Глава двадцатая,

Поборолись, постреляли, пометали диски да копья, с грехом пополам одолели короткие и длинные дистанции, выяснили сильнейших и хитрейших. Полный спортивных баталий день подходил к концу. Оставалось еще сыграть футбольный матч, раздать медали да отпраздновать победы и обмыть, как говорится, поражения. Но прав, прав был основатель Олимпийского движения Пьер Кубэртен: важны были не победы, важно было само участие в Играх, ведь всем известно, что в них всегда побеждает дружба.

Так оно и было до футбольного матча. Спонтанное выступление сержанта Семушкина было не в счет. Не просто дебоширил ведь, за друга заступался.

В футбольном матче милиционеры твердо рассчитывали на победу. Равных в Бузулуцком районе им не было, к тому же на воротах у них стоял сухой вратарь, все тот же Семушкин, который на мяч бросался как лев, а на выходах ему вообще не было равных: там, где другим надо было выпрыгивать изо всех сил, Семушкину достаточно было поднять руки.

Римляне правила уже знали и некоторый опыт обращения с мячом имели. Тренером у них был учитель физкультуры бузулуцкой средней школы Валентин Крысанов, заядлый трезвенник и фанат мяча и шайбы, который в свои тридцать пять лет не гнушался погонять мяч или побросать шайбу даже с учениками младших классов, вступая с ними в порой разгоравшиеся на поле и площадке споры, за что получил среди учащихся прозвище Жила. А может быть, это прозвище Валентин заслужил за свою неутомимость на поле и азарт в игре.

Игра только началась, и сразу же стало ясно, что милиционеры напрасно надеются на победу над иностранной командой. «Скуадра Адзурра» техникой не блистала, но воля к победе компенсировала технические огрехи игроков. Едва начался первый тайм, как римляне получили право на штрафной. Муций Невий мощным ударом со своей половины поля открыл счет, и хваленому Семушкину пришлось доставать мяч из сетки. Еще через двадцать минут бестолковой, но азартной беготни по полю юркому и низкорослому дежурному отдела милиции рыжеволосому Василию Короткову удалось забить ответный мяч. В конце матча Муций Невий пушечным ударом мяча в голову отправил в нокаут судившего матч Валентина Крысанова. Игру пришлось прервать, так как другого специалиста не было. Муций переживал случившееся, словно случайно зарезал родную мать. Его утешали всей командой, но тут судья очнулся, и через некоторое время матч продолжился. Удивительное дело, после кратковременной потери сознания Валентин Крысанов начал бегать значительно медленнее, и это сразу же сказалось на темпе игры. Казалось, что игроки обеих команд подстраиваются к потерявшему прыть арбитру. В вялых стычках подковали Гнея Квина Муса, снесли в районе центрального круга младшего лейтенанта Акимочкина, но первый тайм закончился все-таки с ничейным результатом.

В начале второго тайма один из римлян не выдержал и схватил мяч руками, пытаясь занести его в ворота. За ним долго гонялись, пытаясь отнять мяч, отчего игра приобрела сходство с регби. Наконец мяч отобрали, и Валентин Крысанов назначил штрафной, который капитан Соловьев мощно забил на середину Дона. Пока вылавливали мяч, пока его сушили, некоторые игроки освежились вишневой настойкой. После этого игра потеряла стройность и осмысленность. Кончилось тем, что Муций Невий мощным ударом забил Семочкину второй мяч. Но неугомонный Вася Коротков в самом конце забил ответный, и матч закончился боевой ничьей, к удовольствию римлян и смущению милицейской команды.

Игра закончилась ближе к вечеру, когда над рекой поплыл сизый туман и хмуро заухали в камышах затона выпи. На спокойной донской воде расходились многочисленные круги от играющей рыбы, над водой зазвенели, затачивая свои жала, бесчисленные комары, которые подбадривали друг друга, еще не решаясь напасть на закончивших состязаться спортсменов, плещущихся вдоль берега с веселыми возгласами и солеными шутками.

С наступившими сумерками разгорелись меж корпусов пионерлагеря костры, потянуло дымом и шашлыками, а еще через некоторое время от песчаного берега тихого Дона донеслась грустная и протяжная песня, в которой тоска легионеров по утраченной родине переплелась с мечтой бузулуцких милиционеров о загадочной загранице, которой они никогда в жизни не видели и скорее всего не увидят, так как каждый из них давал подписку о хранении служебной и государственной тайны, а следовательно, был невыездной.

По мягким голосам было слышно, что поют кацапы, а подпевают им и римляне, и казаки.

— Ну, что мне с ним делать? — думал вслух начальник районной милиции, прислушиваясь к песне. — Ох, Семушкин…

— Да выпори ты его, и все дела, — предложил Птолемей Прист.

