Сергеев знал, что Настя умеет слушать.

Это было врожденное качество – слушать, не перебивать, не пытаться вставлять контраргументы или замечания. Прекрасное качество. Оно было бы бесценным для исповедника или следователя – с теми, кто умеет так вовремя помолчать, люди обычно особенно откровенны.

Нельзя рассказать историю жизни за полчаса. И за час – нельзя. Биографию изложить – можно, а вот что-либо объяснить так, чтобы собеседник не зафиксировал факты, а тебя понял…

Сергеев в жизни так много не говорил. И так о многом – тоже не доводилось.

Он прикуривал сигарету за сигаретой, и пепельница была полна. Еще они выпили две бутылки вина, и официант, повинуясь повороту ее головы и едва заметному жесту, принес третью, а разговору конца и края не было видно.

Настя кивала. Иногда, но только тогда, когда течение беседы этого ТРЕБОВАЛО, вставляла несколько слов. Исповедь? Сергеев не мог бы назвать это исповедью. Исповедь подразумевает покаяние, а Михаил каяться не собирался. Грехов было много – не искупить, но вот жалеть о сделанном… Нет, кое о чем приходилось жалеть, но, доведись Умке снова оказаться перед тем же выбором, и он бы ничего не стал менять. Делай, что должно…

Ресторан за время их разговора несколько раз пустел, но потом опять наполнялся – оголодавшие гуляки ехали сюда со всего города, привлеченные мастерством повара и изысканной обстановкой. Их тени скользили за водяной завесой, голоса исчезали в шелесте струй. Когда время перевалило за четыре утра, Настя встала и едва заметно потянулась, таким кошачьим грациозным движением, которое, как казалось Михаилу, недоступно человеческому телу.

Взмах руки – водяная завеса исчезла, как не бывало, и они увидели, что ресторан практически пуст, только два кабинета по-прежнему перекрывали искусственные водопады, а в остальных уже успели перестелить скатерти.

– Поедем домой, – предложила она, забирая со стола сумочку. – Положите-ка ко мне в машину виноград, немного сыра и еще две бутылки вина, – попросила она поспешно подскочившего метрдотеля. – Все – ко мне на счет. Да, и припишите к счету 20 процентов на чай.

Метр с достоинством поклонился, но по всему было видно, что он очень доволен.

– Ты заставляешь меня чувствовать себя альфонсом, – сказал негромко Сергеев, помогая Анастасии набросить на плечи легкое летнее пальто.

– Это ресторан наполовину принадлежит моему отцу, – она улыбнулась. – В этом городе почти все принадлежит моему отцу – или наполовину, или полностью. Так что я платила в семейный бюджет, милый. Сядешь за руль? Я, кажется, немножко перепила…

– Конечно, – согласился Михаил. – Скажи, Настенька, а Калмыков тоже принадлежит твоему отцу?

В ответ он получил насмешливый взгляд и кивок головы.

– Ты сомневался? Принадлежит. По крайней мере – наполовину. Остальное – папиным коллегам.

Слышать о том, что не Совет Олигархов принадлежит всесильному Борису Калмыкову, а Калмыков – членам Совета, было странно, но не удивительно.

Сергеев привык, что вещи оказываются совсем не тем, чем кажутся на первый взгляд. Калмыков и его СМЕРШ, наводящий ужас на любых «свидомых» так же, как Безпэка Шалая на всех, кто имел несчастье симпатизировать Восточной республике, был лицом зависимым. Стоящий за его спиной Совет Олигархов от грязной работы дистанцировался, да и правильно делал. Калмыков же – умный, жадный, жестокий и совершенно беспринципный – грязи не чурался и как ширма подходил на все сто процентов. Слушая его пламенные речи, и подумать было нельзя, что сей трибун, борец с украинским национализмом мог бы с такой же страстью защищать и противоположную сторону. А ведь мог. В свое время Сергеев вдосталь нагляделся на управляемых, и знал, что такой вид политиков универсален – надо только правильно сформулировать предложение, от которого они не смогут отказаться. То есть – назвать сумму.

Машина с распахнутыми дверцами уже ждала их у входа. Михаил помог Насте усесться на месте пассажира, а сам сел за руль, сунув в ладонь кар-боя несколько мелких купюр.

Город по-прежнему не спал. Машины, люди, горящие витрины работающих всю ночь магазинов. На повороте возле «Премьер Паласа» даже образовалась небольшая пробка.

– Едем домой? – спросил Сергеев.

– Давай прокатимся, – попросила она. – Ты не устал, Миша?

Он покачал головой.

– Давай, не спеша, на Кольцевую. И постоим на площадке, посмотрим на город.

– Давай, – согласился Умка, – выруливая на один из Радиусов.

Радиусами здесь называли прорезавшие город скоростные куски, ведущие на Большую Кольцевую – трассу, опоясывающую Донецк. В рабочие дни Радиусы и Кольцо были единственной возможностью попасть в разные части столицы. Журналисты писали, что все сооружение – надо сказать, действительно грандиозное, восьмиполосное, с десятками сложных многоуровневых развязок – обошлось Донецку в сумму большую, чем три годовых бюджета Конфедерации. Официального подтверждения от властей Восточной республики не последовало, зато последовал ряд уничижительных статей в прессе конфедератов, полных разного рода измышлений и рассказов о начавшемся недавно строительстве автобана Черновцы – Стрый. К успехам друг друга две части бывшей единой и неделимой относились ревниво и без игры в доброжелательность.

