Глава 14
В плену у астроботаника

– Эй-эй, полегче, полегче, дамочка! – прохрипел Эстерсон, заваливаясь набок.

Положение это было унизительным, и вдобавок лежать на сломанном ребре оказалось больно. Но зато теперь он мог как следует разглядеть агрессивную незнакомку.

Высокие измазанные грязью сапоги у самого его носа перетекали в облегающее стройные ноги черное трико.

Еще выше – свежая рубаха армейского покроя, вся усаженная карманами и кармашками, сильная длинная шея, черные кудри спускаются на самую грудь, загорелые руки держат карабин, сосредоточенное лицо с широкими котиковыми бровями, бейсболка с матерчатым козырьком…

Никакой косметики. Никаких украшений. Ногти коротко острижены.

Если бы не шикарные волосы, эту поджарую, спортивную женщину с развитыми мускулами было бы легко принять за юношу. Особенно со спины.

«И я назвал ее дамочкой! Да это не дамочка, а монстр какой-то – наподобие тех, что в охране на Церере служат…» – вздохнул Эстерсон и закрыл глаза.

– Больно? Ничего, оклемаешься, – процедила «дамочка» и вновь ткнула ему в спину носком сапога (правда, на этот раз аккуратней). Опустить карабин она, конечно, и не подумала. Ее высокий лоб пересекла озабоченная морщина. Видимо, женщина размышляла над тем, что ей следует предпринять дальше. Наконец, она что-то для себя решила:

– Так… Теперь выброси оружие вон туда… в кусты… И встань на четвереньки. И без выкрутасов, пожалуйста! А то будет хуже!

– Да с чего вы взяли, что у меня вообще есть оружие? – тихо спросил Эстерсон.

– Почему-то в этом я не сомневаюсь.

– Интересно, почему?

– На Фелиции легче встретить Папу Римского, чем нормального человека. А ненормальные все при пушках. Всегда.

– Откуда вам знать, нормальный я или ненормальный? – поинтересовался Эстерсон.

Он был согласен на любые дискуссии, лишь бы не вставать на четвереньки и не расставаться со своим стальным другом.

– Ненормального сразу видно. Посмотри на себя – да ты вообще на животное похож! На гориллу!

Несколько секунд Эстерсон молчал – пытался представить себе, как он выглядит со стороны. Нечесаная борода, грязный, изорванный комбинезон, под ногтями – траурные каемки грязи. Пожалуй, иная горилла выглядит более ухоженной…

– Извините, – пробормотал конструктор. – Я не рассчитывал, что судьба готовит мне такую приятную встречу… В такой глуши…

– Приятную встречу! – презрительно фыркнула незнакомка. – Скажешь еще! Что тут приятного – в грязи валяться, да еще под прицелом!

– В том, чтобы лежать в грязи под прицелом, и впрямь ничего приятного нет, – согласился Эстерсон. – Просто я соскучился по людям. Даже ваше сомнительное обращение кажется мне роскошным.

Незнакомка чуть приподняла козырек бейсболки стволом карабина и, немного подумав, заключила:

– Пожалуй, для рецидивиста ты выражаешься слишком кудряво.

– Для рецидивиста? – переспросил Эстерсон.

Он уставился на свой «Сигурд» – нет ли в его окошке сообщения о возможной ошибке переводчика? Или хотя бы пометки «перевод условен». Ничего подобного там не было. «Может быть, она приняла меня за кого-то другого?».

– Именно. Для рецидивиста, – невозмутимо подтвердила женщина. – Для убийцы и террориста, если точнее.

– А почему, собственно, я должен изъясняться как рецидивист? – Эстерсон так осмелел, что даже привстал на локте. – Может, объясните?

– Нечего тут объяснять. Ты должен быть похож на рецидивиста, потому что ты и есть рецидивист.

– Логика железная, – простонал Эстерсон.

– При чем тут логика?! – вспылила женщина и дуло карабина снова уставилось прямо в лоб инженеру. – И так все ясно! Ты думаешь, я тебя не узнала? Как бы не так! Ты – рецидивист Роланд Эстерсон!

– Я действительно Роланд Эстерсон, но я не…

– Рассказывай! Да мне тобой, сучья морда, все уши прожужжали! Мне, черт бы тебя побрал, работать не дают! Все эти вертолеты! Все эти командиры! Брутальные мачо в черных комбинезонах, с нашивками «DR»!

«DR означает „Дитерхази и Родригес“, – сообразил Эстерсон. – Мачо были, конечно же, из корпоративной охраны».

– Да мне дырку в голове пробурили! Из-за тебя и твоего сообщника Станислава Песа! Так что нечего тут валяться, сдавай пушку и вставай на четыре! Быстро! А то знаю я вас таких хороших – небось специально время тянешь. Ждешь, когда дружок тебя хватится и вызволит…

– Пан Станислав Пес утонул, – сдавленным голосом сказал Эстерсон. – Так что вам волноваться нечего. Никто за мной не явится.

– Утонул?

– Утонул. Если быть совсем точным, его сожрал морской гад. Вместе с истребителем, на котором мы приземлились.

– Каким еще истребителем? – нахмурилась женщина.

– Я думал, вы знаете.

– Что еще я должна знать?

– Я думал, брутальные мачо вам сказали, что я угнал истребитель собственной конструкции и совершил вынужденную посадку там, на полуострове. Но произошла небольшая нестыковка. Машина вместе с моим, как вы его назвали, сообщником оказалась в воде – там, в лагуне…

– Если бы знала, я бы сразу туда, на полуостров, этих DR-мудозвонов и направила. Сэкономила бы себе две рабочих недели.

– Извините, конечно, но я не от хорошей жизни истребитель угнал, – сказал Эстерсон. – Мне, между прочим, тоже жилось не сладко…

– Да полно врать-то! Все я про тебя знаю! И про то, как ты, дважды судимый пилот Эстерсон, захватил пассажирский корабль и обокрал его, мне, между прочим, рассказывали! И про то, как ты взял в заложники экипаж. И про то, сколько невинных жертв…

– Да кто вам наболтал всю эту чушь?! – возмутился конструктор. В запале перебранки он даже уселся на корточки и отвел указательным пальцем ствол карабина в сторону. – Во-первых, я никого не убивал. И не брал в заложники… Почти. Во-вторых, то был не пассажирский корабль, а транспортник. В-третьих, мы ничего не крали! Ничегошеньки! Мы просто спасались бегством! Это было бегство и больше ничего! Ни-че-го!

– Ну почему все преступники такие однообразные? – скептически скривилась женщина. – Всегда пытаются выставить себя бедными сиротками. Наивными жертвами обстоятельств.

Эстерсон понял, что амазонка с карабином не верит ему. Люди концерна «Дитерхази и Родригес» закомпостировали ей мозги на совесть.

– Короче, мне все это надоело. Тут и без тебя дел полно, – вдруг заключила женщина. – Так что делай, как я велю. Выброси пушку, руки за голову…

Скрипя всеми суставами, Эстерсон встал на колени и медленно, стараясь не делать резких движений, полез в нагрудный карман, где почивал его «ЗИГ-Зауэр».

Всхлипнула застежка-липучка. Спустя секунду он был разоружен.

– Так-то лучше, – удовлетворенно сказала женщина, засовывая «ЗИГ-Зауэр» себе за пояс. – Вставай на ноги и пошли. Посидишь пока у меня в подвале, на станции. А там уже за тобой и из консульства прилетят.

– Как хоть вас зовут-то? – спросил Эстерсон, вышагивая по тропинке к домику, притаившемуся среди деревьев, которые инженер для себе окрестил «тополями».

– А какая тебе разница?

– Вообще-то никакой. Просто любопытно.

– Знаешь, у нас, у русских, есть такое присловье: «Любопытной Варваре на базаре нос оторвали».

– Что-то я не очень понял… К чему это, а? Вас Варварой зовут, что ли?

– К тому, что тебе не должно быть никакого дела до того, как меня зовут. Понятно? Мне с тобой детей не крестить. Сейчас свяжусь с консульством и – скатертью дорога! Надеюсь, вечером этого дня мы с тобой распрощаемся навеки.

– А вы не очень-то любезны, – пробормотал Эстерсон.

Женщина не ответила. Она лишь ткнула его карабином между лопаток и принялась насвистывать какую-то мелодию, в которой Эстерсон не сразу узнал давешнее «Oj, moroz, moroz…».

