Глава девятая
По верхушкам деревьев гулял ветер, а здесь, в зарослях, было удивительно тихо, влажно и жарко. Тропу пересекло рыжее многолапое чудо, похожее на сдвоенные красно-черные вагончики, фары которых смотрели в противоположные стороны. При виде следопытов вагончики словно почуяли опасность. Они тут же расцепились и побежали в разные стороны, а в воздухе повис душный и острый запах камфары.
— Маяк слева от нас, — сказал Таманцев. — Поселок расположен строго на юге, но здесь вот тянется впадина, которую им придется обходить.
— Это в том случае, если они про нее знают, — возразил Миркин.
— Знают, — уверенно подтвердил Таманцев. — Они здесь не один день летали, а с воздуха ее очень хорошо видно.
— Тогда пошли?
Втроем в лауне опаснее, чем в цепочке. В разведгруппе каждый свято выполняет свою задачу, а главное — страхует товарища, идти в усеченной цепочке было гораздо сложнее, приходилось смотреть за себя и за того парня, приходилось вертеть головой едва ли не на триста шестьдесят градусов, и уже через час Таманцев почувствовал, как он устал. Устало не тело, устал мозг, которому приходилось в этой ситуации считать за четверых.
Таманцев бежал впереди, Миркин несколько левее, а правее бежал Саня Глебов, который первым увидел бага, стоящего в засаде. Для этого надо было обладать хорошим зрением и наблюдательностью, в засаде баг ничем не отличается от растений, которые его окружают. Он и выглядит соответственно — удлиненное тело, словно сложенное из зеленых палочек, воздетые и чуть расставленные могучие передние лапы с зазубринами на клешнях. Клешни у бага очень мощные, они способны перекусить жертву напополам. Баг терпелив, он может очень долго стоять в засаде, изредка поводя фасеточными глазами и едва шевеля антеннами усиков, но если жертва оказывается в непосредственной близости, баг преображается. Стремительным прыжком он настигает жертву, и тогда ей уже нет спасения. Вот и сейчас баг прыгнул, но Глебов успел подать сигнал тревоги несколько раньше. Все трое слаженно покатились по земле, занимая позицию для обороны, и разряды трех импульсников одновременно скрестились на грудном панцире страшного насекомого. Один разряд не причинил бы ему особого вреда, он мог разве что напугать хищника. Другое дело, что баг попал под разряды сразу трех машинок, его отшвырнуло в сторону, и баг упал в заросли, ломая кусты. Он еще был жив, и мощные лапы его беспорядочно молотили воздух, но постепенно движения замедлялись, растопыренные клешни перестали стричь воздух, а вокруг умирающего хищника уже засуетились неутомимые могильщики, своим поведением напоминающие трусливых гиен. При каждом движении бага они отскакивали, но каждый раз все теснее смыкали свое кольцо, терпеливо ожидая окончания агонии. На следопытов могильщики не обращали внимания, для них люди оставались слишком живыми существами, а в лауне всегда хватает падали и не надо напрасно рисковать.
— Вовремя ты его увидел, Сашок, — виновато сказал Таманцев. — А я просмотрел.
— Он хорошо стоял, — сказал Глебов, вытирая потное лицо. — Там бегунка все оплела, за зарослями его почти не видно было. Я бы его не заметил, но он пошевелился.
— Внимательнее надо быть, — сказал Миркин. — Куда такой темп взяли? Я весь в мыле, в глазах темно. Лучше помедленнее и повнимательнее, тогда все будет нормально. Куда мы торопимся? Все равно влепят по первое число. Если ребята живы, мы их достанем, если им не повезло, то мы им уже ничем не поможем.
— Но убедиться надо, — сказал Таманцев. — Чтобы быть уверенными. Лично мне хочется думать, что они живы.
— Убедиться надо, — согласился Миркин.
Он сидел на поваленном отводе какого-то невероятного растения, у которого почти не было листьев, а фиолетовое соцветие напоминало связку прожекторов над стадионом. Спину его горбил рюкзак, на голове белел шлем, а руки были по локоть открыты, хотя путешествовать в подобном виде по лауну категорически не рекомендовалось. Среди переплетений ветвей и лиан таилось много кровососущих — от микроскопических клещей до летающих тварей, которые могли неожиданно и жадно впиться в голое тело.
— Видел бы нас Никодимыч, — подал голос Глебов. — Вписал бы он нам по первое число.
Упрек касался в первую очередь Таманцева, но Андрей не стал спорить. А чего спорить, виноват, значит, виноват. Надо быть внимательнее. В лауне надо видеть затылком, а они и глазами просмотрели. Никодимыч был бы недоволен.
Баг в зарослях перестал биться, и могильщики неторопливо взялись за привычную им работу. Слышно было, как в высоте, над цветами лауна, гудят пчелы и мухи. Словно вертолеты над головами ходили, только звук казался более густым. И еще слышались шорохи и качалась трава от усилий могильщиков.
— Облажаться нельзя, — сказал Таманцев. — Ни в коем случае. Иначе мы будем выглядеть нашкодившими щенками, которых нельзя было выпускать в лаун.
— Не агитируй, — попросил Миркин. — Мы не на митинге, Андрюша.
Он встал, попрыгал, проверяя, хорошо ли подогнано снаряжение, не разболтались ли в пути крепления, и словно между делом посмотрел в заросли, где лежал баг.
— Я говорю, главное не спешить, — снова сказал он, — Я пойду первым?
Тем самым он словно брал лидерство на себя. Это было немного обидно, но справедливо, и Таманцев промолчал.
Темп Миркин избрал щадящий, и все-таки уже через час они вышли к ложбине, которую не смогли бы миновать ни они, ни те, кого они искали.
— Внимательнее, мужики, — сказал Таманцев. — Надо смотреть в оба, если они здесь проходили, должны остаться следы. Они же не по воздуху летают.
Следы в лауне найти сложно, даже примятая растительность поднимается на глазах, через час любой пролом в джунглях начинает зарастать, а через день найти что-то практически невозможно, уж каким бы ты внимательным нн был; поэтому предупреждение Таманцева выглядело риторически — лидер должен оставаться лидером, даже если он идет в конце или середине цепочки, и своими словами Таманцев в мягкой форме напоминал это товарищам.
— А здорово было бы повестить на стене клешню бага, сказал Глебов. — Впечатляющее зрелище. Девчонки бы визжали от восторга! Нет, я когда-нибудь так и сделаю, пусть висит на стене, как напоминание о нашей сегодняшней вылазке.
— Повезло, — сквозь зубы сказал Таманцев. — Бага из импульсника свалить, это надо сильно постараться: Ты только Никодимычу не говори, он в это никогда не поверит.
— В то, что мы бага свалили? — невинно осведомился Александр. — Или в то, что я его клешню на стене собрался повесить?
— В то, что мы от бага ускреблись без потерь, — с едва заметным раздражением сказал Таманцев. — При таких условиях, да я его еще проглядел, вполне могли кого-нибудь недосчитаться.
Миркин внезапно остановился и поднял руку. Следопыты тут же настороженно подобрались, Внимательно посматривая по сторонам. Сигнал тревоги был очевиден, но ничего подозрительного в окружающих джунглях не наблюдалось. Подобравшийся ближе к товарищу Таманцев вопросительно глянул ему в лицо.
— Кажется, нам повезло, — сказал Миркин. — Если это не следы костра, то я не в лауне!
Погасший костер и в самом деле разжигался жителем лауна. Так разводит костры тот, кто знает опасность пожара, поэтому в земле была вырыта специальная ямка для костра, аккуратно выложенная плоскими камнями так, что для пламени оставалось лишь небольшое отверстие в центре. С наветренной стороны к костру был вырыт в земле дымоход, который обеспечивал доступ воздуха к неторопливому и вместе с тем жадному пламени.
Сейчас костер погас, но, разминая в пальцах сизо-голубой пепел, Таманцев ощутил, что он теплый. Это было невероятно, по всем подсчетам, люди должны были пройти по этой ложбине не менее недели назад, но теплый пепел свидетельствовал о том, что все расчеты были неверны и люди прошли здесь лишь на несколько часов раньше следопытов. Ничего невероятного в этом не было. Если кто-то из вертолетчиков при падении получил ранения, то разыскиваемые вполне могли отлеживаться в каком-нибудь естественном убежище, каких в лауне хватало, и ждать, пока раны затянутся. Миркин подошел, встал у него за спиной.
— Андрюха, сказал он, — чувствуешь, ветер стихает? И давление падает. Быть дождю.
— Они прошли здесь совсем недавно, — сказал Таманцев. — Мы их можем догнать.
— Мы их догоним, — сказал Миркин. — Но сейчас нужно готовиться к дождю. Знаешь, чем гонка может кончиться?
— Слушай, — сказал Таманцев, — Вовка, они прошли здесь совсем недавно. Судя по всему, их двое. Мы их сегодня догоним. Понимаешь?
— Андрей, — Миркин покачал головой, — нас трое, понимаешь? Не ты один, а трое. Вот в чем дело. И если ты на себя взял роль лидера, ты должен думать не за одного, а за троих, В этом отличие лидера от остальных, он беспокоится не только за себя.
Таманцев покраснел и отвернулся, чтобы товарищ не видел его смущения.
— Ты прав, — сказал он, ты прав, Вовка, а я идиот. Будем готовиться к дождю. Зови Глебова, нам надо успеть кое-что сделать до дождя.
Конечно же, Миркин был прав. Попасть в лауне под дождь значит наверняка, остаться калекой. Когда с неба валятся полутораведерные капли, способные сбить человека с ног, любое путешествие по лауну может оказаться последним.
Для строительства убежища требовалось время.
Глава десятая
15 апреля сорок первого года Весна.
Вот я прожил свою первую зиму в одиночестве. Я не раз жалел, что я не медведь и не могу прожить зиму в спячке без мыслей. Без тоски, без снов. Ах как они
меня тревожили — сны. Каждую ночь ко мне приходили друзья, каждую ночь ко мне приходила Ирина, я разговаривал с ними, открывая глаза, я видел бесплотные фигуры, удаляющиеся в глубину пещеры. Я бежал за ними, но тщетно — могильный мрак, прорезаемый светом гнилушек, окружал меня. И никого рядом не было.
Со скуки я начал исследовать бесчисленные закоулки своего убежища.
Тайны, которые обнаруживались в ходе моих исследований, бросали меня в пот и в холод, рядом со мной мирно спал ужас, о котором я даже не подозревал, рядом со мной спала смерть, которая сейчас представала передо мной в виде сиренево-белых колец оцепеневшей многоножки, в виде огромного мохнатого паука, скрестившего мохнатые лапы перед головогрудью, в виде неизвестных мне червей — белых, безглазых, слипшихся в один огромный комок, в котором они переносили зиму.
Пламя, пламя и еще раз пламя! Оно выручало меня в этой отчаянной ситуации. Я старался изо всех сил, я хотел быть уверенным, что однажды с теплом вся эта нечисть не полезет наружу, я не хотел быть бессильным перед этим скопищем мерзости.
Еще осенью я сделал себе комнату с выходом на улицу, окна в ней я застеклил чешуйками слюды, собранной у безымянного ручья. Получившиеся стекла были непригодны, чтобы наблюдать за тем, что происходит на улице, но прекрасно пропускали свет, преломляя его так, что в ясные дни по комнате гуляла многоцветная радуга. За ней можно было наблюдать часами, она отвлекала от грустных мыслей, она успокаивала, но вместе с тем и будила ненужные воспоминания, от которых на душе становилось совсем пусто и мерзко.
Долгие дни зимы.
Как я ожидал тепла. Но вот оно пришло, а радости на душе нет. Зазеленели травяные джунгли, но пока еще лишены того живого изобилия, которое так донимало меня прошлым летом. Пока еще лаун относительно безопасен, и я путешествую по его тропинкам, решаясь даже странствовать, несколько дней не возвращаясь в свое убежище, в свой дом. Однажды мне показалось, что я увидел людей. Стыдно сказать, но я спрятался, я их испугался.
Тоскуя по людям, я ненавижу охранников. Не хочу вернуться за колючую проволоку. Лучше одиночество, чем возврат в ад. Странно, еще совсем недавно я думал совсем иначе. Возможно, я постепенно привыкаю к своему положению.
Несколько дней подряд я по утрам слышал далекие, но громкие крики. Они долго беспокоили меня, пока я не понял, что это возвращаются с юга стаи перелетных птиц. Птицы возвращались на родину. Увижу ли я когда-нибудь свой дом?
— Здесь не весь дневник, — сказал Крикунов. — Думачев мне показался педантом, а здесь записей нет по неделе и больше. Мне кажется, он вел дневник каждый день. И что странно — за некоторые дни имеются по две записи, хотя и на разных листках.
— Возможно, — сказал Максимов. — Но это все, что сохранилось. Так говорят. Возможно, что-то ушло на Материк, хотя я лично в этом сомневаюсь. Для того чтобы дневник прочитать там, нужно быть левшой. Не думаю, что чины из НКВД тратили на чтение дневника свое время, просиживая у стола с огромной лупой.
