Нож я все-таки отхватил приличный, с широким лезвием и зубчиками, где положено. Сторговался с одним местным Рэмбо, у которого глаза в кучку из-за кокаина. Принайтовал ножик к ноге эластичным бинтом. Вдобавок снабдил себя газовым баллончиком-"пшиком". Крейн же оснастил нашу мини-экспедишку пенициллином, азитромицином и даже трихополом, а заодно стерильным перевязочным материалом. Как я ни уговаривал Сашу загнать компьютер, да приобресть в личное пользование парочку крупнокалиберных смит-и-вессонов, он ни в какую. То есть, свой настольный «Pentium-75» он загнал, но приобрел взамен еще более крутой «Pentium-80», только в виде легонького переносного ноутбука, естественно для тех же вычислительных нужд.

Из Куско мы ехали на рейсовом автобусе по извилистой дороге. В салоне одни индейцы, метисы и прочие чудаки в этом роде. Белые люди в стране Перу только на личном автотранспорте раскатывают. Неожиданно, пока я озирался на попутчиков, меня посетила мысль, что те самые «среднеазиаты», которые орудовали в Питере, Москве и Екатеринбурге очень уж похожи на здешних жителей. Тех киллеров я условно называл казахами и узбеками только из-за бедности ассоциаций.

Со мной рядом сидел дедок в драном пончо да шапке-корзинке и пожевывал какую-то травку. Он мне время от времени улыбался двумя зубами, а я на «сивильник» на всякий случай взглянул — нет ли каких-нибудь козней. Никакой явной опасности, только птички порхают — символ большой неопределенности и переформирования судьбы. Мы с дедом даже разговорились, как инопланетяне с разных планет. Он мне на ломаном испанско-кечуанском диалекте рассказывал, какие тут звери водятся и какой у них нрав — у ягуара-утурунку обидчивый и злобный, у льва-пумы замкнутый, независимый, у медведя же добродушный, хотя при удобном случае он своего не упустит, обезьянка же — трусливая нахалка.

Меня заодно мысль посетила, что род человеческий аналогично делится на хищных людей-ягуаров, гордых людей-пум, нахалов обезьяньего типа.

Я на ломаном русско-испанском задавал вопросы насчет того, кто у них в фольклоре заместо бабы-яги и кощея бессмертного. Этим вредным существом оказался некий Супай, владыка нижнего мира Супайпа Уасин.

А потом, когда мы проехали мимо большого черного камня, словно бы украшенного клыками, старичку вдруг заплохело, стал хватать он воздух и скрести руками. Автобус остановился, однако никто отчего-то не решался помочь мне вытащить дедулю на травку. Пассажиры только тараторили и махали коричневыми руками.

Наконец подошел Крейн и объяснил то, что усвоил из индейской перепалки. Дедуля-то, оказывается, колдун и поэтому люди боятся подойти к нему. Вдруг он откинет лапти. И тогда в любого гражданина, который окажется к телу со стороны темечка, войдет демон, обитавший дотоле в старичке. Ну, дребедень.

Я взял старого индюшку за руки, Крейн ухватился за ноги и мы мигом вынесли тело на лужок. Старикан то и дело тарабарил на своем языке, но я только одно слово разбирал — «уака». Это так у индейцев кличутся священные предметы, от талисманов до гробниц и целых гор.

По тропке, ведущей мимо ближайшего кукурузного поля, приплелись две старушки, им-то водитель и поручил позаботиться о колдуне. Пора было отчаливать. Неожиданно сильным движением лежащий старичок сдернул с шеи талисман, состоящий из двух когтей хищника, одного попугайного пера, а также вырезанного из малахита трехликого мужика, ну и протянул мне. Отказываться грешно, взял я презент, повязал на шею — довольно стильно — пожал перуанскому колдуну руку, тут он и отключился.

