Книга: Путь, исполненный отваги. Задолго до Истмата
Назад: Глава 17. Гея. 1707 Российская империя. Взгляд извне
Дальше: Глава 19. Гея — Унтерзонне. Время смазано Точка кипения росы

Глава 18. Гея. 1707
Взгляд изнутри

Раннее августовское утро. Только-только столичные петухи успели третий раз проорать славу новому дню. Караульные с тяжелыми после бессонной ночи лицами споласкивают эти самые лица водой из походных баклажек и неспешно убирают рогатки, чтобы запустить на улицы городскую ассенизационную службу: дворников, золотарей и прочий, не слишком гордящийся нужным своим ремеслом люд. Самый странный час — между пятью и шестью часами утра. Для кого уже утро, а для кого — глубокая ночь. Час зевания «жаворонков», людей, у которых наиболее плодотворно и активно проходит первая половина дня. Через мгновения они выползут из своих постелей и, путаясь в исподнем, проследуют в нужные чуланы и к рукомойникам.
В посадах натужно и недовольно заревели разбуженные коровы — заспанные хозяйки принялись подмывать и доить скотину. Хозяева еще в постели — сегодня праздник. Преображение Господне — один из двенадцати двунадесятых праздников. Работать в сей день, как утверждает духовенство, грех. Вычитано давным-давно между строк Евангелия, сомнению не подлежит. Еще полчаса покряхтят мужики, да и встанут — мыть рожи да чесать бороды. Затем полезут в сундуки, дабы надеть праздничную одежу: польские кунтуши, шерстяные армяки, расписные кафтаны, вышитые рубахи.
Порты с завязками, рубаха-косоворотка, жилетка, поверх жилетки кушак, на ноги — мягкие сапоги с отворотами. Не забыть шапку — непременный атрибут уважающего себя мужика, да сунуть за щеки по деньге. День сегодня обещает быть жарким. Подумает мужик, да и спрячет в шапку алтын — на всякий случай. Гулять так гулять. Вышел хозяин во двор, глянул в кадку с водой... красавец! Теперь и к церкви можно прогуляться. Хлопнул калиткой, была не была!
— Лексей Кузьмич! — донесся со двора женкин голос. — Петушков-то робятам прихвати!
— Прихвачу! — буркнул мужик. — Чтоб вас всех прихватило! Отдохнуть не дадут.
Потоптался мужичонка у дверей корчмы, подумал. Не след до заутрени желудок поганить — грех разводить. Побрел дальше. В конце улицы повстречал дружка, скорняка из соседнего цеха. На груди — бляха гильдии, нос востер.
— Тьфу ты! — плюнул Лексей. — Погодь, Тимоха, зараз вернусь!
Припустил домой, хотя и дурная примета возвращаться. Но без нагрудного знака Лексей Кузьмич и не мужик вовсе. Босяк с большой дороги, без ремесла и гильдии. Тимоха вон, работник не ахти какой, бляху надраил так, что глазам глядеть больно.
— Глашка! — заорал, возвращаясь. — Кинь скотину да принеси мою бляху! Сапогами наслежу!
Баба заохала, бросила все дела и заспешила в избу. Через несколько минут Лексей Кузьмич вернулся к Тимофею этаким гоголем. На груди справа сияла бляха скорняжного цеха Второй столичной мануфактуры, глаза лучились самодовольством.
— Хорошо, гусь! — оценил Тимоха. — Куда почапаем?
— За «гуся» и в рыло схлопотать недолго, — предупредил Алексей, — а почапаем мы, пожалуй-ка, к храму на набережной.
— К «Александрии» что ли? — переспросил дружок. — Эт можно. А не зайти ль нам в трактир?
— Совсем стыд потерял! — укоризненно покачал головой Алексей. — Кто же до заутрени скоромится?
— А я согласен и на капустку под чарку, — протянул Тимоха, — кто тебя заставляет пироги жрать?
Лексей Кузьмич прикинул. В самом деле, отчего и не тяпнуть по шкалику, запив кислыми щами? Опять же проповедь короче покажется, да и ноги не так устанут.
— Пошли! — шмыгнул носом он.