– Опусти верх, пока не холодно… – сказала Настя. – Последние теплые дни. Как жаль, что кончается «бабье лето». Я, наверное, уеду, когда начнутся дожди…

Повинуясь нажатию кнопки, крыша «Мерседеса» сложилась и ушла в багажник. Вечер действительно был теплым, в кокпит не задувало, но Настя поежилась и запахнула свое летнее пальто.

– Значит, ты опять вернешься? – спросила она.

Сергеев не ответил. Ответа, после всего сказанного, не требовалось.

– Тебе же за пятьдесят, Сергеев.

– Я знаю.

– Я не напоминаю тебе о разнице в возрасте, – произнесла она примирительно.

Михаил пожал плечами.

– Она есть. И я об этом помню.

– Мне все равно сколько тебе лет, Миша. Но тебе не должно быть наплевать. Сколько еще ты выбросишь из жизни? Год? Два? Пять? Сколько еще продержится твоя непризнанная республика? Вас же нет, Сергеев! Вас же ни для кого нет!

– Я есть, – возразил он. – И все остальные есть. И ты об этом знаешь.

– Что толку жертвовать собой ради того, у чего нет будущего? – спросила она жестко. – Если у нас будет ребенок через год, то у тебя еще есть шанс увидеть внуков. Если ты подождешь еще пять лет, то такого шанса может не быть. Время уходит, Миша. Не у меня – я еще молода и могу подождать. У тебя. Оно утекает, и каждый твой день, прожитый за колючей проволокой – это день, отобранный у нормальной жизни. Ты это понимаешь? Неужели ты не хочешь услышать, как твой ребенок назовет тебя папой? Никого не хочешь оставить на свете после себя?

Эстакада, по которой проходил Радиус, поднялась высоко над землей, над крышами одного из старых спальных районов, который за последний год перестроили почти наполовину, превращая неухоженные кварталы во вполне приличные жилые. Огни фонарей теснились внизу, прямо около могучих опор, и рвалась вверх «свечка» строящегося бизнес-центра.

Здесь, в отдалении от клубов и казино, машин было меньше. Сергеев вел четырехсотсильный «Мерседес» по практически пустому шоссе со скоростью в 60 километров в час, борясь с соблазном набрать скорость. Ему хотелось, чтобы в кровь хлынул адреналин, чтобы опасность слететь с высокого, почти пятидесятиметрового путепровода, заставила его по-другому отнестись к словам Насти…

Но мотор не ревел, а урчал, и хищное серебристое тело спортивной машины не летело, а неспешно раздвигало ночной воздух, уже отдающий палой листвой и осенним холодком.

Она помолчала.

– В принципе, я знаю ответ. Но все еще надеюсь, что однажды он изменится.

– Я не могу тебе этого пообещать, – сказал Сергеев негромко. – Хотел бы, но не могу. Не люблю врать.

– Я знаю.

– Я с первых дней там, Настенька, с самых первых дней. Когда-то я помог уцелевшим выжить, теперь помогаю выживать.

– Для чего? – спросила она спокойным, мерным голосом, но Сергеев расслышал в нем хорошо скрываемые нотки раздражения и недовольства. – Ты помогаешь им выжить, чтобы они подольше мучились? Разве это жизнь? Это просто отсрочка смертной казни! Я видела фильмы, фотографии… Я могу считаться экспертом по Зоне Совместного Влияния! Там нельзя жить!

– Это не так, – мягко возразил он. – Поверь, хотя в реальности все обстоит еще хуже, чем на фото или на видео, но там можно жить. Трудно, но можно. Очень тяжело, но зато без Совета Олигархов или Сейма и Думы. Тебе не понять, девочка моя…

– Нет такой вещи, которую я не могу понять, – прочеканила она, и металл, прозвучавший в ее голосе, моментально напомнил Сергееву о том, чья она дочь. – Но понять и принять – это разные вещи, милый мой!

«Вот какая она, – подумал Умка. – Кротость, терпение, понимание… Характер проявился в один момент. Гнев – сильное чувство, и его не спрячешь под гримом».

Он свернул направо, вырулил на Кольцо, и машина поплыла над городом, который отсюда представлялся огромной чашей, заполненной огнями. Ближе к краям в чаше появлялись темные пятна – строящиеся или реконструируемые районы, но центр сверкал и переливался так, что больно было смотреть.

Оба молчали до того момента, как Сергеев не припарковал кабриолет на смотровой площадке, совершенно пустой по случаю позднего времени. У парапета особенно остро чувствовалось, что ранняя осень доживает последние дни. Ветерок, прилетевший с севера, был стылым и сырым. Настя прижалась к плечу Умки, и тот прикрыл ее пиджаком. Удивительно, но от ее тела исходило легкое, но ощутимое тепло и Сергеев даже слышал, как бьется ее сердце – словно он прижал к груди нездешнюю, хрупкую птицу.

Это было так хорошо – стоять над городом, глядя на хоровод огней, молчать и согревать друг друга, что Михаил на какой-то момент забыл обо всем остальном. Исчезло все, осталось только чувство нежности, от которого замирало внутри, да ощущение скорой утраты.

– У меня был разговор с папой, – произнесла она внезапно, и молчание, соединявшее их последние несколько минут, рассыпалось на слова с легким хрустальным звоном. – Знаешь, что бы о нем не говорили, у меня с отцом никогда не было плохих отношений… Он не спрашивал о тебе, хотя, я думаю, что все давно знает…

Сергеев кивнул.

– Он спрашивал о моих планах. О том, как я представляю себе дальнейшую работу в компании. Не хочу ли я продолжить учебу в Лондонской Школе Бизнеса? Говорил, что купил сеть отелей в Европе, и хочет, чтобы я занималась развитием. Хороший такой был разговор, отцовский, правильный…

Она подняла на Умку свои огромные глазищи и словно заглянула к нему в душу.

