Глава девятая
Шоссе № 99, штат Калифорния, Западно-Американская
Конфедерация. 27. 07. 2015, 22 часа 20 минут
Уже час, как она миновала последний жилой город и теперь катила в полной пустоте; было как-то слишком долго слишком безлюдно, дорога сама летела навстречу, и подрагивающим рулем ее нужно было решительно удерживать в растянутом голубоватом полукруге — поэтому Юлька в первый момент даже обрадовалась настигающему звуку моторов, и свет фар в зеркальце заднего вида показался веселым…
Они обогнали ее один за другим: три простых — но очень больших! — мотоцикла, потом четырехколесный, потом — какое-то немыслимое сооружение из хромированных труб, огромного мотора, прожекторов и тракторных, наверное, колес. Все это оглушительно ревело, выбрасывая густой дым и пульсирующие языки пламени…
Сзади догоняли другие.
Юлька чуть сбросила скорость и взяла вправо — на всякий случай, но ее очень грубо подрезали, а потом попросту прижали к обочине. Она не успела опомниться, как оказалось, что «самурайчик» стоит, упершись в зад того плевавшегося огнем чудовища, а со всех сторон ее окружают слепящие фары. За фарами угадывались рули и руки, а больше ничего.
Потом огромный черный парень в белом кожаном костюме оттолкнул Юльку — она отлетела на пассажирское сиденье, — сел на место водителя, схватился за руль, чудовищно напрягся — машинка заскрежетала — и оторвал руль! Он вскочил на сиденье, потом на капот, держа руль над головой, — и все вокруг потонуло в реве глоток, клаксонов и моторов.
Юлька обнаружила, что чехол со спиннингом лежит у нее на коленях, а указательный палец нащупывает спусковой крючок винтовки. Это было нелепо: надо еще дослать патрон, надо снять с предохранителя… да и вообще — стоит ли стрелять?..
Как уже было с ней в опасных ситуациях, она чувствовала страх, но его оттесняло куда-то в ноги другое: холодное спокойствие, даже некоторая замороженность — и ощущение идущей сквозь нее лавины нужных и ненужных знаний, воспоминаний, вопросов, ответов, решений… на секунды или десятки секунд она становилась почти гением, вот только ноги прирастали к месту…
И жаль, что потом нельзя было восстановить это состояние и почти ничего нельзя было вспомнить. Оставались страх — и досада.
С трудом спустив ноги на землю, Юлька сделала три шага в сторону, ожидая окрика, или грубого хапка, или удара в затылок, но был только шум и крики. Ее оттолкнули, но не зло и за спины, просто чтобы не застила.
Из-за затылков и вздернутых рук она видела, как ее покалеченного «самурайчика» подцепляют к нескольким мотоциклам и тому чудовищу, моторы разом взорвались, и все окутало пылающим дымом. Упряжка медленно потащилась вперед, и следом двинулась вся стая. Потом Юльку похлопали по плечу и что-то проорали на ухо, она не поняла, но морда, обращенная к ней, была сияющая, ее снова похлопали по плечу, уже сильнее, а потом — по заднему сиденью мотоцикла. И, не веря себе, Юлька просто села сзади и левой рукой обхватила водителя.
У него были сплетенные в тугие косички длинные волосы и мягкая белая кожаная куртка.
Они догнали упряжку, почти пробились к «самурайчику», потом отстали. Все байкеры были негры, все в ослепительно белой коже, все мотоциклы сияли хромом и светились сотнями лампочек — как новогодние елки. Или рождественские. От этого веяло нереальной жутью.
Через два-три километра кавалькада свернула вправо, на дорогу поуже, — сначала через поле, потом — по опушке леса, потом впереди показались огни, дорога раздвоилась, а на самой развилке по кускам вывалился из темноты огромный автокран.
Здесь стали останавливаться, кружить, газуя, занимать удобные места и потом глушить моторы. Юлька сползла с мотоцикла; ноги уже слушались.
— Ты кто? — спросил, оборачиваясь, тот парень, который ее вез.
— Рита, — сказала Юлька. — А ты?
— Я Омар. Мы патриоты, понимаешь? А у тебя — джапская тачка. Зачем?
— Кататься.