В трактире «Три борова» было непривычно тихо и по-праздничному чисто. Изредка сюда заглядывал сконфуженный мужик, выпивал чарку, занюхивал рукавом и уносился прочь. Половой неодобрительно посматривал на похмельных и выразительно вытирал крупные руки о чистый рушник.
— Дядя, нам бы по стопарику! — произнес Алексей простуженным голосом. — Что-то с утра в горле першит.
Половой молча поставил на стойку два глиняных стаканчика и наполнил их из графина.
— И бутылочку кислых щец! — пропищал Тимофей.
— Мануфактурой занюхаешь! — отозвался половой густым басом. — Не гневи Господа с утра пораньше.
Конфузясь, опрокинули. Скоренько поблагодарив полового, кинули ему полушку.
— После обеда зайдете, еще по чарке налью, на сдачу, — равнодушно сказал им вслед трактирный слуга.
По улице шли молча, и только когда повернули к набережной, Тимоха не выдержал:
— Что за времена настали! Батя мой в Преображение из дому уже пьяный выползал, в церкви храпел! А нынче стыдно с утра шкалик пропустить!
Алексей шмыгнул носом. Тимоха же продолжал возмущаться:
— А что человеку трезвому в церкви делать? Без ста грамм все равно не понять, о чем поп бормочет! Гимназиумы пооткрывали какие-то, студиозы гуляют с хмельными мордами! А честному человеку с утречка и не принять!
— Ты поосторожнее, Тимоха! — предупредил друга Алексей. — Как бы за такие слова тебе задницу не взлохматили!
— Я сам взлохмачу кому хошь! — отозвался Тимофей. — Я в праздник выпить хочу! Я цельную неделю отработал на совесть, и душа моя веселья требует!
— Стоять! — На них набрел конный гвардейский патруль. — Рановато, робята, для веселья исчо!
Двое молодцев-гвардейцев заступили дорогу и, не слезая с лошадей, уставились на наших героев.
— Этот в норме! — ткнул стеком в Алексея один. — А ты, дружок, воздержался бы! В храм Господень идете небось, неужто не стыдно?
— Все в порядке, господа гвардейцы, — заступился за товарища Алексей, — приятелю свежий воздух в башку ударил, так он болтает лишнее.
— Ручаешься за него? — строго спросил один.
— Да! — облегченно выдохнул мужик. — Мы в церковь на набережной идем.
Второй гвардеец переписал в свой кондуит номера блях и милосердно отпустил их.
— Видал, Кузьмич! — шепотом обратился к приятелю Тимофей.
— Видал! — устало ответил Алексей. — Теперь если ты куда вляпаешься, отвечать придется мне. Хоть ты больше сегодня и не пей!
— Ну, это ты загнул! — возмутился товарищ. — Службу отстоим, а дальше — шиш! Право имеем.
К церкви подошли как раз к началу заутрени. Чинно, не толкаясь, вошли в храм, сняли шапки. Почти двухчасовая служба пролетела мгновенно — священник отец Серафим в парадном облачении толково читал проповедь, сытый дьякон расторопно перелистывал страницы требника. Святой отец говорил о доступных и понятных вещах: о страдании, коварстве и людской черствости. Пересказал своими словами историю, как Иисус Христос возвел на гору Фавор трех апостолов и открыл им свой истинный лик. Как прониклись Петр, Иаков и Иоанн, слыша слова Бога-Отца, признавшего Бога-Сына. Многие в этот момент подумали вовсе не о библейских канонах, а о собственных непризнанных детях; уразумев сие, священник глянул на мирян с амвона лукавым взором и лишний раз благословил паству.
Торжественная служба закончилась словами, что Преображение есть явление Сына при свидетельстве Отца в Духе Святом, то есть откровение всех Лиц Святой Троицы. Произнеся эту абракадабру с возвышенным выражением лица, отец Серафим пригласил всех желающих остаться на торжественную литургию. Алексей, может, и остался бы, уж больно хорошо поп толковал о всяких умных вещах, но снедаемый плотскими мыслями Тимофей уже тащил его к выходу за рукав рубахи.
— Тише ты, — прошипел Алексей, — оторвешь канву, Глафира тебе ятра оторвет!