Можно было спокойно двигать дальше. Впрочем, до самого пункта назначения никаких передряг уже не случилось. Мы сошли за пару километров от Кильябамба. До самой ночи Крейн заставлял меня карабкаться по скалам, поскольку со своим хрональным компасом определял, где затаилась точка перепрыга. Когда нашарил, все уже окутала чернильная тьма и пора было устраивать привал. Ночь на южномериканской природе требовала, конечно, некоторой закалки. Выкрики птиц, вопли обезьянок, рыки неких крупных зверей, писк насекомных стай, посвистывания каких-то мелких гадов в ближайших кустах. Я себя, конечно, успокаивал: дескать, здесь мы как-никак не в джунглях, тутошняя природа не кишит смертоносными тварями и дрейфить надо поменьше.

А Саша, кстати, и не дрейфил. Он клацал клавишами на своем notebook, выясняя последние детали перепрыга. Не заметил даже змейку, которая словно прилежная ученица положила свою головку ему на колено. Я аккуратно отбросил ее ножом, но Крейн не заметил и этого. Увлекающийся товарищ.

При таком антураже я почти и не спал. А утром, вскоре после восхода, мы оказались неподалеку от края утеса-великана, с которого открывался чудесный вид на горную долину. Метрах в двух стах от нас сбегала полуводопадом речушка. Внизу проходила автотрасса. Хорошо была видна заправка «Шелл», кафешка и мотель рядом с ней. Там мы могли бы отлично переночевать, если бы не торопились на «тот свет».

— Что-то я не вижу точки перепрыга, Саша, — с надеждой произнес я.

Крейн поводил по сторонам маленьким пеленгатором, похожим на зонтик. Потом показал пальцем. И я действительно углядел метрах в трех от края соседнего утеса какое-то марево.

— Саша, марево-то прямо над обрывом. Ниже — пять метров пустоты до поверхности, ну и по каменистому склону предстоит катиться еще метров сто как колбаске. Задницу-то не обдерем?

— Надо прыгнуть в это марево. Причем, именно тогда, когда я скомандую, — упорно произнес Крейн. А затем веско добавил. — Я кое-что предусмотрел на случай падения. Одевайся — у нас в запасе всего четырнадцать минут.

Он выбросил из рюкзака пару шлемов, а также щитки для ног, рук и плеч, вроде тех, что применяются в американском футболе и хоккее.

Пришлось напяливать все это добро на себя. А сверху еще футболки и треники, чтоб доспехи были не очень заметны. Для отрыва на три метра от края утеса предстояло еще разбежаться и мощно прыгнуть.

— В темпе вальса, Егорка. Трехминутная готовность.

Я покрепче завязал шнурки на кроссовках, подтянул постромки на своем вещмешке, где не было ничего особенного, кроме свитера, пары трусов, носок и штормовки. Пакет с лекарствами и бинтами лежал в поясной сумочке, там же компас, описание магнитных поправок, карты, календари, инструкция по поиску хронального «окна», таблица времен благоприятной пульсации, а также мой «сивильник». Нож по прежнему был закреплен на ноге.

— На старт. Внимание. Марш. Всего семь секунд…

Я когда бежал, то почему-то думал, торопится ли Крейн следом за мной, но ничего не слышал, кроме собственного пыхтения, и не мог оторвать глаза от того легкого марева за краем обрыва. Вот последние пятачок тверди, попадаю на правую ногу, толкаюсь, лечу…

Ну, сейчас загремлю вниз! Неожиданно пространство передо мной разделилось на множество радужных пузырьков. Они быстро раскрошили меня на мелкие кусочки, вернее я распался на толпу почти одинаковых человечков, каждому из которых нашлось удобное место в ячейке. Вначале непонятно было, где нахожусь именно я. А вот и нашелся, в одном из бесчисленных пузырьков, устремившихся навстречу солнцу. Но и в других ячейках тоже был я. Только немножко другой, более или же менее счастливый, спокойный, удачливый, образованный, умный, женатый, сильный, слабый, с чуть иной биографией. В одном случае я даже был знаменитым писателем — в смысле, писал мемуары и предвыборные речи от имени и по поручению разных знаменитых людей…

Вот солнечное пламя становится ослепляющим, жуть просто непереносимая. Какое-то мгновение не было ничего, кроме переливов света, а потом солнце осталось позади. Нет и тьмы пузырьков — тот, в котором путешествовал я, тоже лопнул. И вот я остервенело несусь навстречу земле. Только сейчас успеваю отметить, что склон не серый, каменистый, а даже зеленый. Но это обстоятельство ненамного смягчает горечь падения.