Вот и сбылась мечта Эстерсона посетить научно-исследовательскую станцию на мысу.

Вблизи она вовсе не казалась заброшенной, хотя, конечно, выглядела неухоженной.

Бурьян оккупировал некогда нарядные клумбы, сорная трава исполосовала зеленью мощенные красной плиткой дорожки, а каменный забор, опрятно побеленный во времена процветания, посерел, оброс мхом, а кое-где и вовсе обвалился.

Разве что океан шумел здесь очень по-курортному.

Хлам и техномусор образовали пестрое подобие пирамиды Хеопса, южный скат которой оканчивался в аккурат у калитки.

А над самой калиткой реял насаженный на стальной вертел орел хулиганского вида: герб Российской Директории.

– Заходи, чего встал. – Женщина снова подтолкнула конструктора дулом карабина.

Скрипнули петли. Эстерсон оказался за воротами.

Эстерсон в оживлении вертел головой – вокруг было столько интересного!

Тут и там стояли затянутые пыльным брезентом аппараты сомнительного предназначения, с колесами и без, а за самым ближним к Эстерсону домом с куполообразной крышей (над ним-то и курился дымок!) просматривалась череда обложенных бело-желтой плиткой бассейнов. Воды в них, правда, не было.

Аппараты и бассейны были единственным, что напоминало о славном научно-исследовательском прошлом этого места.

Все прочее скорее вызывало мысли о заброшенных земных колониях на далеких планетах, к которым начисто потеряла интерес корпоратская сволочь, но которые почему-то остались дороги нескольким десяткам чокнутых энтузиастов, оставшимся жить в них просто потому, что жить там им нравилось.

На ветру хлопало вывешенное сушиться бельишко – Эстерсон чиркнул нежным взглядом по четырем парам кружевных женских трусиков.

На белом садовом столике у входа скучала грязная чашка, из которой свисал хвостик чайного пакета. Рядом лежал недоеденный круассан.

А на ступеньках дома в образцовом беспорядке громоздилась стоптанная женская обувь.

Но самое забавное Эстерсон увидел последним. Под самыми окнами дома… был разбит огород! Грядки помидоров, картофеля, капусты, жизнерадостный изумрудный бордюр петрушки…

Все это выглядело довольно трогательно. Эстерсон улыбнулся и зашагал по дорожке к дому.

– Эй, ты куда это? – строго сказала женщина. – Домой я тебя не приглашаю. Тебе – в подвал. Там и будешь сидеть.

Эстерсон вздохнул и поплелся туда, куда указывала женщина. А что ему еще оставалось делать?

Кряхтя и охая, он спускался по крутым ступеням с фонариком в руках. Следом за ним шествовала женщина. Судя по некоторым признакам, она нервничала не меньше Эстерсона, оттого и грубила самозабвенно.

– Пошевеливайся, дружок! Пошевеливайся!

– Извините, мадам… Но у меня сломано ребро, а действие обезболивающего потихоньку оканчивается, – пробормотал Эстерсон.

– Ничего, в тюрьме подлечишь.

– Может быть, я могу рассчитывать на ваше милосердие? Как бы не было осложнений…

– Милосердия у меня нет ни на грамм. Но если найду что-нибудь в аптечке, я тебе принесу. Я не зверь.

– Благодарю.

– Рано благодаришь. Я еще могу передумать.

Еще десять ступеней. Эстерсон остановился отдышаться.

– Ну, что опять?

– Ничего. Просто нужно отдохнуть.

– Внизу отдохнешь. Времени у тебя будет навалом. Пока я с консульством свяжусь, пока из консульства прилетят…

– Послушайте, но я же не сделал вам лично ничего плохого. Почему вы настроены ко мне так враждебно?

Женщина ответила не сразу. Видимо, подбирала выражения позабористей.

– А как, по-твоему, я должна быть настроена к рецидивисту, который убивает людей? С какой стати я должна доверять тебе?

– Но вы же доверились людям из «Дитерхази и Родригес»?! Хотя, казалось бы, с какой стати? – с издевкой спросил Эстерсон и тут же продолжил: – Между прочим, если уж говорить об убийствах людей, концерн «Дитерхази и Родригес» даст фору любому маньяку-рецидивисту. Да что маньяку? Во всех алькатрасах мира не наскребется столько маньяков, чтобы по числу жертв сравняться с этим славным концерном, производящим, между прочим, отнюдь не презервативы и не детские игрушки! «Дитерхази и Родригес» – это мины сорока моделей, истребители, фрегаты, ручное оружие и боеприпасы! Заводы концерна за месяц производят столько смерти, что ее с лихвой достанет, чтобы угробить всю вашу Российскую Директорию. Всех дряхлых старичков и грудных младенцев! Это говорю вам я, человек, проработавший в этой конторе долгие годы! «Дитерхази и Родригес» – вот кто настоящие убийцы! И надо же, этим людям вы верите, а мне нет!

– Видал, как расчирикался, – проворчала женщина, однако в ее голосе Эстерсону послышались нотки сомнения.

– Между прочим, не смутил ли вас, моя прекрасная незнакомка, тот факт, что эту планетку прочесывала вовсе не полиция и не какой-нибудь осназ, а корпоративная охрана?

– Можно подумать, есть разница…

– Разница есть! Видели ли вы хоть когда-нибудь корпоративную охрану на тушении пожара? На спасательных работах? На поимке сбежавшего из зоопарка вольтурнианского всеяда? При освобождении заложников?

– Ну… Допустим, не видела.

– И вам не показалось странным, что концерн, производящий оружие, вдруг взял и заинтересовался каким-то рецидивистом? Да так заинтересовался, что решил выделить из своего бюджета миллионы терро на то, чтобы тарахтеть вертолетами и портить вам нервы?

– Не знаю, – мрачно сказала женщина. – Не знаю. В твоих словах, конечно, есть доля истины…

– Доля истины! – саркастически воскликнул Эстерсон.

– Но… Но, честно говоря, мне все равно, кто и для чего тебя ловит. Рецидивист ты или нет, а все равно тебя надо сдать в консульство. И пока за тобой не прилетят, ты будешь сидеть здесь.

Только тут Эстерсон осознал, что они уже пришли к месту его заключения.

Женщина включила свет и подвал уставился на конструктора широко распахнутыми глазищами голубых ламп.

Подвал был перегорожен надвое стальной решеткой, оба края которой были вмурованы в пенобетон: верхний – в потолок, нижний – в пол. Таким образом, из дальней части подвала получалось нечто вроде тюремной камеры.

Она была наполовину завалена самым разным строительным хламом: отчетливо различались обрезки труб, баллоны и пакеты, рулоны теплоизоляционной и люминофорной пленки, перфорированный металлический профиль, мешки с порошковым клеем.

В камеру вела дверь – тоже из стальных прутьев, – которая запиралась на замок. Дверь, кстати, была приоткрыта – видимо, хозяйка не очень-то верила в то, что кто-то из местного населения позарится на все это барахло.

– Заходи, располагайся, – сказала женщина и распахнула перед Эстерсоном дверь. – Чувствуй себя как дома.

– Я думаю, у вас отличное чувство юмора, – заметил конструктор.

– Для рецидивиста ты слишком много думаешь.

Женщина ушла, а Эстерсон получил возможность осмотреть свое узилище и поразмышлять над затейным узором судьбы, вытканным последними событиями.

Вот, например, эта станция.

Стоило ли мечтать о ней, чтобы в конце концов оказаться за решеткой? Стоило ли строить воздушный шар, чтобы теперь, в прохладной и сырой тиши, мучиться от рвущей грудину боли и ожидать, пока консульство пришлет вертолет?

Или даже так: стоило ли драпать с Цереры, чтобы рано или поздно вернуться на нее же, только в качестве пойманного беглеца?

«То-то генерал Родригес обрадуется…»

Но эти мысли вызвали у Эстерсона неожиданно сильное отвращение. Вроде бы все так, но только… Но только ну его к черту, этого Родригеса!

«Нет, она права. Я и впрямь слишком много думаю! – решил конструктор и усилием воли прекратил свои пустопорожние медитации. – Нужно действовать, а не думать. Нужно бежать!»

Легко сказать: бежать. Что – перегрызть прутья стальной решетки? А может, лучше прорыть подкоп в бетонном полу?

Чтобы чем-то заняться, Эстерсон принялся за осмотр хлама.

