Часть третья
ПРОСТРАНСТВО ДЛЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА
Глава первая
Лев Крикунов сидел в архиве, листая толстые красные папки с пожелтевшими от времени листами. Боже, кем и как писались первые приказы! Только что «ятей» не хватало и твердых знаков.
А приказы были очень любопытными — о назначении военным комиссаром Района некоего Фельдмана Михаила Поликарповича, о запрещении вывода рабочих-строителей в лаун без надежного охранения, об увеличении норм питания ВОХРу и заключенным в связи с изменением метаболизма организмов, о наказании начальника транспортного цеха Мрачковского СВ. за невыполнение указаний руководства, о строительстве грейдера от приемо-передаточного пункта до поселения с возложением полной ответственности на инженера Кускова Петра Николаевича, секретные директивы о предупреждении вредительства на строительстве Белоярской ТЭЦ Района… Читать эти документы можно было с неослабевающим интересом хоть до утра. Неожиданное открывалось Крикунову, трудно было даже подозревать, что все это десятилетиями происходило прямо под носом у всего остального населения страны.
Первый шок он уже пережил в беседе с соседом по этажу. Максимов на многое тогда открыл ему глаза и прежде всего объяснил суть происходящего в Районе, рассказал, что собой представляет Район. Поначалу разум отказывался верить в то, что Крикунов от соседа услышал.
Лев с сомнением смотрел на соседа по этажу.
— Иди ты, — сказал он. — Ты хочешь сказать, что мы сейчас… — Он недоверчиво помотал головой. — Не может быть, мне сказали, что все происходит в другом измерении. А ты…
— Тебе просто не сказали всего, — улыбнулся Максимов. — В конце концов, в том, что ты знаешь, есть зерно истины. Разве это не другое измерение, если меняются размеры? Их изменение обусловливают и изменения психологического плана, а также биологические изменения. Я вряд ли смогу тебе все объяснить, я же не специалист, но ты сможешь попытать биологов, они расскажут тебе подробнее.
Лев смотрел на него и не верил. Но пилот был серьезен.
— Значит, мы сейчас вот такусенькие? — Лев показал пальцами их нынешнюю величину.
Лицо у него было растерянное и такое забавное, что Максимов расхохотался.
— Меньше, — сказал он сквозь смех. — Меньше, ЛеяНи-колаевич!
История, которая неожиданно стала известной Крикунову, потрясла журналиста. Не было иного измерения, не было! А вот освоение новых территорий шло полным ходом, причем территория эта была совсем рядом, она являлась частью земной поверхности, а если говорить точнее, занимала часть заволжской поймы.
Началось все еще при Сталине, в тридцать шестом году. Советский биолог Иванов с группой исследователей работал над скрещиванием двух видов — человека и человекообразных приматов, пытаясь таким образом получить полноценное потомство. Прежде всего ему хотелось экспериментально подтвердить теорию Дарвина. У власти на его эксперименты были иные виды, какие именно — нам не слишком интересно, это не имеет ровно никакого значения для нашего повествования. Главное, в его группе работал молодой и крайне Одаренный биолог-генетик Валюсинский. Тогда еще генетику не заклеймили как лженауку, а на эксперименты с мухами-дрозофилами смотрели со снисходительным пренебрежением — мол, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы денег на свои исследования не просило. И вот Валюсинский, работая почти на общественных началах, наткнулся на многообещающее направление. Сделанное им открытие давало возможность многократно уменьшить размеры любого живого организма до воистину микроскопических размеров. На эту возможность обратил внимание вождь. Его привлекли вероятные политические последствия этого открытия. Ведь какая задача стояла перед пролетариатом в условиях построения социализма в отдельно взятой стране? Правильно, пролетариату предстояло похоронить капиталистическое окружение. Обычным путем это было сделать сложно. Но раз можно сделать человека маленьким, его с таким же успехом можно сделать большим. Представьте себе могущество советского бойца, если ростом он в десять — двадцать метров и голыми руками может поднять танк и зашвырнуть его в море. Представили? Представьте моряка, переходящего Атлантику вброд. Страшно не стало? Кстати, отголоски этих настроений в тогдашнем советском руководстве можно найти в романе Лазаря Лагина «Патент АВ», только в нем все черные замыслы приписывались проклятым империалистам. Примерно в то же самое время или несколько раньше Валюсинский выпустил книгу под названием «Большая Земля», в которой попытался предугадать возможные политические и экономические последствия своего открытия. Однако с увеличением роста ничего не получалось. Наука, конечно, умела много гитик, а вот это у нее не получалось. Сталин покладисто согласился — не получается, так не получается, что поделать, Мы, конечно, не можем пока взять милости от природы, но и насиловать ее не станем. Можно заселить маленькими советскими людьми все континенты мира, а когда их станет достаточно много, то что будет с империализмом, когда все малыши в один прекрасный день станут нормального размера? Курировать данное направление в науке поручили Николаю Ежову, и тот едва не наломал, по своему обыкновению, дров, во всем видя вредительство и шпионаж. Одной из причин снятия и расстрела Ежова стало именно то, что он едва не лишил проект самого Валюсинского, однако тот сумел перед арестом пробиться на прием к Сталину, и тот принял решение. «Ишь ты, — сказал он с издевкой. Кто бы сопротивлялся миниатюризации, только бы не Ежов! Пора Коленьке на прокрустово ложе, не хочет сокращаться, значит, будет вытягиваться». Чуть позже патронаж над проектом был поручен Берии, который зарекомендовал себя великолепным организатором. Людского материала хватало — лагеря к тому времени были переполнены. Но первым человеком, который выжил на экспериментальной территории в естественных условиях и вне лагеря, стал Сергей Сергеевич Думачев. Судьба его сложилась трагически, он ушел в лаун и потерялся, нашли его случайно спустя восемь лет. Его опыт показал, что выживание в микромире вполне возможно, и это было воспринято всеми с удовлетворением — у экспериментаторов появилась цель. Вместе с убийцей Троцкого Меркадером невольный Робинзон Крузо был секретным Указом удостоен звания Героя Социалистического Труда, отправлен на персональную пенсию. Проживал постоянно на даче, до конца своих дней ненавидел траву и беспощадно ее выпалывал на своем участке. С людьми почти не общался, любил ловить тарантулов и стравливать их в банке. Сблизился лишь с одним человеком, который оказался писателем Владимиром Брагиным. Рассказ о своем пребывании в Районе Думачев облек в форму фантазии, Братин до конца дней не подозревал, что он беллетризовал подлинные мемуары одного из столпов секретной для всех микронавтики. Разумеется, в сорок восьмом году он не посмел сделать героем книги человека, осужденного за антисоветскую деятельность. Появившаяся повесть Владимира Брагина «В стране дремучих трав» в доступной легкой форме рассказывала о приключениях Думачева в Районе. Правда, Братин удлинил пребывание героя в травяных джунглях до сорока лет, историю начал с дореволюционного времени, а самого Сергея Сергеевича во избежание упреков сделал провинциальным доктором и назвал Душевым. Первые годы существования Района его население формировалось из осужденных, получивших так называемые десять лет без права переписки. Это был не расстрел, как до сих пор полагали многие исследователи, но ничуть не лучший вариант — плохо оснащенные и слабо экипированные люди осваивали территорию, населенную чудовищами, перед обликом и возможностями которых блекло человеческое воображение. Перед этим ужасом ничто сибирские лесоповалы, о которых с содроганием вспоминают вернувшиеся репрессированные. С лесоповалов можно было вернуться, из Района не возвращался никто. Неизвестно точно, сколько их кануло бесследно в травяных джунглях, рассказу 6 них можно было посвятить целое повествование, не уступающее по своему трагическому и нравственному накалу исследованиям А. Солженицына или рассказам В. Шаламова. Проект был секретным, о существовании Района знали несколько человек в стране. Со смертью Сталина и после расстрела Берии допуск к проекту остался лишь у неприметного чиновника по фамилии Бояславцев. Бояславцев сумел доложить о нем Хрущеву. Никита Сергеевич отмахнулся — держава выходила к звездам, Королев успешно испытал серию «Р», и появилась возможность уесть империалистов в нормальных масштабах. Однако Хрущев проявил некоторую дальновидность, оставив чиновнику определенные полномочия. Проект продолжил свое существование, но теперь уже во весь рост встала проблема пополнения населения людьми извне. Станислав Аркадьевич Бояславцев сделал ставку на воспитанников детских домов. Надо сказать прямо: ставка эта себя оправдала. Государству не было дела до вчерашних подкидышей и сирот, поэтому они охотно соглашались принять участие в освоении нового мира. Где находится этот мир, добровольцам не объясняли. Сначала достаточно было нескольких намеков на космическое пространство. Потом, когда в научно-популярных журналах стали всерьез обсуждать темы параллельных пространств, местонахождение Района стало объяснить еще проще, а обычные природные явления, которые в условиях минимализации людей приобретали загадочность и таинственность, лишь подтверждали официальную версию, которая, впрочем, доводилась до кандидатов в условиях особой конфиденциальности и сопровождалась отбиранием обычных для советского времени подписок. Хрущева сняли в шестьдесят четвертом. Бояславцев больше не пытался связаться с руководителями государства. Проект стал его личной тайной. Скорее всего он сам решил стать основателем новой империи, которая занимала около трехсот гектаров луговой земли в заволжской пойме. Официально участок относился к ведению Министерства обороны, но тайные пружины были закручены так, что, едва очередной министр пытался выяснить, на кой черт армии этот кусок земли, огороженный колючей проволокой, ему называли телефон, по которому надо было позвонить, после чего министр успокаивался и больше вопроса о земле не поднимал. В условиях распада государства, когда различного рода группировки активно искали так называемое золото партии, Бояславцев, которому исполнилось шестьдесят четыре года, почти открыто перевел на счета в зарубежных банках астрономическую сумму, а пойма была передана в аренду странной частной фирме под названием «МСП». Пойма была далеко от Москвы, полезных ископаемых в ней не было, поэтому территориальных притязаний к фирме никто не предъявлял, а местным чиновникам объясняли, что здесь проектируется создание уникального Национального заповедника, чем любопытствующие были вполне удовлетворены. Бояславцев ушел на пенсию, возглавил ООО «МСП», и только несколько человек, приближенных к президенту фирмы и которым он всецело доверял, знали истинную расшифровку аббревиатуры. Название фирмы расшифровывалось как «Мальчик-с-пальчик», надо сказать, что именно так в свое время назывался секретный проект. Довольно быстро ООО «МСП» обросло дочерними предприятиями — заводом электронных игрушек, заводом металлопластмассовых игрушек, аграрно-продовольственым комплексом «Дарья», фармацевтической фабрикой «Агломерат» и некоторыми иными, методично развивающимися и обеспечивающими необходимые потребности явного и тайного населения страны. Разумеется, что во главе этих предприятий стояли своевременно легализованные выходцы из Района. Немало их находилось на различных государственных постах. Эти люди решали сразу несколько задач — обеспечение безопасности Района, его снабжение всем необходимым, поиск нужных Району специалистов и кандидатов в жители Района. И еще Бояславцев сделал главное — при нем Район перестал быть зоной в привычном понимании этого слова. Он стал передним краем, миром, который, несмотря на все встающие трудности, требуется заселить и сделать пригодным для человеческого обитания. Микроимперия успешно развивалась. Если при Сталине в Районе проживали три-четыре тысячи вынужденных поселенцев, которым пришлось играть роль первопроходцев, то при Бояславцеве население Района достигло пятидесяти тысяч человек, которые проживали в четырех Поселках. Для того чтобы заселить участок арендуемой поймы достаточно густо, потребовалось бы три современных населения планеты. Целиком, невзирая на вероисповедование, цвет кожи и национальную принадлежность.