— Он больше пишет о своих переживаниях, — заметил Лев. — Это, конечно, интересно, но лучше бы он писал о проекте. О том, чему был свидетелем в самом начале, когда только появился в лагере.
— Лева, Лева, — замахал руками Максимов. — О чем ты говоришь! Ты себя на его место поставь. О чем бы ты писал? Ну, честно скажи!
— Ну, — неуверенно сказал Лев, — наверное, о том же.
— А о лагере и о том, что там происходило, тебе больше документы скажут. — Максимов потянулся через стол и взял в руки засаленный журнал с потрепанной обложкой и немилосердно истерзанными страницами. — Тут уж наугад читай, всё — исторический документ. Вот послушай, и все сразу станет ясно.
«Двадцать второго февраля сорок первого года. Дневальных Михалева Н.И. и Бакунина В.С, уснувших на дежурстве, что повлекло за собой обморожение одиннадцати коммунаров и могло иметь более печальные последствия, за допущенную халатность водворить в БУР сроком на шесть дней с уменьшенным рационом питания. Начальник Района Сургучёв. Комиссар района Феоктистов». И какой вывод можно сделать из этого текста?
— Какой? — прищурился журналист.
— А тут не один вывод можно сделать, — охотно сказал Максимов. — Во-первых, руководителем Района к этому времени был уже заключенный Сургучев, следовательно, прежнего лагеря уже не стало, не зря же они себя называют в приказе коммуной. Во-вторых, лагерные порядки к тому времени у них еще определенно сохранились, раз существует барак усиленного режима и такая. мера наказания, как срезание рациона питания наказанному. Еще можно сделать вывод, что зима была очень суровая, а снега было мало, иначе бы они прожили зиму хоть и с неудобствами, но в тепле. Ты в сугробе под снегом никогда не ночевал? А у меня на охоте случалось. Так вот, там теплее, чем в любой палатке. Бывало, наденешь взятую с собой химзащиту, противогаз на морду — и в сугроб. Трубку только выбросишь на поверхность. Это у нас называлось «снегирем притвориться». Тепло, друг мой, и мухи не кусают! И потом, можно сделать еще один вывод — на Большой земле большие начальники не забыли о людях, отправленных в лаун, на всякий случай они отправили им комиссара.
Он засмеялся.
— Однако дневники мне кажутся не менее важными, — улыбнулся и Лев. — Поведение Думачева вызывает двоякие чувства. Сорок первый, канун войны, а отшельник сидит в траве и даже не подозревает об этом» Немцы сюда не доходили, верно?
— Нельзя сказать, что он здесь отсиживался, — серьезно сказал Максимов. — Здесь у него был свой фронт и свои бои, пусть и очень местного значения. Но я тебя, Лева, заговорил, а мне кажется, что девушка, которая дважды заглядывала в комнату, ждет именно тебя. Я не ошибся?
Он поднялся.
— Заходи, когда будет время. У Староверова ты уже был?
— Конечно, — с восторженностью сказал Крикунов. — Занятный старик, живая легенда.
— Тут все, кто выжил, были легендой, — без улыбки сказал Максимов. — Такая судьба. Лева, такая судьба.
30 апреля сорок первого года
Лето обещает быть жарким. Никогда еще бабочки не вылетали так рано.
Вчера видел на тропе двух муравьев. Размером они были с собаку и передвигались очень стремительно. Это меня весьма встревожило. Муравьи редко передвигаются поодиночке. Либо где-то у меня под боком муравейник, а такое соседство не слишком радует, либо я встретил разведчиков и грядет переселение, что само по себе очень опасно. В прошлом году в августе я видел, как движутся муравьи. Они не оставляют после себя ничего живого.
Кстати, устроены они очень рационально. Природа позаботилась об эффективной функциональности их тел. Каждый муравей способен переносить грузы в десятки раз больше своего веса. Один муравей — ничто, но вся сила заключается в муравейнике, он неодолим, его опасаются даже крупные звери, лисы и те стараются обойти муравейник стороной. Собственно, не то же и с человеком? Смог бы человек покорить природу, если бы не научился сливаться в грозное сообщество, именуемое коллективом? Сомневаюсь, человек Силен как раз общностью, будучи индивидуалистом, он бы не выдержал конкуренции с другими видами животного мира и давно бы исчез с лица Земли;
А ведь это камешек и в мой огород. Я одинок, но поди ж ты, пока еще я успешно противостою всему сообществу лауна. Не доказывает ли это ошибочность только что высказанной теории?
— Ему было скучно одному, — сказала Зоя, осторожно откладывая листок. — Ужасно скучно. Представь, Левушка, он там был совершенно один. Каждый день просыпаться и ложиться в полном одиночестве, без надежд, в напрасном ожидании… Я бы так не смогла. А он прожил восемь лет. Ужас какой-то!
— В коммуне было не лучше, там как раз разразилась эпидемия красной чумки, — сказал Лев. — Мне Староверов рассказывал. Страшное дело. Она ведь не сразу убивала людей, она превращала их в скелеты. И тут никакое питание не помогало, хотя у них были большие запасы. В живых оставалось немного, а продукты поставлялись на всех, считая умерших, и даже с заделом на будущее, ведь сюда еще не одну партию собирались отправить.
— Жутковато все это читать, — вздохнула Зоя. — Я еще подумала, а зачем людям такая история? Ну, было и было, теперь-то такого нет. И зачем вспоминать? Мне кажется, все это надо забыть, как дурной сон. И приказы эти страшные сжечь, и дела осужденных, которые в спецчасти хранились. Зачем прошлое ворошить, особенно если оно было таким страшным?
Крикунов обнял ее за плечи.
— Ах ты мой философ, — сказал он. — Может, ты и права, только вот все это уже история, а история всегда должна быть уроком новому поколению. И ее невозможно переписать, какая уж есть.
— И все равно страшно. — Зоя вырвалась и принялась смущенно поправлять прическу. — Знаешь, бросай ты все это, пойдем погуляем.
6 мая сорок первого года
Мне снилось, что я иду по тайге и мох пружинит под ногами, а папоротники средь деревьев стоят в человеческий рост. Где-то цокают белки, тревожно и надрывно кричит, предупреждая о появлении человека, сойка, и пламенеют среди листвы гроздья красной, но еще не тронутой морозом рябины. Время самое прекрасное, гнуса уже практически нет, грибы почти под каждым деревом — я уже набрал и рыжиков, и боровиков, и подосиновиков, их столько, что рука немеет от тяжести корзины.
А воздух чист и свеж, он струится среди мохнатых ветвей молчаливого леса, но тишины нет — где-то дробно стучит дятел, продолжают тревожиться белки и беснуются где-то вдали, давясь собственным стрекотом, сороки.
Я проснулся и почувствовал себя как в склепе — темнота вокруг, сине-зелеными огоньками горят по стенам гнилушки, воздух влажен и пахнет тленом, а сам я всего лишь лилипут, обитающий в старом пне.
Именно в этот день до меня дошло, что жизнь прожита. И прожита она так неудачно, что не приведи Господь кому-нибудь еще пройти этим моим путем. Ведь не для того я рождался на свет, чтобы в сорок с лишним лет проснуться в затхлом подземелье крошечным мальчиком-с-пальчик, без семьи, без родных, без прав, осужденным по трем статьям уголовного закона, потерявшим веру в себя и все остальное человечество!
Из желудя и лесного ореха я сделал себе толстенького неуклюжего человечка и специально для него сплел из ветвей кресло. У него свое кресло, а у меня — свое. Они соединены друг с другом, но я делаю вид, что совершенно этого не замечаю. По вечерам мы с ним сидим у неяркого костра, покачиваемся в креслах и болтаем о разных пустяках. Я пью свою медовуху, он недовольно морщится и не одобряет моего поведения. И черт с ним, он мне не отец и не брат, мы с ним едва знакомы.
Я придумал ему печальную историю появления в этом мире. Будто он губернский врач, который изобрел эликсир, уменьшающий человека до такого вот размера, принял его и попал в страну, из которой ему, как и мне, нет возврата. Он старше меня, он больше прожил здесь, а потому все время пытается меня учить и ворчит, когда я его не слушаюсь. Он очень ворчлив, этот мой сожитель, он укоряет меня за излишний расход воды, по его мнению, воду надо экономить, он упрекает меня в неосторожности, когда я задерживаюсь в лауне, а еще он укоряет меня, что я совершенно забыл родных и не пишу им.
Его укоры действуют на меня. Я пишу письма родным и привязываю их к лапкам пойманных в хитроумную ловушку мух, которых затем выпускаю. Разумеется, мы оба понимаем, что отсюда до Свердловска мухи не долетят, но стараемся скрывать это знание друг от друга.
Вчера мы с ним отметили мой день рождения. Разумеется, я крепко выпил, а он всю ночь сидел надо мной, нудно читая мне бесконечную нотацию, в коих он великий мастер.
Я едва терплю его болтовню, но что бы я без него делал в этом пустом и тоскливом мире, особенно в начале мая, когда почти три дня подряд шли проливные дожди и мы безвылазно сидели дома?
Глава одиннадцатая
Сделать убежище от дождя совсем непросто.
Вначале надо выбрать подходящую ложбинку, а затем перекрыть ее, настелив срубленные стволы поперек ямы. Затем надо поставить стропила будущего шалаша, перевязать их канатами лиан, а только затем покрывать широкими листьями лопуха, тщательно укладывая их внешней стороной вверх. Лист не пропускает воды и является надежной защитой от любого ливня. Главное, чтобы под импровизированным вигвамом оставалось достаточно места. Вода должна успеть впитаться в землю, прежде чем она затопит убежище. Когда строение закончено, надо набросать в него шелковистых кистей ковыля, хоть они и растут высоко. Мягкий ковыль создаст вам комфортабельные условия, такого мягкого логова не бывало, наверное, даже у французских королей, которые, говорят, были крайне изнеженными людьми и понимали толк в удобствах.
И еще хорошо то, что перед дождем лаун затихает. И хищники, и их жертвы стараются спрятаться от дождя, поэтому жизнь в джунглях замирает, и они перед дождем и во время него, а какую-то часть времени и после того, как дождь пройдет, становятся безопасными.
Следопыты торопились, и их торопливость была вознаграждена — они успели положить последние листья до дождя. Вокруг заметно потемнело, воздух стал влажным и густым, его можно было пить, он был настоян на ароматах сотен трав и цветов, он был даже слегка удушлив, потому что в ожидании дождя распустился даже душистый горошек, любящий ночную прохладу.
А потом где-то наверху раздался такой страшный треск, что следопыты едва не оглохли. Где-то в стороне ударила одна тяжелая капля, потом еще сразу несколько, а потом началась настоящая бомбардировка — водяные ядра с гудением врезались в землю и скатывались по листве, с хрустальным звоном разбиваясь на мелкие части.
— Как там наши мужики, успели найти себе убежище? — тревожился Миркин. — Хоть бы им какой шампиньон подвернулся. Глянь, что делается! Да такими капельками запросто контузить может! И ведь первый дождь за все время поисков…
— Не каркай, — сказал Андрей, хотя только что думал о том же самом.
Дождь все усиливался. Он превратился в бесконечный поток, непрерывно падающий из серой каши далеких облаков. Мимо хижины, в которой скрывались следопыты, неслись ревущие потоки грязной воды, она быстро прибывала. Прислушавшись, можно было услышать, как земля впитывает воду под хижиной.
— Однако, — покачал головой Миркин. — Если это будет продолжаться, долго мы здесь не усидим.
Глебов заворочался в своем углу, переложил на колени оружие.
— И ведь синоптики вчера ничего не сказали, — с досадой заметил он.
— А что бы изменилось? — повернулся к нему Таманцев. — Все равно пришлось бы идти.
Минут через пятнадцать дождь стал реже и мельче, он уже просто моросил. Тяжелые капли с басовитым бульканьем падали в лужи, взрываясь фонтанами мелких брызг.
Тяжело будет дальше идти. Образовавшиеся вследствие дождя озера придется обходить, а это неминуемо скажется на теме. Утешало одно — те, кого они должны были догнать, оказались точно в таких же условиях. И даже немного хуже, ведь среди них был раненый, и Таманцев сомневался, что за прошедшее время ему стало легче.
Он осторожно выглянул наружу. Серые гигантские облака стремительно бежали по небу куда-то на восток, в синие прорехи в облаках робко заглядывало солнце, и это обнадеживало — дождь не мог быть обложным, а потому должен был вскоре прекратиться. Хотелось надеяться, что летнее солнце быстро подсушит землю и в лауне станет чище. Но в этом крылась и иная опасность — хищники выйдут из своих нор и укрытий. Им там сейчас неуютно, им будет гораздо легче и спокойней на поверхности. Пока моросил дождь, пока земля еще оставалось сырой, лаун словно впал в оцепенение, он мирно дремал, выжидая развития событий, он был частью природы. А потому умел приспосабливаться к ее капризам.