Он внимательно прочел этикетки на баллонах со строительной пеной, постукал о пол волейбольным мячом (его брат-близнец остался лежать до времени за ворохом русских газет и журналов трехлетней давности), осмотрел содержимое картонных ящиков – поношенные джинсы, измазанные краской футболки, ракетки для настольного тенниса, спущенный надувной диванчик, облысевшая щетка для чистки бассейна, короче – хоть сейчас открывай секонд-хенд.

Но ни взрывчатки, ни ножовки для работы по металлу, ни даже простенькой циркулярной пилы среди хлама, увы, не обнаружилось. Таким образом, с идеей перепилить прутья тюрьмы пришлось расстаться сразу.

А замок? Может быть, его получится открыть? Хакнуть? Обмануть?

Но замок оказался целиком и полностью механический, безо всякой электроники. Хакать в нем было нечего. Требовался банальный ключ.

Тут на Эстерсона накатила усталость. Он соорудил себе лежбище из газет и журналов (пол был холодным, почти ледяным) и улегся на него, подложив себе под голову огнетушитель, обмотанный тремя парами потертых джинсов.

Он сам не заметил, как погрузился в тревожную дрему, из которой его нескоро выдернул звук шагов на лестнице, ведущей в подвал.

«Неужели так быстро прилетели, живоглоты проклятые?» – пронеслось у него в мозгу.

Конструктор мигом открыл глаза, ороговел душой и уселся на своей «постели». Вид у него был затравленный.

К счастью, это была всего лишь амазонка. Она волочила за собой по ступеням латексный матрас.

Она бросила матрас у самой решетки, буркнула что-то невразумительное и стремительно убежала наверх.

Во второй раз она тоже вернулась не с пустыми руками. А с подносом, на котором стояла кастрюлька с ароматным варевом, пачка печенья в шоколаде и пакет яблочного сока.

– Вот, ужин тебе принесла, – прокомментировала женщина. – И матрас. А то еще простудишься. Ночи холодные… в подвале-то…

– Они сказали, что приедут только утром? – поинтересовался Эстерсон.

– Они еще ничего не сказали. Тебе повезло. Или не повезло – даже не знаю.

– В каком смысле?

– Тут буря случилась. Вытяжной аэростат антенны о тучи стучит, как бараний хвост. Связи нет. Старье – давно выкидывать пора…

– В общем, вы не можете поговорить с консульством. Правильно?

– Правильно. Но ты не очень-то радуйся. К утру наверняка распогодится.

– То есть как минимум до завтрашнего полдня – я ваш гость.

– Гость – это, пожалуй, слишком. Лучше – узник.

– Ну хорошо, пусть узник, – улыбнулся Эстерсон.

По правде говоря, он был ужасно рад, что женщина его навестила. Да и грубила она теперь не в пример меньше – наверное, потому, что толстая стальная решетка позволяла ей больше не тревожиться о своей безопасности.

– А как насчет обезболивающего? – Эстерсон умоляюще посмотрел на свою тюремщицу.

– Ах да! Конечно! – Женщина мигом извлекла из нагрудного кармана инъектор из набора первой помощи и протянула его сквозь решетку.

– Спасибо!

– Скажешь еще – спасибо. За такую-то ерунду… – пожала плечами женщина.

Эстерсон немедленно воспользовался инъектором – спустя минуту режущая боль в боку начала потихоньку стихать.

– Ну как? – спросила женщина.

– Уже лучше.

– Тогда держи матрас и приятного аппетита. А я, пожалуй, пойду. Еще пожелания есть? – спросила она. И, видимо устыдившись собственной услужливости, добавила гораздо более равнодушным тоном: – Раз уж я вызвалась быть образцовой тюремщицей, придется возиться тут с тобой…

– Пожелания есть, – неожиданно для себя брякнул Эстерсон.

– И какие?

– Не волнуйтесь, совершенно невинные.

– А я и не волнуюсь. Выкладывай.

– Первое пожелание: сигареты. Я не курил с самого утра. Хотя бы одну…

– Это не проблема. Открой вон ту коробку… Не эту. Правее. Да-да, которая рядом с красным баллоном. Там должна лежать пара блоков «Тройки». Это моего мужа… И зажигалка там тоже должна быть. Верно?

– Верно! Тут одних зажигалок дюжина! – возликовал Эстерсон, сидя на корточках перед невзрачной коробкой, оказавшейся на деле подлинным никотиновым кладом. – Надо же, сообразительности не хватило этот ящик проверить! Ну кто бы мог подумать, что счастье совсем рядом! Под боком!

– Счастье – оно всегда под боком, – философично заметила незнакомка. – Нужно только научиться его находить… Ну ладно, а второе пожелание?

Эстерсон замялся в нерешительности. Но все-таки вымолвил:

– Посидите со мной хотя бы пять минут. Пожалуйста. Это ведь не очень сложно, правда?

– Не сложно, – кивнула женщина. – Только зачем?

– Зачем? – растерялся Эстерсон. – Просто так… Впрочем, я понимаю. Вас, наверное, ждут… Ваш муж, например.

Женщина ответила не сразу.

– Меня никто не ждет. Тем более – муж, – сказала незнакомка и в ее голосе Эстерсону почудились обиженные нотки.

– Извините, если наступил на больную мозоль. Я понимаю, в жизни бывает разное… Я сам, признаться, разведен. И мой развод – до сих пор не могу думать о нем спокойно…

– Во-первых, я не спрашивала вас о вашем семейном положении.

– Ура! Я ликую! Вы перешли со мной на «вы»! – с улыбкой возопил Эстерсон.

– Не дождешься. Это просто случайность! – Видимо, расстаться с амплуа грубиянки его собеседнице было непросто. – А во-вторых, мой муж никогда со мной не разводился. Он погиб. Поэтому он не может меня ждать, ясно?

– Ясно. То есть на мою вторую просьбу вы отвечаете категорическим «нет».

– Именно, – кивнула женщина. – У меня полно дел наверху.

– У меня есть еще третья просьба. Последняя. И маленькая.

– Ну?

– Скажите, как вас зовут.

– Вот уж не понимаю, зачем тебе нужно мое имя!

– Видите ли, еще в частной школе для мальчиков имени Оксеншерна меня учили обращаться к дамам либо по имени, либо по фамилии, либо по титулу. Учителя объясняли мне, маленькому мальчику Роланду, что обращаться к женщине «эй, ты!» или «извините» неприлично. Титула у вас скорее всего нет. Остаются, на ваш выбор, либо имя, либо фамилия. А можно…

– С каких это пор уголовники учатся в частных школах? – с издевкой спросила женщина.

– У нас в Швеции считается, что главное для уголовника, особенно же для рецидивиста, – иметь хорошие манеры. Чтобы не осрамиться перед надзирателями и сокамерниками… А если серьезно, мне уже осточертело повторять вам, что никакой я не уголовник. И не рецидивист!

– Ладно. Полина Пушкина.

– Что?

– Полина Пушкина, – повторила женщина. – Меня так зовут. Полина – имя, Пушкина – фамилия.

Эстерсон опустил глаза и замолчал. На губах его блуждала улыбка гурмана – он словно бы пробовал на вкус имя своей новой знакомой. А когда он поднял глаза, в них явственно читалось: конструктор доволен.

– Полина Пушкина, – медленно повторил Эстерсон и, сдвинув брови, будто бы припоминая что-то важное, добавил: – А этот русский поэт… м-м-м… Алексий Пушкин… Он не ваш родственник? Я хотел сказать, не ваш предок?

Не успев дослушать вопрос до конца, Полина громко расхохоталась. То ли ее рассмешила серьезность, с какой был задан этот вопрос, то ли она представила себе, какой важной павой могла бы ходить, будь она и впрямь наследницей автора «Медного всадника».

Полина смеялась довольно долго и вскоре Эстерсон тоже начал похохатывать – за компанию.

– Нет, Александр Сергеевич Пушкин, к сожалению, не мой предок. Хотя одна из моих прабабушек потратила половину унаследованного от отца-архитектора состояния на то, чтобы доказать обратное. Увы и ах! К сожалению, Пушкин – довольно распространенная русская фамилия. Оказалось, что восемнадцать поколений назад мой далекий прадед взял ее взамен своей настоящей фамилии, Придыбайло, чтобы прошлое не мешало ему скрываться от ревнивой жены. Так, посреди кубанских степей, мой предок из какого-то Придыбайло превратился в однофамильца великого человека. Но Пушкина-поэта я все равно очень люблю. А моя мать его просто обожала. Знала наизусть «Египетские ночи» и, конечно, «Онегина». И даже назвала в его честь моего брата Сашу. – Полина тяжело вздохнула.