Я еще не оправился от легкого сотрясения мозга и тяжелого сотрясения тела, как сообразил, что меня уже атакуют.

Воины с плюмажами из розовых перьев, в белых стеганых куртках, нацелив копья, несутся вверх по склону на меня. У них шлемы из черепов крупных животных, более того, некоторые физиономии защищены металлическими масками. Эти наличники вдобавок оснащены устрашающими клыками. У одних бойцов палицы с многолепестковыми головками, похожими на хризантемы, у других цепы, то есть рукояти, на которых болтаются шары с шипами. У меня сразу зачесалась голова — не хотел бы я получить такие подарки.

Естественно, что я стал удирать от атакующих вверх по склону. Однако скорость с перепугу не та, сыплются камешки и оскальзывается нога. Вначале левая, потом правая. До гребня остается метров двадцать, а меня почти догнали страшные полузвериные маски и рожи без наличников, но разрисованные желтыми и черными красками, с оскаленными ртами, из которых с шумом вырывается горячий насыщенный слюной воздух. Передний воин уже может пощекотать меня своим копьем. Я попытался увильнуть, даже метнул ему в пронзительные зенки горсть грязи. Да уж, автомат Калашникова не помешал бы. Вместо этого компьютера долбаного запросто можно было приобрести. Кажется, одному бойцу глаза я все-таки запорошил. Но его соратник садит копьем — отпрыгиваю в сторону и заодно съезжаю по склону вниз. Воин хватает меня за ногу и заносит нож, сделанный, кажется из обсидиана. Ой, сейчас отхватит нелишнюю конечность.

Я переворачиваюсь на спину и свободной ногой мажу по неприятельской роже. Кажется, отпал боец. Но лежать и загорать не приходится, пускай даже очень хочется. Вскакиваю и, надрывая жилы, жму наверх. Хоть бы все это кончилось. Согласен быть простым земледельцем, ковыряться в дерьме, лишь бы не война, а мир. Над плечом проносится дротик и втыкается в землю, я машинально подхватываю его и тащусь вверх.

Когда до гребня оставалось максимум пару метров, на него высыпала орава воинов в другой форме, с плюмажами из синих перьев, с размалеванными в белое и красное рожами, в плащах, с палицами, украшенными набалдашниками в виде розочек, с топорами, с круглыми щитами. А на пальцы у этих долбоебов еще были насажены звериные когти. Тот, что оказался ближе ко мне, сразу нацелил на меня свой топор, но я со страху метнул в него дротик… и, ядрен-батон, попал в «яблочко», то есть в Адамово Яблоко. Этот мужик загнулся, но ему на смену явились другие. Я подхватил у случайно умерщвленного бойца топор и стал им крутить. Штука тяжеленная, но и боевой дух быстро проснулся.

Мне по молодости удалось взять несколько уроков каратэ. Мой гуру-сэнсэй — по совместительству цирковой артист — показал от избытка знаний приемы боя на тонфах и палках. Поэтому сейчас не столько пригождалось лезвие, сколько древко. Удавалось даже блокировать падающие на меня палицы и давать по яйцам тем агрессорам, которые собирались угостить мою голову топором. Пригождались и хоккейные щитки, по которым скользили острия вражеских копий. Кстати, бился я только с воинами в синих перьях, розовоперые же, видимо, посчитали за своего и больше не обижали.

Впрочем, выдохся я быстрее, чем закончилась битва. Пришлось бросить тяжелый топор и сменять его на короткое трофейное копье, потом и оно стало отягощать меня. Передо мной появился здоровенный рычащий отчего-то жлоб, он замахнулся многолепестковой булавой, имея в виду мои мозги — удар древком в его пузо ничего победного не принес. Тогда я поднырнул под локти жлоба и попробовал бросить через себя. Однако ножки мои подогнулись и я рухнул, причем вражеская масса оказалась на мне. Хорошо, что вспомнил о своем ноже и куда-то ткнул острием. Но все равно голова моя получила свое, она мигом опухла от удара и я благополучно отключился.