Требовалось поселить здесь всех — умных и дураков, богатых й бедных, добрых и злых, лириков и физиков, всех, предварительно утроив их количество. Остальной мир был к их услугам. Только этот мир еще ничего не подозревал. Вообще-то в этом были сплошные плюсы. Уйти человечеству в лаун, а в Большом мире оставить только необходимое количество населения, ведущие внешние и внутренние исследования, которые касаются Земли и Космоса. Трех-четырех миллионов хватит за глаза. А остальные разместятся в нескольких Районах, разбросанных по планете. При этом человечество может увеличиваться как угодно, по численности оно может сравняться с численностью, скажем, муравьев и термитов, и все равно останется огромное незаселенное пространство для будущих поколений. Решается продовольственный вопрос. Решаются энергетические вопросы. Развитие каждой цивилизации ограничено энергетическими барьерами, но только в том случае, если цивилизация идет по спирали внешнего развития, то есть увеличиваясь в численности и занимая все большее пространство. Но если спираль несколько видоизменить? Если, не ограничивая численности, направить его развитие внутрь? Тогда многократно снижаются энергетические потребности, необходимые для развития цивилизации, а следовательно, автоматически решаются вопросы экологии планеты. Это для Большого мира требуются межконтинентальные лайнеры, поглощающие огромное количество горючего, микропоселениям достаточно будет маленьких моделей, использующих в качестве питания электроэнергию. А для того чтобы перебраться с континента на континент, потребуется помощь Больших братьев, населяющих прежний мир, оставленный человечеством. Численность их будет поддерживаться на одном уровне. А что касается ущербности… Братцы мои, вы просто не были в микромире, нежили в его поселениях, в противном случае вы навсегда бы испытали свою ущербность от существования в привычном мире. Какие новые краски! Какие возможности! Открывается совершенно неожиданный невероятный мир. И этот мир абсолютно не исследован, он требует своих Магелланов и Колумбов, он требует своих Ермаков, своих Лазаревых, своих Берингов, черт побери! Те, кто прожил в Районе продолжительное время, возвращаются назад только в силу необходимости, не зря же легализованные в Большом мире микрики предпочитают проводить отпуска дома, занимаясь любимыми делами. И наоборот — отпускники, которые постоянно проживают в Районе, рвутся в Большой мир, чтобы сравнить его с привычными пейзажами Района. Но никто после окончания отпуска не сожалеет о возвращении.
И самое главное — в новом мире невозможны прежние человеческие отношения. Смешно приватизировать песчинки, смешно приватизировать пучок травы, ничем не отличающийся от всех остальных, в изобилии растущих на лугу. В Районе люди начинают жизнь с чистого листа, и это главное — ведь основным правилом жизни в Районе является правило, однажды выведенное мудрыми и грустными людьми, уставшими от бытия в суматошном и бестолковом Большом мире. Да, понедельник действительно начинается в субботу! Это так и вместе с тем не так. Понедельник начинается с любого дня твоего прибытия в Район. Это не закон, это внутреннее требование каждого жителя Района, иначе он жить просто не захочет. Иначе ему просто будет скучно жить.
Поэтому в Районе жизнь захватывает человека. Уходящим сюда было чем заняться, здесь оказалось невозможным существование трущоб и различного рода «Зойкиных квартир», заполненных склоками и скандалами. Такого рода срань господня всегда начинается с человеческого безразличия сначала к другим, а потом к самому себе. Все начинается с безделья. Когда человек живет в интересном мире, занимается интересной работой, ему трудно опуститься. Даже слабые опускаются тогда, когда они остаются наедине с собственными проблемами. Здесь остаться одному, было просто невозможно. И дело заключалось совсем не в малочисленности Населения, дело было в том, что люди были первопроходцами, они изменили свою сущность, неправильно назвав себя микриками. А дело ведь не в размерах тела, дело всегда в величине человеческой души.
Чем больше Крикунов осваивался с незнакомым ему миром, тем больше он ему нравился. И еще он поражался тому, что происходило в Районе раньше. История этого мира выглядела столь фантастичной, что трудно в нее было поверить. Здесь романтика перемежалась чудовищными злодеяниями, чистые порывы человеческих душ — с бессердечными расчетами сидевших наверху, как обычно это бывает, новый мир рождался из грязи и крови.
Надо сказать, Бояславцев сделал многое, чтобы Район начал развиваться нормально. Можно было сказать, политика исчезла из жизни Района именно при нем. Вот говорят, один человек истории не меняет, кивая на Толстого, утверждают, что движущей силой истории является народ. Только в это плохо верится. Вот представьте себе, что вместо Сталина к власти пришел Троцкий, еще более жесткий и фанатичный, чем лучший друг детей, физкультурников и инженеров человеческих душ. Как вы думаете, многое бы изменилось в жизни Страны Советов? А я утверждаю, что история стала бы совсем иной, абсолютно непохожей на то, что мы получили. Не стал бы Троцкий сдавать страну Гитлеру, не для того он становился в этой стране вождем, но нахлебались бы мы дерьма еще больше, чем при Иосифе Виссарионовиче, который был совсем не сахар. Или взять Наполеона. Сколько он людей на полях сражений положил, уму непостижимо. И скажете, что он не повлиял на ход истории? Еще как повлиял! Но вот что странно, влияние их на историю своих народов несомненно, только вот их нет, а народы развиваются дальше. И пути у этих народов непонятные, никто не может сказать, что их ждет впереди, для какой такой высокой цели они существуют.
Поэтому, как говорится, котлеты отдельно, и мухи тоже отдельно. Каждый исторический деятель меняет направление истории. Могла история быть совсем иная, если бы он не пришел. Но тут уж ничего не попишешь, пришел он, пришел, поэтому будем развиваться дальше и постараемся учесть уроки прошлого.
Есть лидеры, которые приходят своим подданным во благо, есть такие, что от них сплошной видимый вред. Бояславцев в проекте появился как нельзя кстати. Он придал проекту необходимую человечность, прежде полностью отсутствовавшую. Поэтому создавать историю Района и не упомянуть о Бояславцеве было просто невозможно.
Крикунов просто боялся, что в создаваемый им текст прорвется восхищение этим человеком. Поэтому он сразу и решил, что котлеты следует подавать отдельно от мух. Только пока у него это очень плохо получалось.
Глава вторая
Всегда странно, когда в разгар лета начинают говорить о снегах и морозах. Странное ощущение возникает. Вот и сейчас, когда Султанов заговорил о зиме, в кабинете, набитом людьми, стало как будто прохладнее.
— Зима, — повторил Султанов. — Это вам кажется, что до зимы далеко. А я, уважаемые, уже сейчас про нее думаю. И что получается? Получается, что вы опять на Султанова щеки надувать будете. Это сейчас вы смеетесь. На дворе май, а я пластиковые переходы ставлю, две бригады сварщиков держу. А зимой вы Султанову спасибо скажете. Зима, скажу вам, это не хаханьки, у нас в Андижане сугробов никогда не видели. А уж чтобы дома выше крыш заметало! Значит, нужна инфраструктура переходов. Или вы опять хотите всю зиму за прокладкой туннелей в снегу провести?
— Никто над тобой, Осман, не смеется. Все понимают, что эту работу придется выполнять, — возразили из зала. — А вот где обещанные станки? Ты их с марта обещаешь.
— Надо нажимать на снабженцев, — сказал хмурый кислолицый Нечипуренко. — Вон они какие рожи отъели! На иного снабженца посмотришь, это ведь не снабженец, это ведь чемпион мира по сумо, его задница назад перетягивает, ему по земле ходить трудно!
— Со снабженцами я и сам разберусь! — отрезал Султанов. — Ты мне лучше скажи, как у тебя с водоснабжением? Фильтры очистки поставили?
— На днях закончим, — уже с некоторым смущением сказал Нечипуренко. Как заместитель Султанова он отвечал за быт Поселков, а это был совсем не сахар, как могло показаться. В ведении Нечипуренко было водоснабжение, канализация и энергокомплекс, пока еще не дававший тока, а кроме него, несколько теплостанций. Теплостанции следовало готовить к зиме. Да мало ли забот было у хозяйственника на плохо освоенной территории? Туг в городах, которые существуют не один десяток лет, у коммунальщиков зачастую бардак творится. Тем Нечипуренко и оправдывался, когда его к стенке прижимали. Надо сказать, что по сравнению с Материком у него коммунальное хозяйство было в относительном порядке, но ведь тут и сравнивать не стоило. На Материке в последнее время беспорядок наблюдался во всем, на его особенности ориентироваться не стоило, своих сложностей хватало.
— Я же говорил! — багровея лицом, сказал Нечипуренко. — Надо было все подготовить для жизнедеятельности, а только после этого людей в Район приглашать! Вон на площадке «лендроверы» стоят. И сколько они еще будут ржаветь? Пока мы на них проводку установим, пока подвесную часть усилим! Надо было заранее все предусмотреть, а мы, как обычно, проблемам под хвост заглядываем. Почему нам поставили машины не на ходу? Почему мы должны устранять чужие недоделки?
В зале одобрительно зашумели. Видно было, что с Нечипуренко были согласны многие. Очень все это было по-русски — сначала заселить территорию, а потом мужественно и героически бороться с возникающими трудностями!
— Но это ведь глупо, — примирительно сказал Сергеев. — Здесь мы оказались потому, что так было надо. Но ведь никто не договаривался, что эксперимент будет длиться всю человеческую жизнь. Не так? Мы сейчас вроде как на переднем крае, мужики. Тем, кто придет вслед за нами, будет уже легче.
— Ты у нас известный соглашатель, — махнул рукой Нечипуренко. — Не о том речь, Коля. У нас все делается по принципу: «Хотели, как лучше, а получилось, как всегда»!
Султанов, откинувшись в кресле, черными блестящими глазами наблюдал за присутствующими.
— Помитинговали? — спросил он. — Достаточно я вас послушал. Ты, Нечипуренко, молодец, нападение — самая лучшая защита. Но меня ты этим не обманешь, я тебя насквозь вижу. У тебя людей достаточно, а на заводах? Там сейчас сплошные сложности. Для нас переоборудование «лендроверов» — обычная работа, а на Материке все под микроскопом делать приходится, пинцетами орудовать. «Левша» каждый день не рождается, к этому призвание необходимо. А где найдешь специалистов для решения всех проблем? Поэтому я и принял решение — частично монтаж будет осуществляться на заводе, бригаду сборщиков я туда уже отправил, а недоделки будем устранять здесь. И хватит об этом. Ты о своих недостатках говори, а ты о них помалкиваешь. Но мы с тобой разберемся, это я тебе обещаю. А пока давайте и о деле поговорим. Принято решение о проведении комплексной экспедиции.
В зале послышались восклицания.
— Кем принято? — послышался выкрик из задних рядов. Султанов встал.
— Мной, — сказал он. — Мной это решение принято. А что, есть несогласные?
— Поселки благоустраивать надо, потом уже в экспедиции отправляться, — назидательно сказал из первого ряда сухопарый и лобастый Желонкин. — Люди в нечеловеческих условиях живут, а мы будем по Району раскатывать, любопытство свое удовлетворять. Правильно? — обратился он за поддержкой к залу.
Единодушным поднявшийся в зале шум назвать было нельзя, видно было, что у Желонкина в зале немало сторонников, но идея заняться исследованием территории многим тоже казалось заманчивой.
— Неправильно! — сказал Султанов, жестом останавливая крики с мест. — Я же уже сказал, помитинговали — и достаточно. Экспедиция необходима, мы ничего не знаем о землях Района, что мы сейчас имеем — это так, взгляд с высоты, притом весьма поверхностный. Летом начнутся вторжения, один раз мы уже оказались к ним не подготовленными. Чем все закончилось, Михаил Анатольевич? Я вам напомню, сколько человек тогда погибло. Напомнить, уважаемый? А мы до сих пор ничего не знаем о территорий, мы не знаем механизма рождения агрессивных популяций, плохо разбираемся в самом механизме вторжений, маршрутах, по которым оно пройдет. Экспедиция должна ответить на все эти вопросы. И потом — мы ведь должны что-то знать о мире, в котором живем? Вот и давайте получать эти знания. Короче, — он оглянулся на Сергеева. — Возглавит экспедицию Николай Васильевич Сергеев. Человек всем знакомый, авторитета у него тоже никому не отнять. К тому же он картограф, а изучение Района и составление его карты станет одной из первоочередных задач экспедиции. Я понимаю, подробных карт Района просто быть не может, но определенные привязки к местности просто необходимы. Наверху этот проект тоже нашел понимание, поэтому необходимые средства на экспедицию будут выделены. Задача подбора специалистов возложена на Николая Васильевича, но заранее всех предупреждаю — я буду переводить в экспедицию любого специалиста, которого он затребует, первым и основным условием для перевода будет желание самого специалиста участвовать в экспедиции. Вопросы есть?
— По традиции древности, — сумрачно сказал Нечипуренко, — в этом месте речь руководителя должна быть прервана бурными аплодисментами, переходящими в овацию. Можешь не стараться, Осман, аплодисментов не будет. Ты просто поставил всех перед свершившимся фактом. Как я понял, прений не будет?
— Прений не будет, — подтвердил Султанов. — Жаловаться я никому не запрещаю, прошу только учесть, что решение об экспедиции принято комитетом по освоению Района, а именно он-то и будет эти жалобы разбирать.
На том все и закончилось. Нет, некоторое время еще обсуждались организационные и хозяйственные мероприятия, но обсуждение этих вопросов шло вяло, в зале не смолкал шум — обсуждались вопросы, связанные с грядущей экспедицией.
Почувствовав это, Султанов закончил совещание.
Зал опустел.
Султанов сидел за столом, перебирая какие-то бумаги. Смуглое лицо его лоснилось.
— Вот не знал, что ты можешь быть жестким, — сказал Сергеев. — Никому не дал рта открыть.