— Катайся на калифорнийской. Рубишь?
— Какая завелась. Рубишь?
— А! Так это не твоя? —Ну!
— Бумс. Пошли тогда смотреть!
И они пошли смотреть. «Самурайчика» уже подцепляли к крюку, и кто-то запускал движок крана.
Огромный парень, все еще держа в руках оторванный руль, вскочил ногами на бак вздернутого на дыбы мотоцикла.
— Черти! Мы поймали еще одного япошку! Вы помните Пирл-Харбор?! Вы помните, как они отрубали мечами головы нашим летчикам? Вы помните, как они по частям скупали Фриско и Эль-Эй? Как они сперли наше виски и наш бейсбол? Как узкоглазые тачки катили по нашим дорогам, как будто это дороги в ихней Джапландии или какой-то занюханной Европе? Вы все это помните, черти?!
— Да-а-а!!!
— Так какой приговор этому гаду?
— Смерть!!!
— Что? Не слышу!
— Сме-е-е-ерть!!!
— Еще раз!
— Убей его! Смерть! Смерть узкоглазым!!!
— Смерть!!!
— Сме-е-е-е-ерть!!!
— Уррра-а-а!!!
— Вздернуть его! Вздернуть!
— Ша, черти! Суд состоялся! Приговор вынесен!
— Да-а-а!!!
— Привести в исполнение!
— А-а-а-а!!! Дава-а-ай!!!
Взревел старинный дизель, что-то заскрежетало, тросы напряглись — а потом «самурайчик» приподнялся, несколько секунд пытался устоять на задних колесах, вытянуться — но не сумел, оторвался от земли и судорожно закачался в петле.
— Правосудие свершилось! — загудело над головой.
Где-то над планетой Тирон
Серегин очнулся. Или ему так показалось. Или он очнулся уже не в первый раз. Вынырнул, погрузился, вынырнул снова, снова погрузился…
Тошнило, как после основательной нервной попойки на пустой желудок.
Он сморщился и попытался открыть глаза.
Как было темно, так и осталось.
Хотя нет. Темнота таяла, словно черный воск, оставляя такие же черные фигуры: двое, плечом к плечу, на темно-темно-фиолетовом фоне…
Он приподнялся на локте и неожиданно для себя застонал — от тянущей боли и армии мурашек, набросившихся на всю левую половину тела.
Одна из фигур шевельнулась, и тут же где-то рядом затлел тусклый синеватый свет.
— Ты как? — спросил кто-то очень знакомый.
— Нич… чехо… — говорить было трудно, будто что-то застряло в горле. — Нор… мально.
— Пить хочешь?
— Страшно.
— Пошурши там, рядом с собой…
— Пошурши… — проговорил Серегин знакомое слово. — Гришка, ты?! Живой?
— Да я, кто еще…
Это был Гриша Фогман, считавшийся погибшим два месяца назад.
— Ну ни хрена… — прошептал Серегин, нашаривая тем не менее флягу — чапскую, из прочного красного стекла, обшитую ноздреватой пружинящей кожей птицы тубсы, нелетающей хищной падлы размером с осла. В Сайе они встречались редко, а на юге, говорят, охотились стаями, твари… Пробка разбухла, пришлось проворачивать ее зубами. Во фляге было густое кислое вино со смолой — местное подобие рицины. — Ф-ф!.. — Три глотка, четыре, пять… надо остановиться. — Спас, Гриша, ну просто спас…
— Спа-ас… — передразнил Фогман. — Ты уверен? А если из огня на сковородку?
— Огня они не развели, не успели… Слушай, а что это за катер?
Фогман перебрался к нему. Серегин сел, и теперь лицо бывшего героически павшего находилось почти рядом, сантиметрах в сорока, освещенное низовым красноватым светом, неизвестно откуда идущим — на кораблях нанимателей такого рода фокусы были в обычае.
— Катер мой, — сказал Гриша. — На руле приятель Тимграус, я бы вас познакомил, да он по-русски ни бум-бум. А ты же, я помню, — ни на лингве, ни знаками…
— Не понимаю, — сказал Серегин. — Откуда у тебя катер? И вообще — что с тобой произошло? Мы же тебя за мертвого держали.
