Глава двадцать первая,

— А я тебе говорю, Федор Борисыч, что от них нужно избавляться. И как можно быстрее. И так эта история со Скубатиевым наделала шуму!

— А что он отмочил? — Отдохнувший и оттого доброжелательный начальник районной милиции открыл бутылку «Боржоми», налил полстакана и выпил мелкими осторожными глотками.

— Видение ему случилось в Бузулуцке. Архангел с неба спустился и говорит ему, мол, заканчивай, Рудя, свои непотребства, Бог, понимаешь, все с неба видит и за все с тебя спросит. Ну, Рудольф Константинович прибежал ночью в гостиницу, растолкал Цыцыгуню с Небабиным, водителя поднял и прямо ночью умотал в область. Я его остановить пытался, так куда там! Хватит, кричит, жизнь прожигать, надо и о душе подумать.

— А где ему видение-то было? — благодушно поинтересовался Дыряев. — Если у Клавдиного дома, то он на Центуриона нарвался. Он в ту ночь к ней бегал.

— Из пионерлагеря? — не поверил Пригода. — За пятнадцать верст?

Дыряев хитро улыбнулся в усы.

— Вот потому Клавка к нему и потянулась. Ты, Митрофан Николаич, только помады с пудрами дарить горазд, а чтобы по темноте да пятнадцать верст на своих двоих отмахать, это тебе и в голову не пришло бы.

— Какая помада? Какие пудры? — гневно порозовел первый секретарь. — Ты, Федор, эти намеки брось. Нечего, понимаешь, бросать тень на руководящего работника района. Я к Клавдии Ивановне всегда относился как к товарищу по работе!

— Как же, как же, — снова засмеялся Дыряев — Помню я, как ты в прошлом году медаль ей на грудь вешал, Руки тряслись, как у лесника Дисамова. Да ты, Митрофан Николаевич, не тушуйся, я про все это, как говорится, с белой завистью говорю. Выдающийся бюст у твоей секретарши, это надо честно признать.

— Я вас попрошу! — петушком вскинулся Пригода. — Не забывайтесь, товарищ подполковник! Не в пивной, понимаете ли!

Он схватил бутылку, отхлебнул прямо из горлышка и сел в кресло. По круглому лицу его гуляли красные пятна.

— Отвлеклись, значит, и хватит, — сказал он. — Бог с ней, с Клавдией, поздно мне уже на баб заглядываться, да и Аглая, понимаешь, вполне покалечить может. Насмотрелась, значит, бразильских сериалов. Давай, Федор Борисыч, к нашим баранам вернемся.

Он схватил со стола какой-то казенный циркуляр и принялся им обмахиваться.

— Надо нам с этими римлянами расставаться, — жарко выдохнул он. — Скубатиев, понимаешь, это еще семечки. Мне из области первый звонил. У него, понимаешь, сестра в Лифановке. Совсем рядом. То ли от нее пошло, то ли разведка первому доложила, только он меня, понимаешь, прямо спросил. Что ты там, говорит, Митрофан Николаевич, у себя в районе древних греков развел? Я ему, значит, рублю по-партийному прямо: нет у нас в районе никаких древних греков. И заметь, Федор Борисович, чистую правду сказал — нет у нас в районе древних греков. Ни одного не имеется, хоть весь район протруси. А кто у тебя с ножиками по Бузулуцку бегает? — спрашивает первый. Студенты из стройотряда — отвечаю. Начитались, говорю, про хоббитов и эльфов, мечей настругали и чудят, понимаешь.

Федор Борисович довольно засмеялся. Истории о толкиенутых он уже слышал на коллегиях и совещаниях, да и в прессе о них не раз писалось, и тут эта история как нельзя кстати пришлась. Бегают по Бузулуцку студентики с бутафорскими мечами и в белых хламидах, а что ты со студентов возьмешь? Свободное племя!

— Смеешься? — по-своему понял начальника милиции Пригода. — А мне, понимаешь, не до смеха. Мало что Скубатиев двинулся, тут еще неизвестные информаторы объявились. Стучать в область начали, доброхоты хреновы! Пришлют комиссию и — суши весла! Тебе, Федя, один черт скоро на пенсию идти, а мне еще до нее трудиться и трудиться! Нет, Федор Борисович, думай. Думай, дорогой! У тебя фуражка на голове, погоны на плечах, личный состав вооружен, тебе и карты в руки. Мужики они, конечно, правильные, дисциплину блюдут, ворье поприжали, хулиганам окорот дали. Но своя рубашка, понимаешь, она ближе к телу! Избавляться нам от них надо, пока, товарищ начальник, от нас не избавились. Жили мы без них раньше, и, надо сказать, неплохо жили… — Митрофан Николаевич подошел к окну и задумчиво побарабанил пальцами по подоконнику.

На подоконнике зеленели осиротевшие без секретарши Клавочки кактусы.

— Баню они мировую поставили, — сказал Пригода, не оборачиваясь.

— Термы, — поправил Дыряев.

— Нехай термы! — легко согласился первый секретарь. — Только вот понаедут, понимаешь, комиссии, объясняй им потом, почему фондовые материалы на баню истратили.

— Ну а вы что предлагаете? — перешел с начальством на «вы» подполковник Дыряев. — Вывезти их из района?

Или из АКСов на яру пострелять, и пусть себе плывут в сторону Калача? Так что ли? А патроны на учебные стрельбы списать.