— Им только дай заговорить, — усмехнулся хозяин кабинета. — Их потом, Коля, не остановишь. Будешь жестким. Ты на календарь посмотри — май стоит. А что у нас в конце мая будет?
Сергеев сообразил.
— Вот-вот, — подтвердил Султанов. — Кому в этот период захочется людей отпускать? Я ведь даже вынужден отпуска запретить. Каждый человек на счету будет.
— Так, может, лучше отложить эту экспедицию? — спросил Сергеев. — Люди правы, в такое время действительно не до путешествий.
— Ты не людей спрашивай, — грустно усмехнулся Султанов. — Ты природу спрашивай! Июнь будет солнечным, а в июле синоптики ожидают дожди. Представляешь, что будет твориться в джунглях? Вот и я не представляю!
Он снова уткнулся в бумаги и, не поднимая на Сергеева глаз, пробормотал:
— И тебе поторопиться придется. Ох как придется, Коленька! Это ведь очень важно, чтобы экспедиция вышла не позднее двадцатого числа. В противном случае вы просто не успеете вернуться до дождей. Или выполните свои задачи только наполовину.
Сергеев видел, что Султанов хочет что-то сказать, но промолчал. Захочет — скажет сам.
— Поиск я прекратил и следопытов вернул в Поселки, — не поднимая глаз, сказал тот. — Вылет кровососов начался раньше, чем ожидали. А недооценивать природу никак нельзя, это может дорого обойтись всем.
Сергеев молчал.
— Может, они и живы, — снова сказал Султанов. — Только предположения еще ничего не значат. А продолжать поиск — значит увеличить риск гибели людей. А следопыты тебе в поиске ох как пригодятся. Я правильно говорю?
Сергеев молчал.
Султанов говорил правильно, он принял жесткое, но верное решение, но Сергеев с ним согласиться не мог, решение Султанова нарушало принципы, на которых строилась жизнь в Районе, еще ни разу поиск не прекращался при наличии признаков, указывающих на то, что потерявшиеся в лауне люди живы.
— Чего молчишь? — недовольно сказал Султанов. — Не согласен со мной? Знаю. Я сам с собой не согласен. Другие на мое решение жестко отреагировали. А я иначе не мог. Экспедиция необходима, и ты должен это осознать сам. Поэтому распылять силы я сейчас не могу. И отправлять в лаун неподготовленных людей без надежной охраны я тоже не могу. Это же все равно что росчерком пера приговорить их к смерти!
Лицо Сергеева было непроницаемо суровым. Он только кивал, и это раздражало Османа Султанова. Всегда раздражает, если тебя осуждают за решение, с которым ты сам не согласен, хотя и вынужден его принять.
— У меня просьба, Николай, — сказал Султанов. — Спланируй маршрут так, чтобы в первую очередь пройти по тем местам, где могут оказаться наши вертолетчики. Чем черт не шутит, вдруг повезет!
Глава третья
Из лауна вернулись следопыты, и сразу общежитие, ранее тихое и безлюдное, ожило, многоголосо заговорило, зашумело. Крикунову было не до них, он получил в Совете дневники Думачева и сейчас внимательно читал их, как читают захватывающий приключенческий роман. Нет, в самом деле дневники эти по накалу своему не уступали дневникам Перси Фосетта, искавшего затерянные племена и храмы в сельве Южной Америки. И там, и там опасности были нешуточные, но Перси Фосетт был все-таки не одинок, он был среди людей, а в случае с Думачевым человек остался наедине с враждебными ему травяными джунглями, и это придавало запискам особую остроту.
Бумага была необычно плотной, слегка покоробленной, кое-где чернила расплылись, и приходилось догадываться, о чем именно: здесь шла речь. Бумагу Думачев с риском для жизни добывал в гнездах веспов, а для записей пользовался чернилами из чернильных орешков. Крикунову вдруг пришла в голову мысль, что немногие журналисты или писатели остались бы верны своей профессии, если бы работа требовала от них таких подготовительных усилий. В самом деле, многие ли стали рисковать своей жизнью из-за сомнительной возможности донести их до ограниченного тиражом книги количества людей?
13 августа сорокового года
Наконец-то получил возможность писать.
Из лагеря я ушел пятнадцатого мая, значит, сейчас, судя по зарубкам на палке, которые я делал каждый вечер, тринадцатое августа. Это чувствуется, все вокруг постепенно желтеет, исчезли комары.
Помню первый день побега. Одна мысль: где спрятаться, где поспать в безопасности? Погони из лагеря не очень боялся, но и открыто остаться ночевать в лауне было страшно. Уже в сумерках я нашел какую-то яму, внутренняя сторона ее была плотно овита веревками. Только через некоторое время я понял, что наткнулся на нору земляного паука. На мое счастье, хозяина не было дома. Я залез в нору и внимательно исследовал ее. Судя по обвалившейся кое-где земле, паук навсегда покинул жилище. Или стал жертвой другого хищника.
Несколько успокоенный, я устроился в норе и уснул. Спал я беспокойно и чутко, несколько раз меня будил Странный подземный гул, а проснулся я от удара колокола. Потом в стороне раздался еще один удар, и еще… Удары следовали Один за другим, они раздавались в нескольких местах, порой одновременно, словно снаружи собралось несколько десятков церковных пономарей и каждый из них звонил в свое удовольствие, ни капельки не подстраиваясь под остальных.
Я осторожно выбрался из своего убежища. Глянув вверх, я застыл от ужаса и восторга — прямо надо мной висел огромный стеклянный шар, который переливался всеми цветами радуги. У меня на глазах шар начал вытягиваться, принимая форму груши, еще немного — и шар обрушится мне на голову, с ужасом понял я. Нырнув в нору, я сжался, й в это время меня обдало холодным душем — капля росы, разбившись на мелкие частицы, окатила меня с ног до головы.
Из норы я вылез мокрый и грязный, но туг же замер от восторга — лаун пел. Капли росы падали и разбивались о землю, и по травяным джунглям плыл серебряный звон.
Так я оказался в Стране дремучих трав.
Хорошее название, подумал Лев, беря в руки следующую страницу.
Итак, я гол, бос, безоружен и свободен. И лишен возможности вернуться в Большой мир. Впрочем, это обстоятельство пока не слишком меня пугает. Такой возможности лишены все, кто сюда отправлен, включая конвоиров и охранников. Если мы оказались в этой ситуации по пусть и несправедливому приговору суда, то они здесь оказались по прихоти начальства, росчерком пера подмахнувшего приказ. Мы все обречены на жизнь и смерть в этом мире. Только я отныне свободен, а они продолжают оставаться за колючей проволокой. И неизвестно, кому из нас повезло больше. Скоро я это узнаю. Позади у меня два с половиной месяца одиноких блужданий по лауну. Это сейчас у меня есть оружие, у меня есть пещера, в которой я могу ночевать в относительной безопасности. Тогда я был беглец, который устал жить в неволе и совершенно не представлял, что его ждет впереди.
14 августа сорокового года
Вчера я чуть не погиб. Я до сих пор путаю масштабы, и это может сыграть неприятную шутку. Выбравшись вечером из пещеры, я отправился по своим делам. Вначале я услышал шум. Словно где-то неподалеку загудел паровоз. Предусмотрительно забравшись на дерево — это оказался толстый и кажущийся надежным ствол мать-и-мачехи, — я принялся осматриваться и увидел невероятную и жуткую картину: огромная черная змея, встав на хвост, раскачивалась из стороны в сторону и шипела на невидимого мне противника. Впрочем, нет, змея шипела на огромный колючий шар, лежащий рядом с ней, этакую серо-коричневую гору, утыканную иглами.
Ёж!
Со страхом и ужасом я наблюдал за схваткой гигантов. Мое счастье, что эта яростная битва происходила в отдалении, я был ее зрителем, а не участником, но, случись схватка ближе, я неизбежно бы стал ее жертвой, чего сражающиеся гиганты даже не заметили бы.
На мгновение шар раскрылся, и еж впился зубами в хвост змеи. Змея попыталась нанести ответный удар и постоянно натыкалась на иглы. Это ее бесило, выводило из себя, змея бесновалась, но еж крепко держал ее хвост, прижимая его к земле.
На мгновение показалось, что змее удастся освободиться, она поползла прочь, но колючий шар покатился с невероятной быстротой следом за ней, и все повторилось. Еж прижал черное тело к земле, и зубы его впились в шею змеи. Та бессильно молотила хвостом по земле, сплеталась в кольца, но её противник был безжалостен и неумолим.
Змея затихла. Длинное тело ее черной горой темнело среди смятых деревьев, как я привык называть траву. Еж некоторое время невозмутимо приводил себя в порядок, потом, закончив туалет, схватил змею за хвост и потащил ее в заросли, над которыми пышным гигантским облаком нависала листва дерева.
О продолжении моей прогулки не могло быть и речи. Испуганный и смятенный, я вернулся в пещеру. Только теперь я осознал, что был на волосок от гибели. Двинься гиганты в своей схватке в мою сторону — и я не успел бы убежать.
Как беспощаден мир, в который нас отправили безжалостные люди. Впрочем, тот мир ничуть не лучше. Там меня, не задумываясь, лишили любимой работы и провозгласили английским шпионом, каковым я никогда не был.
И все это прикрывается лозунгами о всеобщем братстве и справедливости! Все-таки мудр Господь — когда он хочет наказать человека, он лишает его рассудка.
Наверху идет схватка двух гигантов, а все мы невинные жертвы, наблюдавшие за схваткой со стороны и попавшие под ее безжалостный каток. Любой, кто помогал одной из сторон, безумен вдвойне — он перестает быть невинной жертвой, и настигающая его расплата за это вполне справедлива.
17 августа сорокового года
Возможно, я последний свидетель того, что произошло в лагере весной этого года. Для себя я назвал произошедшее Большой Бойней, таковой она останется в моей памяти навсегда. Нам объяснили, что отправляют осваивать новый мир, открытый советскими учеными. Разумеется, много слов говорилось о необходимости добросовестной работы, всем обещали неслыханные зачеты, которые, по мысли начальства, должны были подогреть энтузиазм заключенных.
Изменение среды обитания привело к изменению метаболизма организмов. У подавляющего большинства резко усилился обмен веществ, и это привело к тому, что организм стал требовать постоянных калорий. Большинству требовалось есть, есть и есть. А питание нам выделялось в прежнем объеме, явно недостаточном для того, чтобы люди выжили. Не знаю, какие специалисты рассчитывали суточный рацион для жителей лауна, но они превратили людей в людоедов. Продуктами питания распоряжалась администрация лагеря, надеяться на то, что она примет решение самостоятельно, было просто глупо. Люди, привыкшие выполнять приказы, не способны что-то решать. Подобное положение привело к голоду и вспышке каннибализма бреди заключенных. Разумеется, охрана не сидела сложа руки, она сурово наказывала каннибалов, применяя весь спектр доступного им насилия. За несколько дней, начиная с Первомая, погибло более двух тысяч человек. Охрана выносила трупы за пределы лагеря и бросала в лауне, где они становились добычей хищников. Остальные умирали от голода. Тогда и произошло восстание. Охрана была хорошо вооружена, но ее было мало для того, чтобы сдержать натиск умирающих от голода людей. В день восстания погибли еще полторы тысячи человек, что произошло дальше, я уже не видел, потому что бежал.
Мне кажется, что погибли все и в живых остался я один. Ночами мне снились люди, остервенело разрывающие трупы. Пусть Бог, если он есть, накажет всех причастных к этому бесчинству и издевательству над людьми. Пусть он упокоит души невинных жертв!
Читать дальше было невозможно.
Отложив желтые листы, Крикунов попытался представить себе тех, кто отправлял людей в лаун, не задумываясь о последствиях. Наверное, они были обычными людьми, которые имели матерей й отцов, с нежностью относились к своим женам, боготворили собственных детей. Однажды, еще в бытность на Материке, Крикунову довелось читать книгу о репрессиях тридцатых годов. В книге имелось много фотографий следователей, судей и работников лагерей, в которых сидели жертвы. Его тогда поразили эти фотографии. Не монстры были на них, обыкновенные люди, в чьем облике проглядывали совсем Человеческие слабости и пристрастия. И трудно, совсем невозможно было понять, почему так неистовствовал, круша ребра жертвам, Рюмин, почему так иезуитски залезал к ним в душу Агранов и вообще почему все было именно так, а не иначе?
И вообще, почему дело во имя благих целей всегда заканчивается кровью и горем, почему революция всегда пожирает своих детей? Долго думать об этом было просто глупо, слишком умным Лев себя никогда не считал, так, обычный человек, не гений. Об этом такие светлые умы задумывались, но никто ведь не дал однозначного и единственно верного ответа. Обычные суждения и рассуждения. Те, кто мог дать ответ на этот допрос, давно уже лежали в могилах и потому безмолвствовали, остальные говорили, но все это было простым словоблудием. И все потому, что не опиралось на факты.