— Ну… почти и не ошиблись. Дня три я мертвым побыл… Очень прикольно, должен сказать. Как-нибудь при случае — советую. Да ты не пыхти, Серегин. Все я тебе расскажу… просто тут такое дело, что не знаю, как начать. В общем, так. Я решил разобраться что к чему. Давно еще. Мне, понимаешь, показалось как-то, что и за белых, и за черных играет кто-то один. Не очень умело играет и не очень умело скрывается при этом…
— Для тупого сержанта ты наблюдателен, — сказал Серегин.
— Я очень наблюдателен, — сказал Фогман. — Кроме того, я успел поучиться в трех универах, и мне просто нигде не понравилось…
Рицина вдруг долбанула в голову — горячей кумулятивной струей. В мозгу образовалась дыра с оплавленными краями. Дыру наполнял белесоватый дымок.
— Эй, — сказал Фогман. — Ты что, плывешь?
— На'борот. Все п'нимаю. Как собака. Спать дог… долго не смогу. Рыжие. Классная вещь. Но — пл'вет. Плывет, да. Оно…
Глаза закрылись, и Серегин действительно куда-то поплыл.
— Не спать! — почти крикнул Фогман.
— Такточ…
— Минут через двадцать будем на месте, не позволяй, чтобы тебя разморило, ты понял?
— Ага…
Что-то сверкнуло, потом сверкнуло еще раз. Лицо Фогмана нависало сверху и было страшным.
— Извини…
— Что?
— За по морде.
— Не, нормально. Нормально…
Щеки горели. Но, хватив воздуха — или нашатыря? — сознание стремительно прояснялось.
Будто на гигантских качелях — только что ты был где-то внизу, а теперь уже над верхушками деревьев…
— Слушай, — сказал Серегин. — Если станешь гнать ту же пургу, я сдохну. И уже никакими по морде не поднять. Говори как есть.
— Я стал копаться в дерьме, и на меня вышли.
— Контры?
— Контры — недавно. Нет, это… в общем, это другие. В общем, теперь я шпион, Серегин.
— И сколько уже?
— Четыре года.
— И чей же ты шпион, сержант?
— Это типа подполья. Подробностей пока не могу.
— Зачем тогда вообще?
— Мне нужен напарник. Сразу: против наших ребят мы работать не будем.
— А если я откажусь?
— А почему, собственно?
— У меня контракт. Еще почти год…
— В деньгах ты не потеряешь. В безопасности — выиграешь. А вопросы чести… Наниматели наши — не та публика, чтобы мы западали и медитировали на эту тему.
— Не уверен. Меня они пока не накалывали.
— Впрямую они никого не накалывают… а вернее, накалывают всех нас одинаково. Золота они не жалеют, это верно. Только оно для них не стоит ни черта. Оно синтетическое. Нас нанимают, как негров за стеклянные бусы.
— Дома оно продается. То есть обменивается на бумажки.
— Скоро может перестать обмениваться… Впрочем, это ерунда. Не нас первых парят, не нас последних. Так?
— Гриш, я сейчас ничего не соображаю. Давай попроще.
— Повторяю: мне нужен помощник. Слушай, Серегин: я больше десяти лет оттрубил в Легионе. Из них семь лет — сержантом. Я выучил почти тысячу ребят — и тебя в том числе. Я многих потерял из виду… кто-то продолжает служить, кому-то стерли память и вернули домой, кто-то убит — но по крайней мере об этих мне известно. Но я не знаю ни о ком, кто дослужился бы до гранда, получил гражданство и поселился на Эдеме. Ни о ком, понимаешь?
— А чем я-то могу помочь?
— Помочь — это потом. Я пока просто хочу сказать, что наши с тобой наниматели жульничают.
— И наш священный долг — их разоблачить?
— Нет. Долг есть у меня. Должок. Не священный, а просто из тех, которые не прощают. Да, мы нанимались за деньги — но в качестве солдат, а не мальчиков для битья… Я вас учил воевать и выживать. А вас подставляют под пули — чтобы чапы на вас отрабатывали свои приемчики…
— На нанимателей мне вообще-то насрать, и что они там изобретают… — начал Серегин и замолчал.