На улицах заметно прибавилось народу. Нарядные парни чинно вели под руку своих девчат в сторону Центрального парка, туда же неслись и купеческие тройки, на которых восседали бровастые купцы первой сотни и их нарумяненные женки. Купеческие недоросли гуляли сами по себе: кто со своими гильдиями, кто со студиозами-однокашниками. Кстати, высочайшим повелением в день шестого августа количество конных экипажей было ограничено. Лишь купцы из первой сотни да лица, имеющие чин не ниже шестого, могли разъезжать в каретах и повозках, да и то согласно «Правилам езды в дни народных гуляний» и далеко не по всем улицам.
Наши герои следовали в шинок, известный среди ремесленников под названием «Пивной погреб Акселя», — небольшой погребок, где можно было прилично выпить, а если повезет, то и качественно схлопотать по морде. Сие питейное заведение было облюбовано как ремесленниками некоторых уважаемых гильдий, так и студиозами университета. Среди представителей интеллигенции и пролетариями весьма часто происходили разборки, заканчивающиеся банально: приезжала жандармерия и уволакивала наиболее активных участников потасовки в кутузку. Наутро провинившимся выписывали штраф, рецидивистов пороли, но всех отпускали по домам. Называлось это странным термином «Воспитательная работа среди населения».
Алексей с приятелями благочинно вошли в погребок и, заказав полуштоф хлебного вина и блинов с хреном, уселись в уголке около холодной печки. Время летело весело, полуштоф сменил графин штофа в полтора, к приятелям подсел порядком захмелевший подьячий и заплетающимся языком принялся рассказывать, как сегодня на базаре у него «смуглявый, кучерявый, один зуб со свистом» увел почти полный кошель серебра. Сердобольный Тимоха тут же принялся наливать страдальцу, не забывая и про себя, грешного. Алексей от них не отставал. Неудивительно, что после очередной «порции» подьячий усмотрел в одном из посетителей своего обидчика, на которого тут же насели все втроем.
Подозрительный тип оказался студиозом и поначалу попросту весело отослал не вязавшего лыка подьячего к чертям собачьим, но, получив по скуле от Тимофея, веселость потерял. К счастью для него, в шинок он пришел не один. Увидав, что их боевой товарищ падает под лавку, на Тимоху навалились еще трое. Тут пришел черед Алексея. Ухватив лавку, он попер на врага...
Шустрый трактирщик выскочил на улицу и засвистел в свисток, призывая патруль. Гвардейцы, направленные в этот день для усиления полиции, разбираться не стали. Похватали правых и неправых и свезли в околоток. Был уже вечер. Околоточный надзиратель давно отправился домой, так что напрасно задержанные буянили — вертухаи их просто окатили холодной водой и рассадили по камерам. Тимофей и Алексей Кузьмич снова оказались вместе.
— Во, сучьи дети, что вытворяют! — бубнил Тимоха. — Немного пошалили, даже не покалечили никого, а нас — в кутузку. Как каких-нибудь разбойников, понимаешь! Как татей каких! При Петре Лексеиче народу драться, душу потешить, не возбранялось! Даже если кому и око выбьют — тряпочкой прикроет, и ничаво...
— Утомил ты меня, Тимоха, — лениво произнес Алексей, — через тебя сегодня одни неприятности.
— Ты что, Кузьмич, побойся бога! Нешто я виноват, что подьячий в этом проклятом студиозе татя признал? Ведь он побожился, что энтот окаянный паря у него кошель срезал!
— Ну и где теперь твой подьячий? — прикрыв глаза, поинтересовался приятель.
— Ваш подьячий уже других дурней нашел! — отозвался один из обитателей камеры. — Я эту людскую породу хорошо знаю. У него сговор с трактирщиком: тот закрывает глаза на его мелкие проделки, а этот людей на угощение раскручивает. Потом, когда заваруха начинается, он пьяный под стол падает и кошели сам срезает у дерущихся. Так-то, братцы!
— И когда только успевает! — восхищенно присвистнул Тимоха. — Вроде пьяный был в стельку!
— Прикидывается, — уверенно ответил голос из темноты, — только возле него кто-нибудь свалится, тут же трезвеет. Даже из-за щеки грошики достает, умелец.
— Это как? — удивился Алексей. У него ужасно болела голова, и хотелось спать. В камере еле горела лучина, больше подчеркивающая темень, нежели разгоняющая ее. Лиц сокамерников видно не было вовсе.