— Скажешь тоже — выпори! — возразил Федор Борисович. — У нас, Квинтыч, телесные наказания запрещены. У нас за это по головке не погладят!

Центурион подумал.

— Тогда давай я его выпорю, — снова предложил он. — Моим ликторам только мигни! И ты чист, я ведь порол, а ты ж и не знал про это!

Гладышев переводил все с тонкой усмешкой на губах.

— Чего щеришься? — обрушился на него начальник милиции. — Это тебе не бюсты из гипса лепить. Людьми руководить — не лаптем щи хлебать! Тут, как говорится, семь раз отмерь, один хрен криво получится!

— Так сказать ликторам? — снова спросил Птолемей Прист. — Я от себя прикажу, все будет нормально. Федор Борисович Дыряев подумал.

— А прикажи! — согласился он неожиданно. — Пусть, стервец, за все свои грехи ответит. А то выговора ему как гусю речка, отряхнется — и сух!

Птолемей Прист поднялся на ноги, открыл дверь медпункта и зычно позвал корникулярия Феста. В ожидании корникулярия все молчали, но каждый в это молчание вкладывал свой тайный смысл.

А над Доном стелился белесый ползучий туман, чавкало в камышах обнаглевшее сазанье, звенели в высоте, ожидая своего пиршественного часа, ненасытные комары, и лягушки, словно оперные певцы, уже пробовали голоса, готовясь к бесконечным ночным ариям. Сияла в небесах полная луна, в далекой деревушке по ту сторону Дона лениво брехали собаки, и Бог щедро солил крупной звездной солью потемневшие уже небеса.

Лейтенант милиции Валера Абросимов, окончивший в прошлом году Астраханскую среднюю школу милиции и направленный в Бузулуцк по распределению, был влюблен в Леночку Широкову уже полгода. Дважды он делал ей предложение, но Леночка только смеялась и взаимностью на лейтенантскую любовь не отвечала. Узнав, что Леночка тайно встречается с итальянским донжуаном по кличке Челентано, Абросимов почернел от ревности. Сейчас, перебрав настойки, а может быть, и более крепких напитков, Валера Абросимов бродил среди корпусов, гневно раздувая черные казачьи усики, и искал Гнея Квина Муса:

— Где этот итальянский козел? Я ему пасть порву! Мало ему разведенок, нет, сволота, к порядочным девочкам клинья бьет! Где этот сучок?

Сидящие у костров пожимали плечами и с усмешками смотрели лейтенанту вслед. Ясный перец, Гнея Квина Муса следовало искать не у костров, а в Бузулуцке, у дома Широковых. Что ему делать вечером в лагере с амикусами вдали от той, чьим пылким мираторисом он был.

Но товарищи ошибались. В этот вечер Гней Квин Мус полулежал на берегу в ожидании, когда зазвенит колокольчик на донке и возвестит, что очередной подлещик или сазан глупо соблазнится на нехитрую наживку из дождевого червя. Колокольчики на донках молчали, и Гней Квин Мус сладостно мечтал о сероглазой и длиннобедрой Леночке Широковой.

И привиделось Гнею, что они с Леночкой входят в храм с пузатым желтым куполом. Леночка в белом платье до пят и в белой же шляпке, а он, Гней Мус, в начищенных до блеска доспехах и в медном, сверкающем, как солнце, шлеме. Вот идут они по ступенях, а с обеих сторон стоят улыбающиеся легионеры. Стоп, легионеры стоят с лравой стороны, а с левой стоят сплошь милиционеры в своих парадных мундирах, при белых рубашках и в начищенных сапогах. Идут они с Леночкой, глядя в глаза друг другу, а у входа в бузулуцкий храм стоит ихний жрец в малиново-золотых одеждах, а рядом со жрецом мать и отец Леночки, и с ними его, Гнея Муса, посаженный отец Птолемей Прист. Улыбаясь, они ожидают брачующейся пары. И в это время легионеры с милиционерами начинают реветь свадебный римский крик:

— Талассию! Талассию!

Гней Квин Мус открыл глаза и с удивлением обнаружил, что лежит на берегу Дона. «Задремал, — с огорчением подумал легионер. — А жаль, сон был таким сладким!»

От пионерлагеря снова закричали:

— Калашников! Калашников, твою мать! Иди быстрее, тебя Федор Борисович ищет!

— Сон! — окончательно уверился Гней Мус, но разочарование и огорчение, постигшее его, тут же улетучились: от воды послышался прерывистый звон колокольчика донки. Гней Мус торопливо вскочил и азартно принялся выбирать лесу, на другом конце которой упруго сопротивлялась попавшая на крючок рыбина.

А над потемневшим Доном, в плесах которого купалась желтолицая Луна, плавно и спокойно катилась песня:

И по хрипловатым простецким голосам было слышно что поют песню казаки, а подтягивают им и кацапы, и римские легионеры.