Может быть, в нормальном состоянии он стал бы возражать — и возразил бы. Но сейчас его состояние было далеко от нормы: дикая усталость, жара, напряжение боя, обезвоживание, стимуляторы… Сознание сработало как очень сложный калейдоскоп: осколки цветных стекол и просто осколки, слова, чьи-то отрывочные мысли, стершиеся картинки, жест, гримаса, всхлип Санчеса, скрип новенького ремня — все это сложилось вместе, и теперь Серегин знал, что Фогман не врет. Но вместе с тем он знал, что эти же самые осколки, слова, мысли, картинки и гримасы можно сложить в другом порядке и получить совершенно другую правду. А потом перемешать еще раз…
— Насрать, — повторил Серегин. — Вот за ребят я и порвать могу… Но даже если они такие сволочи, во что я охотно верю, скажи мне, друг сержант, чего ты хочешь добиться — в самом конце? На выходе? Ведь по большому счету все из нас получили то, чего хотели: много денег, много пальбы, море водки, куча девок… и друзья. Настоящие друзья. Джентльменский набор наемника. Так, нет? А, Гриш?.. Бонус же в виде Эдема… Спроси кого хочешь: сильно на него рассчитывали? Ни хрена. А то, как нас используют… это ведь никогда специально не оговаривалось, правда?
— Ну, если ты так…
— Нет, постой. Я просто говорю, что не считаю себя обманутым. Вот и все. Но ты предлагаешь мне сыграть в новую игру. Правда, не говоришь, в какую. Чтоб интереснее было играть, наверное… Ну, в общем, да. Наверное. Давай сыграем. В конце концов, выход ведь всегда есть… хотя бы через цинковый ящик. Так, сержант?
— Ну, это… Чем позже, тем лучше.
— Но если я вдруг пойму, что все это — ребятам во вред…
— Не будет такого.
— Я порву, сержант. Понял?
— Ляг.
— Я лягу, лягу… Слушай, а может, просто высадишь меня в замке? Далеко мы оттуда?
— В замке… Во-первых, мы далеко. Во-вторых, в замке уже одни только чапы. Ребят куда-то увели.
— Черт…
— Но колонна большая была. Так что, наверное, все остались живы. Ну, почти все.
— Ты видел, что ли?
— Сверху.
— Ясно… И куда мы теперь?
— В Хайю, на север. Там наша база.
— В Хайе?!
— Ну да. Где лучше прятаться? Под носом у лисы…
Герцогство Большой Южный Паоот, планета Тирон.
Год 468-й династии Сайя, 1-й день лета
Теперь собачий лай не прекращался ни на минуту. Видимо, под проливным дождем пустолайки не держали след, не то беглеца очень легко прихватили бы на открытом месте. А так они просто обозначали место погони, и выходило, что погоня взяла его в подкову и куда-то ведет. И вот сейчас, сидя под нависающим валуном, прикрытый справа непроходимой зарослью местного терновника, Денис пытался перевести дыхание, согреться — и собраться с мыслями. Если по карте, то ведут его, похоже, вот в это ущелье, из которого, вполне может оказаться, нет выхода. Ручей вот здесь помечен как водопад…
Прорваться через линию погони можно в любую минуту — даже несмотря на то, что глушитель автомата поизносился и выстрелы, в общем, слышны. И в ближнем бою эти ребятки для него не противники, а шальную пулю можно получить случайно — наподобие того, как подхватывают триппер. Что же, из-за этого и к девкам не ходить?..
Другое дело, куда податься после прорыва? Он стянул на себя столько сил партизан, что надеяться пройти сквозь все линии окружения, сквозь все эти районы, насыщенные и перенасыщенные людьми Чихо, — нереально.
Правильно было бы вызвать катер и не морочить себе и людям головы. Но теперь катер уже не вызвать — та самая шальная пуля превратила одну рацию в две, но неработающие. Это называется: довыпендривался.
Есть некоторая надежда, что Большой, обеспокоенный пропажей ценного кадра — или хотя бы ценного прибора, — сам организует поисковую экспедицию на небольшой высоте, а он, Денис, как раз в это время смелыми действиями заставит врага обозначить огнем его, Дениса, местонахождение, после чего Большой применит «белый свет» — и «милый дедушка, ты забрал меня отседова…».