Миркин негромко разговаривал с Глебовым. Таманцева в этот разговор не приглашали, а вмешиваться он считал неуместным. Он натянул шлем БКС на голову, отключил связь и обиженно нахохлился, глядя перед собой. Оказалось, что Миркин к роли лидера подготовлен лучше него. Нет, о джунглях и их обитателях Таманцев, несомненно, знал больше. И подготовлен он был лучше Миркина, и физически во всем превосходил его. Но Миркин научился думать о других, а он, Таманцев, не научился. А это оказалось едва ли не самым главным. Никодимыч был прав, он еще не готов на роль лидера. Даже цепочки. И ведь что удивительно — у одних это получается без труда, а ему постоянно приходилось напоминать, что в лауне главное это не ты сам, главное — те, кто тебя окружает. Без этого хорошим следопытом не стать. И пусть, с неожиданной обидой подумал Таманцев, мало ли хороших профессий на белом свете? Говорят, намечается комплексная экспедиция по лауну, можно принять в ней участие кем угодно, даже учеником планировщика или картографа, таскать за ним рейку и теодолит, если потребуется.
После этого дождя лаун расцветет. Вообще дождь пошел очень некстати для спасательной экспедиции, но весьма вовремя для джунглей и его обитателей. Полезут к солнцу грибы, набухнут зерна, и трава станет более сочной. Природа думает о продолжении жизни, ей наплевать, что три человека ищут своих собратьев, потерявшихся в лауне. Жизнь индивидуума для природы ничего не значит, для нее главное сохранить род, вид, наконец, саму жизнь. — А ты как считаешь, Андрей?
Вопрос этот оторвал Таманцева от грустных размышлений, но ответить на него он не мог. Для того чтобы что-то оказать, надо знать суть разговора, а он его вообще не слышал. В чем честно и признался.
— Да мы о моделях общества говорим, — сказал Миркин. — Я считаю, что у нынешнего пути, по которому движется человечество, будущего вообще нет. Потребитель всегда обречен, ему нужен кто-то, кто выдумал бы порох. А сам он его выдумать уже не сможет — потребление засасывает. И не оторвется он от земли, чтобы достичь звезд. Слишком много у звезд неудобств, а неудобства потребителю не по душе. И вообще как раз сейчас Материк получил общество воинствующих мещан, а это неизбежно будет вести к его деградации.
— Не упрощай, посоветовал Таманцев, охотно вклиниваясь в спор. Лучше уж о чем-то говорить с товарищами, чем сидеть в сторонке насупленным и обиженным на весь мир бирюком. — О том, что общество разлагается, говорят едва ли не с рабовладельческого строя. А оно плевать хотело на все прогнозы, оно развивается. И каждое старое поколение хает своих потомков, обвиняет их в распущенности и деградации.
— Я же не вообще об обществе, — сказал Миркин. — Это было бы слишком абстрактно, Я конкретно говорю об обществе, главным принципом которого является потребление. Помнишь, еще Стругацкие писали о воинствующем мещанине. Между прочим, в точку смотрели. Только вот когда этот воинствующий мещанин начал одерживать победу за победой, они почему-то замолчали. Словно застыдились своей прозорливости.
— А может, просто старше стали, — хладнокровно сказал Андрей. — Устали или задумались — а на кой черт им все это надо, все равно никто не слушает? И потом, рыцари — они ведь тоже стареют и, к сожалению, умирают. Вот и Аркадий Натанович…
— А все-таки здорово они тогда написали, — сказал из угла Глебов. — Я до сих пор помню. «Дурака лелеют, дурака заботливо взращивают, дурака удобряют… Дурак становится нормой, еще немного — и дурак станет идеалом, и доктора философии заведут вокруг него восторженные хороводы. А газеты водят хороводы уже сейчас». Разве не это происходит на Материке? Все кружатся вокруг дурака — ах ты наш умный, ах ты наш красивый, все хорошо, все отлично, ты не самое слабое звено, ты последний герой, ты победитель Поля Чудес в Стране Дураков. Для тебя распахнуты окна мира со всей его клубничкой. Главное, дурак, чтобы тебе было весело и ты ни о чем не думал. Все проблемы за тебя однажды решат дяди, а ты развлекайся, дурак, бегай на дискотеки, жри экстази и грибы, лижи марки, слушай дебильные песни, читай дебильные книги, смотри скандальные передачи про таких, же дебилов, главное — не задумывайся и не морщи лоб, это тебе не идет, это тебя старит. И опять отовсюду течет гной, молодые поколения спаивают, приучают к наркотикам, а дураки пляшут, решают кроссворды и смотрят по телевизору рекламу и сальные передачи. И плевать им, что где-то кто-то сходит с ума, что рождаются дети-уроды, что идет постоянная война умных, циничных и расчетливых людей с последними трезвомыслящими романтиками за то, чтобы дурак оставался дураком, чтобы он потреблял и больше ни о чем не думал.
Таманцев с удивлением посмотрел на товарища. Такого он от Глебова не ожидал.
— Не знаю, как там с будущим у общества потребления, — сказал он, — но дело ведь в том, что дурак не хочет становиться умным. Он хочет плясать, пить, жрать и ни о чем не думать. Да большая часть их и не захочет жить в нашем Районе, им здесь будет не в кайф, им не захочется рисковать своей шкуркой во имя призрачного будущего человечества. А если они и соберутся однажды, то только для того, чтобы собственные нервы пощекотать, адреналину в кровь добавить. Бага, скажем, завалить или тарантула, в подземельях кодлой с автоматическими пушками на тальпа поохотиться. И их не перевоспитаешь. Тут Гумилев, быть может, и прав, когда говорит о пассионарности народов. Общие подъемы случаются редко.
— Да не в этом дело. Все потому, что художники молчат, — убежденно сказал Миркин. — Тревогу надо бить, а не жрать «голубое сало». Людей спасать надо!
— Кого спасать?криво усмехнулся Андрей. — Они ведь довольны своей жизнью. И потом, сколько раз можно спасать? Почему они никогда не слушают настоящих людей, а слушают негодяев, демагогов, продуманных сволочей, которые на этих дураках паразитируют, их соками питаются и живут? Кто им должен объяснить, что такое хорошо и что такое плохо, если они не желают этого понять сами? И потом — все дело в спасителях. Они обычно приходят с хорошими словами, но ведь потом начинают всех загонять в счастье железной и крепкой рукой, не считаясь с жертвами во имя светлого будущего. Вот придешь ты, начнешь говорить, а тебя не станут слушать, тебя даже попытаются распять на кресте за то, что твои слова им непонятны. Ты останешься в живых лишь чудом, постепенно озвереешь, омертвеет твоя душа, и тогда ты, отчаявшись, начнешь их загонять в свои представления о будущем кулаками и пулями и встанешь в один ряд с ними, а все твои усилия окажутся бесполезными, ведь дурака учить — только портить, и силу против него применять бесполезно — ведь он всего лишь маленький и несчастный дурак, который мечтает о счастье, хотя его представления о нем никогда не совпадут с твоими. И что ты станешь делать в конце концов?
— Так ты считаешь, что выхода нет? — недобро прищурясь, спросил Миркин.
— Если ты надеешься на их воспитание, то напрасно тратишь время здесь, — сказал Таманцев. — Иди — кричи, перевоспитывай. Посмотрим, чем все кончится. Ты понимаешь, большинство из них даже никогда не станут работать, если у них будет такая возможность. Будут жиреть, будут болеть разными стыдными и нестыдными болезнями, но работать не станут, потому что им самим важнее их бездумный образ жизни. Он им просто нравится. И таких людей большинство. А людей, для которых понедельник начинается в субботу, куда меньше. Они просто теряются среди всех остальных, их замечают реже. Так что, еч Миркин, настоящее будущее вызревает здесь. Неторопливо, трудно, пройдя через кровь и лишения, никак иначе будущему не прорасти.
Он выглянул из хижины. Листва после дождя глянцево блестела, быстро прогревшийся воздух был густым, он наполнял легкие, заставляя тело испытать мускулистую радость от сгоревшего в мышцах кислорода. От маленьких озер, образовавшихся после дождя, курились заметные дымки испарений. Небеса стали пронзительно голубыми, словно прошедший дождь смыл с них всю пыль.
— Хватит философствовать, — сказал Таманцев, ловко выпрыгивая наружу. — Я не знаю, ждут ли нас там, но здесь нам непременно пора в дорогу.
И еще раз подумал с тревогой — только бы ребята пережили этот ливень, только бы не попали под него.
Под ногами жадно, словно пиявка в прибрежных зарослях, чавкнула влажная земля.
Глава двенадцатая
— Ого! — Таманцев хромал, он ударился несколько часов назад при падении с осыпи, когда они едва избежали ловушки муравьиного льва, но он все-таки постарался догнать товарища, и они вместе вошли в открывшийся вход, ведущий в темную глубину пещеры. Глебов остался снаружи. В пещере было сумрачно, но вскоре глаза стали различать предметы. Пещера была невообразимо огромной, своды ее терялись в сгущающейся тьме где-то очень высоко, где что-то шуршало и поскрипывало. Сверху сыпалась труха. Это было неудивительным, ведь пещера была всего лишь внутренностью старого трухлявого пня, пусть и невообразимого для путешественников размера. — Вот это да? Невероятно!
Морщинистые, бугристые слоистые стены пещеры были испещрены многочисленными искрящимися голубовато-зелеными огоньками, которые некоторое время вызывали настороженность Таманцева, пока он не догадался, что это светится гниющая и оттого флюоресцирующая древесина.
Призрачно и фантастично этот мертвенно-бледный свет заливал пещеру.
Миркин сделал несколько шагов в ее глубину и остановился.
— Ну и ну, — сказал он, и эхо многократно повторило его голос, пока не погасло в неровных складках разрушающейся древесины. — А пещера-то обитаема, или по крайней мере когда-то в ней жили!
Таманцев подошел к нему и увидел очаг. Видно было, что огонь в нем горел не один день, камни, которыми очаг был обложен, покрывал слой сажи и пепла, пепел был в центре костра, и поперек него лежало несколько полусгоревших поленьев. И все-таки огонь здесь горел давно, очень давно, на всех окружающих очаг предметах лежал толстый и уже спрессовавшийся слой пыли, который при неосторожном движении Миркина окутал его фигуру дымным облаком, едва заметным в полутьме пещеры. Тем не менее следопыт закашлялся.
Метрах в десяти от очага искусно сделанная лестница. И хотя она по причине ветхости казалась ненадежной, Таманцев вступил на ее ступени. Как ни удивительно это было, лестница выдержала. Они осторожно поднялись наверх. Прямо перед ними встала дверь, изготовленная из цельного, куска коры, за ней, конечно же, располагалось какое-то помещение, но войти в него Таманцев не решался. Мало ли какие сюрпризы могут ожидать человека за закрытой дверью!
— Отойди, — не оборачиваясь, приказал он Миркину. Встал поудобнее, осторожно потянул дверь на себя. Дверь приоткрылась, в образовавшуюся щель хлынул свет. Свет был довольно ярким, он осветил небольшую любовно сделанную кем-то комнату, стены которой были облицованы странным бугристым черно-белым материалом, напоминающим кожу. Во всю внешнюю стену было окно, вместо стекла в самодельную раму были вставлены мутно-белые пластинки, через которые было очень трудно что-то рассмотреть, но вместе с тем достаточно прозрачные, чтобы осветить комнату.
Рядом со стеной высилось какое-то странное сооружение из грубых кирпичей. Таманцев не сразу понял, что это самодельный камин. Он догадался лишь по старому слою пепла, лежавшего в нише. Рядом с камином стояли два черных от времени кресла, одно из них было пусто, в другом лежала грубо раскрашенная толстая кукла в человеческий рост. Туловище ее треснуло, и из него торчал высохший росток, придававший кукле забавный вид.
— Ну и логово мы с тобой нашли, — сказал Миркин. — Знаешь, по-моему, именно здесь когда-то Думачев жил. Помню, он писал про огромную пещеру, в которой нашел убежище. Пойду позову Саньку.
Он вышел за дверь и громко закричал:
— Глебов! Иди сюда!
И замер, услышав усталый брюзгливый голос:
— Ну что вы разорались? Тут люди отдыхают!
Вот так, стремишься к подвигам, а потом вдруг встречаешь людей, которых рвался спасать, волнуешься за них, думаешь, как они пережили разгул стихий, а они спокойно отсыпаются после пробежки по лауну! И не высказывают никакого удивления от встречи, да и сам ты не слишком удивляешься, разве что радостно и спокойно становится на душе — не зря рисковали.
Перед ними стоял Дронов, Таманцев не однажды видел его в Поселке, несколько раз летал с ним в маршруты, поэтому он узнал его сразу, несмотря на бороду.