Я иногда выплывал из темных глубин и снова в них тонул. Во время включений осознавал, что вражеская масса исчезла, а рядом валяется труп, пригвожденный к земле копьем. Что розовоперые воины ходят и спокойно отрезают уши и пенисы у лежащих синеперых. Эти части тела идут на изготовление ожерелий. Иногда вместе с ушами сносят башку и укладывают к себе сумку. Некоторых уцелевших синеперых, впрочем, жалеют и, связав, по двое, волокут куда-то.

Чего только не вытворяли такие изобретательные, такие человеколюбивые воины в розовых перьях, — действительно, они все уважали в человеке, и кровь, и члены, и органы, и душу, и одежду.

Вот рядом со мной остановились несколько розовоперых и начали дискутировать. Наверное то, как меня «обслужить» — камнем по голове или более творческим образом. Решили, наверное, в мою пользу. Я хоть и не способен был активно веселиться, все-таки отметил с элементом радости, что меня укладывают на носилки.

Вскоре я попал под навес для раненых бойцов и тут элемент радости меня оставил. На земле лежало человек тридцать пострадавших в бою за какую-то родину. Как правило, с черепно-мозговыми травмами — «кочерыжки» все в кровавых тряпках, там и сям размазаны мозги. Под тем же навесом лекаря исцеляли раненых, применяя весь свой арсенал. Это было что-то!

Услаждая слух своим звучным пением медбратья в птичьих масках давали пострадавшим отвар каких-то трав с дурманящим запахом, после чего стоны становились из мучительных более благостными. Даже у меня перед глазами поплыли розовые облака. Кто-нибудь из лекарей начинал причитать, махая фигурками идолов, а остальные, помедитировав немного, приступали к операции. Раненные головы зажимались между деревянных колодок и в них вбивались обсидиановые иглы. Это в лучшем случае. В худшем, в дело пускались пилы с обсидиановыми зубчиками. Отвратный звук распиливания сопровождался усердными причитаниями лекарей, и под этот хор раненые, скорее всего, отправлялись в кому или вообще на тот свет.

Ответственно проделывая свою работу, лекаря приближались ко мне. И вот уже опытные руки стали ощупывать мою голову, выискивая фронт работ. Только не это! Но я даже не мог выразить свою чувства на языке, понятном целителям.

Вот ко мне подносится обсидиановая игла — даже без дурман-отвара сволочи потчуют — и втыкается под замирание моего сердца… все-таки в руку. Я дергаюсь, врачи улыбаются, кладут мне в рот какую-то ароматную лепешку и отчаливают. Пронесло. От ароматной лепешки становится в кайф, взгляд плывет, взмывает выше облаков к солнечному сверканию. Там меня встречает ласковая женщина-ягуар, чей проворный язык снимает боль и напряжение.

Потом было еще несколько дней и ночей под хлопчатобумажным пологом. Я несколько раз наудачу вытаскивал из поясной сумочки таблетки антибиотиков и кидал их пригоршнями в рот. На второй день мне настолько полегчало, что я стал снова озираться и осматриваться.

Слева от меня возвышалась горка, составленная из павших героев, которых срочно мумифицировали. То есть вспарывали, выбрасывали требуху, заливали ароматной смолой, снова зашивали и заворачивали в ткани, превращая в куколок, пригодных для нового рождения.

Я не смог больше выносить внутрипалаточные ужасы и уполз подальше от них на солнышко. А поскольку госпитальный навес стоял на бугорке, то передо мной предстала в выгодном свете сцена праздничного банкета победоносного войска.

Кругом веселится военная публика, полыхают костры и воткнуты в землю штандарты в виде метелок из перьев краснокнижных птиц. Вот там, ближе к кустам, победители развлекаются содомским образом с пленными побежденными. А, использовав в любовных целях, разрывают на куски с помощью пары стройных деревьев, или на крепком пне раскалывают черепа с помощью лепестковой палицы.

