, или это была всего лишь поэтическая гипербола.

Однако если не любовь, то симпатия и приязнь к Полине были для Эстерсона очевидны.

Он несколько раз составлял для нее букеты из местных «ромашек» и «колокольчиков» и задумывался над тем, не найдется ли в списанной аппаратуре, наполняющей подвалы станции, хотя бы трех граммов золота. Эстерсоном завладела идефикс собственноручно изготовить для Полины золотое колечко.

Впрочем, поиски посеребренных или вызолоченных волноводов пока не дали результата, а забот у него и так хватало.

Еще вечером того дня, когда их посетил Вариз Мир-Мирое, Полина призналась конструктору, что скаф на станции все-таки имеется. И притом довольно неплохой: двухместный самоходный аппарат, способный опускаться на глубины до километра и держать крейсерскую подводную скорость пятнадцать узлов.

При желании в скаф можно было погрузить еще двух человек или дополнительное исследовательское оборудование. У этого замечательного аппарата был даже свой крохотный шлюз, позволяющий впускать и выпускать аквалангистов!

В дополнение ко всему, благодаря применению сверхлегких пеномасс, он весил каких-то несчастных полтонны. И был снабжен специальным самоходным шасси-транспортером, которое позволяло с удобствами спустить аппарат на воду, а потом принять его обратно.

Скаф Полина от комиссии в свое время утаила. Она спрятала его в подводном гроте и наврала, что его вместе с транспортером смыли штормовые волны. Потом Полина перевезла скаф в смотровую яму полуразрушенного вертолетного ангара.

Полина не стала рассказывать Варизу об этом аппарате по трем причинам. Во-первых, ни малейшей симпатии клоны ей не внушали. Во-вторых, она посчитала, что если кого-то обуяла паранойя из-за неопознанного подводного куска железа, пусть этот кто-то сам рискует своим имуществом ради сомнительных исследований. И наконец, в-третьих, электродвигатель скафа сломался полгода назад.

– Зря вы все-таки ему соврали, Полина, – покачал тогда головой Эстерсон. – Вы могли бы предложить Варизу выгодную сделку. Конкордианцы вам – ремонт, а вы им за это – разрешение воспользоваться скафом.

– Не хочу никаких сделок с Клоном. Принципиально, – отрезала Полина. – Да и зачем мне услуги этих фанфаронов? Я ведь знаю, что на моей станции появился талантливый инженер. Которому я целиком и полностью доверяю!

Тот разговор стал вызовом Эстерсону. С наступлением солнечной зимы он дни напролет проводил в заплесневелых стенах вертолетного ангара, ковыряясь в скользком от графитовой смазки механическом сердце скафа.

Место поломки он нашел довольно быстро. Но вот устранить ее оказалось непросто. А еще сложнее было гарантировать стабильную работу скафа в течение хотя бы двухчасового ходового цикла.

В электрооборудовании, двигателе и редукторе скафа оказалось множество износившихся деталей.

Стершиеся электрощетки.

Растрескавшиеся прокладки.

Убитые аккумуляторы.

Весь декабрь Эстерсон провел в борьбе с мировой энтропией.

Вариз Мир-Мирое больше не появлялся. По крайней мере собственной персоной. Но вертолетные патрули продолжали шнырять туда-сюда, прощупывая каждый квадратный метр песчаных пляжей и прибрежной акватории.

Утром 8 января Эстерсон сообщил Полине, что скаф, по его мнению, «либо будет плавать сегодня, либо не поплывет никогда».

Было решено провести ходовые испытания, когда на базу уберутся вертолеты вечернего патруля, то есть после заката. В самом деле, не выводить же скаф на глазах у клонов!

Целый день оба нервничали и старательно делали вид, что совсем, ни капельки не волнуются.

Когда наконец мимо биостанции прополз вечерний патруль, они бросились в ангар едва ли не бегом.