– А что, ваш брат тоже погиб? Как и муж? – участливо поинтересовался Эстерсон.

– С чего ты взял, что Саша погиб?! – вспылила Полина.

– Ну… Вы так многозначительно вздыхаете… Словно случилось непоправимое…

Но настроение у Полины уже переменилось. Она снова стала мрачнее тучи и разговорчивость ее тут же превратилась в сварливость.

– Какая тебе разница, что произошло? – возбужденно затараторила она. – Да, я не видела его много лет. Но из этого не следует, что с ним что-то случилось! Думаю, он сейчас студент какого-нибудь университета. Если ума хватило экзамены вступительные сдать, а с этим делом у него всегда было туговато… И вообще, зачем ты лезешь в мою жизнь?!

– Извините… Я не собирался никуда лезть… Я просто спросил… Просто задал вопрос про поэта Пушкина… У нас он очень популярен… Даже улица в Стокгольме, на которой жила моя бывшая жена, в его честь называется, – зачастил Эстерсон.

– А-а… Улица… – Полина скептически скривилась. – Теперь все ясно! А я все голову ломаю, откуда рецидивисту знать старинную русскую поэзию… В общем, я пошла. Приятного тебе аппетита.

И Эстерсон снова остался в одиночестве. Он споро расправился с принесенным ужином и принялся размышлять о побеге.

Вот если строительную пену задуть между прутьями, она могла бы расширить зазор между ними настолько, чтобы просунуть в него голову…

А когда можно просунуть голову, значит, путь свободен – эту истину люди постигают обычно еще в роддоме.

«Но как сделать так, чтобы пена держала нужный объем? И хватит ли пены? Прежде нужно прикинуть, каким количеством пены я здесь располагаю… И не просрочена ли она, а то ведь расширяться не будет».

Но мысли Эстерсона отчего-то не желали следовать строгим путем логического анализа ситуации. Вместо этого они упорно сползали к незнакомке, которая оказалась теперь очень даже «знакомкой».

Ну и фрукт эта Полина! Вроде бы такая чувствительная – и в то же время такая грубая.

Характер – как у героинь Достоевского. Силумит напополам с шоколадным ликером.

А фигура у нее ничего! Очень ничего! И волосы такие роскошные, с красноватым отливом…

Интересно, Полина их подкрашивает или они у нее от природы такие?

А талия почему такая тонкая? Интересно, она гимнастикой специально занимается? Или в прошлом была танцовщицей? А может, гимнасткой?

И одета со вкусом. Для Фелиции, можно сказать, даже стильно.

Эстерсон не узнавал сам себя – в кои-то веки он интересовался даже не особенностями женской красоты, а способами ее поддержания и преумножения.

Думать про Полину Пушкину инженеру было приятно. И вопросов, которые Эстерсон мечтал задать своей тюремщице, накопилось с полсотни. Его интересовало все: и как погиб ее муж, и почему она не знает ничего о своем родном брате, и чем именно занимается красивая одинокая женщина на берегу инопланетного океана. Хотелось также знать, что случилось с прежними обитателями базы и есть ли у нее дети. И сколько же ей лет, наконец?

«Как жаль, что она ушла, – сокрушался Эстерсон. – А впрочем, я сам виноват. Спугнул ее своей настойчивостью».

Правда, довольно скоро мысли о Полине заложили крутой вираж и столкнулись нос к носу с мыслями о побеге.

«Если я не придумаю, как отсюда сбежать, то она не ровен час свяжется-таки с консульством. Тогда уж точно ответов на свои вопросы я не узнаю никогда. Разве что она будет писать мне в тюрьму письма. Хотя на это, конечно, надежды мало».

Значит, строительная пена.

Судя по надписи на баллоне, ее должно хватить – на пару прутьев ровно, но должно. При том, правда, условии, что будет найдено решение проблемы об удержании пены в объеме.

Но главное, как удалить затвердевшую пену после того, как она раздвинет прутья? Она же закупорит путь к бегству! И что будет толку от того, что прутья разошлись, если он не сможет воспользоваться забитым пеной лазом?..

Эстерсон лежал, закинув руки за голову и вперившись в подтеки на потолке невидящим взором конструктора при исполнении.

Он так увлекся своими расчетами, что услышал шаги Полины, только когда она уже была в подвале.

В одной руке она несла раскладной стульчик с матерчатой спинкой, а в другой – пляжную сумку с размашистым кличем «Сочи!» поперек слащавого морского пейзажа.

Когда Полина поставила сумку на пол, в ее пластиковой утробе отчетливо грюкнуло нечто стеклянное.

Ее взгляд был совсем не строгим, можно даже сказать озорным.

– Какой приятный сюрприз! – галантно приветствовал вошедшую Эстерсон. – Вот уж не ждал гостей в полвторого ночи.

– Что-то не спится, – бросила она, раздвигая свою табуретку у самой решетки. – И потом, я подумала, может, у вас опять ребро болит… То есть я хотела сказать – у тебя.

«Интересное дело, – с улыбкой подумал Эстерсон. – Обычно люди радуются переходу на „ты“. Пьют на брудершафт, всякие ритуалы придумывают. А я как ребенок радуюсь переходу с ней на „вы“…»

– Пока не болит, – тем временем отвечал он. – Тот анестетик, что вы мне любезно принесли, оказался очень мощным. Думаю, еще час можно не беспокоиться…

– Но подстраховаться все равно не мешает, – с этими словами Полина вынула из своей сумки бутылку водки «Пшеничная», банку консервированных черных оливок и две стопки. Все это она поставила, за неимением стола, на пол.

– Ого! – усмехнулся Эстерсон. – Вот это анестезия, я понимаю.

– Только ты не думай… То есть я хотела сказать, вы не думайте, что если мы сейчас с вами будем выпивать, так это значит, что я на вашей стороне и намерилась укрывать вас от консульства. А то что-то лицо у вас больно радостное…

– Я ничего такого и не думаю. А лицо у меня радостное потому, что я стараюсь радоваться каждому мгновению жизни, которое этого достойно.

– Неужто этому тоже учили в частной школе для мальчиков имени Оксеншерна?

– Нет. В этом искусстве я автодидакт, то есть абсолютный самоучка. Да и львиную долю его я постиг уже здесь, на Фелиции. Надо сказать, в бытность свою конструктором я жил все больше днем завтрашним или даже послезавтрашним. Только здесь я понял: жизнь – это вечное сегодня.

– Крепко сказано, черт возьми, – покачала головой Полина и разлила водку по стопкам. – За это и выпьем.

Она протянула рюмку сквозь решетку и Эстерсон осторожно взял ее, специально коснувшись руки Полины. Пальцы амазонки были длинными, тонкими, горячими.

Они выпили, причем Эстерсон сначала дождался, пока Полина опрокинет свою порцию (она сделала это очень по-мужски – быстро, отчаянно, не изменившись в лице), а затем уже выпил сам. А когда приятное тепло поползло по пищеводу, Эстерсон набрался наглости и спросил:

– Вы по-прежнему считаете, что я – убийца-рецидивист?

– Честно говоря, пятьдесят на пятьдесят. Если вы и рецидивист, то очень интеллигентный. По крайней мере обращаться к вам на «ты» у меня теперь плохо получается.

– И что, я совсем-совсем не похож на инженера-конструктора? – спросил Эстерсон, наслаждаясь оливками.

– Совсем. У настоящего инженера должны быть холеные пальцы – ведь он никогда не отрывается от клавиатуры, – мечтательно закатив глаза, начала перечислять Полина. – Он носит очки или линзы – потому, что слишком много читает. Настоящий инженер хорошо выбрит. Я представляю его себе сухопарым, тонкокостным, высоким… Он не носит комбинезоны… Только строгие костюмы… Или вельветовые брюки со свитером. И обязательно – белую рубашку с дорогим шейным платком.

– Это уже ковбой какой-то, а не инженер. Из всех людей, что доводилось мне видеть в конструкторских бюро, предложенному вами описанию соответствуют только офицеры охраны и сотрудники особых отделов. И то, как правило, низшие чины.

– Может, вы и правы. Но именно таким я вижу инженера-конструктора! И хоть кол мне на голове теши, я своего мнения не изменю! Никогда!