– Но на самом-то деле он интересовался одним: как долго я буду ходить кругами по Донецку и ждать, что ты позвонишь?

– А ты ждешь? – спросил Сергеев.

– Уже не знаю, – ответила Настя, чуть подумав. – Еще вчера я бы сказала – да. А сегодня… Я знаю только одну девушку, которая ждала несбыточного – и дождалась. Ее звали Ассоль, и все это придумал Грин. Я не хочу ждать вечно, Миша. Но я не могу не ждать тебя.

– Ты решила уехать?

– Я решила просто жить дальше. Если ты позвонишь, я всегда отвечу на звонок. Где бы я не была.

– Но только ответишь на звонок?

– Не будь глупым, – сказала она мягко и уткнулась носом к нему в шею. – Если я буду в городе, то обязательно приеду.

Она помолчала и добавила:

– Но если меня не будет – не обессудь.

– Я понимаю…

– У меня только одна жизнь, Мишенька. И я обязана ее строить, несмотря на любовь, тоску и прочие девичьи радости. Потому что другой жизни у меня не будет. И мы будем встречаться, если такой шанс нам даст случай… А если не даст, значит, я буду о тебе вспоминать… Тепло вспоминать, поверь.

По Кольцу за их спинами с задорным свистом промчались несколько автомобилей, оставив за собой угасающие звуки какой-то танцевальной мелодии. На город катилось утро, и молодежь спешила дожечь ночь до конца.

– Но если ты решишь, что для других уже сделал достаточно, – продолжила Настя, – что пришло время сделать хоть что-то не для всех, а для той, кто тебя любит – скажи мне об этом. И я обещаю, что чем бы я не была занята, кому бы я что не пообещала, какие бы обязанности не возложил на меня папа – я брошу все и приеду. Чтобы родить тебе ребенка, чтобы быть рядом с тобой, пока мы будем стареть…

– Пока я буду стареть, – поправил ее Сергеев. – Тебе еще предстоит взрослеть. А стареть – это оставь мне, Настенька.

Город, лежащий перед ними, просыпался, еще не заснув. Одни огни гасли, а другие зажигались, бежали по магистралям пунктиры вышедших из парков трамваев, моргали фарами крошечные, если глядеть с Кольца, машинки…

– Но за то, что ты сказала мне сейчас, – произнес Сергеев, с ужасом ощущая, что у него подрагивает голос, – спасибо. За всю мою жизнь мне никто такого не говорил. Мать с отцом, наверное, могли бы сказать, но не успели. А потом… Потом мне никто такого не говорил. Знаешь, это так важно… Важно знать, что у тебя есть куда вернуться. Что кто-то тебя ждет…

– Так ты вернешься? Навсегда? – спросила Настя с надеждой.

– Я бы очень хотел пообещать это тебе, Настенька… Очень бы хотел.

– Так пообещай.

– Не могу.

– Почему? Если ты сам этого хочешь – тогда почему?

– Потому, что я не уверен, что исполню обещание.

– Ну, зачем, зачем ты всегда говоришь правду? – выдохнула она. – Ну, что тебе стоило солгать?

Сергеев обнял ее еще крепче, прижал к груди, и качнул несколько раз, как качают засыпающего ребенка.

– Когда-нибудь я обязательно позвоню, – сказал он. – И мне будет достаточно услышать в трубке твой голос. А больше… Прости, но большего я обещать не могу…

Проход на крышу обнаружился сразу. Сергеев без труда нашел лестницу по кровавому следу, оставленному Мангустом. Куратор на бегу сумел перетянуть чем-то кисть, потому что на бетонных ступенях крови было гораздо меньше.

Крыша оказалось огромной. Конечно, меньше футбольного поля, но не намного, и снега на ней скопилось почти по колено. Скопилось бы больше, но ветер, трамбовавший снежок в плотную, скрипящую субстанцию, сдувал все лишнее вниз, облизывая низкие бортики по периметру. Сергеев осторожно, словно спящего, посадил Молчуна у двери и запахнул на нем куртку, снятую с убитого. Куртка была прострелена в нескольких местах, перепачкана, из дырок лез наружу синтепон, но это было лучше, чем ничего. Молчун уселся, поерзал, устраиваясь поудобнее, и замер, уткнув взгляд перед собой. Он не повернул головы даже тогда, когда на крышу вывалились Вадим с Ириной – словно его здесь не было. От чувства бессилия Умка едва не заскрежетал зубами.

– Я скоро, – сказал он, и погладил мальчишку по щеке. – Посиди пока здесь, Молчун. Хорошо?

Молчун не ответил. Сергеев даже не знал, слышит ли он его.

От двери следы ног Мангуста и красные мазки на белоснежной поверхности уходили прямо, за огромную надстройку, и Умка вместе с Ириной побежал по ним, оставив Вадима рядом с Молчуном. Коммандос уже не мог держать темп, и если бы не Ира, подставившая ему плечо, упал бы еще на лестнице.

Утрамбованный ветрами до твердости приливного песка снег скрипел под ногами. Они обогнули массивный куб надстройки и, метрах в тридцати, увидели куратора, стоящего на самом краю крыши.

Андрей Алексеевич баюкал на груди искалеченную руку, и, судя по ранению, ему должно было быть очень больно. Но сказывалась выучка, колоссальная сила воли и боевая злость – никаких гримас боли, стонов, скрежета зубовного, ничего кроме нездоровой бледности, разлившейся по его высохшему лицу. Даже фирменная мангустовская ухмылочка осталась на месте. А ведь в нем сидела, как минимум, одна пуля – Сергеев четко слышал звук попадания во время схватки.