Там уже было подготовлено все необходимое, в частности водолазные костюмы и кислородные патроны. Поскольку Эстерсон боялся, как бы скаф не заглох где-нибудь на глубине, было решено провести первые испытания по щадящей программе.

А именно начать с плавания в надводном положении вдоль берега. Если все будет нормально – предпринять погружение на небольшую глубину. Пройти немного под водой – и вернуться на станцию. А если скаф заглохнет и откажется всплывать, они покинут его в гидрокостюмах.

Эстерсон не стал делиться с Полиной своими опасениями, что клоны скорее всего ведут радарное наблюдение и могут засечь на воде даже их крошечный кораблик. Узнав о подобной опасности, Полина наверняка настояла бы на немедленном погружении. А вот этого-то конструктор боялся даже больше, чем клонов.

В конце концов от Вариза Мир-Мирое всегда можно будет отбрехаться. Они не подчиненные капитана, а граждане Объединенных Наций. А значит, имеют законные основания врать клонам что угодно. Есть у них скаф или нет – дело личное.

Тихонько зажужжали моторы транспортера. Легко преодолев на своих широких колесах песчаный пляж, транспортер со скафом вошел в воду.

Чтобы справиться с прибоем (к счастью, по океанским меркам – довольно слабым), им пришлось завести транспортер туда, где волны уже доставали им до подбородка.

Транспортер был заранее заякорен ими за ближайшее к кромке воды дерево. Кроме того, они опустили четыре специальных лапы с шипами. Теперь можно было не бояться, что ворчливая стихия утащит транспортер на глубину.

Напоследок Полина выставила таймер транспортера на полторы минуты. Это значило, что спустя девяносто секунд фиксаторы отпустят днище скафа и суденышко, предоставленное само себе, свободно заскользит по волнам.

Через верхние люки Полина и Эстерсон залезли внутрь своей карманной подлодки. Назвать кабину просторной не повернулся бы язык даже у пигмея. Толкаясь и поскрипывая гидрокостюмами, они кое-как втиснулись в жесткие сиденья акванавтов.

– С Богом!

– S Bogom!

Полина запустила электродвигатель и плавно вывела его на полную мощность.

Под днищем щелкнули фиксаторы.

Скаф задрал нос на волне, потом провалился вниз и шустро рванул вперед.

К гордости Эстерсона, их плавание прошло как по писаному. Они прогулялись по двум лунным дорожкам, попугали в придонных водорослевых чащобах пирамидозубов и даже выхватили прожектором из океанской тьмы какое-то громадное существо, которое конструктор со страху принял за дварва.

Полина, смеясь, объяснила, что дварв значительно больше. И быть его здесь не может, потому что не может быть никогда. А они видели всего лишь парамедузу – гигантскую колонию простейших по типу земного вольвокса. Эти колонии кочуют в океанских глубинах Фелиции, временно собравшись в некую форму, напоминающую издалека огромный блин обычной земной медузы.

Полина была счастлива.

– Роланд, вы себе не представляете, что значит для меня вновь получить возможность настоящей полевой работы!

– Полевой?

– Ну да. Где бы ни проводил биолог свои наблюдения – в лесу, под водой, в воздухе или на горной вершине, – такая работа называется полевой. Главное, что он работает в прямом контакте с живой природой! А вот когда биолог сидит под крышей и возится с микроскопами и препаратами – это уже лабораторные исследования. Даже если его лаборатория развернута на скальном карнизе под хлипким тентом или в ржавом баке из-под люксогена.

– А с аквалангом небось много не наплаваешь?

– Особенно во время солнечной зимы. Холодно, знаете ли!

– Что-то мне подсказывает, что я вас завтра целый день не увижу, – грустно улыбнулся Эстерсон. – Уплывете небось в гости к своему любимцу Бяше?

– Волнуетесь за меня?

– Конечно!

– В таком случае придется взять вас собой.

– Ой…

– Боитесь?

– Я?.. Как вы могли подумать?!

Когда они завели транспортер со скафом обратно в ангар, было далеко за полночь. Прятать в смотровую яму все это хозяйство не стали – сил уже ни что не оставалось.