«Могла бы и не объяснять. Одного взгляда на нее хватит, чтобы понять: легче изменить направление вращения планеты, чем ее драгоценное мнение».

– Послушайте, Полина, а если я изобрету способ сбежать из этой импровизированной тюрьмы, вы поверите в то, что я все-таки инженер-конструктор?

– Сбежать? Отсюда? – Глаза Полины округлились, а на ее щеках, румяных от спиртного, проклюнулись трогательные ямочки. – Это невероятно! Если только я сейчас не допьюсь до ручки и не отдам вам ключ от этого вот замка, вам никогда, слышите, никогда отсюда не…

– И все-таки вы не ответили. Поверите или нет?

– Ну… Если сбежите… Если сбежите – то, пожалуй, поверю. – Полина очень по-девичьи тряхнула волосами. Это движение Эстерсон нашел весьма сексуальным.

– Обрадует вас это или нет?

– Ну, то, что вы и вправду инженер, – обрадует, конечно. Всегда ведь приятнее с инженером напиваться, чем с каким-то уголовным пилотом…

– А если я все-таки выберусь, вы обещаете не стрелять в меня из своего карабина?

– Не стрелять – обещаю. Если вы, в свою очередь, пообещаете, что не будете пытаться причинить мне вред. Хотя в консульство я все равно сообщу. Вне зависимости от того, инженер вы или нет, – твердо подытожила Полина.

– В таком случае выпьем за мой побег. – Эстерсон просунул руку сквозь решетку и, овладев холодной бутылкой «Пшеничной», разлил по второй.

– За ваш побег! – поддержала Полина. – Только не вздумайте рыть подкоп! Под вашими ногами еще полтора метра пенобетона!

Полина заливисто расхохоталась над своей шуткой. Вслед за ней комично закряхтел (смеяться было больно, ведь все-таки ребро) и Эстерсон. Несмотря на опасность быть выданным «Дитерхази и Родригес», несмотря на колоссальный синяк в межреберье и полную неопределенность будущего, он чувствовал, что почти счастлив.

Когда, покачиваясь словно былинка на ветру, Полина отправилась на боковую, наверху, по мысли Эстерсона, уже занимался рассвет.

Но спать ему совершенно не хотелось.

Да, он был пьян. Но не сильно – до состояния Полины, которая под конец этого сюрреалистического сабантуя-через-стальную-решетку была не в состоянии без запинки произнести слова «сиреневенький», ему было далеко. Видимо, сказывались многочисленные тренировки на Церере – с Песом и, так сказать, в «личном зачете».

После этих тренировок бутылка водки на двоих не казалась таким уж злоупотреблением. Напротив: аква вита расширила границы его сознания и подарила маленькое, но полезное откровение.

Где-то между пятой и шестой Эстерсон наконец сообразил, как собрать из строительной пены, волейбольных мячей и огнетушителя ту incredible machine, которая всенепременно оживет и откроет для него путь на свободу.

Путь к доверию Полины.

Путь к… Эстерсон затруднялся (а может, и стеснялся) сказать наверняка к чему, но верил: этот путь следует пройти.

План был простым, как и все инженерные решения конструктора Роланда Эстерсона.

Спустить оба волейбольных мяча. Наполнить их пеной. Вставить их между двух прутьев, признанных наиболее перспективными. Через минуту пена начнет расширяться.

Коэффициент расширения пены «Ордофлор» огромен. Расширяющая сила – тоже. Недаром же ее так любят колонисты: объем баллона пены невелик, а спектр применения – широчайший. На иных планетах без этой дряни и сортира не построишь. Недаром на оранжевом баллоне латинский девиз «Orbis ex nihil», что в приблизительном переводе значит «дофига из нифига».

Пена, разумеется, не порвет мячи сразу – во-первых, они из очень хорошего полимера. Во-вторых, поначалу скорость «развертывания» пены (выражение из инструкции на баллоне) невелика, хотя «сила расталкивания» (снова же – из инструкции) максимальна. Рассчитывать на то, что она раздвинет прутья решетки на несколько сантиметров, очень даже можно.

А потом мячи, конечно, лопнут. Тут-то Эстерсон и добавит еще пены, поверх той, что уже образовала «действующий паттерн» (снова из инструкции).

Пена будет увеличиваться и лезть за борт – вот примерно туда, где сидела только что Полина. Она затопит раскладной стульчик (забрать который Полина не потрудилась), сожрет пустую бутылку, стопки и консервную банку, поползет к лестнице, но попутно отвоюет для Эстерсона еще несколько сантиметров рокового искривления…

А потом?

Как остановит он, Эстерсон, пенное буйство?

Не волнуйтесь, господа! Эстерсон буйство остановит. Огнетушителем!

Зная свойство пены прекращать расширение под действием холода, он как следует обольет пенного удава криагентом. Но, разумеется, сделает это не раньше, чем решит, что диаметр дыры, которую проделала для него пена, достаточен для побега!

А когда пена остановит свой рост, станет сначала вялой, а потом и вовсе превратится в эдакий зачерствевший бисквит, Эстерсон изрежет ее на мелкие кусочки своим ножом – ведь его-то Полина Пушкина, та еще амазонка и укротительница террористов-рецидивистов, конфисковать у него попросту забыла.

«Эх, будь я настоящим уголовником, девчонке не поздоровилось бы», – вздохнул конструктор.

Эстерсон выдвинул лезвие и проткнул первый волейбольный мяч…

…Он проделал все необходимые манипуляции в шальном, пьяном азарте. Он прихлопывал и даже пританцовывал, когда пена выползла из баллона, он визжал и подпрыгивал, как школьник, остужая пенный вулкан, он ожесточенно сквернословил, когда кромсал пенную тушу.

А когда Эстерсон все-таки выбрался из камеры и ступил на первую ступеньку лестницы, на душе у него стало спокойно.

Дверь в подвал оказалась открытой. Может быть, это Полина дала ему фору, а может – и, конечно, это было куда более вероятно, – просто забыла закрыть ее по пьяной лавочке.

После бури на станции было тихо, как в столице Конкордии на День Огня. Эстерсон медленно шел по плиткам садовой дорожки и вслушивался в звук своих шагов.

Туп-туп-туп. Туп-туп.

Теперь, когда он совершил свой маленький подвиг, он мог признаться себе: план был не ахти каким. И только чудом он теперь туп-тупает.

Потому что срок годности пены окончился год и два месяца назад.

Потому что баллон с криагентом был неполным и его едва хватило на то, чтобы охладить хотя бы тот кусок пены, который теснил решетку.

Потому что нож мог сломаться еще в самом начале экзекуции, а он сломался лишь в самом конце, когда остаток пены можно было порвать и голыми руками.

«Не иначе, как кто-то там, наверху (Эстерсон поднял глаза к небесам Фелиции – туда, где Бог), ко мне снова хорошо относится?»

Было уже совсем светло, но в окне самого опрятного домика все еще горел свет – Полина наверняка забыла потушить его, да здравствует «Пшеничная»!

Эстерсон тихо отворил дверь и вошел. Внутри было тепло, пахло геранью (вон сколько ее на подоконнике), миндалем и мылом.

Фотографии на стенах, этажерка с русскими книгами, кушетка.

«А может, ну ее к лешему? – вдруг подумал Эстерсон. – Вернуться к воздушному шару, забрать вещи, которые так и валяются там, в кустах, и айда отсюда? На волю, в леса. Ведь запросто же может сдать меня консульству, несмотря на всю нашу „дружбу“…

Но эта здравая, очень здравая мысль отозвалась в душе Эстерсона гулкой волной протеста.

Ему больше не хотелось делать ничего здравого.

Ему хотелось… да что угодно другое! Например, спать.

Инженер остановился посреди гостиной и прислушался – в соседней комнате, за неплотно притворенной дверью, громко сопела Полина – от спиртного у нее, как и у многих других сапиенсов с врожденной слабостью верхних дыхательных путей, закладывало нос.

Эстерсон улыбнулся (хотя улыбка эта исподволь превратилась в зевок).

Ему нравилось это сопение. Ему хотелось услышать его еще и еще.

Он подошел к короткой, застеленной рваным клетчатым пледом кушетке, что стояла у окна, и осторожно прилег набок.

Такой домашний запах герани…

«Ничего плохого не случится», – несколько раз повторил про себя Эстерсон, засыпая.

– Руки за голову! Я сказала, руки за голову!