– Стой, где стоишь! – крикнул куратор, обращаясь к Умке.

Ирину, уже успевшую взять его на прицел, Мангуст демонстративно игнорировал.

Несмотря на окрик, Сергеев продолжал движение, разве что сбавил темп, но через несколько шагов остановился.

Бежать необходимости не было. За спиной наставника открывалась пропасть в несколько десятков метров глубиной, выход перекрывали они с Ириной, а летать Мангуст не умел – это Михаил знал достоверно.

– Я пришел убить тебя, Андрей Алексеевич! – крикнул Сергеев.

– У тебя почти получилось! – куратор отнял покалеченную руку от груди и показал им искореженное предплечье, перетянутое ремнем. – Но не до конца! Я вырастил классного бойца, но мною ты не стал, Миша!

Сергееву казалось, что внутри здания работают огромные вентиляционные системы – крыша, покрытая многотонной массой снега, едва заметно вибрировала. Эта вибрация наполняла воздух вокруг стоящих на кровле людей, передавалась костям, и даже ствол автомата у Умки в руках едва заметно дрожал.

– Зачем ты встрял в это дело, Миша? – спросил Мангуст и закашлялся. Изо рта у него веером полетели капли крови, и Сергеев понял, куда попал, стреляя ему вслед. – Почему ты всю жизнь мешаешь тем, кто тебя воспитал?

– Ты же сам говорил – я бракованный экземпляр!

– Ах, да… – наставник поднял бровь и голый его череп с одной стороны пошел морщинами. – Ты – бракованный экземпляр! Я – сосредоточие мирового зла! Я виноват во всем! В гибели твоих друзей! В смерти твоей женщины! Даже в крахе целой страны – тоже я виноват! Ты забыл, как я спасал твою задницу! Ты забыл, что я был для тебя мамой и папой! Ты поверил Сашке Кручинину, который только и делал, что пил последние годы перед смертью! И пил на пенсию, которую я для него выхлопотал у новой власти! Я – демон! Главный враг твоей жизни! Так?

– Так!

– А если я скажу, что не делал того, в чем ты меня обвиняешь? Не делал! Да, задумывал! Да, намеревался! Да, хотел! Но не сделал, потому что не успел! Потому что с такими правителями, как были в твоей стране, не надо никаких врагов! Ты же сам писал доклады, Умка! Помнишь свои доклады? Что ты писал про износ плотин, про состояние дамб? Не помнишь? А я помню, потому что внимательно их читал. Это ты подарил мне план, Сергеев. Ты! Но я не успел привести его в исполнение! Так что в том, что произошло, можешь винить только тех, кому ты прислуживал. А меня – лишь в том, что я всю жизнь служил своей стране и тому, что после нее осталось!

– Я тебе не верю! – заорал Сергеев, опуская автомат. – Не верю! Ты лжешь, Мангуст! Все не могло случиться само по себе!

– Конечно! – бровь опять взлетела вверх, а Мангуст слегка попятился, на миг потеряв равновесие, и замер на самом краю крыши. – Всегда кто-то должен быть виноват, правда, Умка? Так же проще! Что, страшно думать, что все просрали сами? Я признаюсь в намерениях, но я этого не делал! Судьба, Умка… А судьбу своей стране выковали вы…

Мир, конечно, не рухнул, но покосился, это уж точно! Сергеев шагнул вперед, поднимая автомат.

– Ты – зло, Мангуст! – крикнул он. – Все, к чему ты прикасаешься – зло!

Вибрация под ногами стала еще сильнее, а за спиной куратора завертелось что-то наподобие метели. В вихре снежинок исчезли вершины деревьев, стоящих на краю вырубки, и несколько непонятных черных точек над ними.

– Я – зло! – подтвердил Андрей Алексеевич окровавленным ртом. – А ты – борец со злом! И когда ты убьешь меня – сам станешь злом! Потому что…

Он улыбнулся, и улыбка была настолько страшна, что палец Умки замер на спусковом крючке: сквозь нитки узких губ красные от крови зубы показались Сергееву кровавой раной, внезапно открывшейся на бледном лице Мангуста.

– Потому что, – продолжил куратор, – хоть ты и сукин сын, но ты лучшее, что мне удалось создать за все годы! Ты будешь творить добро так, что все, сделанное мной, покажется детскими шалостями. Потому что здесь, – он мотнул подбородком в сторону леса и простирающихся за ним пустошей и покривился от боли, – не может быть ничего хорошего, и здешнее добро таково, что на него нельзя смотреть без содрогания. Это рак, Сергеев, что бы ты ни говорил. Рак, который рано или поздно вырежут вместе с тобой, твоим добром, моим злом и прочими ничего не значащими вещами. Но я пока еще не собираюсь умирать…

Сергеев замер, и на его месте, наверное, замер бы каждый.

Куратор со своей кровавой улыбкой стоял на краю многометрового провала, а из этой рукотворной пропасти из-за его спины, огромный, словно Левиафан, поднимался вертолет в полярной раскраске. Он был бесшумен (почти бесшумен – это его винты сотрясали кровлю во время их недолгой беседы) и взлетел над крышей, словно привидение, недружелюбно пялясь на Сергеева стеклянным глазом носового фонаря и двумя шестиствольными авиационными пулеметами, подвешенными на выносных консолях.