Как во всякой утопии, в этой было рациональное зерно. Небольшое, но было. Другое дело, что путь к зерну следовало рыть сквозь тонны навоза.
Так что ничего пока не остается, только прятаться, скрываться, путать и заметать следы — и растягивать еду, добывать еду, думать про еду…
Некоторое время назад Санкт-Петербург, Земля
В этот маленький и странный, под потолок набитый всяческим барахлом магазинчик они с Кешей заходили частенько. На антикварный он не тянул — да и недолюбливала, признаться, Вита антикварные магазины с их стерилизованной мебелью, гнусной бронзой, чудовищными картинами в еще более чудовищных рамах и надутым снобьем вместо нормальных продавцов. А здесь среди совершенно неликвидного барахла частенько попадались пусть совсем старенькие и потрепанные, но настоящие вещи из далекой прошлой, а то и позапрошлой жизни. Получалось что-то среднее между выставкой наглядных пособий для Кеши и обнищавшей кунсткамерой. Попросту лавка старьевщика — совсем еще молодого парня, пожалуй, что инвалида: сильно приволакивал при ходьбе ногу и заикался вплоть до полной алексии. Но Кеше он неизменно радовался… и Вита испытывала смутные подозрения, что некоторые совершенно безнадежные вещи появляются на полках именно в расчете на котенка.
— Кеш! Смотри, выварка!
— Такая большая кастр-р-рюля?
— Совсем не кастрюля. Эта штука нужна была, чтобы стирать белье.
Кеша вскочил на прилавок, заглянул внутрь огромной эмалированной емкости.
— У нее же моторчика нет, — удивился он. — Отломался?
— Не было у нее моторчика никогда. В нее наливали воду, клали белье, стругали мыло и кипятили на плите. Или даже на печке, если плиты не было. У нас на даче такая была. Бабушка в ней стирала. Жуткая штука.
Кеша напряг воображение:
— Это потому, что бабушка была очень бедная и не могла себе купить стиральную машину?
— Нет, Кеш, не поэтому. Стиральных машин тогда просто не было. Во всяком случае, так, чтобы пойти и купить. Глайдеров же раньше тоже не было? А совсем давно не было даже трамваев.
— А как же люди ездили?
— Пешком ходили. Или на лошадях.
— Лош-ш-шадь знаю. Четыре ноги, хвост, любит сахар и стоять на месте. Бегать не очень любит.
— Ну, во-первых, лошади тоже разные бывают. А во-вторых, их не очень-то спрашивали.
— Лош-шадь встала и па-а-аш-ш-шла! — заорал Кеша.
— Правильно. Только мы же договаривались, что в магазине будем говорить тихо.
Котенок изобразил искреннее раскаяние. Просто он не знал, как вообще эту фразу можно произнести тихо.
— А вот смотри, это, наверное, один и тот же человек сдал.
На витринке рядышком лежали большой металлический стерилизатор, рядом открытый металлический же футляр со стеклянным шприцем, несколько иголок, воткнутых в моток бинта, стетоскоп-трубочка, пяток стеклянных медицинских банок и черный пластмассовый футляр, еще побольше стерилизатора.
— Откройте, пожалуйста, — попросила Вита. — Мы не купим, конечно, но где еще он такое увидит?
— Это знаю, — опознал котенок. — Им уколы делают. Бо-ольно! — поежился он.
— Угу. Только теперь шприц после укола выбрасывают, а тогда складывали в эту блестящую коробку и кипятили.
— Стирали?
— Нет, это называлось «стерилизовать». Убить всех микробов.
— Знаю, — немедленно сообщил Кеша. — Мертвые микробы не кусаются.
— Точно.
Продавец с грехом пополам справился с ключами, дверцей, нагромождением ненужных предметов… Вита нажала блестящую выпуклую кнопку и подняла крышку.
— Термометр, — определил Кешка.
— Помнишь, как дедушка давление себе меряет?
— Там такая черная. — Котенок немедленно потянулся за содержимым футляра.
— Она «манжета» называется. Осторожно, не порви, там внутри резина. А вместо круглой коробочки, как у дедушки, вот такая высокая шкала. Внутри ртуть.