Эстерсон вынырнул из сна, как ныряльщик из глубокого омута – он с трудом открыл глаза, в которые словно бы песка кто сыпнул, и стал часто-часто дышать ртом. Что происходит?

– Вставай, мать твою! Иначе стреляю!

Эстерсон не сразу понял, что обращаются к нему.

Хотя заснул он, со всей определенностью, на кушетке, теперь он возлегал на полу. На пыльном коврике подле этой самой кушетки. Неужели свалился во сне, как Шалтай-Болтай? Эх, пьянство…

– Считаю до трех. Раз… Два…

Пора что-то предпринимать. Потому что в руках у Полины карабин. Пора. Эстерсон прочистил горло.

– П-Полина, н-не надо, – прохрипел он.

– Вставай, я кому сказала! – заорала Полина. – Чего развалился, тварь?!

Корчась от боли, Эстерсон приподнялся и встал на четвереньки. Жалкое зрелище! Красивая, сильная, молодая женщина в роли охотницы, настигшей малоценную, но все же подлежащую отстрелу дичь – некрасивого, больного, немолодого мужчину.

– Где-то я это уже видел, – тихо сказал Эстерсон. – И слышал. Я, конечно, читал, что история склонна к дурным повторениям, но не до такой же степени!

– Не надо мне тут никакой истории! Последний раз тебе повторяю!

«Ну вот. Мы снова на „ты“…»

Полина, вчерашняя смешливая Полина, та самая, которая артистично подцепляла оливку на кончик языка, а уж затем отправляла ее в рот, закусывая водочку, теперь сменила амплуа на разъяренную фурию.

Черные волосы растрепаны и не причесаны, веки – красны, губы сухие. Одежда мятая, словно бы она на ночь не раздевалась (а ведь и не раздевалась).

– Что случилось, Полина? – умоляюще спросил Эстерсон, поднимая глаза.

– Это ты должен мне сказать, что случилось! Что ты тут делаешь, сукин ты сын?

– Ну мы же вчера договорились…

– О чем?

– Как это о чем? О том, что я выберусь из вашей глупой тюрьмы…

– Ничего мы не договаривались! Мы просто трепались! Понимаешь, трепались?! – выкрикнула Полина. – Кто мог знать, что ты это всерьез?!

– Ну и напрасно. Потому что я действительно инженер. И выбраться из вашей клетки для меня – не проблема.

– И как только тебе не стыдно! – Полина, казалось, не давала себе труда прислушиваться к тому, что там бормочет Эстерсон. – Как не стыдно, тварь ты эдакая!

Тут уже не выдержал Эстерсон. Он уселся на корточки и, глядя Полине прямо в глаза, сказал:

– Почему это мне должно быть стыдно? Я что, описался? Или, может, кучу тут навалил в уголку? Что вообще случилось, госпожа Пушкина? Вчера вы обещали мне, что не будете возражать, если я выберусь из-за решетки в подтверждение своей, как бы это сказать, квалификации. Конечно, вы не рассчитывали на то, что мне удастся это сделать. Но, с другой стороны, я вас за язык не тянул!

– И чего ты вообще сюда приперся? Шел бы себе на все четыре стороны! Вылез – и до свидания!

– Если это вас так раздражает, то я сейчас же уйду. Клянусь.

– Нет уж. Теперь поздно. Таких, как ты, нужно… Их нужно… – Полина замешкалась, подбирая слова – не всякому волнение придает красноречия.

– Расстреливать? – ледяным тоном подсказал Эстерсон.

– Да что угодно! Лишь бы вас таких не было!

– В таком случае вам нечего волноваться. Один сеанс связи с консульством – и меня нет.

– Правильно. Все правильно. Вставай и пошли.

– Куда?

– В подвал.

– Не пойду.

– Пойдешь!

– Нет.

– Я тебе сейчас «не пойду»! – Полина с остервенением щелкнула затвором карабина.

Но Эстерсон даже бровью не повел – разве что стал еще бледнее.

Он остался сидеть, где сидел, неотрывно глядя на Полину. Что это на нее нашло? Как из милой смешливой дамочки, которая еще ночью рассказывала уморительные русские анекдоты про поручика с непроизносимой для шведской гортани фамилией Ржевский, она превратилась в остервенелое существо, которое не желает слушать никаких аргументов, которое не воспринимает ничего, кроме своих аффектов, своих тревог и страхов…

Страхов…

Между прочим, очень правильное слово. В первую очередь она испугана.

Испугана тем, что человек, которого она оставила ночевать за решеткой, теперь очутился у нее дома, рядом с ее спальней.

Испугана своими мыслями о том, что мог бы сделать этот мужчина с ней, пока она была беззащитна. И то, что он ничего не сделал – не изнасиловал, не убил, не ограбил, – нисколечко ее не успокаивает. Потому что страх не слушается никаких доводов. Он – сам по себе.

Она испугана тем, что в ее доме – мужчина. Одинокие женщины всегда боятся мужчин. А особенно же они боятся тех мужчин, которые хоть немного им нравятся…

Последняя мысль несколько ободрила Эстерсона и он улыбнулся. В полрта, но все-таки улыбнулся.

– Чего ты скалишься? Не слышал, что я сказала? – с нажимом сказала Полина.

– Хочешь – стреляй, – хладнокровно бросил Эстерсон. – Но в подвал я больше не пойду.

– С каких это пор ты мне тыкаешь?

– С сей минуты. Я больше не буду называть тебя на «вы». Ты этого не заслужила. А теперь – немедленно связывайся с консульством. Скажи, что опасный уголовник Роланд Эстерсон, тот самый, который убивал и грабил честных граждан, пойман при попытке к бегству и изолирован от общества на твоей станции. Можешь даже наручники на меня надеть, для верности. Если они у тебя есть. А если нет – можно связать меня бельевой веревкой. Вон их там сколько, во дворе. Бери любую. Я подожду.

Несколько секунд Полина смотрела на Эстерсона в тихом бешенстве. Казалось, она по-прежнему ничего не слышит и не видит – кроме своих страхов.

Эстерсон стиснул зубы и опустил глаза – его импровизированный монолог был хорош. Но цели он, видимо, не достиг. Не хватило убедительности.

Но когда Полина, по-птичьи резко всплеснув руками, швырнула карабин на дощатый пол и, закрыв глаза рукой, разрыдалась, Эстерсон понял: его услышали.

– Ну что вы, Полина, что вы… – приговаривал Эстерсон, робко поглаживая немытые кудри своей неожиданной русской знакомой. – Я не хотел вас расстроить. Я совсем не хотел вас расстроить…

– За годы… годы одиночества на этой… чертовой… базе… – всхлипнула Полина. – Я стала… форменной… истеричкой…

Они сидели у пылающего камина и пили горячий черный чай.

На придирчивый вкус Эстерсона чай был не ахти каким – сладковатым, вонял сеном и консервантами. Но общество Полины способно было искупить недостатки всякого продукта.

Обычно они разговаривали до полуночи, сопровождая свои чайные церемонии поеданием галет и варенья из местной ягоды круш, напоминавшей по вкусу вишню, а по виду – красную смородину. Время от времени Эстерсон подкладывал в огонь символических дровишек (ведь было еще совсем не холодно, даже по ночам), а Полина бегала к холодильнику за новой порцией сладкого.

Эта идиллическая картина повторялась с небольшими вариациями уже двенадцать вечеров подряд. Но Эстерсон и Полина не жаловались на недостаток тем – им многое нужно было рассказать друг другу.

И лишь одна мысль тревожила теперь Эстерсона по-настоящему. А именно, что будет, когда в его «Сигурде» сядет последняя батарейка.

«Неужели придется выучить русский?» Впрочем, эта перспектива Эстерсона скорее бодрила, чем пугала.

В тот вечер они говорили о катастрофе. Той самой, после которой Полина осталась единственным гуманоидом в округе.

Все то время, что он прожил на биостанции, Эстерсон избегал спрашивать о несчастье. Он не хотел бередить раны и без того нервной Полины, справедливо полагая, что она сама расскажет, когда найдет нужным.

И такой день наступил.

К этому дню и Эстерсон, и Полина уже привыкли к откровенным разговорам. Эстерсон без утайки рассказывал ей о себе: о нравах в дортуаре частной школы для мальчиков имени Оксеншерна, об Эрике и своем первом браке, о «Дюрандале» и о бегстве. Полина слушала очень внимательно и вдумчиво. Разве что иногда задавала вопросы, которые можно было запросто назвать бестактными и при желании на них обидеться.