— Кто второй? — спросил Миркин из-за спины товарища. — Кто второй?
— Симонов, — сказал Дронов неохотно. — Только вы потише, ребята, он очень устал. Мы под ливень попали, ему сильно досталось, а я недосмотрел.
Дронов и Миркин спустились к ожидавшему их внизу Глебову, а Таманцев прошелся по комнате, с любопытством трогая стоящую в ней мебель. Все было сделано грубо и топорного на совесть. Даже спустя полвека кресла была прочными и вполне могли выдержать человека. На грубой поверхности плетеного стола лежал слой пыли, под ним угадывались какие-то предметы. Андрей смахнул пыль, под ней обнаружились какие-то бумаги. Таманцев взял один из листков.
17 марта сорок шестого года
Вот уже шестой год я, Думачев Сергей Сергеевич, нахожусь в Стране дремучих трав. Шесть лет одиночества и тоскливых размышлений о будущем. Шесть лет падения в пустоту. Теперь, когда я понимаю, что здесь я останусь навсегда, что никогда уже не Пройду по улицам своего родного города, что никогда не увижу друзей, да что там друзей, я никогда не увижу людей, отчаяние Покинуло меня, и на смену ему пришло отстраненное равнодушие, словно это не моя собственная судьба, а судьба постороннего мне человека. Да более того, существую ли я, или просто сейчас читаю странный фантастический роман и просто отождествляю себя с его героем. Иногда мне кажется, что вот я проснусь и ничего этого не было — мне надо будет спешить на работу, я буду торопливо чистить зубы и умываться, буду, опаздывая, бежать за уходящим трамваем, а все останется где-то на страницах еще не дочитанной книги…
Держа в руке листок, Таманцев вышел на лестницу. Ребята, — позвал он. — Идите сюда, я здесь кое-что нашел.
19 марта сорок шестого года А собственно, что я есть? Чем я отличаюсь от насекомых, обитающих в лауне? Способностью рассуждать об окружающем меня мире? Но кому нужна эта способность, если мне некому рассказать, что я думаю и что я узнал о нем?
Я — насекомое. Я сплю на подушках и простынях из паутины, я одеваюсь в одежду, которую я сплел из той же паутины, за спиной у меня шуршат крылья вес-па, которые придают мне еще большую схожесть с насекомым и отпугивают моих врагов. И вооружен я жалом веспа, луком, в котором использована конечность кузнечика, и питание у меня мало чем отличается от питания постоянных обитателей лауна.
Я — новое насекомое, созданное гением человека. Иногда мне снятся гигантские города-муравейники, в которых обитают люди-насекомые. Десяток человечеств запросто уместится в одной только нашей пойме, которая обеспечит их не только пространством, но и необходимым питанием. И эти люди-муравьи будут всецело зависеть от хозяев Большого мира. Они будут властвовать, они будут решать, кого им взять из мира муравейников, а кого навсегда оставить прозябать там.
Лауны станут резервацией, в которой будет жить человечество, к услугам избранных будет весь остальной мир. Лауны станут тюрьмой, строительной площадкой, выгоном, на котором будет пастись человечество, чтобы дать Земле горсточку избранных и штат тех, кто их будет обслуживать наверху.
Горькая антиутопия? Но разве не сказано, что благими намерениями вымощена дорога в ад?
— Это он, конечно, загнул, — сказал Дронов, — Это он от одиночества, не иначе. Теперь я понимаю, почему эту часть своих записей он оставил здесь. Побоялся, что его неправильно поймут.
— Так его жизнь к этому подталкивала, — возразил Миркин. — Он же сюда не добровольцем отправился, не по зову сердца и велению души. А мысль небеспочвенная, все именно так могло и произойти. Да поначалу все так и происходило. Все-таки первоначально здесь лагерь открыли, а не санаторий. Для определенной категории людей мысль, конечно, соблазнительная — загнал свой народ в лаун, они там пашут, не возмущаются, время от времени часть рабов берут наверх, чтобы обслуживали интересы правящей верхушки, И возразить не моги — если что, так тебя сапогом, как таракана, по траве размажут.
— Ладно. — Таманцев бросил свой листок на стол. — Вы тут собирайтесь, а я пойду маяк поставлю. Максимов обещал, что они сразу вылетят, как мы отзовемся. Была у них с Гларчуком такая договоренность.
— А я пойду Симонова будить, — сказал Дронов. — Жаль, не дали вы нам в Поселок въехать победителями на зеленых конях.
— На каких еще конях? — удивился Миркин… Глебов неторопливо собирал в пачку листы дневника.
— А что же вы думаете, — в свою очередь спросил Дронов, — мы в лауне зря время проводили? Мы скакунами обзавелись. Будем улетать — я вам их покажу. Все равно отпускать придется.
Симонов искренне обрадовался встрече.
— Нет, это вы молодцы, — растроганно обнимал он следопытов, — это здорово, что вы нас все-таки нашли. Мы бы, конечно, до Поселка обязательно добрались. Да чего теперь, вертолетом, конечно, быстрее, чем по земле. Хотя и у нас свое средство передвижения имеется. Только своенравная, сволочь, так и норовит свернуть, а то и обратно помчаться!
— Вертолет будет через час, — сообщил появившийся Таманцев. — Они нас запеленговали. Так какого коня вы обещали нам показать?
Дронов поманил его за собой. Рядом с убежищем, где долгие годы прожил отшельник лауна, со стороны, противоположной входу, джунгли подступали совсем близко. Именно оттуда с неожиданным леденящим душу шипением вдруг вынырнула страшная зеленая морда, а вслед за ней мелькнула пятнистая когтистая лапа.
— Ложись! — Таманцев торопливо отскочил назад, жалея, что не взял с собой оружие. Первое правило следопыта — в джунглях с оружием не расстаются. А он это правило нарушил, как последний новичок. Оставалось надеяться, что товарищи успеют вовремя прийти на помощь.
— Успокойся, Андрей, — с легкой насмешкой в голосе сказал Дронов. — Не пугай нашего скакуна!
Скакуна? Заговаривается Дронов, не иначе, не прошли ему даром скитания по зарослям лауна.
— Погоди, — снова сказал Дронов. — Сейчас я его отпущу!
Он бесстрашно скользнул в джунгли. Речь его стала невнятной и слаборазличимой на фоне криков, доносящихся из чащи.
Раздался треск зарослей, заколыхались высокие стволы, слышно было, как гулко топает ящерица, обретя неожиданную свободу.
— Жаль, — огорченно сказал Дронов. — Сколько мы сил и терпения на эту сволочь потратили, мух ей стреляли, от врагов естественных оберегали, дрессировали, чтобы бежала, куда нам надо, а не куда ей хочется…
Он явно расстроенно посмотрел вслед убежавшему монстру. Из-за бугристого, уже просохшего округлого бока пня выбежали Миркин и Глебов.
— Что случилось? — тяжело дыша, спросил Глебов. — Что это было?
— Да ничего особенного. — Таманцев повесил импульсник на плечо. — Это Дмитрий Николаевич своего Конька-Горбунка на волю выпустил.
Глава тринадцатая
Крикунов раскладывая листки привезенного следопытами дневника Думачева. Менял, менял отшельник записи в своем дневнике! Более того, отшельник не все взял с собой, часть дневника он предусмотрительно оставил в пещере. В том числе и те, что он заменил, готовясь к возвращению в общество. Совсем выбрасывать эту часть листков ему было жалко, но взять с собой весь дневник он остерегся. Не знал, какие нравы в обществе, куда он возвращался. А за некоторые вольнодумные мысли вполне его могли опять отправить куда Макар телят не гонял. За подобную философию и неверие в будущую гуманность светлого будущего, от строительства которого он уклонился, дезертировав в джунгли. Теперь найденные В его пещере листы заполняли лакуны дневника, делая всю историю его отшельничества более полной и цельной. Больше всего записей касалось власть имущих, которых Думачев не жаловал и о которых писал с нескрываемым раздражением. А кто бы написал что-нибудь хорошее о той власти, которая едва не поставила мемуариста к стенке, прикрываясь при том словесной шелухой о высоких идеалах? Понять Думачева было легко, вместе с тем отдельные записи представляли несомненный интерес для создания его психологического портрета, а некоторые содержали удивительно точные и интересные наблюдения натуралиста, который получки возможность наблюдать изучаемый мир изнутри.
28 июня сорок четвертого года
Во время путешествия издалека увидел высокие заросли с длинными соцветиями лилового цвета. Это цвел дербенник иволистный, который в народе называют еще плакун-травой. Согласно легендам плакун-трава открывает «приступы к заклятому кладу». Кроме того, она заставляет плакать нечистую силу. Колдуны и знахари собирали эту траву на утренней заре в Иванов день. При Этом полагалось, чтобы у человека, собирающего траву, при себе не было никаких железных вещей. Иванов день прошел, да и не силен я в колдовстве и знахарстве. Для меня трава эта означает лишь одно— произрастает она в болотистых местах, куда ходить опасно.
Удивительно опыление цветка плакун-травы. Пчелы с удовольствием посещают заросли дербенника, поэтому вблизи всегда шумно, как на аэродроме, когда прогревают моторы. Пчела, прилетая за нектаром, измазывается сразу в трех местах, чему способствует строение цветка и всего соцветия. Пыльца эта потом попадает на разные рыльца, но прорастает лишь на пестиках, одинаковых по длине с тычинками.
Растение съедобно, и все можно использовать, в пищу, даже ствол. Из сока его можно сделать прекрасную прочную краску зеленого цвета. Я ею окрашивал свои одежды, чтобы стать незаметнее в лауне, и это всегда давало прекрасный результат.
Дербенник может выделять из себя, лишнюю влагу, которая скапливается у специальных водных щелок и выделяется крупными каплями даже в самый жаркий день. Вот за эту способность его и прозвали плакун-травой. Я подумал, что эта способность дербенника может меня здорово выручить, если я вдруг останусь без запасов воды.
Читать записи Думачева было очень интересно, но еще интереснее оказалось знакомиться с его рассуждениями о будущем, о прошлом, о людях, от которых он оказался оторван.
26 февраля сорок пятого года
Сколько снегу в этом году! Мое убежище полностью занесено снегом, я оказался отрезан белыми ледяными шарами от всего мира. Интересно, вблизи снег напоминает паюсную икру, спрессованную в монолитный кусок. Еще уместнее было бы сравнить эти непрочные быстро тающие шарики с мертвыми жемчужинами.
Запасов еды у меня хватит до весны, а воды у меня — сколько хочешь.
В углу большого зала прорастает грибница — разлагающаяся древесина дает достаточно тепла, а снег, засыпавший мой замок, не дает ветрам й морозу выстудить его залы. Белые круглые комочки величиной с голову ребенка висят на флюоресцирующих мицелиях, и это фантастическое зрелище завораживает меня, я способен часами наблюдать за зарождающейся жизнью.
Последнее время много думаю о религии. В Бога я никогда не верил, мне было все равно, но сейчас от скуки в голову лезут глупые мысли, а ведь кто-то однажды сказал, что сомнения — это та же вера. Дело совсем не в том.
Вселенная расширяется, и надо это как-то себе объяснить.
Представим себе мыльный пузырь. Если галактики нашего бытия находятся в пленке, образующей этот пузырь, то неудивительно, что они разбегаются. И становятся на место все парадоксы нашего физического бытия, которые пока не могут понять физики. Они просто берут не ту модель.
Вселенная расширяется. В центре ее физический вакуум, который увеличивается в размерах и заставляет пузырь расширяться, а галактики — разбегаться. А кончится все взрывом, который положит конец нашему существованию.
Вы спросите, при чем же тут Бог?
Но ведь кто-то должен пускать эти мыльные пузыри.
Возможно, это седобородый старик, который, впав в детство, нашел себе занятие — пускать мыльные пузыри;
Но мне почему-то кажется, что радужными бликами на поверхности мыльного пузыря любуется маленький мальчуган, которому абсолютно наплевать на то, что происходит в слоистой пленке, образующей его игрушку.
Закончив играть, он бросает трубочку с мыльницей и бежит гулять по необозримым просторам своей Вселенной.
Р адужные пузыри медленно кружат по двору, их подхватывает ветер и уносит в небеса, где они обязательно лопнут, прекратив наше существование, лишенное всяческого смысла с точки зрения любого, кто живет в мире Создателя Пузырей.
Короткое время существования нашей Вселенной в этом мире не дает надежды на счастливый конец. То, что с нашей точки зрения является миллиарднолетней историей, всего лишь краткий миг существования красивого, но бесполезного мыльного пузыря.
А теперь представим себе мальчика, который пускает мыльные пузыри в нашем мире. Не является ли он Таким же Создателем новых вселенных? Самое страшное для обитателей сдоя, образующего мыльный пузырь, это то, что их Создатель наделен чувством любви, чувством жалости, он добр и совершенен, как всякий ребенок.