На полянке между диких олив отдыхающие бойцы, которых подбадривают болельщики, сражаются в футбол. Впрочем отдельные приемы напоминают регби. Кстати, вместо мяча используется чья-то бритая голова.

Далее, на пригорке, установлен переносной алтарь, за ним изваяние трехликого солнечного бога, покрытое позолотой — все три физиономии круглые и довольные. И, кстати, сросшиеся, так что каждый глаз одного лица принадлежит и другому. Ниже солярного божества символическое изображение мирового древа в виде трехглавой змеи, по бокам идолы, чьи светлые лики я бы не назвал привлекательными. Жрецы творят требу, их крепкие руки режут глотки жертв, да так, что кровь брызжет на солнечного бога. Тот улыбается. Мне кажется, что даже облизывает забрызганные красным губы. Не все закланные отделываются перерезанной глоткой. Некоторым жрец-специалист вспарывает грудную клетку, потом крепкими руками разводит ребра и выдирает важные органы — сердце и легкие. Другой специалист тычет эти потрошки идолу под нос, пытаясь определить, по нраву ли жертвоприношение.

Вон там, под соснами, умельцы разделывают свежезарезанных пленных, кожу натягивают на барабаны и маски, из черепов чашки мастерят, из берцовых костей — флейты. Шуруют по костям скребки лунообразной формы, отделяя мясо и жилы, которые идут в специально подготовленные бадьи.

Ближе к госпитальному навесу победители занимались приготовлением пищи, что я наблюдал крупным планом. В одних больших чанах лежали с горкой умные и глупые головы, в других — руки (мне показалось, что у одной пальцы даже шевелятся), в третьих — печенки и сердца, в четвертых — мозги, в пятых — почки и пупки. Повара что-то помешивали деревяшками, похожими на весла, в котлах, поставленных на огонь. Впрочем, ясно что. Вон торчит чья-то полусваренная задница. Можно представить себе, каков суповой набор. Бесштанный повар зачерпнул черпаком своего варева и опробовал, на его круглом коричневом лице отразилось удовлетворение — враги были приготовлены на славу. Он, наверное подумал: это только дикари все жрут в сыром виде, а мы, цивилизованные люди, готовим прекрасные блюда по лучшим рецептам.

От такой сцены у меня здорово разыгралась тошнота, переходящая в рвоту. Не от всего хорошо организованного процесса утилизации ненужных людей, а именно из-за поварской улыбки, содержащей законное удовлетворение от проделанной работы. Жить было весело и хорошо. Да уж ради этого стоило сигануть с обрыва в иной мир.

Все происходящее сформулировалось в нелепой фразе: «Индеец думал, думал, да в суп попал.»

Мой гордый дух был повержен не на поле брани, а на поле срани.

Я так заколдобился, что медбратья бережно вернули меня на прежнее место и опять вложили в рот кайф-лепешку, в которой теперь явственно ощущалась кока.

Потом я нашел себя на носилках, на меня с нефритового небосвода смотрело лицо женщины-ягуара и ее ласковый язык, спускаясь с высоты, разглаживал и насыщал лаской мои нервы. Тропа вилась по горному склону, по бокам располагались рваные ярко-зеленые заросли. Местность в конце концов несколько выровнялась, на смену зарослям пришли культурно возделанные террасы полей. Я узнал и кукурузу, и белые коробочки хлопка, и картофельную ботву. По сторонам дороги стояли квадратноголовые идолы, украшенные мирными цветочными гирляндами. А к строению, которое я вначале принял за гробницу, вереницы женщин тащили и тащили, как муравьи, зерно в плоских сосудах.