Эстерсон включил генератор и поставил аккумуляторы скафа на подзарядку. Полина притащила и положила в кабину скафа, чтобы с утра не забыть, какое-то диковинное устройство, похожее на вязанку направленных микрофонов.

– Это что еще за хре… э-э-э… простите, штуковина?

– Ультразвуковой излучатель.

– Надеюсь, ему достанет мощности, чтобы вырубить десяток дварвов?

Полина усмехнулась.

– Вам бы только дварвов вырубать. А ведь они тоже часть экосферы Фелиции.

– Не самая привлекательная часть!

– Согласна. Однако мой излучатель придуман не для истребления дварвов. А для общения с их собратьями по эволюции. С теми, которые поумнее.

– С капюшонами?

– Именно. Я, кажется, уже говорила, что под влиянием Гоши, да будет земля Фелиции ему пухом, мне удалось стать неплохим специалистом в электронике и гидроакустике. При помощи пассивной гидроакустической станции на борту скафа я научилась принимать речевые сигналы, посылаемые капюшонами. Мой переводчик обрабатывает их, за это спасибо Константину. А с помощью излучателя я посылаю капюшонам свои ответы. Разумеется, предварительно транслированные переводчиком в набор ультразвуковых импульсов.

– И завтра мы сможем поговорить с капюшонами?!

– Да.

– С каждым днем все интереснее!

Так, разговаривая о своей завтрашней экспедиции, Эстерсон и Полина добрались до дома и легли спать.

Но, увы, выспаться им не посчастливилось.

В пять часов утра к ним в гости нагрянул Качхид. Как обычно, без приглашения и без предупреждения.

– Привет… Рада тебя видеть, – без энтузиазма промямлила Полина, ожесточенно протирая глаза.

– Похоже, не очень-то рада, – угрюмо ответил сирх (по его лицу при этом перебегали пунцовые и бурые полосы – такого Эстерсон за ним раньше не замечал). – Но я тебя понимаю. И не обижаюсь. Я принес большую миску качи.

Тут только Эстерсон, торопливо настраивающий свой переводчик, обратил внимание, что на столе стоит некий сосуд. По представлениям конструктора, это была не вполне миска, а скорее пузатый глиняный горшок, расписанный незатейливым, но симпатичным орнаментом. Сверху сосуд был плотно закрыт крышкой, зафиксированной при помощи деревянного колышка, продетого через ушки на горлышке.

Заинтригованный Эстерсон подошел к горшку и, вытащив колышек, открыл крышку. Ему в нос шибанул острый запах, не вызывающий никаких определенных ассоциаций. Но, как и все незнакомое, он показался довольно неприятным, а густая масса внутри горшка – совершенно несъедобной.

Качхид тем временем продолжал:

– Это последняя миска качи, которая осталась у сирхов, живших в Барачхе. Однолицые бесцветики вырубили все деревья-качаги, и качи больше нет. Теперь в Барачхе никто не живет. Все ушли.

Эстерсону стало ясно без лишних пояснений, что Барачхой сирхи называют поселение или местность вблизи конкордианской базы. А говоря об «однолицых бесцветиках», Качхид наверняка имел в виду рядовых солдатов-демов, среди которых из-за клонирования небольшого набора геномов регулярно повторялись одни и те же фенотипы.

Полина нахмурилась.

– Зачем же нам их кача, да еще последняя? – спросила она.

– Глава Барачхи сказал, чтобы бесцветики забрали эту качу себе и убирались обратно на свои злые звезды.

– Мы-то с Полиной здесь при чем? – вздохнул Эстерсон.

– Они не понимают разницы между нами и конкордианцами. Мы все для них одинаково бесцветные. – Полина произнесла эти слова таким тоном, что конструктор понял: кому-то сейчас не поздоровится.