Глава четвертая
Один из первооткрывателей лауна Александр Староверов жил в небольшом коттедже почти в центре Поселка. Старик давно отошел от дел, но натура у него была деятельная, поэтому он постоянно что-то делал в Совете — то подготавливал запросы на необходимое оборудование, то анализировал записки поисковиков, да мало ли текущей и несложной работы могло найтись для отставника в Совете Района?
Ветеран освоения Района был дома.
— Я по делу, Александр Николаевич, — сказал Крикунов. — Да хоть без дела заходи, — приветливо сказал Староверов. — А то ко мне редко заходят, наверное, я всем в Совете надоедаю. Старость, Лева, ты уж позволишь мне тебя на «ты» называть? А старость — это почти всегда одиночество. Друзья умирают, дети, у кого они есть, разлетаются в разные стороны, им не до тебя, у них собственные проблемы.
Крикунов вошел, уселся в кресло у стола. Ему до старости было далеко, одиночество ему не грозило, разве что заплутает в джунглях Лауна. Но он старика понимал, поэтому и спросил:
— Александр Николаевич, а вам не хотелось вернуться? Староверов усмехнулся.
— Куда? — спросил он.
— Как куда? — не понял ответа Крикунов. — Туда, конечно. Все-таки что-то у вас там осталось, не могло не остаться!
— Ничего не осталось, — после долгой паузы сказал Староверов. — Если у меня что-то и было, то здесь. Я ведь загремел в девятнадцать. В сороковом году. Ага, во второе заселение попал. Отца у меня не было, а мать умерла года через три после моего ареста. И что у меня там могло остаться? Дом? Так нет его, дома. Родственники? Я их не помню, и они меня тоже. О чем мне с ними разговаривать? Что мы могли вспомнить? Невесты у меня не было. Друзья… Так они здесь появились, в Районе. Вот и получилось, что все у меня здесь, а там ничего не осталось. Знаешь, я уже не вспоминаю, у меня даже прежних воспоминаний не осталось.
— И никто не возвращался?
— Почему? — Старик улыбнулся. — Серега Думачев. Въехал, говорят, в Кремль на белом коне. Героя получил, пенсию персональную. А потом он мне письмо прислал. — Староверов почему-то кивнул в угол комнаты. — Писал, что сожалеет о возвращении, что никому мы там не нужны. Прожита жизнь, Лева, прожита. И не о чем жалеть. А главное — незачем.
— Всю жизнь… — пробормотал Крикунов, поймал взгляд старика и залился густым румянцем. — Извините!
— Да нет, ничего. — Староверов поднялся, ушел на кухню и принес два стакана горячего чая. — Всю жизнь, говоришь? Так ведь это и хорошо. Я себя здесь свободным почувствовал. Тогда ведь мы даже не гадали, куда попали. Был такой у нас из Воронежа, он писателя Язвицкого читал, так он нам все втолковывал о других измерениях. А нам тогда какая разница была? Живы — и это главное. Живы и свободны.
Крикунов осторожно попробовал чай, сделал маленький глоток.
— Как же свободны? — задиристо и недоверчиво сказал он. — Вас же сюда прямо из лагеря… И что, не было никакой охраны?
Староверов печально улыбнулся.
— Была, — сказал он. — Поначалу. Такая охрана была! Только этот мир, Лева, очень специфический, он ведь для лагерей не приспособлен. Не выживала здесь охрана. Назад-то никто не возвращался, не положено их было возвращать. Те, кто поглупее, тот быстро погиб, умные — к нам примкнули.
— И что, других никто не присылал?
— Присылали. — Староверов спокойно прихлебывал чай. — Даже один начальник лично прибыл. С обстановкой знакомиться. Легковую машину с собой притащил, думал по лауну разъезжать со всеми удобствами. А как до него весп добрался, так срезу всякие проверки и прекратились. Начальника-то они назад вытащили. Наверное, те, кто его вскрывал, очень удивились начинке. Ну и кончилось все постепенно. Поручили одному из наших, Сургучеву, кажется, реляции об освоении наверх посылать. А дальше мы тут сами управлялись. Ты еще не привык. Это мир страшный. Страшный, но не злой. Там люди были куда злее. А злые люди в страшном мире не уживаются, они там живут, где их боятся.
Он помолчал.
Знаешь, я вот что последнее время думаю. — На лице старика мелькнула улыбка. — Самое интересное заключается в том, что, если бы нас сюда не загнали силой, мы бы добровольно сюда полезли. Кто науку двигать, кому приключения пришлись бы по душе, а иные и просто — чтобы только не там. Здесь себя человеком чувствуешь.
— Почему?
— Откуда я знаю? — задумчиво сказал Староверов. — Ситуация так складывается. Здесь ведь все на взаимном доверии построено, товарищество — не пустая фраза. Лаун отсеивал. Альтернатива была небогатая — либо живешь в коллективе, либо отправляешься на тот свет. О возвращении на Материк тогда и мечтать не стоило, у каждого за спиной не крылья, а солидные срока, а при необходимости и довесок могли бросить. И потом, кратник в отношении нас в одну сторону работал. Даже когда мы здесь без охраны остались. Это здесь мы были без охраны, а там-то нас продолжали охранять, и крепко.
Это хорошо, что ты за историю взялся. Жаль, если все в прошлое канет. Какие люди были, Лева, какие люди! Тут поэт Корнилов свои новые стихи писал, тут профессор Тихомиров теорию полевого биогенезиса разрабатывал. — Бесцветные глаза старика ожили, засверкали. — Да мы здесь, если хочешь знать, по некоторым направлениями мировую науку на десятилетия обскакали. А кто об этом знает? Никто, никто ведь ничего не знает, на нас гриф секретности так и стоит, только раньше нас прятали, а теперь мы сами таимся.
Крикунов дотошно расспрашивал ветерана. На память он не надеялся и использовал диктофон, собранный умельцами на заводе игрушек. Конструкторы фирмы «Сони» сдохли бы от зависти, увидев эту малогабаритную машинку.
Поначалу ветеран был в ударе — он сыпал именами, датами, вспоминал совершенно невероятные истории, отложившиеся в памяти, но постепенно стал сдавать. Все-таки возраст у него был почтенный, и жизнь прошла не в санаторных условиях.
Заметив, что Староверов начал уставать, Крикунов деликатно засобирался.
— Ты бы посидел немного, — сказал старик. — А то я чаще один. Из моих-то уже никого не осталось. Вы этого не знаете, вы просто живете, а мы, когда сюда попали, узнали, почем фунт лиха. В организмах ускоренные процессы начались, первое время жрали круглые сутки. А когда процессы ускоряются, жизнь, как это ни печально, укорачивается. Ты говоришь, охрана. Первое время вохровцы автоматов из рук не выпускали, драки пытались предотвратить. Многие не выдерживали, нас ведь держали на обычной кормежке, а здесь жить требовалось иначе. Пока все поняли, многие умерли просто от голода.
— А вы? — жадно спросил Крикунов.
— А я оказался один из немногих, у кого процессы остались на прежнем уровне. Я, Серега Думачев — он ведь при ином раскладе в лауне восемь лет никогда бы не протянул, — Леша Горбачев, он в той жизни в Пензе начальником автомастерских был. Вот нас и изучали, чтобы вам спокойнее жилось. Вы по сравнению с нами живете в райских условиях, Левушка, хотел бы я снова этак пожить. Уж больно мир оказался интересным, даже теперь, когда понимаешь, куда нас загнали, все равно испытываешь удивление. Хочется все понять, все пощупать. Нет, Лева, здесь было хоть труднее, да интереснее. Здесь я себя человеком чувствовал.
Он посидел, задумчиво покачивая головой и растерянно улыбаясь каким-то своим мыслям, потом негромко пробормотал:
— Какой мир, какой мир… — И снова посмотрел на гостя. — Чай пить будешь? — спросил он.
— Спасибо, — отказался Крикунов. — Я пойду, пожалуй. Работы много, вы ведь знаете, что готовится экспедиция по лауну. Пора Район изучать, полвека живем, а ни черта не знаем о мире, в котором живем. Обидно!
— Сейчас хорошо, — сказал Староверов. — Вон на вас какая индустрия работает. Машины какие, перехватчики небо чистят, оружие такое, что нам тогда и не снилось. Вчера подлодки привезли, теперь за Большое озеро возьмутся. А мы… — он махнул рукой, — с ржавым ТТ, в лучшем случае с ППШ и на голом энтузиазме. Завидую! Сбросить бы годков пятьдесят, я бы вам, соплякам, носы бы поутирал.
Он снова заулыбался, вспомнив давнюю историю. — В сороковом, — сказал он, — к нам тут танк Т-35 забросили. Серьезная машинка, хоть и модель одна к одному с машиной, что для нужд Красной Армии делали, только масштабы, соответственно, уменьшены. Ну, покаталась она тут по лауну пару дней, попалила из орудия. Зачисткой джунглей вокруг зоны занималась. А потом ее коршун приметил, спикировал, в когти хвать и дальше полетел. Только добыча огрызаться начала. Пальнули в него, видать, танкисты, коршун рассерчал и на середине озера утопил. А так чистая война была. Посидел, качая головой, и грустно добавил:
— Техники нам, конечно, не хватало. Возможностей особенных не было. Это сейчас напридумывали пластиков разных, электромоторы маленькие и мощные делать стали, батарейки атомные изобрели. А тогда всего этого не было. Белоярскую ТЭЦ почти три года строили, и никто не додумался, что можно было сделать действующую модель где-то на фабрике игрушек, а потом приехал бы один обычный человек и поставил бы эту станцию в нужном месте безо всяких подъемных кранов, строительных лесов, просто — рукой. Но об этом никто и никогда не думал. А зачем думать, если в зоне несколько тысяч зэка: захотят жить при свете и тепле, горы ведь своротят!
— А я сейчас дневники Думачева читаю, — признался Крикунов. — Там и про Белоярскую ТЭЦ немного есть, но больше о его жизни в лауне. Читаешь как приключенческий роман!
— Серега это мог, — согласился Староверов. — Был у него некоторый талант. Он одно время в зоне романистом был, когда мы еще на рудниках в обычной зоне были. Пересказывал ворам разные занимательные книги, к культуре их, козлов, приучал. Я его записки тоже читал. Хорошо писал, только скулил много, аж слезу вышибает.
— Так ведь ие придумывал ничего, — не согласился Крикунов. — Все-таки почти восемь лет один в лауне провел. С ума ведь можно было сойти от тоски.
— А никто его в лаун не гнал, — равнодушно сказал Староверов. — Нечего было из лагеря убегать, это он сам себя наказал.
— Так ведь и в лагере сидеть несладко, — горячо сказал Крикунов. — Паршиво ведь под конвоем. Свободы хотелось, я его понимаю.
— Ая — нет. — Староверов недовольно махнул рукой. — Он испугался. Ты же читал, что в лагере тогда творилось. Вот Думачев и сбежал от греха подальше. Но мы с этим справились, справились. А он в своих джунглях сидел, философствовал, как та китайская обезьяна на горе.
Он посидел немного, покачиваясь. Лицо старика было задумчивым.
— Знаешь, — сказал он. — Я порой думаю, что все наши беды — и того времени, и сегодняшние — в том, что мы привыкли быть маленькими людьми. А маленьких людей просто не бывает.
— Ой ли? — задиристо сказал Лев.
— Да я не про размеры, — отмахнулся Староверов. — И у лилипута может быть огромная, невероятная душа. Мы привыкли, что за нас кто-то все решает, а потом нас просто заставляют голосовать. И голосуем мы, как им надо. Потому что один боится, другой и в самом деле считает, что так будет правильно, но большинство из безразличия, так как полагают, что плетью обуха не перешибешь. Мы привыкли, что нам подсовывают готовые решения. Я поначалу не задумывался, а потом вспомнил, как в тридцатых нас на собрания собирали. Докладчик еще только доклад делает, прения не начинались, а у председателя под руками готовый проект резолюции. И все мы в один голос гневно осуждали, требовали справедливости, пока эта справедливость и к нам не подобралась. И по своему лилипутскому разумению каждый считал, что в отношении других все правильно, в отношении тебя самого ошибочка вышла. Но ее исправят, ее обязательно исправят! Ага. Как же! Вот и получилось, что хотели как лучше… — Старик безнадежно махнул рукой.
— Хорошо бы, если бы у каждого был свой собственный голос, — согласился Лев. — Но ведь любую песню поют слаженно, не так?
Некоторое время старик пристально смотрел на него. Крикунов и не подозревал, что бесцветные старческие глаза могут быть так выразительны.
— Это точно, — сказал старик. — Особенно если Акела промахнулся. Тогда его в полном согласии всей стаей в клочья рвут.