— Как огреют тебя по башке лавкой, разве учуешь, кто за щеку залезет? — хохотнул голос.
— Скотина! — простонал наш герой. — Я этого подлеца-подьячего хорошо запомнил!
— Удавим! — пообещал Тимоха. — У нас с Кузьмичом из-за него неприятность будет. Сегодня шиш выпустят, только завтра, а что мы мастеру скажем? Как пить даст лишит премиальных за неделю!
— Это из-за тебя, друг сердечный, неприятность! — повысил голос Алексей. — Кто на набережной выёживался? За кого я поручился? Кто пригласил за стол того урода? Тебе что, смыслу в жизни захотелось? Уж погодь, выйдем. Я поднесу тебе смыслу из-под Гальки Кулаковской! Я дитям сегодня должен был петушков принести, что я им завтра скажу? Глафира моя коситься будет! Вот я ей скажу, что из-за тебя, буяна, меня мастер премии лишит, угадай, как ты мимо моей калитки ходить будешь?
— Ладно, Кузьмич! — отозвался из своего угла Тимофей. — Обойдется как-нибудь.
— Тебе, горлопану, все одно как с гуся вода! — сказал знакомый голос. — Человека подставил и сейчас спать будешь.
— А ты кто, чтоб мне указывать? — рассердился Тимофей. — Сиди тихо и не рыпайся. Не то могу поднести...
— Кузьмич, будь добренький, посиди тихо, — неожиданно кротко произнес голос, — я сейчас твоему дружку растолкую «про физиологию птичек и зверушек». Давайте-ка, братцы, темную этой скотине устроим.
Утром в семь часов Алексея с Тимохой вызвали к околоточному. Там же находился и судебный пристав.
— Из-за того, чтобы такие козлы не опоздали, не дай бог, на работу, мне приходится вставать в пять часов, — проворчал околоточный — толстяк с рябым лицом. — Синицын, сукин сын, ты в который раз мне попадаешься?
— В первый, — быстро ответил Тимоха, лицо его отсвечивало черным с синими переливами.
— Полтора алтына в кассу и пошел вон! — Пристав сделал в журнале соответствующую запись. — Теперь ты, Макоедов! — Толстяк упер в Алексея тяжелый взгляд свинячьих глаз. — Тут от гвардейского патруля сигнал пришел. Поручился ты за своего приятеля... Алексей Кузьмич.
Околоточный встал и принялся расхаживать за барьером, точно обожравшийся конских каштанов петух. Взял лист бумаги с донесением патрульных, перечитал. Затем потянулся за показаниями стражников, бывших в шинке.
— За сорок лет обоим, а ума ни хрена не нажили! Как ты думаешь, Филипп Терентьевич, — обратился околоточный к приставу, — что нам с этим героем делать?
— Десять суток ареста, — равнодушно ответил пристав, — и пятиалтынный — в помощь калекам. Если он такой дурак, что дружку своему зубы не повыбивает, то глухо дело.
— Я ему голову скручу, чтоб жопу собственную увидел! — мрачно пообещал Алексей.

 

На вторые сутки (первые зачлись в качестве дознавания) Алексея Макоедова отправили в распоряжение коменданта здания, в котором располагалось министерство культуры. Комендант, сухонький старичок годков шестидесяти, добродушно принял «штрафника», расписался в приемной ведомости и отпустил конвойных.
— Таперь я за тебя отвечаю, — сказал он Алексею. — Убегишь — с меня шкуру сдерут.
— Не убегу, — искренне ответил наш герой, — у меня домишко на Курьей слободке, женка Глафира Андреевна да шестеро детишек. Дед, слушай, я птенцам-то своим петушков куплю, у меня алтын ишшо остался, — снесешь?
Старичок поглядел на штрафника из-под мохнатых бровей.
— Не успел прийти, а я уж у него на побегушках! — прогудел он озадаченно.
Алексей виновато потупился.
— Прости, дедушка. Женка моя там в неведеньи...
— Лады! — прервал собеседника дед. — Я сейчас тебя к работе приставлю, да и схожу. Нешто я не понимаю.
— А куды мне, дедушка?
— Куды-куды, — проворчал старик, — на муды! Так твой новый начальник выражается. Пошли, что ль?