– Вы можете передать слова сирхов и эту миску тем бесцветикам, которые срубили качаги в Барачхе и залили все своим жидким камнем. Ведь вы с ними знакомы, я видел, – сказал Качхид. – Это не вчера началось. Но только недавно терпеливые сирхи стали нетерпеливыми. После того как летающая машина сожгла наш самоезд.

– Вертолет клонов атаковал самоходный экипаж сирхов?! – ахнул Эстерсон.

– Вертолет, да, – кивнул Качхид. – Три дня назад глава Барачхи сел в самоезд и поехал говорить с бесцветиками. Но те говорить не хотели. Там летала эта машина. Она выстрелила – и самоезд загорелся. Глава Барачхи был счастлив, что унес оттуда свою голову и миску качи!

– Мерзавцы! – выдохнула Полина и опрометью бросилась прочь из комнаты.

– Ты куда?! – Эстерсон внезапно обратился к ней на «ты» – впервые после того похмельного утра с истериками.

Она не ответила.

Эстерсон и Качхид побежали за Полиной.

На дворе было зябко, сыро и еще совсем темно. Где-то в стороне свежепостроенного космодрома взлетал конкордианский звездолет.

Хлопнула дверь радиорубки. Над ее крышей взвился вытяжной аэростат.

«С Варизом, что ли, ругаться будет?» – предположил Эстерсон. Он жестом пригласил Качхида пройти вместе с ним в радиорубку.

Нацепив на голову наушники с микрофоном и подключив разъем своего переводчика к специальному гнезду, Полина торопливо щелкала тумблерами.

– По-моему, с капитаном Мир-Мирое говорить бесполезно, – сказал конструктор.

– Разумеется! Не собираюсь с ним ничего обсуждать. Я вызываю наше консульство. Пусть дипломаты займутся клонами на Фелиции вплотную! Они грубо нарушили гарантии, данные местному населению! Конкордия должна немедленно свернуть базу и убраться восвояси!

Консульство между тем не отвечало. Полина не менее десяти раз отправила закодированные позывные. Перебрала разные рабочие частоты. Еще раз проверила исправность аппаратуры.

– Чертовщина какая-то, – пробормотала Полина, нервно покусывая нижнюю губу. – Что они там все – умерли?!

– Может, помехи? – предположил Эстерсон. – Грозовой фронт?

– Какие, к дьяволу, помехи? – Она чуть не плакала. – Какой фронт? Вы слышите – эфир чист. Чист – но совершенно безмолвен!

Полина еще раз в отчаянии нажала кнопку, посылая кодированный пакет позывных.

Вдруг на пульте загорелся долгожданный зеленый сигнал «Линия».

– Говорит «Лазурный берег». Консульство, как слышите? Как слышите меня?..

Услышав ответ консульства, Полина изменилась в лице.

– С кем я говорю, повторите… Я вызываю консульство Объединенных Наций на Фелиции, поселение Вайсберг… Мне требуется любой официальный представитель Объединенных Наций… С кем я говорю?

Не спрашивая у Полины разрешения, Эстерсон щелкнул тумблером громкой связи. Из динамика раздалось характерное рычание конкордианской речи.

«Ну ничего себе!» – Конструктор трясущимися руками настраивал свой переводчик.

– …специального назначения «Скорпион». Повторяю: консульство захвачено. С вами говорит Сиявуш Мадарасп, лейтенант конкордианских сил специального назначения «Скорпион». Все сотрудники консульства интернированы до окончания военных действий.

– Каких военных действий? – растерянно спросила Полина.

– В один час тридцать минут сего дня по универсальному времени начата стратегическая операция «Исфандияр». Моя Родина вступила в исторически справедливую войну с Объединенными Нациями…

– Этого не может быть!..

Лейтенант не стал доказывать очевидное. Вместо этого, как человек, мыслящий трезво и по-военному, он распорядился:

– Приказываю вам сохранять спокойствие и оставаться на территории станции «Лазурный берег». Сейчас за вами прибудет наш вертолет. Вы будете интернированы до конца военных действий. Я гарантирую вам жизнь и личную безопасность.