Глава пятая
Вечером Крикунов снова сидел над дневником травяного отшельника, терпеливо разбирая его торопливые каракули и представляя, как Думачев пишет при свете многочисленных светлячков, которыми он украсил пещеру. Он явственно вообразил себе бородатого усталого мужчину, который напряженно вглядывается в разложенные листки слезящимися глазами и пишет, пишет, еще не зная, для чего он это делает и воспользуется ли кто-нибудь этими записями.
23 августа сорокового года
Помню, как стоял у берега озера. Водная поверхность была необозримой — она сливалась с горизонтом. У самого берега простирались заросли какого-то растения. Листья были огромные, глянцевые и походили на листья тропического фикуса, только были в несколько раз больше меня. Торжественно качались громадные столбы розового цвета. Я не сразу узнал земноводную гречиху.
Голодный, усталый, я издали смотрел на розовые цветы, вспоминая, как вкусны и питательны пыльца и нектар гречихи, я глядел — и не знал, что мне делать. Пройдя по берегу, я увидел цветущий куст гречихи на берегу. Здесь она защищалась иначе — листья и ствол выделяли клейкую жидкость, в которой вязли жучки и муравьи. Чтобы не влипнуть рядом с ними, я принял меры предосторожности и влез на куст другого растения, растущий рядом с гречихой. Потянув цветок гречихи к себе, я ел пыльцу и пил нектар. Не знаю, что это было — обед или ужин? По телу разливалась сытость, голова кружилась, я отдыхал и снова принимался есть, пока не понял, что больше в меня не влезет. Тогда я спустился вниз, из последних сил нарубил клейких побегов гречихи и, окружив себя кольцом из них, лег спать, надеюсь, что ничего плохого со мной не случится..
Я не отходил от цветка три дня. Все это время я только и делал, что ел. Ел и спал, чувствуя, как ко мне возвращаются силы.
Господи, а они в лагере морили нас голодом! Одного этого цветка было достаточно, чтобы накормить досыта десятка полтора заключенных! Я не сомневался, что все это творят жирные самодовольные коты из компетентных органов, партия об этом произволе ничего не знает, и ничего не знает товарищ Сталин, в противном случае все это давно бы уже прекратилось. Освоение лауна ничуть не легче освоения Крайнего Севера, это надо было обязательно учесть всем нашим руководителям. Но они это поймут, только если сами побывают здесь, поживут в шкуре рядового поселенца. А пока мы находимся даже не в положении ссыльных, мы по-прежнему являемся заключенными со всеми вытекающими отсюда печальными последствиями.
Уже август. Мне надо готовиться к зиме. Надо сделать запасы, ведь когда снег заметет лаун, я ничего не смогу найти, и меня ждет ужасная смерть. Но нет, я постараюсь ее избежать, я приложу все силы, чтобы этого не случилось. Пещера вместительна, и в ней достаточно места, чтобы устроить хранилище для продуктов питания. В конце концов, даже мышь-полевка обеспечивает себя на зиму необходимыми продуктами, суслики в степи делают нужные им запасы, а я ведь человек и потому способен на большее.
Но если бы кто-нибудь знал, как мне одиноко. Иногда, когда молчание становится совсем нестерпимым, я разговариваю сам с собой, горланю песни. Декламирую стихи. И это я, который в той, прежней жизни, случившейся до несправедливого осуждения, мечтал о тишине и требовал ее от домашних. Что теперь с моими родителями? Где Ирина? Чем она занимается? Когда я думаю об этом, меня охватывают бессильная ярость и отчаяние, порою хочется разбить себе голову или броситься в воду озера и плыть, плыть, пока окончательно не иссякнут силы. Господи; как трудно все это вынести, как тяжело именно своими воспоминаниями человеческое одиночество. И вместе с тем ничего невозможно поделать.
Чтобы отогнать приходящие в голову опасные мысли, я пытаюсь заняться наукой. Ужасно не хватает элементарных знаний. Как жаль, что я не энтомолог. Еще больше мне жаль, что я плохо разбираюсь в ботанике. Знание растений мне бы сейчас очень пригодилось.
Лев представил себе душевное состояние человека, писавшего эти строки, и ему стало не по себе. Даже читать расхотелось.
Где-то неподалеку послышалось пение и звуки гитары. Крикунов отложил бумаги, выпрямился и вслушался в звуки за стеной. Играл неведомый музыкант непрофессионально, но голос у него был сильным и красивым.
We too back the world stall newer pass
Through the shattered door, a dumb shade-harried crowd
Being all infinite, function depth and mass
Without figure, a mathematical shroud
Hurled at the air-blessed without sin!
О Cod of our flesh? return us to Your wrath,
Let us be evil could we enter in
Your grace, and fatter on the stony path!
И Крикунов вдруг подумал, что ему здорово повезло, ведь могло и так случиться, что настоящая жизнь пронеслась мимо, а он так и остался бы в том мире — медленно старея и оставаясь никому не нужным, как это и происходит обычно. Как говаривал Экклезиаст, «человек одинок, и другого — нет».
В стену постучали.
Крикунов погасил лампу и вышел в коридор. Толкнул дверь соседа. У Максимова была вечеринка, если можно назвать этим словом вечер разношерстной компании, которая не пила ничего, кроме сока, й занималась разговорами. Но какие это были разговоры!
— А я тебе говорю, — горячился высокий плотный парень у окна своему собеседнику, — их надо выжечь. И никаких нашествий. Решим вопрос раз и навсегда. Надо обезопасить поселения, люди должны жить нормально.
— Выжечь недолго, — меланхолично пощипывал бородку собеседник. — Только вот китайцы в конце века решили избавиться от воробьев. А китайцы — народ упрямый, если они что-то задумают, обязательно своего добьются. И добились ведь, всех воробьев истребили. А через год начали их ввозить из-за границы. Биологическое равновесие — вещь очень тонкая, Андрюша, можем наломать дров сгоряча, и тогда ничего уже не исправить.
— Умнеют они, точно тебе говорю. Раньше любого сбить в воздухе можно было запросто. А теперь они научились хитрить. Порой такие виражи закладывают, куда там асам! — слышалось от стола. — И подкрадываться они начали на малых высотах. Помяни мое слово, ещё немного времени пройдет — и наши перехватчики без дела останутся. Придется опять переходить на старые модели вроде «Яков» или «Ишаков». На больших скоростях их уже не перехватишь!
Говоривший эти слова Максимов обернулся на звук открываемой двери и оборвал речь.
— А вот и Лева пришел! — сказал он радостно, — Знакомьтесь, ребята! Это Наш Тит Ливий, будет писать историю Района от основания до расцвета!
Процедура пожимания рук и знакомства известна всем, каждый не раз бывал в компаниях и знает, что в таких случаях имена представившихся тебе людей редко запоминаются с первого раза, тут уж никакая память не может помочь. Крикунова удивило, что каждый из присутствующих, называя имя и фамилию, обязательно добавлял профессию.
— Это еще со старого времени осталось, — объяснил ему позже Максимов. — Тогда тут контингент из осужденных и охранников состоял, вот и положено было добавлять, называясь, статью и срок, по которой осужден. А потом стали называть профессию.
А тогда он только пожимал руки, встречая приветливые улыбки. Хороший человек пришел в гости к хорошим людям.
— Таманцев! — позвали от окна, и высокий плотный парень заторопился обратно.
А вот эту фамилию Лев уже слышал, когда еще только отправлялся в Район. Кажется, здесь парень был следопытом, а это значило, что он заслуживал более пристального внимания. Крикунов уже знал, что следопыты здесь особая каста — они выполняли обязанности разведчиков. При необходимости занимались поисково-спасательными работами, а в случае появления опасных хищников осуществляли защиту жителей поселков.
— И все равно я ему это в глаза скажу! — слышалось от окна. — Снять нас с поиска, когда было ясно, что люди уцелели после падения вертолета! Да за такое наплевательское отношение к человеческим жизням набить морду — самое безобидное! И плевать мне, какими мотивами он при этом руководствовался. В конце концов, не красная же сыпь в Поселки пришла! Да даже это его не оправдывает!
— Андрей, Андрей, не горячись! — гудел невысокий чернобородый мужчина неопределенного возраста. Уж очень он был тренирован, такому с одинаковым успехом можно было дать и двадцать пять, и тридцать пять лет. — На конференции и выступишь. А здесь чего зря пылить, здесь с тобой и так все согласны!
— Сок будешь пить? — спросил Максимов и, не дожидаясь ответа, налил в высокий стакан оранжево-желтый сок, сунул в него соломинку и пододвинул Крикунову. Сок был холодным и в меру сладким с кислящей горчинкой.
Крикунов сделал глоток, с любопытством оглядываясь по сторонам. В комнате были и девушки. Одну из них — длинноногую и круглолицую блондинку — Лев сразу узнал и даже имя ее вспомнил — Зоя. Она ему кофе приносила в царицынском офисе ООО «МСП». Видимо, и девушка узнала его, лицо ее зарумянилось, она растерянно посмотрела на Льва, потом прыснула, прикрывая рот ладошкой, и неожиданно показала журналисту язык.
От этого Льву стало совсем хорошо, он уселся на свободный стул, отхлебнул сок из стакана и заговорил с Максимовым, но их едва завязавшуюся беседу перебил подсевший ко Льву мужчина.
— С концепцией вы, конечно, уже определились? — спросил он и тут же представился: — Игорь Герасимов, микробиолог.
— Простите? — не понял Крикунов.
— Надо смотреть в корень, — сказал Герасимов. — Не следует акцентировать внимание на том, интересно жить и работать в Районе или неинтересно. Это для дилетантов и любителей приключений. Главное, определиться — перспективно это направление для человечества или мы опять упираемся в тупик, из которого следует искать выход.
— А вы как считаете? — вежливо спросил Крикунов.
— Ерунда все это, — с апломбом сказал Герасимов. — Интересно, не спорю. Сам здесь работаю. Но не будет с этого толку. Ничего это не даст для общечеловеческого развития. В космос, в космос надо забираться. Затеяли освоение, а получилась настоящая битва. Это у нас в крови — всякое дело в битву превращать. Сначала боевые самолеты потребовались, все моделисты страны, даже того не подозревая, на нас батрачили, потом нам бронетранспортеры для охраны Поселков потребовались. Что дальше? Потребуются танки? Или нам понадобится несколько тысяч миниатюрных бомб? И все для того, чтобы освоить одну-единственную пойму, которых в России тысячи, если не десятки тысяч, Не спорю, идея была заманчивая. Но перспективы у нее нет.
— Это почему же? — возразил Крикунов вежливо. — Я, конечно, пока еще плохо ориентируюсь в происходящем, но по крайней мере предыдущие сезоны доказали, что жить в микромире вполне возможно. Да, все оказалось сложнее, чем думалось, враждебно нас встретила природа, мы от нее такого не ожидали. Но ведь никто и не говорил, что новое дело дастся без сложностей, верно?
Герасимов с превосходством и сожалением смотрел на него.
— Да я не о том, — сказал он. — Я совсем про другое. Даже если освоение Района закончится полной победой, мы все равно будете жить в резервации. И Большому миру нас придется охранять. Кто-то должен будет следить, чтобы на наши пажити небесные не прорвалось стадо бестолковых коров или овец, которые окажутся для нас почище любого стихийного бедствия. Или, не дай бог, на территорию Района, как в прошлом году, забежит бродячая собака, лиса или, скажем, лось забредет. Несколько лет назад сюда пьяная компания заехала, по пьянке по Поселку прокатились. Это же почище любого землетрясения было! Я знаю, что говорю, я сам видел, до сих пор ночами холодный пот прошибает. Вот так оно все и будет, уважаемый. И всю жизнь здесь придется воевать с осами и стрекозами. Может, кому-то нравится драться с ними на встречных курсах, ракеты в брюхо садить, но ведь дело-то совсем не в этом. Нам нужны мирные поселения, которые будут абсолютно безопасны для людей. А мы ведем настоящие боевые действия, и они у нас не обходятся без человеческих потерь. И каждый год мы со страхом ожидаем массового вылета эремитов или кровососов, готовимся к борьбе со странствующей саранчой, следим, чтобы тарантулы в зоне Западных гор не слишком размножились. Даже ежей пришлось отсюда эвакуировать, сводить их количество к минимуму. А Теперь вот гадюки размножаться стали, ведь от естественного врага их избавили. И так будет всегда. Чужой мир, нам к нему в новых размерах просто не приспособиться.