«Так что получается, вы больше десяти лет того… не были с женщиной?» – спрашивала Полина, прищурившись, как профессиональный психоаналитик.

Или: «Скажите мне, Роланд, если бы сейчас тут оказался ваш сын, Эрик, у вас хватило бы духу рассказать ему все, что вы рассказали мне?»

Но Эстерсон и не думал обижаться. Он чувствовал: здесь, на Фелиции, обычные человеческие представления о том, что можно спрашивать, а что – нельзя, не очень-то работают. Здесь, на Фелиции, можно и нужно говорить обо всем.

– К началу проекта у нас здесь подобралась славная компания… Я, мой муж Андрей, инженер обслуживания глубоководных модулей, профессор Валаамский, руководитель проекта, его, так сказать, невенчаная жена и секретарь Витусик, кстати, молодая аспирантка кафедры астрозоологии. А также помощник Валаамского Константин, специалист по инопланетному интеллекту, и его коллега (а заодно любовник) Гоша…

– По-моему, очень удачно… Каждой твари по паре, – с иронией прокомментировал Эстерсон.

– Без этого нельзя, – серьезно сказала Полина. – В экспедицию всегда подбирают более или менее стабильные пары. Чтобы народ не начинал психовать на почве… на почве секса.

– Но ведь все равно психуют? – предположил Эстерсон.

– Конечно. Но гораздо менее охотно. Так вот, – продолжала Полина, – о том, чтобы психовать, никто из нас и не думал. Во-первых, мы отхватили солидный грант и просто купались в деньгах. Про деньги – отдельная песня. Но предупреждаю, она длинная.

– Люблю длинные песни. Тем более про деньги. Рассказывайте. – Эстерсон поощрительно махнул рукой.

– Ну значит, слушайте. Профессор Валаамский, светило астробиологии и заведующий соответствующим факультетом Московского национального университета, в свои семьдесят шесть лет был на пике славы и успеха. Он читал лекции, за каждую из которых получал больше, чем менеджер сталелитейного цеха за месяц. Он вел научно-популярную передачу на канале «Знайка», писал книги и воспитывал молодежь. Спроси любого студента, кто у нас астробиолог номер один? Каждый тебе ответит: Валаамский. Его приглашали на кремлевские банкеты, ему давали госпремии к каждому юбилею и вообще держали за мудреца всероссийского масштаба, открывающего глаза общественности на тайны инопланетной жизни…

– Вот это да! Прямо даже завидно!

– Надо сказать, такие люди, как Валаамский, никогда не ездят в экспедиции. Зачем им дурная экзотика дальних странствий? Их и в столицах неплохо кормят. И Валаамский никогда бы не сподвигся тащиться в этакую даль, если бы не Витусик. Ее со студенческой скамьи распирали идейки, а в ее близоруких карих глаза горел эрос познания. Правда, она была на пятьдесят лет моложе Валаамского. Но, как сказал мой гениальный однофамилец, любви все возрасты покорны. Как водится в таких случаях, страсть была быстрой и всепожирающей. Запахло разводом и, соответственно, скандалом. Четверо внуков Валаамского подали на Витусика в суд (за то, что она якобы присваивает научные достижения профессора, пользуясь его любовной рассеянностью). Жена принялась травить ее через Общество Защиты Нравственности и через прессу… И тогда Валаамский принял единственно верное решение: на свободу! Подальше от оков цивилизации! Назад, в молодость. А что делают биологи, когда они молоды?

– Лазают по малоисследованным планетам.

– Именно! В общем, высокие покровители, сочувствующие престарелому Ромео, тут же накидали Валаамскому денег. И хотя исследовательский проект был состряпан на скорую руку, и никто толком не понимал, чем же можно заняться на этой самой Фелиции, Валаамский с энтузиазмом принялся за подбор кадров. Так как сам профессор вовсе не собирался пахать тут на ниве науки – у него были дела и поважнее, – он серьезно подошел к тому, чтобы с ним работали профессионалы только высшего класса. Должен же кто-то делать всю черную работу? Давать результаты, под которыми будет не стыдно подписаться самому Валаамскому?!

– Так в состав экспедиции вошла астроботаник Полина Пушкина.

– Роланд, сколько можно вам повторять, что я не астроботаник, а астробиолог? – Полина наморщила нос и сделала вид, что сердится.

– Извините, Полина. Просто мне ужасно хочется написать рассказ с названием «В плену у астроботаника». Описать там все – как мы познакомились, что было дальше, ну, приврать, конечно, чтобы читать было интереснее… Эх, жаль у меня совсем нет литературного таланта… А ведь название, по-моему, такое удачное, а? – Эстерсон лукаво подмигнул.

– По-моему, «В плену у астробиолога» звучит ничуть не хуже, – проворчала Полина. – Но мы снова отвлеклись. Когда Валаамский предложил мне отправиться на Фелицию, я сначала отказалась. Мой круг интересов к тому времени уже сформировался и расширять его мне было лень. Меня интересовали в основном планеты Синапского пояса. И хотя на Дурге погибла моя мать, меня это не останавливало – скорее даже распаляло. Месяца три я изображала из себя недотрогу, решительно отказывая профессору в устной и даже письменной форме. Но деньги заканчивались, мой контракт подходил к концу, а достойных предложений все не было. Мой муж Андрей тоже сидел на мели. И тогда я пошла на маленький шантаж. Я поставила Валаамскому условие: или мы с Андреем оба получаем немаленькие зарплаты по проекту и тащимся на эту долбаную Фелицию, или я остаюсь при своих. И, представьте себе, Валаамский согласился. Впрочем, что ему, это ведь были не его личные деньги!

– Вы его любили? – вдруг спросил Эстерсон.

– Кого, Валаамского?

– Нет, Андрея.

Полина ненадолго замолчала. А когда она заговорила вновь, голос ее показался Эстерсону совсем чужим:

– Любила. Но в какой-то момент я отчетливо осознала: мы скорее друзья, чем супруги… Словом, мы практически не занимались любовью… Предпочитали профессиональные разговоры… Неудивительно, что у нас не было детей – ведь они не из разговоров получаются…

– Извините, что спрашиваю…

– Ничего. То есть спрашивайте на здоровье, – горько усмехнулась Полина.

– И что? Это вы с мужем строили все эти милые домики? Копали котлованы под бассейны?

– Еще чего не хватало! Когда мы прибыли сюда, здесь все было в полном ажуре! «Спецдальстрой» соорудил биостанцию за считанные дни! В общем, когда у проекта есть деньги, а начальство далеко, занятия наукой превращаются в отдых. Жилые помещения – отдельно, лаборатории – отдельно, выходные не фиксированы, а это значит, что выходным может быть объявлен любой день. Зал для танцев, зал с тренажерами, оздоровительный центр с криосауной… Здесь был даже розарий. (Валаамский внес в смету и его, ведь Витусик обожала розы!) Сейчас на месте розария я разбила картофельные грядки. Но тогда об огородах никто и не думал. Все жили одной только наукой! Взахлеб говорили о внеземных формах разумной жизни! О фауне и флоре местных океанов! Горели энтузиазмом…

– Мне знакома эта картина. В Санта-Розе я даже подумывал о приборе, измеряющем уровень энтузиазма моих сотрудников… – задумчиво сказал Эстерсон.

– Если честно, настоящий энтузиазм имелся только у нас с Гошей. Остальные его симулировали. Причем Гоша кипел идеями с самого начала (недаром же он сам напросился к Валаамскому). А я неожиданно вскипела на второй неделе одуряющего безделья. Тогда, плавая на скафе, я впервые увидела капюшона… Он был совсем детенышем, как я теперь понимаю. Это существо – я назвала его Бяшей – меня совершенно очаровало. Но главное, факт его разумности в общем-то не подлежал сомнению! Мы, конечно, пытались общаться с Бяшей, но, увы, почти не понимали друг друга! В общем, мы с Гошей принялись за дело. Конструировали тесты, дрючили частотные анализаторы, пытались вычленить из Бяшиного ультразвукового лепета повторяющиеся конструкты, составляли громадные фонотеки, чтобы впоследствии использовать их для создания речевого синтезатора. Мы мечтали доказать факт разумности капюшонов и продемонстрировать научной общественности, что дварвы и капюшоны вовсе не являются близкими родственниками, как это считалось ранее, а представляют собой конкурирующие эволюционные ветви. Мы планировали исследовать город капюшонов, который нам с Гошей удалось однажды увидеть. Нам мерещилась Нобелевская премия…

– А что делали остальные?