Пригода страдальчески сморщился.

— Да не знаю я, Федя, — признался он. — Не знаю я, как нам от них, понимаешь, избавиться. Только мы с тобой, Феденька, не Дисамовы, грянет гром, а креститься некогда будет!

Именно в то время, когда первый секретарь Бузулуцкого райкома партии Митрофан Николаевич Двигун советовался в своем кабинете с начальником районной милиции, Гней Плиний Кнехт сменялся с суточного дежурства и еще не освободился от доспехов. Носить их Плиний Кнехт не умел, поэтому был похож в своем одеянии на железную куклу. Меч неприлично топорщился вперед, но Плиний Кнехт, не обращая внимания на беспорядок в одеяниях, что-то чертил на листке, косо выдранном из школьной тетрадки.

— Здесь оружейка, здесь вот — мешки кожаные с сестерциями. Казначей на них каждый день печати проверяет. Обычно он это делает с утра, при смене дежурства. Поэтому, когда мы казну хапнем, надо будет сразу когти рвать. Я уже узнавал, у их за кражи, как у китайцев, сразу руки рубят. Хрясть — и ты уже инвалид труда!

Ромул Луций с сомнением оглядел свои руки. Чистотой они не блистали, но были привычными, а главное — родными.

— А на хрен нам эти сестерции? — спросил он. — И потом, врешь ты все, Плиний! Помнишь, как мы медные котлы сперли? Что же нам с тобой тогда руки не отрубили?

— Мы с тобой тогда вроде как курс молодого бойца проходили, — процедил Кнехт. — А салагам у них руки не рубят, у них салаг… — Он снова склонился над криво вычерченной схемкой. — Смотри сюда! Я заступаю в караул, понял? Ты приходишь к двенадцати. В полночь, как вампир, понял? — Он коротко и нервно хохотнул. — Не боись, Рома! Напарника моего мы резать не будем, напарник мой к тому времени мирно спать будет. Я ему снотворного в вино подмешаю. Ты заходишь в оружейку, понял? Берешь мешки с сестерциями, а я стою на атасе. Ты выходишь, и мы делаем ноги. К утру, когда они нас хватятся, мы уже в Царицыне будем, понял? Там у меня доцент знакомый есть, он поможет нам эти сестерции барыгам антикварным пихануть. И — гуляй, Вася, пей пиво на солнечном побережье Черного моря! «О море в Гаграх! — пропел Кнехт, кривляясь. — О пальмы в Гаграх!» Дамочек длинноногих любить будем, Рома, шашлычки и сациви «Хванчкарой» запивать будем! Любишь «Хванчкару»?

— Не знаю, — сказал Ромул Луций. — Я дальше Бузулуцка ни разу не бывал. А здесь у нас, сам знаешь, кроме самогона, наливок да бормотухи, отродясь ничего не было.

— Полюбишь! — горячо заверил Плиний Кнехт. — Мы еще увидим небо в алмазах, Рома!

— Чего ты ко мне с этим Ромой привязался? — неожиданно обиделся Ромул Луций. — Юрой меня зовут.

Юрий Николаевич Севырин я, а не Рома. Тьфу, блин, кличка какая-то собачья, а не имя!

Кнехт засмеялся — гаденько и тонко.

— Сам выбирал, — заметил он. — У собак имен нет, у них, как у зеков, одни клички.

Упоминание о зеках бодрости бывшему Юрию Севырину, ставшему в легионе Ромулом Луцием, не прибавило.

— Повяжут нас, — поделился он с Кнехтом сомнениями. — Если не римляне, так менты повяжут. Они с римлянами заодно. Чувствую я, блин, что нам эти сестерции боком выйдут. Может, ну их на хрен? Не были мы богатыми, нечего и привыкать.

Кнехт выпятил нижнюю губу и презрительно оглядел товарища.

— Дрейфишь, братила? Тогда я сам бабки возьму! В одного!

Севырин заколебался. По природе он был «бакланом», обычным уличным хулиганом, могущим, а главное — любящим подраться после хорошей выпивки. Шпанское счастье улыбалось ему не всегда — иногда бил он, но чаще в драке доставалось именно ему. К общественно-полезному труду Севырина школа не приучила по причине того, что большая часть учебного времени пришлась на школьные коридоры. По лености своей Севырин ни на одной работе дольше аванса не задерживался, поэтому пятьдесят рублей были той предельной суммой, которую Севырин когда-то держал в руках.

Предложение Коровина пугало Севырина и манило. Пугало оно тем, что воровать намеревались не комбикорм со свинарника, что в случае поимки запросто могли оттяпать руку, а не условный срок дать. Вместе с тем предложение было заманчивым: Гагры, девочки, неведомая «Хванчкара», море, которого Севырин не видел ни разу в жизни. Дух захватывало от открывающихся перспектив!

— Ты в долю идешь? — спросил искуситель. — Или мне на тебя не рассчитывать?

Ромул Луций, еще вчера бывший деревенским хулиганом Юркой Севыриным, громко глотнул слюну.

— А этот твой доцент… он нас не наколет?

— Дело верное, — уверил Коровин. — Мы с этим доцентом в одной зоне парились, он за взятку, а я за кражу из киоска. Не дрейфь, Ромуля, все будет путем!

— Юрой меня зовут, — поправил Ромул Луций.

— Рома твоя кликуха, — поправил Плиний Кнехт. — Привыкай, братила, в воровское братство вступаешь!