Пулеметы фыркнули, но Сергеев в прыжке уже сбил с ног Ирину, и они рухнули в снег, за угол надстройки. Две струи живого алого огня ударили в бетонный куб, разнося его на части, отрывая куски стен вместе с арматурой. Умка накрыл Иру телом, понимая, что если очереди их достанут, то стальные болванки прошьют навылет и их двоих, и крышу вместе с перекрытиями. Грохот был нестерпим, а когда все умолкло, Сергеев, приподняв голову, увидел, что лежат они не за массивным сооружением, а за чем-то непонятным, напоминающим развалины генуэзской крепости, некогда виденной им в Крыму. Воздух был наполнен бетонной и снежной пылью, кровля под ними продолжала дрожать, и Умка мог в деталях представить себе вертолет, висящий над черной фигурой куратора, продолжающие вращаться по инерции стволы и призрачный круг из лопастей, рассекающих белую дымку.

Тон работы винтов изменился: вертолет или менял высоту или разворачивался. Сергеев вытащил из-под себя облепленный снегом автомат, стряхнул с затвора комья и встал над обгрызенной стеной. Автомат в его руках запрыгал, выбрасывая пули в черного нетопыря, но между Умкой и мишенью уже была бронированная дверца, и пули рикошетировали, высекая искры из непробиваемого стекла. А за стеклом возникло белое обескровленное лицо, кривая улыбка и водянистые глаза, упершиеся в лицо Михаилу. Мангуст что-то сказал, и вертолет начал разворачиваться. Сергеев понимал, что надо бежать, что прятаться больше негде и следующий залп из тяжелых пулеметов просто сметет их, распылив на капли, но все нажимал и нажимал на курок, пока затвор, лязгнув, остановился.

Стало тихо.

Неуязвимый для автоматных пуль чоппер медленно, как во сне, завершил разворот, замер, пулеметы на консолях качнулись, повинуясь приказу сервоприводов, наводящих оружие на цель… и…

В вертолет уткнулась серая дымная стрела, и он в ту же секунду стал шаром оранжево-черного огня. Сергеева взрывная волна смахнула, как неосторожный ребенок смахивает с подоконника пластмассового пупса. Он даже не сразу понял, что лежит на спине, пялясь в затянутое снежными облаками небо, а над ним летят какие-то искры, непонятные черные куски, похожие на хлопья сажи, и снег вокруг него почему-то пахнет керосином, горит и превращается в воду.

Умка встал на четвереньки, потряс головой и осторожно, медленно оторвал колени от протаявшего наста.

Он огляделся.

Вертолета не было. Вместо него по крыше были разбросаны какие-то фрагменты, куски рваного металла, разлито пылающее топливо. У ног Сергеева лежал искореженный шестиствольный машинган с торчащими из затыльника обрывками трубок и проводов. Стволы пулемета были горячими, и снег под ними шипел, превращаясь в струйки пара.

Ирину взрывом зацепило гораздо меньше, но она все еще не встала и ворочалась в снежной каше, словно после нокаута.

Возле выхода на крышу, с таким же, как и до боя, безучастным лицом, сидел, подпирая дверь, Молчун. Рядом с ним лежала отстрелянная труба «Шмеля» и еще что-то непонятное, напоминающее кучу тряпья. Уже понимая, что он увидит, Сергеев, с трудом переставляя ноги, поплелся к телу Вадима. Кусок лопасти вертолетного винта, рассекший Вадика практически напополам, торчал из оббитой железом двери, словно огромное бритвенное лезвие, в полуметре от головы Молчуна.

Сергеев упал на колени рядом с товарищем и заглянул к нему в лицо. Коммандос был еще жив. Вернее, он был не совсем мертв – последние капли жизни еще не покинули разорванную плоть, и сознание теплилось в мутнеющих глазах. Умка успел уловить промелькнувшую в их глубине искорку, а потом Вадим со свистом втянул воздух остатками легких и умер, продолжая смотреть Сергееву в зрачки.

Умка обессилено сел рядом с трупом и, зажмурившись, постарался вспомнить хоть пару слов из отходной молитвы, но ничего не вспомнил, кроме первой строчки из совершенно неподходящего «Отче наш»…

Хрустнул раскрашенный кровью снег, и рядом с Михаилом стала на колени Ира. Она с трудом стащила с руки беспалую перчатку, и, коснувшись лица Вадима грязными исцарапанными пальцами, закрыла ему глаза. Сергеев вспомнил, что и получаса не прошло, как она делала то же Матвею, посмотрел на ее застывшее лицо и снова прикрыл веки, чтобы не видеть этой невыносимой скорби хотя бы несколько секунд.

– Я даже фамилию его не спросил. Как-то в голову не приходило… – сказал Сергеев глухим голосом.

– Корнилов, – ответила Ирина, и стащила с головы вязаную шапочку. – Я знаю. Его фамилия – Корнилов.

– Мы похороним их внизу, – Сергеев прокашлялся. Очень першило в горле и глаза почему-то пекло. – Ты сумеешь привести хувер?

– Он не нужен… Посмотри.

Темные точки над лесом, которые Михаил видел перед появлением вертолета, обрели форму и плоть. На крышу, тарахтя моторчиками, садились несколько «мотиков» с висящими на лямках «вампирами», а над лесом, солидно урча, проскочил к полю за рельсами обутый в широкие лыжи «кукурузник» Саманты.

Умка перевел взгляд на Молчуна и попытался улыбнуться, но вышло плохо. Рот кривился и дрожал. Сергеев шумно вздохнул, как всхлипнул, и смахнул что-то с лица обгорелым рукавом.

– Все будет в порядке, сынок, – сказал он негромко. – Вот увидишь, все будет хорошо. Все кончилось.