Поднялись на третий этаж по широкой лестнице с покрытыми лаком перилами и резными балясинами. Паркетный пол там был устлан широким ковром, у края которого стоял массивный стол секретаря.
— Куды, Матвеич? — спросил дьяк, сидевший за столом.
— На муды! — привычно ответил старик.
Дьяк гнусно захихикал:
— Частенько ты туда ходишь, Матвеич. Гузно опосля нужника чистишь?
— Заткнись, Федька! — посоветовал комендант зарвавшемуся дьяку. — Мозоль отвалится.
Комендант отворил дверь в кабинет и поманил Алексея пальцем:
— Пойдем, мил человек, нам сюда надоть, к Иннокентию свет Михалычу.
В большом светлом кабинете, окна которого были лишь слегка задернуты шторами (по случаю избытка солнца), Алексей не сразу обнаружил самого министра. Иннокентий Михайлович сидел за массивным двухтумбовым столом в самом уголке кабинета, между большой пальмой в чугунной кадке и высоким приспособлением в виде колокола на длинной ножке. Это был торшер, на стойке которого угнездились два горшка с геранью — министр был поклонником фиолетового цвета. Над головой министра висело изображение императрицы — цветное глянцевое фото. Не имеющему никакого представления о таинствах фотографии Алексею картина понравилась.
— Господин министр, — почтительно произнес комендант, — прошу прощения.
Иннокентий Михайлович поднял голову.
— А, Матвеич, друг мой! Рад вас видеть!
Министр вышел из-за стола легкой пружинящей походкой, несмотря на добрых семь пудов веса, и оскалился в приветливой улыбке. Алексей с удивлением отметил, что министр как бы не младше его самого.
— Вот, Иннокентий Михайлович, привел вам человечка. Из этих самых, трудных...
Толстяк перевел взгляд синих глаз на Алексея. Макоедова утром вместо завтрака окатили изрядно водой — два ушата истратили. Хотя в четверг Алексей был в бане, но в кутузке запахи не самые приятные, пришлось стерпеть. Но под взглядом толстяка он почему-то подумал, что надо было вылить на пару ушатов больше.
— За что вас наказали? — полюбопытствовал министр.
— Шалили в шинке, — неопределенно ответил Алексей, — морды били.
Иннокентий Михайлович развеселился. Глянув на коменданта, жестом отпустил его, но старик остался на месте.
— Обещался я вот этому горюну снести весточку до дому, — ответил Матвеич, — давай свой алтын, человече, пойду за петушками для твоих чад. Бабе купить гостинец какой?
— Что душа подскажет! — пожал плечами Алексей и уже вдогонку крикнул: — Дедушка, а деньгу и пропить можешь!
— Непьющий у нас комендант, — заметил министр, — печень шалит.
— Требуха — штука такая, — согласился Макоедов, — ежели прижмет, то и тещу мамой назовешь. А на кой я вам сдался, господин министер? Я ведь и не шибко грамоте разумею, про культуру-то вашу слыхом не слыхивал.
Министр усмехнулся.
— Не слыхивал, говоришь? Людям забывал «здравствуйте» сказать, в суп чужой плевал, под соседской калиткой гадил?
Алексей хмыкнул. Забавный мужик — этот министер.
— Скажете тоже! С детства не приучен.
Иннокентий Михайлович подошел к аквариуму, стоящему на столе, и бросил туда горсть сухого корма.
— Про попугая императрицы слыхал? — спросил он вдруг у Макоедова.
— Кто же про него не слыхал, — осторожно ответил тот, — говорят, ругаться птичка может на языках разных. Забавная птичка.
— Забавная, — согласился министр, — так вот, друг Макоедов, ежели сия птица ругаться зачнет в присутствии Софьи Алексеевны, никто ведь и не подумает, что она — некультурная, верно?
— Что взять с птахи, — пожал плечами Алексей, — божья тварь.
— Человек — тоже божья тварь, и ты, и я, — развеселился Иннокентий Михайлович, — однако тебе и в голову не придет без портов по улице пройти.
Наш герой насторожился.
— К чему вы это, господин министер? — спросил он.