Жаль только, что все это абсолютно не касается нас, обитателей краткого мига между первым выдохом и силами, которые разорвут прекрасный мыльный пузырь навсегда.
11 апреля сорок пятого года
Я был арестован в июне тридцать девятого года.
Что произошло за это время наверху? По-прежнему царит мир или над ним пронесся огненный всеуничтожающий вихрь войны? Честно говоря, мне не верится, что две противоположные по своему значению европейские силы не схлестнулись в смертельной схватке. Германия Гитлера и Советский Союз Сталина слишком антагонистичны друг другу, чтобы мирно ужиться на одном континенте. Но если война все-таки случилась, то кто победил в ней? Ответ на этот вопрос получить было бы крайне несложно, находись я в лагере. Тогда из фактов поставки продовольствия легко можно было сделать вывод — если оно поставляется, то либо войны не было, либо в ней победил Сталин. А если поставки продовольствия прекращены, то ничего хорошего нас в Большом мире не ждет. Увы, но дело обстоит именно таким образом — расчлененная страна, самодовольные победители, угрюмое население, находящееся в фактическом рабстве.
Ответа на мои вопросы нет, и в ближайшее время я их, наверное, не получу.
— Ты смотри, о чем он думал! — Староверов бережно положил листок назад. — А нам задумываться не приходилось, тогда на всю страну один лозунг был — «Все для Родины, все дли Победы!». Стало быть, и для нас он был обязателен. Площадку аэродрома видел? Она не всегда ведь взлетной полосой была, поначалу ее сделали для грузов. Там дальше длинный барак был, его уже в пятьдесят седьмом снесли. И вот с Большой земли приходили грузы, а мы их здесь сортировали и из поставленных частей собирали радиовзрыватели Термена, а позже — электронную начинку для ракет. Иногда устраняли микротечи в топливных баках, Простому человеку они ведь не видны, а микрику вполне доступны. Тогда мы уже перестали именоваться зоной, мы стали колонией. Смешно, правда? Я колонию как себе представлял? Вроде это как острова в океане, а на них туземное население и белые плантаторы. Нас ведь именно так все тогда понимать учили. А тут сами стали колонией…
— А вот посмотрите, — сказал Крикунов, протягивая старику новый листок.
16 августа сорок пятого года
Вчера бродил по песчаному берегу озера. Хотя слово «бродить» здесь совершенно не подходит, я ковылял по каменным осыпям, лавируя между огромных валунов. Среди камней можно было найти все, что угодно, — золотой самородок величиной с мой кулак, драгоценные и полудрагоценные камни. Одно время я их собирал, потом отказался от этого безумного занятия. В моем мире им нет цены, а в Большом мире это всего лишь крошечные крупицы, стоимость которых ничтожно мала.
Тем не менее иногда я любовался своей коллекцией. Особенно хороши были кристаллы розового кварца. Энергия их наполняет меня и устанавливает покой и мир в моей душе.
Идет пятый год моего одинокого пребывания в лауне. Иногда меня угнетает бессмысленность моего существования. Выход из этого положения прост и однозначен, но это будет означать, что я сдался и обстоятельства оказались выше меня.
Я все потерял.
Сначала я потерял свободу, а с ней — всех своих друзей и родных, но что самое печальное — Ирину. Потом я потерял мир, в котором счастливо жил. Теперь постепенно я теряю себя. Все чаще меня охватывают приступы безумной ярости, хочется все крушить и ломать, хочется разрушать. Я сдерживаю эти разрушительные инстинкты, но надолго ли мне хватит воли? Стоит ли сопротивляться разрушительным желаниям? Ведь впереди нет ничего. Там только черная пустота.
Вокруг пещеры снуют пауки. От скуки я присматриваюсь к их повадкам.
Рядом со мной находится логово погребного паука. Это бастион, сооруженный настоящим инженерным мастером. Но для сооружения своей крепости паук не оторвал ни единой травинки от земли — он сцепил, спутал их кроны и переплел их паутиной. Паутиной он стянул сучья и, притаившись в своей крепости, ждет жертву или врага, о появлении которых он узнает по биению паутины. Мудра природа, хитроумен многовековой инстинкт, выработавшийся у паука!
Вчера в сумерках наблюдал странную, но весьма поучительную картину.
Сначала показалось, что я вижу перед собой большой круглый с покатыми боками стол. Только ножек у него было восемь. Стол медленно двигался. На нем шевелились, двигались маленькие столики. Галлюцинация! — решил я. А чего еще ожидать от сознания человека, пробывшего пять лет в одиночестве? За это время можно десяток раз сойти с ума.
Большой стол остановился. Маленькие столики покинули его и побежали по земле. Словно делена спала с моих глаз. Мне все стало ясно — паук вывел на ночную прогулку своих паучат. Спустившись с него на землю, паучата держались за паука, пользуясь для этого паутинками. Я неосторожно пошевелился, захрустел сухой листвой. Паучата бросились к пауку, вскарабкались на него, и паук исчез в лауне. Гигантские стволы медленно поколыхались и замерли в неподвижности.
Даже пауки заботятся о своем потомстве. И я задумался над жестокостью человека. Животное убивает другое животное, потому что нуждается в пище. И только человек делает это из удовольствия.
Хищник, от которого нет спасения даже соплеменнику.
Эта безнадежная и тоскливая мысль удручает меня.
Следователь, который вел мое дело, кажется мне теперь похожим на паука. Он так же терпеливо и неутомимо плел свою паутину, чтобы я в нее попался. Интересно, кого он оплетает своей паутиной теперь? И жив ли сам, не попался ли и он в паутину более большого и потому более всевластного паука? Пауки пожирают друг друга, поймавший в свою паутину муху легко может сам оказаться жертвой. Это закон природы и человеческого общества, в котором все слова о равенстве, братстве и справедливости являются лишь бессмысленным набором пустых звуков, которые служат приманкой для глупых мух.
— Это он с одиночества, не иначе, — сказал Староверов. — Но хитер Серега! Ох хитер! Я тоже обратил внимание на пропуски, но думал, что он просто ничего не писал. Вел дневник от случая к случаю. А оказывается, он все посчитал, крамольные мысли своим соседям паукам оставил.
— Но ведь в чем-то он прав, — задумчиво отозвался Крикунов. — Человек и в самом деле существо крайне жестокое. От него нет спасения даже собратьям. О том времени я вообще ничего не могу сказать. Не был, не знаю.
— Я в том времени жил, но тоже промолчу, — пожал плечами старик. — А насчет человечества… Что ты хочешь, Лева? Человечество еще не вышло из детсадовского возрастай Это кажется, что мы умные и рассудительные, на самом деле — мы юные беззаботные дураки, которых природа будет воспитывать и воспитывать. Я одно время знаешь над чем задумывался? Вот почему человек биологически не совершенствуется? Почему эволюция остановилась? Какими мы были пять тысяч лет назад, такими и остаемся. Знаешь эту историю с Уоллесом? Соратник Дарвина самостоятельно пришел к теории эволюции, а потом от нее отказался, потому что не смог объяснить, откуда с точки зрения эволюции у человека человеческий мозг. И почему этот мозг абсолютно не изменился с древнейших времен. У некоторых питекантропов он даже потяжелее был, чем у многих современных политиков из Большого мира. В науке эту историю не любят вспоминать. А зря. Ведь в самом деле пора задать себе вопрос, как эволюция повлияла на развитие человека? Что в нем изменилось?
— А что-нибудь изменилось? — с жадным любопытством спросил Лев.
— Протезы усовершенствовались, — мрачно сказал Старик. — Слуховые аппараты появились хорошие, приборы инфракрасного зрения изобрели, чтобы видеть в темноте. Механические ноги и руки придумали. Одни протезы. Социум меняется, технические и научные знания растут, а вот биологическая сущность человека не изменилась ни на йоту. — Пожевал синие губы и добавил: — До последнего времени.
— До последнего времени?
— Так точно, — сказал Староверов, и на его лице появилось подобие улыбки. — Появились микрики, и был совершен первый в мире искусственный эволюционный скачок.
— И что это значит?
— А это значит, друг мой, что вслед за эволюционными изменениями человека вновь грядут социальные потрясения.
Глава четырнадцатая
— Доказали? — не глядя на вошедших, сказал Султанов. По круглому и полному лицу его гуляли красные пятна. — Значит, вы спасители, а Султанов — равнодушный к человеческой беде бюрократ, так? А вы, значит, спасители в белых одеждах, да?
Таманцев был готов к любому разносу, поэтому обидные слова не воспринимал — надо было терпеть. Терпеть во что бы то ни стало. Стоявший рядом Глебов обидчиво дернулся, но Андрей успел схватить его за руку.
— И что мне с вами делать? — поинтересовался Султанов. — Выносить ваше поведение на Совет? Не дождетесь, молодые люди. Мне в нынешней ситуации раскол в Совете не нужен. И оставить вас без наказания я не могу, иначе каждый будет считать, что волен поступать так, как ему вздумается. Так?
Он встал, подошел к следопытам, некоторое время задумчиво оглядывал их. Таманцев не сомневался, что решение уже принято, он Только не знал, что с ними решили делать, и надеялся, что наказание не будет излишне суровым. Ну отправят на полгодика в монтажники или строители. Можно и потерпеть.
— Так вот, дорогие мои, — сказал Султанов. — Мы тут посовещались, и я решил. Отправитесь на Материк. Ребята вы неглупые, пора приобретать специальности, которые требуются Району. Спорить не о чем, я своих решений не меняю. В институты вас примут без вступительных экзаменов, все уже решено, стипендию предприятие вам будет платить, а то вы, наверное, уже забыли, что такое деньги и на кой черт они существуют. Хоп?
Он посмотрел на вытянувшиеся лица парней и едва сдержал улыбку. Ему было жалко наказывать их, но отправка на Материк, по сути дела, наказанием и не была — надо было воспитывать специалистов для Района, и воспитывать их надо было из людей преданных, верных, а эта тройка как раз и доказала верность и преданность делу едва ли не кровью.
Таманцев закрыл глаза. «Четыре года, — с тихим отчаянием подумал он. — В лучшем случае три, и то если тебе разрешать сдавать предметы экстерном».
— Что, Миркин? — неожиданно улыбнулся Султанов. — Страшно?
— Обидно, — сказал Володя Миркин.
— Все. — Султанов вернулся за стол. — И благодарите Бояславцева, он за вас заступился. Иные вообще хотели отправить вас во внешнюю разведку к Суркову. Он отстоял, да. Давайте, ребята, идите, у меня сегодня еще много дел. Сегодня и отправляйтесь, чего зря по Поселку болтаться?
В коридоре Глебов обиженно сказал:
— А я не согласен. И вообще — победителей не судят. Мы их нашли? Нашли. И бывший дом Думачева нашли, и вообще…
— Саша, не пыли, — сказал Таманцев. За последнюю неделю он вдруг почувствовал себя окончательно взрослым. Нет, даже не взрослым, это было совсем не то чувство, зрелым он себя почувствовал, что ли. Понимать все стал и к происходящему относиться иначе. Пусть будет так, как решили в Совете. Надо учиться — значит, будем учиться. Если Району требуются специалисты, мы такими специалистами станем. Таманцев уже не мыслил себя без этого удивительного мира, в который попал волею случая, без его людей, без его безграничной свободы, как это ни странно думать о небольшом кусочке земли, совсем крошечном по общеземным меркам. Но кто сказал, что свобода зависит от пространства? Это еще одно дополнение к свободе, не более. Можно никогда не покидать своего села, своего города, да, черт побери, своей квартиры, наконец, как это случается с инвалидами и больными людьми, и при этом оставаться абсолютно свободным человеком, а можно порхать с континента на континент, менять города и страны и при этом быть рабом. Но если уж и быть рабом, то увлекательного, захватывающего все твое существо дела — на меньшее Андрей Таманцев был просто не согласен.
— Может, это и правильно, — сказал Миркин. — Давно хотел посмотреть, как живут на Материке. Действительно ли там так плохо, как мне расписывали? Еще неизвестно, вернусь ли я сюда. Мне кажется, что нормальному человеку и там работы хватит. Надо готовить людей к будущей встрече.
— Культуртрегер из лауна, — хмыкнул Глебов. — Володя, не делай хорошей мины при плохой игре. Чижу понятно, что нас отсюда выставили. По причине грубого нарушения правил общежития в лауне и служебной дисциплины. Мы усомнились в правильности решения, принятого Советом. А это, братцы мои, чревато, этого не прощают. Если каждый будет сомневаться в правильности решения, принятого старшими, более того — поступать наперекор этим решениям, начнется бардак. А они этого не допустят.
— Ну, положим, мы знали, на что идем, — проворчал Таманцев. — Какого черта! Будем учиться.