— Р-р-р-ртуть знаю. Такие шарики маленькие, они бегают, а потом вместе — брык, и все. Было два шарика, стал один. А когда большие шарики, они уже не круглые, а как придавленные.
— Это с папочкой вы шарики гоняли? — неестественно веселым тоном поинтересовалась Вита..
— С дедушкой. Только он не виноват, это я их разбил.
— Много?
— Все. Потому что очень кр-р-расиво.
Вита прикрутила винт, несколько раз качнула грушу. Тяжелый маслянистый столбик скачками допрыгал до девяноста и медленно пополз вниз.
— А ведь это, наверное, кто-то умер, — задумчиво сказала она. — Кто-то это все хранил — наверно, еще от своего дедушки, а то и прадедушки. А потом пришел человек, для которого все эти вещи ровно ничего не значат…
Чем-то эти экскурсии напоминали Вите походы в Зоны похищений. Порой она даже улавливала исходящее от старых вещей ощущение разговора с их бывшими владельцами. Она словно знакомилась. Угадывала чужой характер, привычки, случайности. Проверить догадки она не могла, да и не хотела. Захватывал сам процесс. Просто в Зоне брошенных вещей было великое множество, в каждом доме, в каждой комнате она в деталях могла наблюдать срез, моментальный снимок чужой жизни. Нет, не срез. Скол. Обрыв. Изучать подробности было слишком страшно, в такое не играют. А здесь получалась своеобразная дедуктивная угадайка.
Хотя и она была не слишком веселой. В конце концов, живешь-живешь, а потом останется от тебя бисерная театральная сумочка, деревянный школьный пенал… или вот выварка…
Москва, Россия. 28. 07. 2015, 08 часов 00 минут
На аэровокзале в этот ранний час было не слишком многолюдно, хотя и пустыми эти огромные неуютные помещения назвать было бы неправильно. По нескольку человек стояли в маленьких очередях к стойкам регистрации. Остро пахло озоновой дезинфекцией, мокрой пылью и свежей краской.
Селиванов посмотрел на часы. По обыкновению, он пришел с запасом в десять минут. Регистрация на первый питерский рейс еще не началась. Селиванов купил несколько газет, сел на холодный жесткий кожаный диванчик, вытянул ноги. Развернул хрустящую «Попутчицу» — и через минуту с цепенящим ужасом осознал, что не может понять прочитанного.
Не поверив себе, попытался еще раз. Буквы были знакомые, слова — вроде бы тоже. Но они ни во что осмысленное не складывались…
Селиванов осторожно отложил первую газету, заглянул во вторую. Там была рубленая мешанина из слов знакомых и слов совершенно неизвестных; кроме того, незнакомые слова содержали множество странных букв. Но один заголовок, крупными буквами, оказался понятен более чем. Он гласил: «Селиванов, ты говнюк, онанист и полное чмо!»
Если можно захлопнуть газету — то Селиванов ее именно захлопнул. Украдкой глянул по сторонам, не видел ли кто. Вроде бы никто не видел. Тылом запястья коснулся лба. Лоб был холодный и влажный.
Так. Проверить…
Он снова приоткрыл сложенную газету. Нет, грязный заголовок был на месте. А внизу страницы обнаружилось второе внятное предложение: «Прячься, крыса, прячься!!!»
Вот теперь стало по-настоящему страшно. Страшно и холодно. На несколько секунд все вокруг стало звенящее, черное и призрачное — словно отлитое из черного, но бесконечно прозрачного стекла. И сам воздух тоже стал черным и звенящим… такое с Селивановым было однажды, давно, лет в восемнадцать, когда открылась и начала кровоточить язва двенадцатиперстной кишки, и кровопотеря оказалась такой, что он целые сутки находился на грани потери сознания — вот тогда было примерно то же самое: звон в ушах, свет хоть и яркий, но какой-то ненастоящий, словно сахарин вместо сахара, и холод где-то рядом, за плечами, а вместо больничного крытого линолеумом пола — черная блестящая арктическая льдина, по которой изумительно медленно скользит такая же черная поземка…
— Алексей Ива… тьфу, пропасть, Иван Алексеевич! Селиванов! — густо раздалось над самым ухом, и Селиванов вздрогнул. — Что, не узнаешь? Совсем забурел?