— А вот к чему, — голос министра внезапно изменился, стал серьезным, — ежели ты сейчас подумаешь и ответишь, чем тут мы занимаемся, то служить тебе у меня. А ежели не придумаешь — отправим улицы мести. Да, один момент! Сначала поразмысли, ибо если ляпнешь, что мы учим попугаев в портках вышагивать, то получишь еще десять суток, это я обещаю твердо.
Алексей по приказу министра сел на небольшой кожаный диванчик и принялся размышлять. Мужик-то он был вообще башковитый — через год вполне мог в мастера выйти, но тут задача была иного плана. Про попугаев в портках он упоминать, конечно, не собирался. Он думал, что министерство обучает попугаев, чтобы ругались, когда мужика без портков увидят. Еще слегка подумав, он решил, что вряд ли. К сожалению, мало кто из простого трудового люда в этом времени умел «абстрагироваться» — этому приходилось учить, ломая привычные стереотипы: сарафан — баба (а не трансвестит; особо продвинутые вспоминали, что сарафан слегка похож на рясу), борода — мужик, колокол — церковь, грех — баба (опять же).
Посему пришлось этому Макоедову пригрозить дополнительным наказанием, создать стимул, чтобы мужик не брякнул первое, что придет на ум. К счастью для себя, Алексей вспомнил самое начало беседы: гадить у соседской калитки, вежественность, божий страх. Что-то хотел министр услыхать иное...
— Ну что, мой друг, — спросил Иннокентий Михайлович минут десять спустя, — пришло что-нибудь на ум?
— Умишко! — вздохнул Алексей. — Хоть топите, хоть вешайте, господин министер, но в голову ничего, окромя десяти библейских заповедей, не лезет!
— Вот и прекрасно! — обрадовался министр. — По крайней мере что-то осмысленное сказал. Но ты хотя бы приблизительно понимаешь, что означает слово «культура»?
Собеседник вздохнул:
— Мудреное слово, а чего значит? Погодьте, перед Дворцом Чудес этих культур немерено!
— То скульптуры, — кротко поправил министр, — давай-ка мы вот как, дружок, поступим. Я попытаюсь тебе объяснить, если ты поймешь — то мы с тобой сработаемся. Если нет, отбываешь свои сутки — и катись к женке. Договорились?
Алексей кивнул. Иннокентий Михайлович напрягся, попытался мыслить на уровне человека, сидящего перед ним. Затем вспомнил серию книг Юрия Никитина, закупленную в Москве двадцать первого века, в которой Вещий Олег пытался двигать понятиями этой самой культуры не в пример раньше. У пещерника получалось это с трудом, но все-таки получалось. Но там закон жанра обязывал, а тут...
— Слушай, Лексей, — по-братски обратился он к мужику, — среди нас понятие культуры толкуют такими словами, что без пол-литры не разберешься. Я попытаюсь объяснить попроще. Ты знаешь, что отличает человека от зверя?
— Скажете тоже! — разобиделся Макоедов. — Ни один зверь город построить не додумается, хотя хату каждый себе сам строит... а ласточки? А! Вот! Церковь ни один косолапый еще не додумался построить!
Симонов вздохнул. Это было «почти», но не совсем. Он подбодрил собеседника:
— Правильно. Религия — это одна из составляющих культуры. Я тебе расскажу, как определял культуру один мудрец... он давно жил...
Министр подумал, что Никитин на него не обидится. Ведь для этого мужика что триста годков до, что триста после — один хрен. Небытие. Особая форма.
— Часто культуру путают с цивилизацией! — вдохновенно начал он, но Макоедов, услыхав еще один непонятный термин, пригорюнился. — Если взять одиноко стоящее дерево, а рядом поставить кучу всякого зверья из Библии, кому в голову придет первому свалить это дерево? — навскидку задал он вопрос.
— Человеку, конечно! — довольно ответил Алексей. — Бобер, правда, тоже могет. Но ежели посреди чиста поля, то только человек.
— Чище не бывает! — поспешно согласился министр. — Только дерево... его же голыми руками не свалишь.
Макоедов приосанился, словно всю жизнь посещал занятия в школе для дебилов. «Сейчас слюну пустит!» — с ужасом подумал Иннокентий Михайлович.
— Так ведь для этого дела топор придуман! — сообщил Алексей.