Но ничего не кончилось. И он прекрасно об этом знал.

– А тебе очень идет это платье!

Марсия не улыбнулась. Она молча рассматривала Сергеева, держа пистолет у бедра. Перепуганный механик со своим Пятницей – Сиадом, повинуясь легкому движению ее головы, проскользнули мимо, едва ли не на четвереньках, и бросились наутек, прочь из машинного отделения.

– Ты не рада меня видеть? – предположил Умка. – Я почему-то не удивлен…

Шутка прозвучала натужно – Михаил и сам это понимал. Выражение лица женщины, о смерти которой он с тоской и сожалением вспоминал все эти годы, не оставляло сомнений в намерениях. И припасть к устам бывшего возлюбленного с долгим и страстным поцелуем явно не входило в её планы.

Пауза затягивалась.

Если Сергеев мог правильно оценить ситуацию, то длить действо у Марсии не было возможности – каждая минута могла повлиять на исход боя. Живым он представлял опасность, и церемониться с ним не было ровным счетом никакого смысла. Однако, ни она, ни двое автоматчиков за ее спиной не стреляли. Никакой электроники за Сергеевым не было, правда, разных труб, трубочек и арматуры наблюдалось в достатке. Представить себе, что захватив его, Кубинец с Рашидом попытаются выстроить живой щит, Михаил не мог даже в бреду. Ясно, что он, как заложник, никого не остановит – ни пиратов, ни Хасана. И даже на минуту не задержит.

Что ж, стоит потянуть время… Каждая минута добавляла ему шансов выйти сухим из воды, правда не в прямом, а в переносном смысле слова. Сергеев мысленно похвалил себя за предусмотрительность. В умелых руках даже кусок полиэтилена – оружие. Здорово, что ребята Марсии не устроили на него засаду еще на трапах. Теперь – уже поздно, а ведь могло и не получиться!

– Хорошо, что ты не умерла тогда, – произнес Сергеев, внимательно вглядываясь ей в глаза. – Знаешь, я ведь смотрел, как выносили тела. И, мне показалось, что и тебя я видел…

– Я знаю, – ответила она все также спокойно. – Мы догадывались, что ты будешь кружить около, так что обмануть тебя не составляло особого труда. Ты и сам был рад обмануться… Мне было спокойнее – считаться мертвой.

– Тебя действительно зовут Марсия?

Она кивнула.

– А еще что-нибудь было правдой? – спросил Сергеев и понял, что, несмотря на всю несуразность такого вопроса и в такой момент, он хотел бы услышать вполне определенный ответ.

– А это имеет значение? – удивилась Марсия. – Мигелито, ты меня удивляешь. У нас остались приятные воспоминания. Мне жаль, что ты узнал правду. Лучше бы ты умер, оставаясь в неведении.

– И все-таки?

– Нам было хорошо вместе, – выражение ее лица на миг смягчилось. Но только на краткий миг. – Этого вполне достаточно.

«Сколько еще времени? – спросил Михаил у самого себя. – Пять-десять секунд? Минута? Ну, не более минуты! Труба была горячей, не прикоснись, я сделал несколько оборотов, но это, как бикфордов шнур – полиэтилен обязательно расплавится и не удержит пружинную планку. Главное – не пропустить момент!»

– Я даже не спрашиваю, работала ли ты против нас с самого начала…

Она пожала плечами. Вернее, одним плечом. Рука, в которой она держала пистолет, даже не шелохнулась.

– Естественно. В каком-то смысле, от той операции зависел престиж моей страны. Мы одним ударом избавились от тех, кто мог составить конкуренцию Раулю на случай передачи власти от Команданте. И очистили его репутацию от ложных обвинений.

– Уж кто-кто, а ты прекрасно знаешь, что обвинения были не ложными…

– Да? – переспросила она с недоброжелательной насмешкой. – Неужели? И кто еще так думает? А если и думает… То кто что-то может доказать? Следствие закончено, виновные наказаны, расстреляны, после приговора самого справедливого в мире суда. А то, что они в последний момент сумели уничтожить группу, собиравшую доказательства их преступной деятельности – трагическая случайность. Мы погибли не зря! Вся страна скорбела о нас – павших от руки американских наймитов! Разве это не прекрасно? Все погибшие – герои. Все обвиненные – предатели и подлецы. Благодаря этому ряды министерства безопасности очистились от агентов влияния. И весь мир узнал, что мы боремся с наркотиками, а не поставляем их!

– Мир, конечно, узнал, но вот поверил ли, Марсия? Мне интересно… – сказал Сергеев задумчиво. – И скажи мне честно, нам ведь уже не надо играть, да? Я не нахожу себе места с того момента, когда увидел тебя рядом с Кубинцем и понял, что ты не просто осталась жива, а была одной из тех, кто все организовал. Скажи, ты с самого начала знала, что никто из группы не останется в живых? Там же были твои друзья, я был, наконец… Ответь, у нас совсем не осталось времени…

– Знала, – произнесла она спокойно.

– Но так было нужно?

– Да, так было нужно…

– Я был знаком с одним человеком, – произнес Умка, улыбаясь одной половиной рта – который бы сейчас радостно засмеялся. У него очень неприятный смех, Марсия, хотя именно он спас меня тогда, на Кубе, меня и Алехандро. Сегодня он был бы целиком на твоей стороне.

– У нас действительно нет времени, Мигель, – лицо ее было абсолютно спокойно. Красивое лицо. Со смуглой гладкой кожей, темными глазами миндалевидного разреза, красиво очерченным ртом и изящным носом, доставшимся от европейских предков – благородных идальго. – Не усложняй мне задачу. Повернись затылком, я не хочу стрелять тебе в лицо.