Собираться особенно не приходилось, из лауна брать нечего, да и невозможно, кратник пропускал в обе стороны лишь живые организмы. Потому и приходилось делать уменьшенные копии всего или организовывать свое производство. Но Таманцев все-таки зашел в свою комнату и некоторое время сидел на тахте. Впереди была новая жизнь, и какой она будет, Андрей даже не представлял. Наверное, в Большом мире многое изменилось. Это ему предстояло узнать в самое ближайшее время. «Четыре года, — с тоской подумал Таманцев и тут же поправил себя: — Три». В конце концов, все зависит от человека, и если ты хочешь вернуться домой раньше кем-то установленного срока, надо просто делать работу быстрее и лучше. И все равно — возвращение его не особенно радовало. Не может нормального человека это радовать. Но в конце концов, не все же там сирые и убогие. В любом мире обязательно найдутся хорошие и умные люди, особенно если Внимательно оглядеться и Поискать их вокруг себя. Володя Миркин на это уж точно надеялся, поэтому и думал о том, что будет делать в новом для него мире, даже возвращаться не собирался. А что, характер у него жесткий, этот сумеет сказать свое так, чтобы это услышали другие.
Он поднялся и вышел в коридор.
— Лева, Лева, — услышал он звонкий и обидчивый голос. — Оно в духовку не лезет! Что делать? Не понимаю, ну зачем перепелка такие большие яйца несет!
Из столовой выпорхнула девушка в нарядном халатике. Таманцев сразу узнал Зою Федорцеву, она ему всегда нравилась, и ему иногда думалось, что и девушка к нему неравнодушна.
Из комнаты привился будущий историк Района — солидный, бородатый, внушительный. При первой встрече он показался Таманцеву каким-то растерянным и суетливым, но лаун есть лаун — человек на глазах обретал достоинство. А быть может, оно всегда у историка было, а сейчас Таманцев был просто несправедлив к нему по вполне естественной причине. Зоя узнала Таманцева, смущенно порозовела и инстинктивно бросилась под защиту Крикунова. Тот обнял девушку за плечи и с вызовом глянул на следопыта. Таманцев ответил ему всепрощающей улыбкой и пожал плечами. «Ну вот», — печально подумал он.
Грусть не покидала его до самого кратника. Они ехали в открытой машине, и вдруг Таманцев услышал, как лаун поет. Он никогда этого не слышал, при высадках вслушиваешься в совсем иное — в то, что таит угрозу. Сейчас он угадывал в звуках трущихся стволов странную завораживающую мелодию, в которой победная дробь пшеницы и ржи сливалась с нежными вздохами ромашек и одуванчиков, певучая трель полевых гвоздик и часиков оживлялась с ритмическими шорохами клевера, а стоны борющихся с ветром васильков — с вздохами мать-и-мачехи. Лаун прощался с ними.
В здании у кратника все трое неторопливо разделись и встали на площадку, берясь за поручни. Площадка медленно поползла в темноту туннеля, с каждым метром приближая их к новому миру, который страшил неизвестностью. Будущее было темным, как жерло туннеля.
И уже через полчаса, стоя у ворот колючего периметра, отгораживающего лаун от остального мира, Таманцев долго вглядывался в зеленое бушующее море трав, пытаясь отгадать, где Поселок. Но разве можно что-нибудь найти в густой и сплетенной траве? А трава достигала следопытам до пояса. Южнее, где поблескивал небольшой ветряк, обозначило себя серебристо-голубоватой полоской Большое озеро, которое Сейчас совершенно не казалось большим, все вдруг съежилось в размерах, и невозможно уже было представить, что еще вчера они бродили по лауну, схватываясь в смертельных поединках с существами, которых сейчас любой из них мог одолеть легким щелчком, взмахом руки.
Позади оставался его мир, он не мог существовать без Таманцева, а Таманцев не смог бы жить без него. Он еще не представлял, кем станет, в каком обличье вернется сюда, чем будет заниматься дальше, но все это было несущественным. Главным было то, что он вернется и сделает все, чтобы возвращение оказалось как можно более скорым.
— Ну что, ечи микрики? — сказал за спиной Володя Миркин. — Будем учиться?
Нетерпеливо засигналил микроавтобус у дороги.
Водитель торопился в город и приглашал всех занять свои места.
Время подгоняло, время торопило, время устанавливало сроки, и все это было в порядке вещей — ход часов всегда приближает Будущее, но он же, к сожалению, делает прожитое тобой время окончательно недостижимым, оставляя тебе только печальные и нежные воспоминания о том, что когда-то случилось.
Глава пятнадцатая
Компьютерный зал впечатлял.
Помещение для мониторов было отдельным, кинескопы были от маленьких автомобильных телевизоров, которые на Материке считались едва ли не игрушками, но здесь они производили весьма и весьма солидное впечатление — ряды голубовато сияющих экранов, занимающие всю стену. Процессоры и все остальное электронное хозяйство, которое невозможно было уменьшить до приемлемых размеров, были смонтированы в отдельном помещений, где находились специальные лифты для подачи CD-носителей. Отсюда же по земле был проложен кабель, который подключался к станции кратника, имеющей телефонную и спутниковую связь. Это позволяло вычислительному комплексу работать в интернете.
— А вот периферию мы пока минимизировать тоже не смогли, — признался Султанов. — Но будем работать с «МСП», там хорошие специалисты, они помогут. Нравится, Лев Николаевич?
— Впечатляет, — признался журналист, примериваясь к клавиатуре. Выходило удобно.
— Переезжайте, — радушно сказал Султанов. — Кабинет вам здесь выделен и помещение для хранения документации. Помощь нужна?
— Дед поможет, — сказал Лев, — все равно постоянно жалуется, что без дела сидит. Не понимаю, чего он здесь делает? Отправили бы его на Материк, пусть отдыхает в свое удовольствие, заслужил ведь!
— Говорит, что ему там делать нечего, — пожал плечами Султанов. — Думаете, мы с ним не разговаривали? Нравится ему здесь. Это, говорит, мой дом.
— А по-моему, он просто боится Материка.
— И это вполне вероятно, — согласился председатель Совета. — Все-таки вся его жизнь прошла здесь, у Александра
Николаевича все воспоминания — и приятные, и неприятные — с ним связаны. И на кладбище он здесь может сходить, там ведь в братской могиле такие люди лежат!.. Ну работай. — Султанов поднялся.
Лев остался один, впрочем, это продолжалось недолго, аппаратная постепенно начала заполняться людьми, некоторых журналист уже знал. Прошел физик Зельдич, на входе в аппаратную о чем-то спорили два геолога — братья Белые, по-хозяйски присел за один из столиков микробиолог Хашьян. Люди занимались делом. А у Крикунова не было никакого желания изучать сегодня пыльные бумаги, от которых на сто шагов несло казенщиной и канцелярщиной. Ну не хотелось ему этим сегодня заниматься. Прекрасно все, конечно, и компьютерный зал великолепен, и рабочее место устроено очень удобно и рационально, только работать не хотелось. Бывают у каждого такие дни, когда все валится из рук, голова отказывается думать по причине того, что забита она совершенно иным, и вообще хочется плюнуть на все и отправиться на природу; предаться философским размышлениям на совершенно отвлеченные темы.
Лев посидел немного, подумал и отправился на природу.
После вчерашнего дождя земля еще не просохла, и в узлах толстых стволов растений, окружавших Поселок, блестели капли росы. Иногда в них отражалось солнце, и тогда капли вспыхивали чистейшими бриллиантами, сверкая и слепя глаза. Над лауном стоял звонкий гул, словно в джунглях вразнобой звонили сотни далеких колоколов. Небо было чистым, а над верхушками растений медленно плыл вытянутый геодезический шар, сделанный из подручных средств, вспомнив о которых Лев едва не захохотал от восторга. Подумав, любой скажет, из чего микрики могли сделать вытянутый длинный и молочно-белый воздушный шар, к которому крепилась корзина с необходимым оборудованием. Это было смешно, но дело обстояло именно таким образом — для изготовления шара использовались… Ну, вы догадались. Просто и экономично.
Без особых и никому не нужных затрат. В конце концов, все великие открытия чаще всего делались с использованием подручных и невероятно простых средств. О воздушных потоках верхних слоев атмосферы ученые знали хорошо, но поведение атмосферы рядом с поверхностью земли оставалось неизученным, и эти запуски должны были восполнить пробел и метеорологии и геофизике.
Крикунов проводил глазами шар и вновь обратился к своим мыслям. Заряд неожиданной игривости не позволял сосредоточиться, хотя последние изыскания привели его к неожиданному открытию. Об этом он думал последние дни. Надо было ехать в Канаду. Он не знал, как к этому отнесется руководство ООО «МСП», и волокиты с оформлением документов предстояло немало, да и сложности определенные могли при этом возникнуть, но точно знал, что ехать придется. Пусть даже не ему. Хотя, если говорить по справедливости, больше всего на это прав имеет первооткрыватель.
День был солнечный. Видно было, как высоко в небо то и дело взмывали большие и малые прыгуны, то ли спасаясь бегством от своих естественных врагов, то ли радуясь прекрасному дню и своему существованию на Земле.
Здесь, в лауне, Крикунов наконец-то не то чтобы осознал, нет, он принял всей своей душой слова кандидата в президенты США Эдлая Стивенсона, сказанные им однажды: «Мы странствуем вместе, мы обитатели маленького космического корабля и зависим от его столь уязвимых запасов воздуха и почвы; мы ответственны за нашу и его безопасность, ответственны за мир; от полного уничтожения нас спасает наш труд, наше бережное отношение и, я бы сказал, любовь к этому хрупкому суденышку». Крикунов это когда-то записал. А только сейчас понял и принял. Нет, лучше не скажешь! Одному надо увидеть нашу планету из космоса, чтобы понять, какая она крошечная и беззащитная, другому надо обязательно побывать в лауне, чтобы однажды понять то же самое, третьего спасает только трезвый взгляд на происходящее на планете. Но такие люди всегда большая редкость.
Искусственная эволюция уже дала свои всходы. Теперь надо было ждать, когда эти всходы прорастут и дадут плоды на радость всему человечеству. Быть может, мысли Льва Крикунова были несколько выспренни, но они были искренними, он не притворялся — что за радость притворяться перед самим собой?
Мир раскрывался ему во всем своем страшном и ослепительном великолепии, ведь только глядя снизу можно увидеть, как безмерно велик и безгранично ничтожен человек. Только здесь он сумел осознать, как надо жить, чтобы не мельчить и не жалеть о прожитой жизни. Есть два жизненных пути. Один из них заключается в том, чтобы жить, не думая, жить, жить, лишь констатируя, хорошо или плохо прожит очередной день. Так живет большинство, и не ему было осуждать людей за это. Но был и второй путь — жить в вечных попытках сделать что-то, чтобы хоть немного, хоть на малую йоту изменить мир и попытаться приблизить его к совершенству. Так жили единицы, и не ему, Крикунову, было воздавать им за это. Каждый живет, как подсказываем ему его душа. Крикунову хотелось пойти вторым путем, и он очень боялся, что не выдержит, что однажды все-таки сдастся, ведь подвижником быть всегда нелегко, куда легче плыть по течению.
Он сел под огромным широким листом. Здесь было прохладно и влажно; сильно пахло травой, запах стоял такой, словно он лежал в копне свежего сена.
— Лева! Лева! — откуда-то издалека позвали его.
Лев повернулся на бок, подпел рукой щеку и, склонив голову, стал смотреть, как от здания общежития, спотыкаясь и забавно взмахивая руками, бежит Зоя — еще одна, может быть, самая важная причина того, что ему захотелось вдруг зачеркнуть свое прошлое и отправиться дорогой, которая под силу лишь тем, кто, однажды ступив на нее, никогда не оглядывается назад.
Глава шестнадцатая
Обошлись без взаимных объятий и похлопываний по спине.
— Это хорошо, что ты приехал, — сказал Бояславцев, крепко пожимая руку Суркова. — О работе можешь не докладывать, я уже докладную читал. Но и успокаиваться не советую. Работу ты проделал большую, не спорю, но ведь неприятности всегда начинаются неожиданно. Вроде бы все прочно, крепко, но как бы чего не просмотреть. Я там тебе ребят направлял. Как с ними? Все в порядке? — В порядке, — сказал Сурков. — Хорошие ребята, умные, думающие. Один в МГУ пойдет на факультет психологии, двое в физтех, согласно их собственным пожеланиям. С ректорами я уже все вопросы решил, трудностей не возникнет.
— Это хорошо, — сказал Бояславцев. — Лауну будут нужны всякие специалисты.
— Только тот, что в МГУ поступать будет, скорее не специалист, а идеалист, — вздохнул Сурков. — Сомневаюсь, что мы его обратно дождемся. Рвется, понимаешь, мир переделывать, нового человека воспитывать собирается из верхних. Надо, говорит, телевидение в корне перестраивать. Чудак! Надо, конечно, да кто же даст! Это ведь кормушка, от которой в какой-то степени треть столицы кормится.
— Молодой еще, — нетерпеливо сказал Бояславцев. — Повзрослеет — сам все поймет. А что идеалист, так это даже хорошо. Среди нас слишком много матерых и прожженных материалистов, чуточку идеалистов Району не помешало бы.