— Не оттуда смотришь, — вмешался в разговор Максимов. — Не оттуда подсчеты ведешь, Игорек. И не путай свежего человека, не надо! Я, конечно, простой пилот, но об этом тоже не раз думал. О перспективах, значит. Я не спорю, сложности есть, так ведь никто другого не ждал. А ты с другой точки зрения на все это взгляни. У нас а четырех поселках проживает почти пятьдесят тысяч человек; и при всем этом пойма пока еще практически не заселена. Чтобы накормить эти пятьдесят тысяч человек, потребовалось почти в сто пятьдесят раз меньше продовольствия, чем ушло бы на эти цели в Большом мире. Да и последнее время мы уже начали обеспечивать себя продовольствием сами. Нам открывается совершенно фантастический мир. Меняется уклад человеческой жизни, Игорек, меняется философия, художественные взгляды, рождается новая литература. Это все здесь, в Районе. Наверху это видят лишь изредка, когда Ляхов выставляет свои картины или издают книги Беберова или, скажем, Линника. И лишь некоторые понимают, что это не фантастика, что это все существует на самом деле.
— Я же не отрицаю всего, — с ленцой возразил Герасимов. — Дело в ином, дело в перспективах. Мне и самому здесь интересно и хорошо, а микробиологам, скажем, или энтомологам так вообще рай! Я говорю, что этот мир нас никогда не примет. Мы привыкли жить в ином масштабе, можем привыкнуть и здесь. Но местная флора и фауна нас никогда не примут. Мы в них не вписываемся, природа нас создала для другого мира. — А мне здесь нравится, — признался Крикунов, ища взглядом Зою. — Мне здесь хорошо. В первый раз я ощутил востребованность. И люди здесь неплохие.
У окна включили магнитофон.
Этой мелодии Лев Крикунов никогда раньше не слышал, но сразу догадался, что рождена она в этом мире мелодия завораживала, заставляла вспоминать луг, и жужжание пчел, и разноцветность луга, и синие небеса над ним, в мелодии было журчание ручьев и слабое клокотание невидимых родников, торжество вечернего хора лягушек, звон комаров над вечерней травой, в мелодии была жизнь лауна, она была чиста и прозрачна, как роса на просыпающемся с рассветом цветке.
— Мальчики, мальчики, — рванулась от окна Зоя. — Хватит спорить, давайте потанцуем?
Надо ли объяснять, что дважды говорить эти слова Крикунову. не пришлось. А если вы еще не забыли дней своей молодости, то вам не придется объяснять и то, что невозможно держать в объятиях девушку, которая тебе сильно нравится, и одновременно размышлять о серьезных философских вещах. Более молодой читатель, который еще ни разу не танцевал с девушкой, должен мне поверить на слово. Так вот, когда ты танцуешь с девушкой, ты думаешь только о ней. Думать о чем-то другом просто невозможно. Да и если говорить честно, не хочется.
Глава шестая
14 сентября сорокового года
Глаза некоторых пауков светятся ив темноте похожи на красные огоньки. По высоте, на которой они движутся над землей, можно определить вид паука, но сами воспоминания об этих гнусных тварях не располагают к подобным размышлениям. До зимы еще далеко, но запасы продовольствия у меня велики, теперь главное запасти побольше топлива для будущих костров. Но с этим я как-нибудь справлюсь.
По утрам стало заметно холоднее, но я придумал кое-что и теперь одет довольно тепло. И я неплохо вооружен — у меня есть копье из жала веспа, я изготовил лук и стрелы, наконечники которого изготовлены из заточенных пластинок ракушек, которые можно в изобилии найти на берегу Большого озера, но главное — мое оружие, которым в дауне не владеет никто. Это оружие — огонь, Но в лауне им пользоваться нужно крайне осторожно, в противном случае можно спалить весь этот мир и в пламени погибнуть самому.
Удивительный мир! Если бы не мое плачевное состояние и не одиночество, я был бы очень рад тому, что нахожусь в нем. Сколько открытий я сделал, сколько удивительного встретилось мне во время скитаний в лауне. Будет очень обидно, что в один прекрасный день лаун погребет меня, а ветер разнесет по пойме листки моего дневника. И тогда никто ничего не узнает, еще одна человеческая жизнь — теперь уже моя! — будет прожита зря. Мысль эта угнетает меня, иногда она просто вгоняет меня в депрессию, нагоняет хандру. Но может быть, дело совсем в ином, может, причина моей хандры именно в одиночестве.
Вчера я чуть не погиб, едва не попал в лапы стрекозы. Разность масштабов, к которой я никак не могу окончательно привыкнуть, сыграла со мной злую шутку. Я наблюдал, как из личинки стрекозы появляется стрекоза, как она удивленно поводит по сторонам изумрудными полушариями огромных глаз, как расправляет для просушивания сморщенные и беспомощные еще крылья. Это удивительное зрелище, и я совершенно забыл, что это для нормальных людей стрекоза — изящное и красивое насекомое, в моем нынешнем положении это страшный хищник, столкновение с которым грозит смертью. Так и случилось в этот раз. Крылья очень быстро высохли, стрекоза рванулась со ствола камыша в стремительный полет, и я почувствовал, как цепкие лапы охватывают меня и отрывают от земли. Руки мои оказались зажатыми, и я не мог сопротивляться, но все-таки ухитрился несколько раз ударить стрекозу в туловище своим дротиком.
Безжалостные лапы разжались, и я полетел в бездну. Без сомнения, я бы разбился, если бы не попал в воду. Я погрузился почти до дна, и холод воды привел меня в чувство. Беспорядочно молотя перед собой руками, я вынырнул. Берег был далеко. Но мне повезло, я сумел взобраться на плывущий по воде сухой лист, который прибило к берегу. Если бы ветер дул в другую сторону, я никогда бы не увидел своей родной пещеры и своих запасов. А это грозило мне смертью от голода.
Впрочем, не сомневаюсь, что гораздо быстрее я нашел бы свою смерть в бескрайных просторах озера.
Но, повторяю, везение в этот день было на моей стороне.
Крикунов подошел к окну.
За окном звенел день, лаун отсюда казался совсем безопасным, даже не верилось, что там идет беспощадная охота миллионов хищников за миллионами жертв, льется кровь, и каждую секунду гибнет столько существ, сколько их не гибло за всю историю человеческих войн. Чуть левее Поселка белело здание будущего административно-командного комплекса ГЭС, плотину в полностью собранном состоянии с уже установленными турбинами должны были привезти только через неделю, и Льву предстояло увидеть грандиознейшее зрелище — гиганта, который, наклонившись к земле, устанавливает плотину поперек течения реки. Мир благоустраивался. Империя лауна обустраивалась всерьез и надолго. На аэродроме в огромном ангаре готовились к боевым вылетам вертолеты и истребители, в огромном гараже терпеливо отлаживались инженерами и техниками вездеходы и всепогодники, проверялись турели бронетранспортеров сопровождения. На крытом стадионе шла интенсивная тренировка следопытов, а еще дальше, где сияли стеклами здания Академгородка, шла столь же интенсивная мыслительная работа, разрабатывались планы освоения джунглей, люди не хотели ждать милости от природы, они твердо намеревались эти милости взять у нее в. обязательном порядке.
И все-таки вчерашний собеседник был в чем-то прав. Как его фамилия? Кажется, Герасимов: Ну да, Игорь Герасимов. Герасимов был прав. Лаун нельзя завоевывать, в противном случае природа однажды ответит, й ответит так, что мало не покажется. В лаун надо врастать. К нему надо приспосабливаться. Никто не говорит, что надо ради этого отказываться от благ цивилизации, но и нельзя совершенствовать прогресс, уничтожая девственные джунгли, окружающие нас. Многое меняется, люди зависят от лауна, а существование его самого, в свою очередь, зависит от людей. И надо быть бережными, прогресс тоже должен быть милосердным. И ошибки Большого мира должны разумных обитателей лауна этому милосердию научить.
И еще Крикунов считал, что в самом главном Герасимов был не прав. Освоение лауна не могло быть бесперспективным: И люди никогда не уйдут из той точки пространства, куда однажды пришли. Достаточно прикинуть, как изменилась жизнь Поселков за последние двадцать лет, слов нет, от прошлой жизни она отличалась, как небо отличается от земли. Герасимов не увидел главного — в этом мире зарождались новые общественные отношения, они существенно отличались от волчьих законов Большого мира, и хотелось надеяться, что однажды они станут прообразом новых отношений во всей мировой цивилизации. Но до этого предстояло еще идти и идти.
Он неторопливо вернулся к столу и вновь углубился в желтые бумаги. В этот солнечный день совсем не хотелось читать о странствиях других, хотелось странствовать по свету самому. Хотелось совершить двенадцать подвигов, хотелось быть одним из открывателей, а не книжным червем, собирающим по крохам события и даты чужой истории.
15 сентября сорокового года
Весь день не покидал своего жилья. Вдруг стало страшно, что случится непоправимое и меня, такого умного, такого талантливого, вдруг не станет. Такое чувство я уже однажды испытал — в ночь перед судом. Обвинения были достаточно абсурдны, чтобы меня приговорили к расстрелу, любое иное наказание тогда казалось спасением. Это была ночь отчаяния. Нечто подобное я испытал и сегодня. Я долго не мог уснуть, все время я видел изумрудные прекрасные глаза, наблюдающие за мной, чувствовал на себе цепкие лапы хищника, и потом — свои многочисленные отражения в фасеточных глазах стрекозы.
Бесцельно я слонялся по пещере, разглядывая неуклюжую мебель, которую я изготовил. Еще совсем недавно она казалась мне верхом совершенства, теперь же вызывала уныние и тоску.
В углах пещеры изумрудно-голубым холодным пламенем светились гнилушки, собранные мною в лауне.
Мир, который меня окружал, был беспощаден, как схватившая меня вчера стрекоза. Мы никогда не привыкнем к нему, он будет выталкивать из себя человека, как чужеродное тело, противное его существованию.
Я говорю это с полным убеждением, хотя я сам благополучно живу в этом мире уже несколько месяцев, обзавелся довольно комфортабельным жильем, благоустроил его, насколько это было в моих силах. Для постели я использовал коконы гусеницы бабочки поденки, они с успехом заменяют мне спальные мешки, мои кладовые ломятся от припасов, две огромные емкости содержат мед и нектар, голод мне не грозит, и я вполне способен пережить грядущую зиму.
И все-таки я чувствую себя чужаком.
28 сентября сорокового года
До чего может дойти человеческий ум, испорченный вынужденным бездельем! Несколько дней лили дожди, я изготовил медовуху — потребовалось совсем немного, чтобы мед забродил. Я пью сладковатый и пьянящий напиток, но на душе, как это ни странно, не становится легче. Наоборот, когда я выпиваю, мне вспоминается прошлое. Оно будоражит меня все чаще и чаще.
Самое важное для человека — это общение с другими людьми. Как я мечтаю о собеседнике, пусть он будет человеком с плохим характером, только бы он говорил, спорил со мной, только было бы рядом существо, с которым можно было делиться мыслями.
Запретил себе думать об Ирине. Но это все равно что запретить себе не дышать. Это невозможно.
Господи, если бы кто-нибудь знал, как мне плохо!
Иногда мне кажется, что было бы правильнее вернуться в лагерь, из которого я бежал. Пусть смерть, только среди людей. Но я ушел слишком далеко и теперь не найду лагеря. Странная вещь, я всегда хотел вырваться за колючую проволоку и ощутить себя свободным, теперь мечтаю о бараке с его ночными лихорадочными разговорами.
Человек — раб общества, без общения с себе подобными он превращается в говорящее животное, которого не понимает окружающая его природа.
«Достало мужика, — подумал Лев, отрываясь от дневника. — Несладко ему было одному. Впрочем, чего удивляться, Робинзон Крузо был всего лишь литературным героем, а настоящий матрос, потерпевший кораблекрушение, которого звали Селькирк, превратился на своем острове за несколько лет в дикого зверя. Это еще надо удивляться, что за восемь лет Думачев не прекращал вести дневник, не потерял способности членораздельно выражать свои мысли. Но тут скорее все зависит от образованности человека и его воли. А Думачев не один год прожил в лагере, он уже в чем-то был подготовлен к своему пребыванию в одиночестве».
4 ноября сорокового года
Если я не ошибаюсь в датах, через три дня на Красной площади будет парад. Вожди, как всегда, — на трибунах, а мимо пойдет военная техника, полетят, чуть не касаясь шпилей Кремля, самолеты, огромной нескончаемой рекой пойдут москвичи. Даже странно думать об этом здесь, в лауне. Первые морозы уже были, начались редкие снегопады, слышно, как в вышине зло воет ветер и как от его грубых прикосновений хрустит и трещит сухой лаун. В моем убежище тихо и спокойно, одно меня огорчает — полное отсутствие книг. С каким удовольствием я бы сейчас почитал что-то мирное, домашнее, идиллическое. У нас подобная литература в редкость, у нас литература подчинена вечному горению, вечному стремлению к подвигам. А мне кажется сейчас, что лучшие страницы «Войны и мира» Толстого как раз те, где нет войны, где все спокойно, где люди любят друг друга, заводят семью, танцуют на балах, просто живут. По-моему, каждый человек в глубине своей души стремится именно к этому, но, придя к такой жизни, обязательно начинает мечтать о подвигах, о славе, а потому с жадностью следит за героями Джека Лондона или Буссенара, хотя понимает прекрасно — сам он такой жизни просто не выдержал бы.