– Еще один вопрос, – Сергеев понимал, что если его расчет оказался неверным, то придется импровизировать, а устраивать цирк на небольшом пятачке с двумя автоматчиками и начисто лишенной сентиментальности барышней с пистолетом было развлечением сомнительной приятности. – Последний… Мне сказали, что у нас с тобой есть сын. Это так?

Она замерла с поднятым оружием, приоткрыла рот, потом передумала: пистолет, остановившийся было на полпути, продолжил свое движение. Опять остановился, но уже нацеленный Михаилу в грудь. Их взгляды столкнулись. Она явно хотела, что-то сказать, но не успела.

Обрывок полиэтилена, которым Умка прикрутил к трубопроводу гранату с вынутой чекой, наконец-то расплавился. Прижимная планка со звоном отскочила, но за шумом дизелей никто не услышал слабого жестяного звука. Случилось то, на что и рассчитывал Сергеев, наспех сооружая мину с часовым механизмом из подручных средств – несколько десятков грамм тротила, взорвавшиеся внутри чугунного корпуса «лимонки», разорвали трубу системы охлаждения, в которой под давлением находился кипяток, и хлестнули осколками в узкийпроход между секциями, прямо по Марсии и автоматчикам. Обоих кубинцев нашпиговало чугунными брызгами, как рождественских гусей, а раненую Марсию швырнуло взрывной волной прямо на Сергеева. Они рухнули на железный пол, сплетясь, словно двое влюбленных.

Как тогда, в Гаване, где воздух пах морем, кофе и любовью. А уж потом – кровью, как сейчас.

Умку взрывная волна практически не задела, но при падении он здорово зашиб спину. Марсию же не только оглушило, но и ранило осколками, превратив всю правую сторону тела, от виска и до середины бедра, в сплошную рану. Сознания она не потеряла, но болевой шок был настолько силен, что тело ее содрогалось в руках Михаила, словно через живую плоть пустили мощный заряд тока.

Кипяток хлынул в машинное струей, и все вокруг заволокло паром. Сергееву ошпарило спину, он, зашипев от боли, вскочил и побежал по кипящей воде, не выпуская из рук бьющееся в судорогах от боли тело бывшей возлюбленной. Он бежал не к выходу, а в глубину помещения – туда, где по идее находились шкафы управления двигателями и судовой арматурой, сам не понимая, почему не бросает свой окровавленный груз.

Когда после поворота рукоятей дизеля стали, Умка подумал, что, наверное, оглох, но свист пара и шум хлещущей воды, вернул его к реальности. Потом стали слышны и звуки ожесточенной перестрелки на верхних палубах, в которую вклинивалось звучное стаккато пулемета. Сергеев вспомнил, что не подобрал автомат, но искать оружие в горячей воде было бессмысленно. Пистолет остался – и ладно!

Он поднял на руки Марсию и двинулся дальше, ногой распахнув дверь в соседнее помещение, где находились шкафы управления корабельной автоматикой и клапанами. Михаил плохо помнил расположение помещений, но то, чему учишься в молодые годы, иногда всплывает в памяти на уровне подкорки. Открыть кингстоны ему удалось за несколько минут. Забортная вода хлынула в балластные танки. Оставалось только нарушить центровку груза, чтобы вызвать крен на один борт и опрокинуть судно, а для этого в любом случае, предстояло подняться наверх.

Умка едва нашел выход на верхнюю площадку – от пара было нечем дышать и даже на расстоянии нескольких метров не просматривалось ничего, кроме смутных силуэтов. Он бежал, взвалив тело Марсии на плечо, чтобы оставить свободной руку с пистолетом, но не встретил на пустых трапах никого – подпалубные помещения словно вымерли. Экипаж или спрятался, или был уничтожен, а – в самом худшем варианте – заперт в одном из отделений. Брать грех на душу Михаилу не хотелось, моряков надо было бы найти и предупредить об опасности. Шлюпок на сухогрузе было достаточно. Но, выскочив на верхнюю палубу, Сергеев понял, что об экипаже можно не беспокоиться. Шлюпки по правому борту уже не было, зато через клубы густого, летящего клочьями дыма невдалеке было видно оранжевое суденышко, качающееся на волнах. Сухогруз продолжал идти по инерции, и шлюпка быстро удалялась. Ну, что ж, одной заботой меньше!

Сергеев положил Марсию у переборки, под ступени трапа, и, пригибаясь, перебежал вдоль борта к Аль-Фахри. Хасан сдерживал нескольких стрелков, ведущих по нему огонь из-за контейнера. Прикрыть его из пулемета Базилевич не мог – эта часть палубы с «тачанки» не простреливалась, и араб отбивался практически один. Горящий контейнер создавал дымовую завесу, которой Аль-Фахри успешно пользовался. Не будь ее – и исход боя мог быть уже решен.

Увидев Сергеева перепачканного кровью с ног до головы, Хасан отвлекся лишь на миг, а когда понял, что кровь на Умке чужая, снова припал щекой к прикладу. Михаил жестом показал направление движения и, ловко перекатившись через пару метров открытого пространства, помчался между железными ящиками, туда, где лежали трупы убитых им бойцов Конго – у них можно было взять оружие и патроны.