Он подмигнул Суркову:
— А мы тут тоже сложа руки не сидим. Давай-ка прокатимся в наше подземелье, я тебе одну штуку показать хочу, пока не разобрали для перевозки.
Они на лифте спустились в подвал. Мало кто из жителей города подозревал, что здание, которое занимало ООО, простирается на девять этажей вглубь.
Подвал, был огромен, и как во всяком полупустом помещении, даже приглушенные голоса здесь звучали гулко.
— Сейчас включат свет, — сказал Бояславцев. И вспыхнул свет.
— Подумаешь Господь Бог, — проворчал Сурков, щурясь с непривычки. — И возжелал он света… Что ты мне хотел показать?
В центре подвала стоял огромный конус с множеством отходящих в стороны рукавов. Конус был черный, и на его боках играли блики света.
— Что это? — Сурков удивленно повернулся к Бояславцеву.
— Тебе как начальнику Службы безопасности это знать просто необходимо, — сказал Бояславцев, приглашая Суркова следовать за собой. — Это город, Саша. Подземный город на шестьдесят тысяч жителей. Полностью автономен. Предусмотрены кладовые с неприкосновенным запасом, рассчитанным на двадцать пять лет, поля для сельскохозяйственных культур под кварцевым освещением. Ангары для самолетов и другой техники, выходы для монтажа подземной гидроэлектростанции — ее монтируют в другом месте, и она будет предназначена для установки на подземном водяном слое. Четыре завода, одиннадцать ремонтных мастерских, мини-элеватор, хранилища, библиотека, оборудование для исследовательских работ… Ну, остальным город обеспечат его возможные жители.
— Зачем все это? — ошеломленно поинтересовался Сурков. — Ты хочешь загнать людей под землю? С просторов лауна уйти под землю? Никто не согласится, Стас. Никто.
Бояславцев угрюмо посмотрел на товарища.
— Не спеши, — сказал он. — Я о безопасности много думаю, особенно после того, как пьяные идиоты раздавили половину Поселка. Помнишь, что случилось шесть лет назад? Не о том речь, дорогой Александр Иванович, никто не собирается жителей Района загонять под землю. А вот смотреть в будущее мы с тобой просто обязаны. Рано или поздно о проекте станет известно всему миру. Ты можешь предсказать, что случится дальше? Я — нет. А если Большой мир увидит угрозу в микриках и захочет их уничтожить? Ты уверен, что все примут наше существование с благодушием? Ты не знаешь, а я один раз присутствовал при разговоре Никиты с Маленковым, это в середине пятидесятых было. Никита и говорит, мол, проще было бы пойму танками перепахать, а потом, кукурузой засеять, сюрпризов не будет. И ты поверь, если в голову кому-нибудь подобная мысль придет, то ведь перепашут, не задумываясь над последствиями. И пшеницей засеют. И плевать им на уничтоженный мир. Муравьев не жалко. Поэтому надо думать о будущем. Вот я и думаю. Ты-то в ЦК не работал, среди больших шишек не вращался, не знаешь, как они порой запросто вопросы решают.
— И все-таки, — пробормотал Сурков. Это у тебя очередное завихрение, Стас, ты уж поверь, такую уникальную возможность даже последний тугодум упускать не станет.
— Жизнь покажет, — устало сказал Бояславцев. — Поэтому, считай, перед тобой уникальное убежище, при необходимости будет куда уйти. Мы ведь только начинаем, опоздали сильно, поэтому надо быть готовыми к любым неожиданностям.
— И где ты этот город собираешься разместить? — не удержался Сурков.
В соображениях Бояславцева было немало дельного, в этом мире нельзя быть уверенным в завтрашнем дне, но все-таки что-то мешало ему согласиться с товарищем. Может, унизительно было продумывать пути бегства, а ведь, как ни крути, уход под землю иначе чем бегством и назвать невозможно.
— Где, где. — Бояславцев медленно пошел вдоль конуса, похлопывая по нему ладонью. Теперь, когда Они были совсем рядом с сооружением, сразу стало видно, какое оно огромное. Титаническая работа, ведь наверняка там, внутри, все было распланировано — и жилые кварталы, и дороги для электротранспорта, и лифты при необходимости поставлены. Интересно, где эту штуку сооружали? Не на Царицынском заводе, конечно, — если бы ее делали там, Сурков об этом обязательно бы знал. Бояславцев повернулся к нему. Очки весело блеснули. — Там же в пойме и вкопаем. На глубине тридцати метров. Устроим транспортные и пассажирские входы, обеспечим маскировку. Никто и не догадается, что там находится, под землей. И не смотри на меня так, Саша, не смотри. Я не вечен, я о будущем все больше задумываться начинаю. А оно мне пока в черных красках рисуется. Ну не вижу я перспективы.
Он еще раз хлопнул по матово-черному конусу ладонью.
— Такие дела, — спокойно сказал он. — Пошли. В лифте Сурков ошеломленно молчал.
— Чего молчишь? — спросил Бояславцев. — Удивил я тебя? Иди напугал? А ты как думал? Думаешь, дорога к светлому будущему обойдется без ухабов? Черта с два, дорогой ты мой человек! И потом — это для нас все ясно, а для остального мира мы опять потенциальная угроза. Прежде всего — мы отклонение от стандарта. А необычного люди боятся больше всего. Ты даже не знал, до чего писаки додумаются, верно? А им дай волю, они такого понапишут! Только представь заголовки: «Заволжский инкубатор для мини-киллеров» или, там, скажем, «Человеческие муравейники угрожают земной цивилизации». — Он невесело хмыкнул. — И ведь будут, будут такие статеечки, стоит кому-то о Районе пронюхать или если мы сами объявимся на свет божий. И охота за микриками начнется. Не обязательно этим иностранные разведки займутся, найдутся идиоты, которые на микриках свой бизнес сделать захотят. И плевать им, что микрики маленькие, но все-таки обычные люди, ведь деньги не пахнут. И найдутся такие, что захотят микриков держать вместо домашнего животного, если не сами, то детишкам в подарок преподнести захотят. Ты не морщись, не морщись, сам знаешь, что я дело говорю. А мы к такому будущему не готовы.
— Глупо воевать со всем миром, — сказал Сурков. — Да и не выдержим мы такой войны.
Лифт остановился. Бояславцев пропустил Суркова вперед.
— А кто говорит о войне? — удивился он. — О другом речь идет, совсем о другом. Речь идет о нашей неподготовленности к контакту с остальным миром. А мы для них нечто вроде инопланетян. Мы для них такое же неожиданное и неприятное открытие, как база марсиан на Северном полюсе. Что с того, что они уверяют в своем миролюбии? А почему таились? Почему раньше о себе не заявили? Значит, есть тайны от человечества? А какие? Чего от них ждать? Ты об этом не думал?
— В таком контексте — нет, — признался Сурков.
Они вошли в кабинет, Бояславцев прошел за стол. Плюхнулся в кресло. Надо сказать, здесь он смотрелся уместнее, чем в подвале рядом с фантастическим подземным городом. Словно поняв мысли товарища, хозяин кабинета, поднял голову и усмехнулся:
— Неотъемлемый атрибут кабинета, да? Сурков промолчал.
— А мне приходится думать, — сказал Бояславцев. — Современному миру мы чужды, и тут уж ничего не попишешь. Сегодня в России все рвут друг у друга, принципы нашего общежития этому обществу не подходят. Стало быть, мы им в какой-то мере опасны. Понимаешь, дружище, сами идеи крови не проливают, кровь проливают люди, которые не знают, как эти идеи утвердить. Мы знаем, что делаем. Наши идеи тем и хороши, что они утверждают прекрасные нравственные идеалы. Идеи равенства, идеи справедливого устройства мира витают в обществе не один век. И общество они всегда будоражили и будут будоражить еще очень долго. Пока не утвердят себя в мире. Пока никто не знает, как подступиться к строительству справедливого общества. Кроме нас. Но примут ли это остальные? Вот вопрос, Саша, и это серьезный вопрос. Поэтому и приходится задумываться над тем, что случится дальше.
Он подошел, наклонился, заглядывая в глаза Суркову.
— Старею я, — с неожиданно прорвавшейся тоской сказал он. — Не хочется, чтобы труд всей жизни накрылся из-за того, что я что-то упустил, что-то недодумал. Особенно после того, как накрылся Союз.
— Так это был естественный процесс, — сказал Сурков спокойно. — Загнивать все начало еще в начале семидесятых, когда надо было решительно и быстро перестраивать всю систему управления обществом и модернизировать промышленность. А наши аксакалы боялись внедрения новых систем, управления. Компьютеризация общества ставила крест на цензуре, и система переставала быть замкнутой и изолированной, а этого они боялись больше всего. Им изоляция была нужна, чтобы люди однажды не увидели всей их убогости. Да чего я тебе лекции читаю, ты ведь рядышком с ними сидел, сам все видел. Если бы эти пердуны не боялись дать людям свободу, сейчас многое было бы совершенно иным.
— Может быть, может быть, — рассеянно сказал Бояславцев. — Коньяк пить будешь?
— А надо? — Сурков усмехнулся.
— Надо, — сказал Бояславцев, решительно открывая ящик. На столе появилась бутылка коньяку, две стопки и коробка конфет. Открыв бутылку, Бояславцев наполнил стопки. — Есть повод.
— Это какой же? — поинтересовался Сурков, беря бутылку в руки и рассматривая этикетку. Коньяк оказался грузинским.
— Семьдесят пять мне сегодня, — сказал Бояславцев. — Вот так.
— Слушай, Станислав, — смущенно сказал Сурков. — А ведь действительно… Как же мы это?
— Давай, — отмахнулся Бояславцев, поднимая свою стопку. Они выпили и некоторое время молчали, пережидая приятный ожог пищевода.
— Ну вот, — сказал Бояславцев. — Вроде отметили!
— В лаун не собираешься? — поинтересовался Сурков.
— Тянет? — Бояславцев, склонна голову, посмотрел на товарища, — Будет у тебя такая возможность. Там собираются обсудить результаты комплексной экспедиции. Ну и подвести итог экономического развития Района за истекший год. Как же без меня?
Он еще раз клюнул Суркова внимательным и сердитым взглядом.
— Заодно и с твоим Крикуновым встретимся. Очень он встречи добивается, не иначе в Большой мир захотел. Я же говорил, испорченный он, воспитанием человека надо заниматься в юности, а Лев Николаевич, по-моему, уже перезрел. Кстати, новость слышал? Помнишь, вертолет в лауне разбился? Так выжили мужики, их следопыты все-таки обнаружили. Сильны мужики оказались, больше половины расстояния прошли по джунглям. Они там ящерицу приручили, на ней и добирались в поселок. А что, надежное средство! Редкий хищник на нее нападет, ежей там почти не осталось, лисы ушли, они человека хорошо чувствуют. Вот тебе, Саша, еще один пример. Самое интересное, что теперь встает вопрос о направлении развития Района. Раньше мы приспосабливали лаун для своих целей, а теперь появилась возможность врасти в него. Но это уже, как говорится, другая история. О ней-то и пойдет речь на совещании.
— Занятно, — сказал Сурков.
— И не просто занятно. — Бояславцев поднял палец. — Это проблемный вопрос — от экспансии перейти к реальному освоению. Войны редко кончаются победой, в них страдают все, и выигрыш, как показала последняя мировая война, не всегда ведет к процветанию. Будем думать!
Глава семнадцатая
В Районе кабинет для Бояславцева оборудовали на верхнем этаже шестиэтажного здания Совета, который поставили совсем недавно. Авдонин расстарался. Бояславцев кабинетом был доволен и хвастался им, как мальчишка.
Сурков его понимал — удивительное зрелище открывалось сверху. Видно было, как по травяным джунглям прокатываются волны, в зеленом кипении травы желто высвечивались куриная слепота и львиный зев. краснел пушистыми шарами клевер, покачивали бело-желтыми головками ромашки, и над всем этим великолепием непостижимой гигантской синей чашей было опрокинуто небо с огромным жарким солнцем в глубине.
— Хорошо здесь, — сказал Сурков. — Дома себя чувствуешь. Знаешь, надоело притворяться, ходить в чужой шкуре, заниматься всем этим дерьмом. Отпусти меня, Стас. Найдешь другого, похитрее и поумнее меня. А мне надо сюда. Тут такие дела начинаются!
Он говорил это, великолепно понимая, что никто его никуда не отпустит, по крайней мере в ближайшее десятилетие, что дело, которым он был занят последние годы, слишком важно и ответственно, чтобы его можно было бросить на половине дороги. Но все-таки в глубине души подспудно тлела надежда.
— Отпусти его, — сварливо сказал Бояславцев. — Ишь крепостной, Юрьева дня ему захотелось! А работать за тебя Пушкин будет? Вот и твой протеже встречи добивается. Тоже, наверное, смыться хочет. Только ты в лаун стремишься, а он из лауна.