Меня внесли в селение, на площадку под большое дерево. Со всех сторон тянулись длинные постройки из необожженного кирпича, с галереями, в которых располагались почти окостеневшие старцы. На крыши ближайших построек наезжали, используя неровный рельеф, дома из верхнего ряда. На них утверждались строения из следующего яруса. Получалась уступчатая сплошная застройка вверх по склону. Взгляд, брошенный в довольно узкую, но чрезвычайно протяженную долину, принес образ мощной кубической постройки, похожей на большой склеп. Эта махина располагалась в какой-нибудь паре километров отсюда. Мне показалось, что поле моего зрения стало гораздо обширнее, как будто кривизна поверхности в этом мире меньше, чем в родном.

Носильщики сгрузили меня и исчезли. Вокруг же сгустилась толпа. Бабы в одних юбках, титьки свисают аж до пупа, за спинами подвязаны круглолицые младенцы, уныло жующие какую-то дрянь. Пацаны-огольцы были вообще в первозданном виде, наверное, экономили одежду. Девушек-молодушек не видать. А вот среди мужиков выделялись товарищи в ярких плащах, с изумрудными заколками, с кольцами в ушах, с головными повязками, в которые было вставлено по красному большому перу. Это, наверное, руководство.

Чьи-то руки стали поднимать меня, дескать, неудобно перед начальством. Я кое-как взгромоздился на ноги — с непривычки зашатало. Окинул взглядом свой прикид — какие-то грязные лохмотья остались от некогда белой футболки, на одной ноге сохранились хоккейный щиток и почти-свежий носок, рядом с ним нож, а вот вещмешок канул в лету вместе с новыми трусами и свитером, хорошо хоть поясная сумочка с ее сокровищами не покинула меня. В общем-то, на пришельца с неба не очень похож.

Из руководящих товарищей выделился один, которого я мысленно назвал «председателем», он и стал что-то грозно вопрошать. Из всех слов я уловил только парочку: «Тики Виракоча». Это, кажется, наиболее верховное божество было у индейчиков, самое возвышенное и незапятнанное. Я повторил: «Тики Виракоча», отчего некоторые присутствующие заулыбались.

Председатель приложил руку к своей груди и сказал:

— Ньяви, уаранка камайок.

Это, наверное, названы имя и должность.

— Будь здоров, Ньяви, — я, продолжая в том же духе, приложился к груди и сказал: — Егор Хвостов, старший лейтенант запаса.

— Егоур, Ягуар, — согласился Ньяви и обозвал меня каким-то «янаконом». Затем он обвел руками местность и сказал: «Урубамба». Наверное, так эта долина кличется.

На этом Ньяви не успокоился и стал показывать пальцем то на восток, называя его «анти», на запад — «колья», север — «чинча» и юг — «конти», даже в сторону подземного царства «уку пача» ткнул. Ясно, товарищ пытается выяснить, откуда я родом.

Я естественно показал своим пальцем в сторону неба и даже кечуанское название верхнего мира вспомнил:

— Ханан пача.

В самом деле, мой родной базовый мир-метрополия, действительно, является верхним по отношению к этому периферийному гадючнику.

Тут все как загалдели. Сразу появились вооруженные люди с палицами-маканами. Кажется, я дал маху. Надо было оставаться Ягуаром-Янаконом, дикарем-несмышленышем с востока или юга и не претендовать на серьезную роль. Кто-то галдел свирепо, кто-то тараторил мягче, с некоторой оглядкой на меня.

Появилось еще одно действующее лицо, в длинном плаще, в шапке-тиаре, украшенной двумя позолоченными змеями, с жезлом, увенчанным набалдашником в виде головы злобного ягуара. Наверное, жрец. Он, похоже, успешно доказывал, что я не могу быть пришельцем с неба, а для подтверждения слов несколько раз толкал меня, отчего мое неустойчивое тело валилось на землю.

Вот уже двое воинов подхватили меня под руки, лишив степеней свободы, жрец замахнулся своим острым жезлом и тут… заметил талисман, сохранившийся на моей груди и доставшийся в наследство от индейского колдуна.

Два когтя хищника, попугайное перо и трехликий малахитовый мужичок успокоили жреца. Он опустил свой жезл и ласково посмотрел на точно такой же талисман, висевший на собственной груди.

Минута раздумия и жрец уже благостно показал пальцем в сторону мощного каменного строения.