Что-то правильное было в этих выцветших от времени фразах, но соглашаться с этим почему-то не хотелось. Жить размеренно и семейно довольно скучно. Каждый день ходить на службу, добросовестно делая свое дело, мириться и ругаться с женой, воспитывать словами и ремнем своих детей… А с другой стороны, лучше, что ли, сидеть в окопе со связкой гранат и ждать, когда танк прогрохочет над твоей головой? Н-да.
Вновь углубиться в чтение записок Думачева журналист не успел.
В дверь постучали.
— Войдите, — сказал Лев и, обернувшись, почувствовал, что краснеет.
На пороге стояла Зоя. Видно было, что она смущена не меньше его самого.
— Что вы киснете над бумагами? — сказала девушка. — Пойдемте гулять, Лева. Сегодня прекрасный день и совсем нежарко.
День и в самом деле был великолепным. Ветер утих, и над лауном стоял гул — кузнечики вели свою нескончаемую песню, изредка тишину разрывало уханье — в камышах далекого озера надрывалась выпь.
— Ребятам, наверное, достанется, — глядя в сторону, сказала Зоя.
— Кому? — удивился Лев. — За что?
— А вы ничего не знаете? — Зоя трогательно всплеснула руками. — Ребята ушли в лаун. Андрюша Таманцев, Володя Миркин и Глебов Сашка. Они еще записку оставили на дверях Дома Советов — «Следопыты своих не бросают». Это они Султанова таким образом упрекнули. А теперь их всех накажут. Из Района их, наверное, не погонят, а вот из следопытов уберут.
Некоторое время они шли молча.
«Значит, они все-таки решили найти ребят в лауне, — подумал Крикунов. — Они не знают, кто именно остался в живых и жив ли он до настоящего времени, но им на это наплевать, они просто пошли искать. А записка — это и в самом деле упрек. Никто им не объяснял причин такого решения, да они и не стали бы его слушать, для них главное, что в джунглях где-то бредут люди и этим людям надо обязательно, во что бы то ни стало помочь. Вот что для них главное. В Большом мире равнодушие к человеческой судьбе давно стало нормой, но здесь этого нет, здесь такое поведение — отклонение».
— А вы долго здесь пробудете, Лева? — спросила девушка. «Неужели я ей нравлюсь?» — смятенно подумал Лев. Но надо было отвечать на вопрос.
— Не знаю, — сказал Лев. — Это зависит не от меня, Зоечка.
А сам подумал, что никуда он отсюда не уедет, даже если его будут гнать, он все сделает для того, чтобы остаться в этом удивительном, невероятном мире, о существовании которого он даже не подозревал, хотя видел его часто — каждый раз, когда оказывался в сельской местности или в городском парке — в любом месте, где буйно и неистребимо росла трава.
Ну невозможно покинуть мир, в котором ты впервые почувствовал себя нужным человеком, в котором понял, что ты действительно необходим и живешь не только потому, что однажды тебя родила мать.
Глава седьмая
5 октября сорокового года
Выбравшись наружу, я увидел, что земля перед входом в пещеру покрыта круглыми полупрозрачными шарами размером с человеческую голову. Такие же шары облепили пожелтевшие деревья, они медленно исчезали, превращаясь в ледяную воду, бегущую но стволам.
Итак, пришло время первых заморозков.
Мне предстоит зима одиночества и затворничества в пещере. Бумагой я запасся, чернил у меня достаточно, продовольствия, пожалуй, хватит на всю зиму, а что касается воды, то вряд ли я буду в ней нуждаться в разгар холодов.
Хорошо бы обратиться в куколку, проспать зиму и прийти в себя от тепла, согревающего мир. Но человек не бабочка, человек не насекомое. Это не в моих силах. Тоскливая зима ожидает меня, скоро с небес посыплет снег, он заметет землю, забьет сугробами вход в мое убежище, и я буду лишен даже возможности увидеть солнечный свет. Мысль эта угнетала меня, не медля более, я принялся искать ходы, по которым бы мог выйти наружу, и устраивать в них крышки, которые при нужде смог бы легко снять.
В одном из ответвлений я увидел сороконожку. Она была бледно-сизая, от нее исходил резкий неприятный запах, и она была крайне опасна для меня. Пришлось пожертвовать частью дров, которые я поджег в расщелине. Когда дрова выгорели, я с осторожностью двинулся вперед. Опасения мои были напрасны, сороконожка погибла в дыму и пламени. Пройдя вдоль ее упругого тела, состоящего из множества мускулистых упругих колец, я похолодел от страха — это был страшный соперник, не будь у меня огня, я никогда бы не сумел совладать с ним. Всю зиму мне придется поддерживать огонь в очаге, который я выложил из небольших белых камней, собранных в округе. И все-таки я одинок.
Вечером, перед тем, как сделать запись в дневнике, я сидел у огня, смотрел на его неяркое рваное пламя, пожирающее потрескивающие поленья, и вспоминал родной город.
Помню, как мы с Ириной стояли на плотине через Исеть и смотрели, как бьют из-под брусьев из лиственницы серебряные струи.
Господи, как мы были счастливы тогда, мы думали…
Запись неожиданно обрывалась, потом на нескольких листах было только одно имя «Ирина» и неуклюжие рисунки, долженствующие изобразить женскую головку. Художником Думачев не был, и все-таки через эти неуклюжие рисунки Лев почувствовал боль человеческой души, лишенной связей с близкими и против воли предоставленной лишь самой себе.
Следующая запись последовала почти через месяц.
7 ноября сорокового года Итак, сегодня очередная годовщина Октябрьской революции. На Красной площади военный парад и праздничная демонстрация. Вожди государства стоят на трибунах, взмахами рук и шляп приветствуя проходящих мимо людей.
Хотел бы я знать, о чем они думают, вспоминают ли тех, кто ими отправлен в лагеря, или в политической простоте думают, что органы отправляют туда действительных врагов власти?
В этот день в Свердловске проходили митинги у Шарташа, у Камней, где на маевках выступал Свердлов, а вечерами мы собирались в компании, танцевали под патефон. Были такие песенки: «Рио-Рита», «В краю магнолий»… Боже, как это было давно, да и было ли на самом деле? Иногда прошлое кажется странным фантастическим сном, пришедшим к тебе на рассвете. Приходит в голову мысль, что ничего этого не было, что ты рожден неизвестной миру фантастической бабочкой и вся твоя жизнь прошла здесь, в качающемся, шипящем, ворчащем, хрипло дышащем и постанывающем под порывами ветра лауне.
Всю первую половину дня падал снег, к обеду все успокоилось. Выбравшись наружу, я сразу замерз, но все-таки долго стоял, вглядываясь в слепящуюся белую равнину в тщетной надежде найти на ней следы человеческого присутствия.
Вернувшись, я прошел на свои плантации. Мицелий разросся, на нем образовались маленькие бугорки, которым вскоре предстоит превратиться во вкусные питательные грибы. Тепла здесь достаточно, теперь я боюсь, как бы залах пищи не привлек сюда еще неведомых мне существ, которые не впадают в спячку в зимнее время. Насколько я помню, таких существ просто не должно быть, но что мы знаем о возможностях природы и кто внимательно и близко изучал Страну дремучих трав, как я для себя называю лаун?
Кстати, я долго не мог вспомнить, кто и когда впервые назвал луг лауном и почему это название быстро прижилось среди вынужденных переселенцев? Кажется, первым это слово употребил доктор Шпигельворт, большой знаток английского языка, долгое время занимавшийся переводами иностранных авторов на русский язык. В силу этого он вёл обширную переписку с этими авторами. Переписка его и погубила. А «лаун» по-английски — «лужайка». Все просто, но вот поди ж ты, прижилось это название, и думаю, что теперь его будут использовать, покуда люди будут жить в травяной стране. Думать, что они отсюда уйдут, просто глупо. Человек никогда не покидает нового пространства, которое он взялся осваивать. И наши вожди этого не позволят, ведь освоение лауна имеет несомненное военно-прикладное значение, как и само открытие миниатюризации.
Вслед за заключенными придут обычные граждане, они начнут обживать лаун. Будут неизбежные жертвы, будут обязательные и доселе неизвестные эпидемии, рожденные в этом мире, но люди никуда не уйдут, они будут осваивать этот мир, не считаясь с жертвами и последствиями.
А ты был не прав, доктор Мальтус! Перенаселение нашему миру не грозит, зря ты пугал нас войнами и самоистреблением человечества. Мне думается, что в недалеком грядущем наиболее активными в самовоспроизводстве будут азиатские народы, на втором месте будут жители Латинской Америки, потом обитатели Африки, а вот у белых рас деторождение резко снизится и едва будет превышать пределы, необходимые для того, чтобы популяции белого человека не исчезли с лица Земли. А из этого, в свою очередь, вытекает, что в будущем человечество резко пожелтеет, ничего странного в этом нет, но все-таки почему-то об этом неприятно думать.
Странно, что я размышляю над этим. Крошка-лилипут, затворник старого пня, задумывается о судьбах человечества!
Смешно, но это действительно так.
Стоп, стоп, стоп! Крикунов полез в уже прочитанные листы дневника. Точно, он не ошибся, под этой датой было две записи; одна невинная, с общими рассуждениями о жизни и литературе, а вторая — вот эта, которую безобидной никак не назовешь. Создавалось впечатление, что дневник переписывался или Думачев заменял острые и потенциально опасные странички на более нейтральные, а при замене их недосмотрел. Ох не прост был Сергей Сергеевич Думачев, ох не прост! Боязлив и неосторожен, рассудителен и безрассуден, легко переходил от полного отчаяния к такой же восторженности и наоборот. И расчетлив он был, очень расчетлив. И то сказать, обойдись с Крикуновым так же, как с отшельником лауна, он бы, может, стал таким же.
12 ноября сорокового года
Мне кажется, что будет война. Возможно, она уже бушует наверху, ведь последние события показали неустойчивость мира. Война с финнами и японцами, антагонизмы, которые проявляются во взаимоотношениях Японии и США, Адольф Гитлер, стремящийся к господству в Европе. Не думаю, что наши вожди будут на это спокойно взирать.
В условиях новой войны миниатюризация может стать ужасным оружием, которое не задумываясь пустят в ход, чтобы добиться военного превосходства.
А над лауном снова идет снег. Я пишу эти строки и вспоминаю прошлое. Еще четыре года назад, всего четыре года назад, я был нормальным человеком, и в Оперном театре мы с Ириной слушали Лидию Русланову. Господи, как много бы я сейчас отдал за то, чтобы хоть на некоторое время вернуться назад, нормально одеться, послушать концерт или сходить в кино, выпить в буфете фужер шампанского, съесть песочное пирожное. Или посидеть в ресторане «Большой Урал» за сервированным столом, около которого мельтешат услужливые официанты. Господи! Да за отбивную я бы сейчас, не задумываясь, отдал три-четыре года своей жизни!
«Отбивную, да, — внезапно подумал Лев. — От отбивной я тоже не отказался бы». Странное дело, он еще ни разу не задумывался о еде, но сейчас, читая дневник Думачева, он вдруг представил себе подрумяненную отбивную, и чтобы с одной стороны обязательно был жареный картофель, а с другой свекла и свежие огурцы. Впрочем, можно и солененькие.
Представившаяся ему картина была так соблазнительна, что журналист облизнулся.
Он перелистал тетрадь со своими заметками, за время, проведенное здесь; записей было сделано немало. Постепенно вырисовывалась страшная и удивительная картина освоения нового мира.
В начале сорок первого, когда вопросы ускоренного метаболизма были успешно решены, жизнь в лагере постепенно вошла в обычное русло и практически ничем не отличалась от жизни на Материке, как здесь стали называть Большую землю. Собственно, название это родилось в холодных лагерях Якутии, но оно оказалось удивительно удачным и естественным образом здесь прижилось. Эксперимент шел к своему завершению, он был признан удачным, но особого практического значения в глазах власть имущих не имел. В преддверии войны стране требовался строевой лес, нефть, уголь, золото, требовалось возвести в глубине территории новые заводы, а чем могла помочь государству микроколония, расположенная на обширном, но все-таки лугу и не более? Единственное достоинство было довольно сомнительным — колония потребляла очень мало, на содержание заключенных требовались ничтожные суммы, меньше, чем на пчелиную семью, обитающую в улье.
А потом грянула война, и всем стало не до лауна.