– Старик Валаамский благословил нас на подвиги и принялся писать мемуары «Моя жизнь в науке». Витусик ждала ребенка, страдая от токсикозов. Андрей с утра до ночи пыхтел в ангарах – он выполнял наши с Гошей технические прихоти, а прихотей у нас было много. Увы, в чисто научном отношении толку от него не было никакого. Поэтому, когда мы уплывали к Бяше, он, как правило, оставался рыбачить у берега. Кстати, это он научил меня виртуозно ловить пирамидозуба. Вот Константин – тот действительно нам помогал. То ли из любви к Гоше, то ли из любви к науке. Надо сказать, к работе в условиях Фелиции этот маменькин сыночек был приспособлен очень плохо. На цветение местных растений Константин реагировал аллергией с приступами астмы, на местные фрукты и рыбу – поносом, а от шума прибоя у него, как правило, разыгрывалась «ужасная мигрень»…

– А что грантодатели? Так сказать, начальство?

– Они были довольны, как слоны. Российская академия наук восторгалась нашими с Гошей результатами. Нас, «группу Валаамского», даже представили к почетной ежегодной премии. Больше всего они были рады, конечно, тому, что Валаамский скрылся с глаз долой. Поскольку в его отсутствие было гораздо легче замять тот грязный скандал, который подняли в прессе и научных кругах наследнички. Ведь этот скандал, помимо прочего, портил имидж всей Российской академии, где профессоров искони выставляют бесполыми существами, размножающимися при помощи черенкования.

Эстерсон громко засмеялся – очень уж ему понравилось про черенкование.

– Вы, наверное, понимаете, Роланд, что эта идиллия могла бы продолжаться десятилетиями. И нас с Гошей это всецело устраивало. Наши банковские счета росли, количество публикаций удвоилось, мы с Гошей подумывали о докторских степенях и на досуге болтали о том, в какой вуз пойти преподавать после окончания экспедиции. Разумеется, рассматривались только варианты из академического Топ-10…

– И вот однажды… – тихо сказал Эстерсон, когда Полина замолчала, посерьезнела и даже как-то съежилась. Он чувствовал: сейчас будет сказана именно эта фраза.

– Да… Именно однажды… Однажды Витусик захотела отдохнуть душой. В поселении Вайсберг намечалось мероприятие – день рождения консула Стабборна. С развлечениями у нас тут было негусто – сами понимаете, все время соображали в своем коллективе. А тут… Нас всех пригласили на настоящий прием! С шампанским и мороженым! С танцами и живой музыкой – благо, на космодроме Вайсберг совершил вынужденную посадку лайнер, на борту которого путешествовал джаз-банд «Чикаго»… И хотя живот у Витусика уже был о-го-го каким, ну, в общем, не для танцев, ею овладела навязчивая идея из серии «однова живем!» Валаамский напялил вельветовый пиджак и галстук-бабочку, мой муж в кои-то веки побрился, Гоша взял нашу лучшую рабочую камеру – чтобы заснять прием для истории, а Константин неделю разнашивал новые кожаные туфли от «Гуччи» с острым носком. Только я не разделяла всеобщего порыва. Мы с Гошей подбирались к созданию синтезатора речи. Казалось, еще один шаг – и мы с Бяшей настоящие друзья… Идея тащиться в Вайсберг ради какого-то архаического джаз-банда и тем самым вычеркивать из рабочего графика три дня (один на прием, два на похмелье) казалась мне святотатственной. Попытки уговорить меня не откалываться от коллектива потерпели фиаско…

– Мне знакомо это состояние. Даже слишком хорошо знакомо, – кивнул Эстерсон. – Из-за него я ни разу не поздравил сына с днем рождения.

– Их я тоже отговаривала как могла – сама не зная зачем. Это теперь мне кажется, что у меня включилась интуиция. А тогда я просто напоминала им, что в консульстве работают одни зануды – администраторы с подмоченной репутацией (иначе с чего бы их отправили на Фелицию?). Говорила, что там тоска и скукота – сначала все напиваются, а потом лупят из карабинов по гирляндам надувных шаров, трахаются в кладовках и ржут, как буйные психи… Наконец, я пугала их нелетной погодой: в тот вечер было получено штормовое предупреждение… Но им все было нипочем. После обеда они погрузились в наш вертолет, пожелали мне успехов на работе и улетели. А мы с Константином, которого свалил приступ астмы, вызванной цветением круша, остались двигать вперед науку. Больше я их не видела – ни Валаамского, ни Витусика, ни Гошу, ни Андрея…

– Авария?

– Видимо, да. Но установить ничего доподлинно нам так и не удалось. Обломков вертолета не нашли, и черного ящика – тоже… Так что могилки, которые можно наблюдать в садике за ангаром, – чисто символические. Там, под крестами, ничего нет, одна глина.

– Странное совпадение. Первое, что я сделал на Фелиции, была именно такая, бутафорская могилка. Я похоронил фрагмент синего свитера, принадлежавшего, предположительно, Станиславу Песу…

– Вам повезло. Мне не досталось даже фрагмента свитера.

– А потом, что было потом?

– Потом совсем скучно. Приезжала комиссия. Вынюхивала, высматривала, искала во всем скрытый смысл… Но какой скрытый смысл может быть в этой глупой аварии, когда даже открытого, так сказать, смысла там днем с огнем было не сыскать? Мало того, что из-за этого урагана я потеряла мужа и коллег, но он еще разрушил большую половину базы! Материальных убытков на семьсот сорок тысяч терро… Столько трудов насмарку! Константин, конечно, уехал вместе с комиссией – просто не выдержал. Даже свои туфли от «Гуччи» с собой не взял… В общем, это было крушение нашего проекта – его быстро закрыли, финансирование полностью прекратилось… И раньше-то было понятно, что без Валаамского нам не дадут и медного гроша.

– Но вы все-таки остались…

– А что мне было делать? Сначала, по правде говоря, я была просто убита горем. Мысль о том, чтобы уехать с Фелиции, казалась мне чистым кощунством. В глубине души я даже не верила, что все они погибли. «Мало ли как бывает? – говорила себе я. – Может, пропали без вести, совершили где-то аварийную посадку, бредут теперь через джунгли и вот-вот явятся, постучат в ворота… Может быть, хоть кто-то из них уцелел и его выхаживают сирхи?» Тем более мне часто снился Андрей… Я подружилась с сирхами, думала, может, они что-то знают? Но тщетно. Вот я и сидела тут, в этой гостиной, размышляла. О своей дурной карме в основном. Сначала астробиология сожрала мою мать, потом – мужа, что дальше? В общем, я начала думать о себе как о человеке, жизнь которого закончилась. А потом, поразмыслив, я вернулась к своим капюшонам. К Бяше… Он и его собратья – это единственное, что удержало меня на плаву в те дни. Не считая, конечно, надежды на Нобелевскую премию…

Без последней фразы Полина не была бы Полиной. Эстерсон послал ей воздушный поцелуй – она нравилась ему такой.

– Знаете, Полина, сидя в секретной лаборатории на Церере, я тоже думал о себе как о человеке, жизнь которого окончилась. Но сегодня я больше так не думаю…

– Сегодня я тоже так не думаю, – с нажимом на слове «сегодня» сказала Полина и многозначительно посмотрела на Эстерсона.

Больше они в тот вечер не разговаривали – так и допили свой остывший чай молча. Но и Полине, и Эстерсону было без слов понятно: у «Лазурного берега» еще долго будет двое обитателей.

Они будут ловить пирамидозуба. Раз в месяц к Полине будут прилетать за деликатесным мясом из Вайсберга. Эстерсон будет на это время прятаться, чтобы не попасться на глаза сотрудникам консульства.

На вырученные деньги они будут покупать кофе и шоколад, летние сандалии и лейкопластырь. А потом они будут молоть кофе, хрустеть шоколадом и налеплять на пальцы, стертые кожей сандалий, лейкопластырь. И – снова ставить ловушки на пирамидозуба. А еще они будут работать в саду и в огороде, дружить с капюшонами и учить друг друга языкам. Разве это не прекрасно?

– Спокойно ночи, Роланд, – тихо сказала Полина, притворяя дверь с свою комнату.

– Спокойной ночи, Полина.