Он подошел к окну й некоторое время смотрел на волнующиеся зеленые джунгли, жадно вдыхая ароматы, доносящиеся из лауна.
— Плюнуть бы на все, — сказал он, не оборачиваясь. — Думаешь, мне все бросить не хочется? Хорошо здесь… — И, повернувшись, уже совсем иным тоном добавил: — Хватит лирики. Надо работать. — Он сморщился и, вернувшись за стол, включил селектор. — Пригласите Крикунова.
Повернулся к Суркову и вздохнул.
— Жаль, — сказал он. — Ребятам он понравился. И въедливый такой, дотошный. — Он мечтательно вздохнул. — Ладно, проехали. А я его хотел в экспедицию Сергеева засунуть. Представляешь, комплексная экспедиция по исследованию лауна? Мы об этом и мечтать не могли. Везет молодым. А сколько у них еще впереди, дух захватывает! В кабинет вошел журналист.
Некоторое время Бояславцев с едва скрываемой неприязнью, смотрел на него, задумчиво барабаня пальцами по столу, потом бросил косой взгляд на Суркова. — Что ж, Лев Николаевич, — сказал он. — Вы свое обещание выполнили, пришло время мне выполнить свое. Как я понял, вы решили возвратиться? Не смею вас задерживать. На кратнике предупреждены, вас отправят в любое время. Жаль, что настоящего микрика из вас так и не вышло. Очень жаль. В Царицыне обратитесь в нашу контору. Деньги вам перечислят, куда вы скажете. Счастливо вернуться в Большой мир, Лев Николаевич. Ну, о том, что надо молчать, я вас предупреждать не буду. Не маленький, сами все прекрасно понимаете. У вас ко мне есть вопросы?
Теперь уже Крикунов непонимающе и обиженно посмотрел ему в глаза.
— Какой черт возвращаться! — Нетерпеливо сказал он. — Я дома, Станислав Аркадьевич, дома! Только тут одна история интересная вырисовывается. Оказывается, еще в пятьдесят седьмом в Канаде на территории советско-канадского сельскохозяйственного предприятия «Роска» была основана еще одна колония. Такая же, как наша. Вы, наверное, об этом не знали, все шло через Минобороны, там тогда работал такой человек — Таганцев. Он в шестьдесят первом умер, а все, минуя свое начальство и МИД, решал с Никитой Сергеевичем. Был в МИДе такой человек — Муравьев. Потом Хрущева сняли, Муравьев в Москве под машину попал, и связь с колонией была утеряна. О существовании колонии знали всего два сотрудника предприятия, осуществлявшие снабжение. Один из них застрелился в девяносто втором, сразу после распада Советского Союза, другой утонул примерно в то же время при невыясненных обстоятельствах. Я проверял, «Роска» существует до настоящего времени, а это значит, что колония микриков продолжает там развиваться. Пусть даже персональный состав посольства поменялся, пусть даже об этой колонии никто из старших не знал, они ведь развивались быстро и самодостаточно. Для нас их опыт имеет особый интерес.
Он с торжеством посмотрел на ошеломленного Бояславцева.
— Теперь вы понимаете, что мне надо срочно в Канаду? Бояславцев посмотрел на Суркова и громко захохотал. Сурков снял очки и долго протирал их, потом посмотрел на Бояславцева и развел руки в стороны. Крикунов ничего не понимал.
Решение, принятое им, было однозначным, другого просто, не могло быть. Он оставался. Он не мог не остаться в мире, который удивил и принял его.
Можно было вернуться, и не просто вернуться, а вернуться богатым человеком. Честного слова, данного этим людям, было бы вполне достаточно. Да и самому Крикунову никогда бы не захотелось прослыть лжецом или сумасшедшим. Можно было вернуться на Материк. Отремонтировать квартиру, устроиться на работу. Можно даже не устраиваться. Денег хватит, чтобы каждый день сидеть в кабаке с какой-нибудь очередной девочкой и ежегодно летать на курорт, хоть в Ниццу, хоть в Альпы. Крикунов вдруг ощутил, что эта мысль, которая раньше не раз приходила ему в голову, не вызывает в его душе ни малейшего отклика. Деньги ничего не значили, и бабы ничего не значили рядом с возможностью прожить невероятную, нечеловеческую и насквозь фантастическую жизнь. Да и не нужны эти бабы были ему, у него в жизни появилось нечто более ценное, и эту ценность Лев до дрожи в руках боялся теперь потерять.
Он посмотрел на товарищей. Теперь уже смеялся и Сурков. Весело смеялся, как человек, боявшийся узнать что-то неприятное, а вместо этого услышавший нечто совсем противоположное. Он не обидно смеялся. Не обидно и заразительно.
Крикунов улыбнулся и сел у распахнутого окна, глядя на волнующийся лаун. Где-то среди высоких стеблей белели огромные соцветия, мощными лианами оплетали стволы травин вьюнки с огромными голубоватыми цветками. Травяные джунгли жили своей жизнью, только вот теперь и он был частью этой жизни, и ему не хотелось покидать этот мир, который удивлял и радовал Льва невозможностью своего существования. Он был дома. Он был готов сидеть в архивах, если это будет необходимо, работать на монтаже очередной гидроэлектростанции, продираться сквозь непроходимую чащу в очередной попытке познать окружающий мир словом, делать все, что потребуется людям, среди которых он нашел свое место. «Микрики, — вспомнил Крикунов и усмехнулся. — Какие, к черту, микрики!» Люди окружали его, настоящие люди. Первооткрыватели. Герои. А настоящие микрики остались в том, прежнем мире, где деревья достигали небес, где трава была обычной травой, а не джунглями, где существовали подлость и несправедливость, где люди изменяли себе и своим идеалам, мучились, ломались, гнулись применительно к изгибам судьбы. Бедные несчастные люди, которые так и не узнали, что такое настоящая жизнь! Нет, только не назад. Только не на Материк! В том мире ему было нечего делать. Здесь же ему предстояло найти свое место. Лев Крикунов был готов к поиску.
Вкусивший свободы никогда не наденет рабский хомут. Его место было здесь, на территории, которая пока еще оставалась Районом, всего лишь маленьким зеленым клочком пространства, почти незаметного на огромной планете, плывущей в космической мгле. Предстояло много работать, очень многое надо было сделать, чтобы этот маленький клочок пространства, где было трудно и страшно, было опасно, но где существовали нормальные человеческие отношения и дружба была дружбой, взаимовыручка не имела под собой корыстных корней, где равенство всех было не простой декларацией, обозначенной в законе, где важными были только истинно человеческие качества, разросся однажды до размеров всей Земли.
Ей-богу, ради этого стоило жить и работать!
Глава-пролог, совсем маленькая, но именно с нее, возможно, начинается будущее
«Лендроверы» вытянулись длинной колонной. За ними шли несколько грузовичков с продуктами и оборудованием.
Султанов не соврал — он действительно обеспечил экспедицию всем необходимым; даже включил в нее хирурга с Большой земли и отдал автобус, оборудованный под oпeрационную. Теперь этот автобус словно большой красный жук тянулся за грузовиками, тяжело подпрыгивая на ухабах и кочках.
Карта была сделана на основе аэрофотосъемки опытных летчиков, но все равно она требовала уточнений. Экспедиция уходила исследовать мир. Покачиваясь, словно каравеллы на волнах, «лендроверы» уходили в лаун. Над колонной машин прошел, шелестя двигателями, вертолет, где-то в высоте мелькнули стремительные тени самолетов.
Лаун был спокоен. На верхушках гигантских деревьев танцевал ветер, он пригибал тяжелые кроны соцветий к земле, поднимал зеленые волны, и от этого лаун казался медленно просыпающимся хищником, который, открыв глаза, лениво потягивается, и по зеленой шкуре его бежала нервная дрожь в предвкушении грядущей охоты.
Где-то впереди у Клыкастых гор зеркальной рябью слепило глаза Большое озеро. Там. уже начались погружения в прохладные темные глубины, полные жизни и невероятных природных загадок, которые еще только предстояло раскрыть людям.
Лаун потягивался, лаун дразнил, еще не зная, что обречен отныне служить людям. Еще бежали по тайным тропам хищные муравьи, подстерегали свои жертвы на солнечных прозрачных полянах богомолы, грациозно носились в воздухе стремительные либеллилины, на широких листьях растений паслись стада травяных тлей, дающих сладкое зеленоватое молоко. Страна дремучих трав нежилась под солнцем, еще не подозревая о присутствии человека, не сознавая, что человек пришел в нее навсегда и эра бездумного существования закончилась.
Начинался новый виток человеческой истории. Как ни крути, история у человечества одна, но есть очень много способов ее прочтения.
— Большой мир люди пока профукали, — сказал Бояславцев; — Уж очень много придется потратить времени на то, чтобы привести его в порядок. Я уже не увижу. А как хотелось бы пожить и увидеть красивый мир, в котором живут красивые и добрые люди. Но скоро эра бездумного потребления закончится и там. Когда подойдут к концу запасы угля и нефти, когда придется беречь все уменьшающиеся леса, исчезающий животный мир, тогда им придется посмотреть вниз. Другого выхода у них просто не будет. Вот тогда микрики и выйдут из тени.
— А где гарантии, что это не повторится и у нас? — не сдержался Сурков. — Только в иных масштабах. А мы просто подарим им новый девственный мир, который они смогут загаживать дальше!
— Гарантия единственная — масштабы, — с сомнением сказал Бояславцев. — Если ты четко осознаешь, что над тобой есть мир несоизмеримо более огромный, если ты понимаешь, что все твои необозримые владения — всего лишь маленький пятачок перед гигантским зданием, что все, что твое поколение создало за жизнь, может быть уничтожено одним-единственным хулиганом из Верхнего мира, в этих условиях трудно стать собственником. А это, в свою очередь, рождает иное отношение к труду и самому обществу. Это воспитание, Саша. Нас воспитывает своими условиями жизнь, она заставляет нас держаться друг друга, думать друг о друге, заботиться не только о себе, но обо всех людях, которые нас окружают. Здесь нет места для хапуг и мещан, они тут просто не выживут. И я думаю, что, когда мы найдем способ обезопасить себя, положение не изменится, все эти принципы христианской или коммунистической морали будут всасываться с молоком матери, они будут естественны для любого микрика. А значит — для всех. Другого пути просто нет.
— Но прогресс, прогресс! Ведь нельзя же отрицать, что самым эффективным стимулом развития является конкуренция, а конкуренция, в свою очередь, построена именно на стремлении достичь большего, чем это сделали другие? — Сурков махнул рукой. — И все повторится. Это сейчас лаун тропят романтики. А что произойдет, когда начнет заселяться простой обычный человек, которому плевать на открытия, его больше прельщает безделье, а он потребует, чтобы мы ему это безделье обеспечили. Он начнет требовать хлеба и зрелищ. И начнет он нам пенять за отсутствие увеселительных центров и распивочных, требовать открытия Публичных домов, загаживать квартиры, в которых живет, и скандалить! И нам потребуется полиция, чтобы справиться с требовательным хамом. А потом начнутся войны за лучшие лауны. У меня щеки холодеют, когда я думаю, как это будет выглядеть, какие средства и способы для этого будут применяться.
— Ты ошибаешься в оценке, Саша, — мягко сказал Бояславцев, глядя вслед скрывшейся в зеленых джунглях колонне. — То, что происходит здесь, не революция, это значительно больше. Это новый эволюционный виток, и никто еще не знает, что он даст человечеству, кроме нового необозримого пространства. Ты знаешь, ученые долго удивлялись, почему проходят тысячи лет, а человек не меняется. Где влияние эволюции? — спрашивали они. Теперь вопросов не будет. Пусть искусственно, но мы совершили первый шаг по этому бесконечному и сложному пути.
А что еще впереди! Что нам сулит генная инженерия! Да только она в совокупности с даунам и и жизнью в микромире способна изменить земную вселенную. Человечество начинает делиться на два широких и абсолютно непохожих рукава. И мы можем только гадать, к чему приведут эти изменения.
А вопросы… Вопросы будут всегда, как и опасения, что будущее будет не таким розовым, как оно рисовалось. Я только поражаюсь недальновидности вождей, они думали, что люди — всего лишь пешки, они гнали пешки вперед, совсем не прикидывая последствий. Но пешка, которая проходит через все поле, сама становится ферзем и начинает диктовать правила. Теперь многое зависит от нас самих, и мы воспользуемся этой возможностью, ты уж поверь, иначе для чего нас так упорно гнали через эти поля? Ну что, пошли?
И они неторопливо пустились в путь к светлеющему среди зеленой травы Поселку — два человека, которые уже не принадлежали Прошлому, но от которых зависело, каким будет Будущее.
Как от каждого живущего на Земле человека, если он полон любви и яростного желания сделать окружающий мир лучше и добрей.
Царицын, сентябрь 2002. — февраль 2003 года.