— Уз… нхаю… — Он сглотнул в середине слова. — Извини, Витальич, мне что-то немного не по себе…
Это был Бельтюков, аналитик, года три или четыре назад ушедший из Комитета на пенсию; с Селивановым в близких друзьях они не состояли, но непринужденно приятельствовали и несколько раз бывали вместе на рыбалке. Уходил Бельтюков не слишком торжественно, без обязательной отвальной и без золотых часов в подарок от начальства, но и без скандала, и его как-то сразу забыли за налетевшими делами.
— Сердце? — участливо спросил Бельтюков.
— Голова, — сказал Селиванов. — Бессонница, устал, нервничаю… А ты куда собрался в такую рань? — перевел он разговор, избегая расспросов. — Не на рыбалку ли?
— Почти угадал, — усмехнулся Бельтюков. — Ловить бабочек… Ты где сейчас — на старом месте?
— Я-то на старом, — зачем-то соврал Селиванов, — да только место подтаяло. Комитет в стадии ликвидации, ты слышал, наверное?
— Слышал, еще бы. Столько шума…
— И вони. А ты сам-то где?
Бельтюков вздохнул, сел рядом. Снял шляпу и вытер лысину.
— Есть одна смешная конторка по имени «Группа „Темп“. Знакомо имя?
— Нет.
— Конторка неправительственная, практически даже частная. Глубокий мониторинг и всякого рода прогнозы. Вот я там и подвизаюсь. Работа интересная, и зарплата — не в пример…
— Зарплата — это хорошо… А при чем тут бабочки?
— Предстоит выяснить. Да черт с ними, с бабочками, — как ты сам? Алла как? Дети?
— Алла ушла, — махнул рукой Селиванов. — Подалась в эти… — Он показал глазами вверх. — Я не переживаю, ты не думай. Даже где-то рад. Такой здоровенный хвост отвалился… А дети нормально. Те уже лоси…
— Понятно. А куда ты сейчас двигаешься?
— В Питер-град. В командировку.
— Когда вернешься?
— Думаю, завтра. В худшем случае, через день.
— Позвони мне, хорошо? Сегодня у нас вторник… или уже среда? Четверг-пятница-суббота… В субботу вечером сможешь? Вот мои телефоны… — он вытащил визитку, — по какому-то из них я точно буду. У нас лучше, чем в Комитете, поверь. Во многие разы. Ты меня понял, да?
— Вроде бы понял, — сказал Селиванов. — Вербуешь?
— Да как сказать… Зайдешь, посмотришь, с народом пообщаешься, с начальством. Потом решишь.
— Спасибо, Витальич. Только вряд ли я вам подойду. Все-таки специальность у меня для мониторинга и прогнозинга мало пригодна. Так что…
— Посмотрим. Ты все-таки позвони. Я побежал, у меня уже посадка заканчивается…
Он нахлобучил шляпу, поднялся, кряхтя, и поковылял, подволакивая ногу, к выходу, где горело: «Р-986 — Манила». Селиванов не отрываясь смотрел ему в спину. Вот Бельтюков скрылся за дверью, там уже была граница и все всерьез, Селиванов ждал, потом над стойкой напротив загорелось: «И-027 — Ст.-Петербург». Тут же стали подходить люди, выстраиваться, взвешивать сумки и чемоданы, а Селиванов все сидел и смотрел туда, куда ушел бывший коллега. Случайность, что ли, неуверенно думал он. Направляющий пинок судьбы…
Потом он обнаружил себя стоящим в очереди на регистрацию, и его снова обдало холодом. Селиванов, сказал он себе, тормози. Тут что-то не так. Газеты были свернуты в трубочку и сжаты в кулаке настолько потном, что видно было, как ползет по бумаге пятно сырости.
Потом он подал билет девушке со смазанным лицом, что-то ответил на вопрос, который тут же забыл, забрал билет — и пошел на посадку. Вернее, не пошел, и даже наоборот — он пытался стоять на месте, хватался за что-то руками, а выход сам наплывал на него, покачиваясь и готовясь распахнуться…