— Ну вот! Топор — это один из признаков цивилизации, — облегченно выдохнул министр. — А скажи, у тебя дома есть топор, а к тебе вломился пьяный сосед. Перепутал дома: твой и свой. Как ты поступишь?
— Ежели бодаться зачнет — в рыло съезжу, — с удовольствием ответил Алексей, — да через забор и перекину.
— А кто тебе мешает топором по морде ему съездить? — тихонько спросил Иннокентий Михайлович.
Довольная физиономия сразу поникла.
— Дык ведь, господин министер, разве можно? Это ведь сосед. За это и на каторгу недолго...
— А если обухом по затылку, аккуратно? — допытывался настырный Симонов.
— Да что вы! Это ведь сосед! За что его топором бить, ему кулака мово хватит за глаза!
Иннокентий Михайлович подошел к столу и налил себе из графина воды. Выпил. Предложил Макоедову. Тот шмыгал носом и обиженно сопел. Министр подошел к нему и сел на стул напротив.
— Так вот, друг Алексей, культура — это то, что мешает тебе соседа, когда он, обмишулясь, попал к тебе домой, зарубить топором. И просто размахивать этим топором направо-налево. Это то, что сдерживает человека, когда он может натворить глупостей. Но и не только это. Если один хозяин выходит по нужде в нужной чулан за домом, а другой справляет нужду у самого крыльца, то у кого из них уровень культуры выше?
— Понял! — внезапно воскликнул прозревший Алексей. — У меня калитка покосилась — я ее поправил, а Тимоха так и ходит вторую весну. Это значит, что у меня больше этой самой культуры, так?
— Так! — протянул ему руку Симонов. — Значит, не все еще потеряно, скромный ты мой. Есть еще порох в пороховницах. Ты уж извини, Алексей Кузьмич, пришлось нам с тобой попотеть маленько — но дело того стоило, поверь мне.
Макоедов настороженно смотрел на министра. Ему до сих пор было не ясно: на кой хрен сдался столь почтенному учреждению обычный скорняк? Все эти речи про культуру и благочестие, к чему все это ведет?
— Господин министер, — нерешительно начал он, но Симонов не дал ему завершить.
— Перво-наперво, господин Макоедов, нам с тобой необходимо правильно говорить. Никакой я вовсе не «министер», скажи нормально — «министр», без этого вашего дурацкого «е» на конце. Ведь вели я тебе произнести слово «компостер», ты ж его моментом превратишь в «компостырь», так?
— Так ведь, господин министер... министр, простому люду никак нельзя глаголить, как знатным боярам, — изумленный тем, что министр не знает таких простых вещей, выпалил Алексей, — оттого-то я и «Ляксей», а сосед — «Тимоха». С младенчества так учили.
— Так вот. Теперь прежние правила отменяются. В школах и гимназиях нынче учат правильному выговору. Давай-ка и ты, браток, учись — я ведь тебя, Алексей Кузьмич, хочу назначить смотрителем по культуре в посаде текстильщиков, Попался в колесо, значит — беги! Называется — принцип военной демократии. Что делать и прочие обязанности — узнаешь завтра на общем собрании смотрителей. Наперед скажу, что вас ожидают учебные курсы: несколько месяцев занятий при университете и практика на месте. Согласен?
— Мне — в студиозы? — переспросил Алексей. — Господин министр, мне уж на пятый десяток перевалило! Какая тут наука, до внуков бы дожить!
Иннокентий Михайлович произнес еще несколько ободряющих фраз, после чего отправил Макоедова в приемную — дожидаться коменданта, дабы тот устроил Алексея в интернат. Обучение должно быть на полувоенной основе с отрывом от производства, иначе этих чертей на занятия будут ждать до обеда. Было еще несколько неотложных вещей, связанных с организацией этого нового для столицы дела, но разобраться с ними Симонову не дали. Прибыл спецкурьер из Восьмого отдела. Волков призвал свою команду в срочном порядке прибыть в центральную резиденцию.
Вздохнув, Иннокентий Михайлович сыпанул рыбам еще немного корма и передал, чтобы приготовили пролетку. Сообщение пришло с грифом «Весьма срочно».
Назад: Глава 17. Гея. 1707 Российская империя. Взгляд извне
Дальше: Глава 19. Гея — Унтерзонне. Время смазано Точка кипения росы