Летом сорок первого, когда немцы рвали границы и колонны танков углублялись на территорию страны, в лауне вспыхнула странная эпидемия. Вначале у больных начинало чесаться тело и на нем появлялись красные волдыри. Волдыри вспухали и лопались, заливая тело жгучей жидкостью. Иногда все заканчивалось смертью больного. Работавшие в лагере врачи и исследователи лишь недоуменно пожимали плечами — возбудителя болезни никак не удавалось обнаружить. А потом оказалось, что совсем рядом с лагерем находилась колония реснянок, это их ядовитые выделения, разносимые ветром, оказывали такое воздействие на людей. С заболеванием справились через полгода, к тому времени немцы были уже под Москвой, а колонии поручили изготавливать радиовзрыватели Термена, прекрасно зарекомендовавшие себя в Харькове, Минске и Киеве. Микроколония делала свой вклад в будущую победу, хотя еще никто не знал о начавшейся войне.
Исследования лауна практически прекратились — на это не оставалось времени. Территория поймы была огорожена колючей проволокой, и по периметру ее поставили сторожевые вышки. Бойцы из охранения были убеждены, что охраняют подземный завод. Никому и в голову не приходило, что в густой траве скрывается такой же небольшой колючий периметр, который отгораживал Миниатюрную зону от остального мира.
Спокойная жизнь, если таковой можно назвать существование за колючей проволокой, продолжалась до лета сорок второго года, когда на микроколонию обрушилось новое бедствие — в лауне началась миграция муравьев, которых сразу же метко назвали Бичом лауна. Черные колонны обтекали лагерь, двигаясь на восток, а в самом лагере перешли на круглосуточные дежурства, специальные группы постоянно поддерживали огонь в кострах, зажженных по периметру. Отгородившись от лауна огненным кольцом, лагерь благополучно пережил страшное нашествие, даже случайных жертв было удивительно мало.
К тому времени заключенные и охрана уже не держались особняком, они образовали странный общественный конгломерат, который возглавил заключенный Сургучев Дмитрий Степанович. Охранники к тому времени сообразили, что стали заложниками режима секретности и в Большой мир никогда не вернутся. Положение, в котором они оказались, само толкало их к неестественному в обычных условиях союзу.
А потом в порядке все того же продолжающегося эксперимента в лауне была создана женская колония. Приезд женщин узники лауна встретили с энтузиазмом и нескрываемой радостью. Поскольку уголовников в этом мире практически не было, жизнь в небольшой колонии быстро нормализовалась, вскоре она уже ничем не отличалась от жизни на Материке, какой она бывает в глухих таежных поселках, еще не приобщенных ко всем прелестям современной цивилизации. Вновь прибывшие заключенные и рассказали старожилам о войне, бушующей в Большом мире.
Все изменения, случившиеся в Районе, не коснулись одного-единственного человека — Сергея Сергеевича Думачева, бежавшего из лагеря и оказавшегося в полной изоляции от цивилизации.
Думачев бродил по лауну, мучился от своего одиночества и пытался занять себя, изучая жизнь травяных джунглей.
2 июня сорок первого года
Надеюсь, что я еще не ошибаюсь в датах, но если и ошибаюсь, то это совсем несущественно. Пришло новое лето. Я в лауне уже больше года, если считать все с пребывания в лагере.
Пробую отвлечься и найти себе занятие. Кажется, я постепенно становлюсь натуралистом. Наблюдения за насекомыми я записываю в отдельный журнал. Все осложняется тем, что названий многих насекомых я не знаю, поэтому выдумываю их сам. Слава богу, в институте у нас преподавали латынь, а я оказался довольно прилежным учеником, поэтому язык знаю хорошо. Использование латыни — прекрасное упражнение для отшельника, оно тренирует ум и не дает раскиснуть окончательно, хотя за последнее время я уже не раз был в полном отчаянии от своего бедственного положения.
А между тем возможности этого малого мира воистину фантастические. Мне кажется, если бы наши умы обратили внимание на существ, живущих в лауне, это бы далеко продвинуло мир по пути технического прогресса. Я даже придумал название для новой науки — энтомеханика, наука, которая для создания новых механизмов использует наблюдения за существами из микромира. Лучшие самолеты достигают скорости в четыреста — пятьсот километров в час, если считать длину самолета в пятнадцать — двадцать метров, то в минуту самолет покрывает свою длину шестьсот или тысячу раз. А простой шмель делает это около десяти тысяч раз! Разница в скорости огромна, но люди почему-то засматриваются на птиц и не обращают внимание на шмеля. И напрасно!
Изучение муравьев обязательно приведет к созданию механизмов, которые смогут переносить грузы, в сотни раз превышающие вес и массу самого механизма, даже простое наблюдение за обычными водомерками, скользящими по поверхности водоемов, может привести к созданию машин, использующих в передвижении по воде этот хитроумный принцип.
Страна, в которую я попал помимо своей воли, полна замечательнейших открытий, они буквальным образом валяются на земле, достаточно протянуть руку и поднять их.
— Оптимист, — подумал вслух Крикунов и оторвался от дневника.
Он посмотрел в окно.
Судя по склонившему головку цветку полевой гвоздички, время приближалось к полудню. Пора было идти на обед. Этот повседневный уже устоявшийся порядок жизни раздражал Крикунова. А где-то в лауне следопыты, самовольно ушедшие в джунгли, искали людей с разбившегося вертолета. Опасная, но достойная человека работа.
Лев почувствовал, что волнуется и переживает за этих людей, хотя практически не был знаком с ними.
Глава восьмая
Максимов смотрел следопытам вслед.
Без спешки и суеты они подхватили снаряжение, деловито выпрыгнули из вертолета и растворились в зарослях, откуда доносились треск, шипение, писк, нескончаемая возня и бесконечное пение каких-то тварей.
«Это заговор, — подумал Максимов. — И мы за этот заговор еще ответим».
Несмотря на неприятности, которое обещало будущее, на душе у него было хорошо, прекрасное настроение не покидало его весь обратный путь, и даже когда он сел и к нему подбежал потный и разгневанный Гларчук, потрясая кулаками и возмущенно брызжущий слюной, хорошее настроение Максимову не изменило. Все правильно… Они сделали все как надо. В лауне своих не бросают. Единственное, что омрачало его настроение, так это невозможность самому остаться с ребятами и принять участие в поиске. Так же спокойно и даже равнодушно он выслушал брюзжание Османа Султанова и его угрозы отстранить Максимова от полетов, отдать его в хозяйственники к Нечипуренко, который сдерет с него семь шкур и пустит их на барабаны для победных реляций. Все правильно. За поступки обязательно приходится отвечать. И все-таки они все сделали правильно. Видимо, и Султанов почувствовал эту их внутреннюю правоту, потому что неожиданно махнул рукой и рекомендовал пилоту отправиться… Направление было не для слабонервных, но Максимов даже не засмеялся.
Вместо этого он прошел в общежитие, бросил шлем, который еще почему-то сжимал в руке, на тумбочку у входа и повалился одетым на постель, чувствуя, как напряжение медленно отпускает его.
Он представил, как сейчас следопыты идут по лауну с импульсниками наготове и с термитными гранатами, и ему стало легче. Всей душой он пожелал им удачи, а удача им была сейчас очень необходима, главное — вернуться с победой, ведь, как известно, победителей не судят, а если и судят, то не слишком строго — на то они и победители. И ради этого можно было поболтаться с полгодика в хозяйственном отделе, пока не забудется обман начальства и фактический угон вертолета, пока все не успокоится и его опять допустят к небу. В конце концов, и в хозяйственном отделе люди занимаются достойной работой, заботятся об удобствах и безопасности обитателей Поселка, а впереди еще ожидались два нашествия, дожди, суровая зима, до начала которой надо было обязательно соединить дома между собой пластиковыми переходами, да мало ли нужной людям работы там было. Максимов был готов на все, лишь бы ребят с упавшего вертолета спасли.
Он встал и пошел в столовую за соком.
Дверь соседской комнаты была приоткрыта.
«Работает, — подумал Максимов. — Копается в бумагах, червь книжный!» Но тут же он осудил себя. Парень занимался полезной и нужной работой, история существует, пока в мире живет хоть один человек, а население лауна постепенно разрасталось, и придет время, когда люди захотят узнать свою собственную историю, это обязательно однажды случится. И очень плохо, если эту историю придется додумывать, приукрашивать и разрисовывать. История должна быть историей, каким бы жестоким ни было прошлое, как бы неприглядно оно ни выглядело, его нельзя подмалевывать, иначе потомки вместо достоверной истории получат грубый лубок, как это уже не раз бывало.
Он осторожно толкнул дверь.
Парень действительно занимался. Только совсем не тем, что думал Максимов. Лев стоял у окна, нежно обнимая депушку, и обстоятельно целовался с ней. Судя по припухшим губам обоих, они целовались довольно долго. Девушку Максимов тоже узнал — Зоечка из отдела комплектации Совета Района. У парня губа оказалась не дура! А с виду и не скажешь!
От неловкости Максимов закашлялся. — Извините, — сказал он. — Я-то думал, он с документами работает.
И от этих глупых слов ощутил еще большую неловкость.
Нет, право, все это было замечательно. Лев Крикунов Максимову понравился с первой встречи, и ему хотелось, чтобы парень задержался в лауне, а теперь, кажется, журналист встал в Посёлке на мертвые якоря. И это Максимова не могло не радовать.
Попив холодного сока, он отправился к Нечипуренко.
Хозяйственное управление Поселка находилось в отдельном здании рядом с площадкой, заполненной коробками, контейнерами с неразборчивыми черными штампами и различными, механизмами. Дальний угол площадки занимали дугообразные опоры для монтажа пластиковых переходов. Их уже начали использовать в дело, но количество опор не убывало, что говорило о предстоящем размахе строительно-монтажных работ. Нечипуренко все делал с размахом, такая уж у него была душа, мелких объемов не принимала.
Само управление находилось в пластиковом домике. Домик был кукольным, из самых первых, что устанавливали в Поселке, когда еще не были разработаны типовые проекты. Перепланировку площадей осуществляли уже здесь, а стены дома так и остались украшены пряничками и сдобными крендельками, выдавленными еще на заводе. Поэтому дом этот в Поселке так и. называли — «Пряничком», а хозяйственников, которые в нем работали, отчего-то прозвали пирожками, быть может, за их абсолютно нестроевой вид, каким они отличались от остальных обитателей, и прежде всего — от следопытов.
Начальник хозяйственного управления был у себя, и вид у него, как обычно, был недовольным и кислым, словно Нечипуренко полдня ел столовыми ложками клюкву без сахара. В Поселке утверждали, что тот, кто сподобится увидеть улыбку на лице Нечипуренко, может считать, прикоснулся к благодати.
В кабинете начальника хозяйственного управления окна были зеркальными и работал кондиционер.
— Александр Яковлевич, — сказал Максимов. — Я к вам.
— У меня самолетов нет, — отрезал Нечипуренко. — Ты не по адресу обратился, дружок. Тебе надо на аэродром.
— Отстранил меня Султанов от полетов, — смиренно покаялся Максимов. — Я группу в лаун вывез, чтобы продолжить поиск пропавших ребят.
Нечипуренко внимательно оглядел его. — Слышал, слышал я о ваших подвигах, — буркнул он. — Ты-то зачем здесь?
— Поступаю в ваше распоряжение, — сказал Максимов. — На неопределенное время. — Подумал и добавил: — Пока гнев начальства не стихнет.
— И куда мне тебя определять? — хмыкнул хозяйственник. — В золотари, что ли?
— Можно и в золотари, — вздохнул пилот. — Но лучше что-нибудь по профилю.
— А по профилю у меня ничего нет, — без улыбки заметил Нечипуренко..
— Я же к вам со всей душой, — покривил душой Максимов, — с засученными рукавами, Александр Яковлевич. Зачем же человека трудового энтузиазма лишать?
— Энтузиасты, — кисло скривился Нечипуренко. — Все хотят лаун исследовать. И при этом хотят жить в удобстве. А Нечипуренко не Господь Бог, у него вечный дефицит рабочей силы.
— Вот и я говорю! — в тон ему подхватил Максимов. — Свежий человек пришел, его бы ознакомить с условиями труда, а вы, Александр Яковлевич, сразу же норовите его с головой макнуть в это самое… Что там золотари убирают?
— Тут до тебя Султанов звонил, — брюзгливо сказал Нечипуренко. — Сказал, что придет ко мне один романтик на работу наниматься. Приказал гнать тебя из кабинета поганой метлой.
— Куда же? — удивился Максимов.
— А я откуда знаю? — удивился и Нечипуренко. — На аэродром, наверное. Вы кто, товарищ, по специальности будете? Летчик? Вот и летайте на здоровье. А говно за вас другие разгребать будут, кому Бог крыльев не дал.
Из кабинета Нечипуренко Максимов выходил с чувством штрафника, которого перед самым боем помиловали и отправили в прежнюю часть. Обошлось! В восторженности своей он даже не обернулся. И зря. А то бы обязательно увидел редкое зрелище — улыбающегося начальника хозяйственного управления Александра Яковлевича Нечипуренко — и после этого мог смело любому сказать, что он благодать ложкой хлебал.