— У тебя красивый дом, — похвалил я.

— Инти Уаси, — свирепо рыкнул жрец. Да-да, понял, это дом божества.

Трое младших служителей культа подхватили меня и потащили туда. На удивление никто из толпы не последовал за мной. Предстояло что-то серьезное, где не было места никому, кроме меня и жреческого персонала.

Тащиться пришлось несколько дольше, чем казалось поначалу. Да, в долине Урубамба, как и во всем этом веселом крае, расстояния выглядели несколько обманчиво. А горы-то, горы прямо так и нависали на тебя…

В храме за внешней стеной имелся двор с дорожками, выложенными туфом, с большими бронзовыми светильниками, с изваяниями демонов-привратников, украшенными, к моему сожалению, запекшейся кровью. Посредине двора хлобыстал источник прямо из пасти большой черно-гранитной змеи. Вода поступала на клумбы, где вместе с обычными цветами росли и «золотые». На золотых цветах сидели и золотые бабочки. У некоторых идолов на шее гирляндами висели кишки, толстые и тонкие. Такой вот натюрморт.

У входа в само святилище стояли две позолоченные пумы с бирюзовыми глазами. Чушь, конечно, но впечатление такое было, что они готовы попробовать меня. Да и «сивильник», на который я украдкой глянул, показал близкую опасность в виде червяков — дескать, что-то угрожает моей психике. Две каменные твари так и гудели от переполняющей их ярости. Если до этого я ощущал разве что опасность или тошнотворное омерзение, то теперь испытал ужас с большой буквы «Уууу», даже все замерло внутри. Причем, из-за какой-то ерунды. Что же дальше будет?

На входе в святилище жрецы приложили руки к своим волосам и сделали вид, что вырывают прядку и сдувают ее в сторону ближайшего идола. Тоже самое на всякий случай проделал и я. Мы не сразу попали внутрь святилища, вначале надо было пройти на полусогнутых ногах через узкий тоннель с давящей сверху каменной кладкой, которая отсекала внутреннее пространство от наружного.

Первое время я не мог определить в сумраке храма источник освещения, потом глаз, повращавшись, нашел смутно мерцающую золотую пластину с изображением кого-то, заросшего множеством змеящихся волос. Да и вдобавок прилагалась к нему двуглавая змея, изгибавшаяся сверху дугой — на манер хомута.

Снизу от фриза была парочка масляных ароматизаторов-светильников, осыпанных ониксами. В центре зала имелся небольшой бассейн неясной глубины, ближе к фризу — алтарь из матово-черного почти незаметного камня в виде черепахи с человеческой головой. Там и сям были установлены идолы — изваяния двухголовых, или кошкоголовых, или птицеголовых демонов с широко раззявленными ртами, с клыками, со странными жестами рук, с провалами глазниц. Ощущения были крайне давящие, но я мигом успокоил себя — дескать, вся эта театральная примитивщина неспособна на меня, тертого-жеванного, повоздействовать.

Жрец подвел меня к бассейну и, брызнув в мое умное лицо затхлой водой, гавкнул резко-вопросительно: «Уку пача?» Я отрицательно повертел головой. Ведь стоит мне признаться, что я пришелец из нижнего мира или, что одержим его темными духами, как палица с шестигранным навершием опустится на мою содержательную голову. Недаром же это грозное оружие держит в своих широченных ручищах помощник жреца — нешуточного вида мужик с пуком смоляных волос, стянутых веревкой на затылке.

Запахло чем-то невкусным, другой помощник жреца поднес ко мне чашу с тем содержимым, которое называлось «айя уакак». К сожалению, чаша представляла собой череп. Я закочевряжился, тут мне вывернули руки и, схватив за челюсти, разжали рот. После чего в него полилась гнусная густая с комками слизи жижа, которую приходилось торопливо глотать, чтобы не захлебнуться. Помощники жреца по ходу пития беззлобно посмеивались — видимо над моей неприязнью к чудесному напитку. Через полминуты я, икая, расположился на краю бассейна, в то время как остальные граждане покинули святилище и затворили мощные двери.