Тела никуда не делись. Добычей Сергеева стал подсумок с тремя рожками для «калаша» и сам АК – тертый, с рябым стволом и с треснувшим прикладом, замотанным изолентой. Проворно, словно обезьяна, Умка вскарабкался на самый верх контейнерной пачки, и, разбежавшись, перескочил на соседний ряд. Прыжок – и Сергеев объявился ровно над Базилевичем, энергично крутившим стволом «Утеса»… Еще прыжок… Его заметили: сначала Исмаил и Гю, а уже потом Рашид с Кубинцем и остатки их воинства. Их было пятеро. Нет! Шестеро! Сергеев бежал изо всех сил, и солнце светило стрелкам в глаза – иначе его бы срезали еще до прыжка. Вокруг засвистели пули, но Михаил уже прыгнул, вложив в толчок всю силу – благо, удалось подгадать на здоровую ногу. Площадка для приземления была на три метра ниже точки начала прыжка и отстояла от нее почти на восемь метров – это почти секунда полета – Умка начал стрелять еще до толчка. Переворачиваясь в воздухе, Сергеев успел выпустить по разбегающемуся противнику полный магазин – 30 полновесных пуль калибра 7.62. И когда он, приземлившись, кубарем катился по деревянному помосту, накрытому брезентом, автомат уже был разряжен, а Пабло Кубинец и трое его бойцов, прошедших войну в Родезии, Эфиопии, воевавших в Судане и Эритрее были мертвы. Рашид успел рухнуть за деревянный короб и, с удивительной для такой туши скоростью, метнулся в проход между контейнерами. Вслед ему застрочил автомат Гю, но пули лишь высекли искры из металла. А вот один из двух оставшихся кубинцев не промазал – очередь сбила француза с ног, и он упал на палубу, зажимая простреленное бедро. Исмаил, воспользовавшись неразберихой, вдруг возник за спиной стрелка и всадил пулю ему в затылок.

Сергеев с трудом встал и сполз вниз, цепляясь за брезент. Справа ударил выстрел, и что-то тяжелое грянуло о настил рядом с Умкой. Он искоса посмотрел на еще шевелящееся тело. Все. Шесть. Этого голубя, пытавшегося повторить пробежку Умки по верхнему ярусу, сбил Хасан.

Рашид… Михаил недобро усмехнулся и, как мог шустро, заковылял вперед, отмахиваясь от едкого дыма, забивающего ноздри. Рашид, старый друг! Я иду за тобой!

Судно уже явно имело крен на левый борт. Хлынувшая в балластные танки вода нарушила равновесие, и теперь оставалось только усугубить достигнутое.

Умка на ходу перезарядил автомат, постепенно набрал ход, хоть зашибленная спина болела и ныла, но, едва выскочив на открытое пространство, понял, что опоздал. Рашид бежал по палубе, раскорячась, словно каменный краб по камням, и стрелял из-под руки по «тачанке», на которой – оскаленный, страшный, закопченный – припал к гашетке пулемета Базилевич, и пламя било вслед потомку эмиров из конуса дульного тормоза, и летели щепки из досок палубного настила…

Рашид почти добежал до укрытия, когда очередь из «Утеса» ударила в него – бедро, спина, левое плечо – и Сергеев увидел, словно в рапиде, как взлетают в воздух оторванные стальными болванками конечности. Как лопается торс Рахметуллоева, и часть его – плечо с шеей, на которой все еще разевала рот голова, ударяется в металлическую переборку и падает за леерное ограждение.

«Утес» замолчал, и теперь стало слышно, что все это время Антон Тарасович орал на одной ноте, словно падающий с вершины альпинист. Он все еще продолжал орать и трястись всем телом, приникнув к гашетке пулемета, не веря, что лента кончилась и только чуть погодя, замолк, и, обессиленный, опустился в кузов, прямо рядом с телом Конго, присутствие которого его уже не смущало.

Сергеев тоже хотел сесть. Или еще лучше – лечь, но было не до того. По заброшенным на борта абордажным лестницам лезли на судно оставшиеся в живых пираты, и среди них – Хафиз Ахмед. Из дыма вынырнул Исмаил, опираясь на которого, прыгал железнозубый Гю с перетянутой жгутом у самого паха ногой. Умка поймал пробегающего мимо Хафиз Ахмета за портупею.

– Аптечка есть?

Тот только сверкнул безумными глазами и сбросил руку Михаила с плеча.

«Мальчик искал приключений, – подумал Сергеев. – Мальчику скучно. Мальчик не в папу. И ведь не деньги ему нужны, совсем не деньги, а горячее чувство пережитой опасности, возможность убивать и рисковать».

«Тень Земли» еще больше накренилась на левый борт, словно автомобиль в крутом вираже. По палубе сновали люди, грохотал металл вскрываемых контейнеров – пираты искали ценности. Мимо Михаила, в надстройку, промчалось несколько человек – потрошить корабельный сейф. Обычная работа. Тяжела она, пиратская жизнь, но добыча обещала быть богатой, тем более что делить ее теперь надо было на гораздо меньшее количество людей.

Умка проплелся к трапу, под которым оставил Марсию. Она уже не вздрагивала, жизнь вытекла из нее и теперь медленно подсыхала, сворачиваясь, на досках настила. Сергеев сел рядом, положив на колени автомат. У него было всего несколько минут, чтобы попрощаться. Всего несколько минут. Но он успеет. Ведь прощание уже состоялось тогда, в Гаване, под тропическим ливнем, когда из-под окровавленной простыни вдруг выпала тонкая рука, и у Умки на миг остановилось сердце.

С синих индиговых небес на палубу лилось раскаленное африканское солнце. Орали чайки. Сергеев зажмурился. Все, что случилось – уже случилось, ничего не поправишь, ничего не изменишь, ничего не вернешь. Но остался вопрос, на который он так и не получил ответа.

Остался вопрос, на который не ответит никто и никогда.

Остался вопрос.