Глава 8
Вая
Медовый Берег, 63 год Эры Двух Календарей
Третий день месяца Алидам
1
Кух пристал к Эгину крепче банного листа.
Весь неближний путь до Ваи они проделали вместе. Проделали, не оглядываясь.
«Гиазира не боится?» – не то вопросительно, не то утвердительно повторял Кух. Под «гиазирой» он разумел, конечно, не себя, а Эгина. Сам Кух дрожал, словно бараний хвост. Называться «гиазирой» ему было не положено.
Кух был единственным горцем, проживавшим на территории уезда Медовый Берег вне земель своих сородичей. Чтобы не идти в тягостном молчании, Эгин выспрашивал у Куха подробности его биографии и составлял разрозненные факты, изложенные на отвратительном варанском, в некое подобие стройной картины.
Выходило так, что, совершив некое тяжелое преступление (о котором тот ни за что не хотел распространяться), Кух был поставлен старейшинами своего племени перед непростой дилеммой. Либо он становится изгоем и отправляется жить в оплот мерзости Ваю, либо его связанным оставляют в горах и он превращается в сытный обед для семейства горных росомах или в легкий завтрак для одного медведя.
Кух выбрал изгнание. Но удивило Эгина не это. А то, что, по уверениям Куха, буквально все преступники, которых ставили перед таким выбором до него, выбирали второе. То есть смерть.
Это было по крайней мере два года назад. За эти два года Кух успел овладеть чуждой горцам варанской речью, завести себе жену из числа вдов в деревне Круста Гутулана, а также похоронить ее, так и не дождавшись детей.
Круст Гутулан был неплохим хозяином, но, судя по всему, большим авторитетом для Куха не являлся и плакать о его безвременной гибели Кух был явно не намерен. Вот тут-то и начиналось самое забавное.
Эгин произвел на Куха, исстрадавшегося за «настоящей службой», неизгладимое впечатление. И Кух, сраженный наповал героизмом и достоинствами Эгина, проявлению которых он был свидетелем, когда тот спасался из гибнущей Кедровой Усадьбы, заболел идеей стать Эгину тенью.
– Я, гиазира, твой буду раб, – уверял Эгина Кух. – И теперь я есть тебе служить. Что хотишь, то делаешь. Хотишь – мне голову отрезать. Хотишь – меч жаловать. А я тебе все. Кух теперь раб гиазиры. – Произнеся эту тираду, Кух просиял.
В иное время и в ином месте Эгин подумал бы, что его собеседник мертвецки пьян, но только мастерски это скрывает.
Слыханное ли дело – самого себя добровольно отдавать в рабство к человеку, которого видишь первый раз в жизни?
Причем не за провинность, не для благого дела. А просто так – чтобы хлебнуть «настоящей службы».
В иное время, пребывая в плохом настроении, Эгин скорее всего намылил бы шею этому смуглокожему низкорослому человечку с простодушным взглядом и детскими мыслями. Чтобы знал, зачем таким дуракам, как он, дается здоровое тело и голова. Уж точно не затем, чтобы отдавать и то и другое в пользование заезжим гиазирам.
Но сейчас настроение Эгина не было плохим. Оно было отвратительным. И он лишь пожал плечами. Сил на то, чтобы вправлять горцу мозги, у него не оставалось.
Все тело гудело, в голове свистел дурной ветер, перед глазами то и дело проплывали зеленые и красные огни. Ухо было надорвано стрелой, несколько шишек на затылке и на темени чесались и болели одновременно. Ноги, на долю которых выпало ночью тяжелое испытание, были целы, но сплошь покрыты ссадинами, царапинами, синяками. Правое бедро сочилось свежей кровью при каждом шаге.
– Что за бред ты несешь, а, Кух? Какой раб? Мне не нужен никакой раб! – устало отмахнулся Эгин, вдыхая полной грудью ночной воздух.
«О Шилол! Кажется, одно ребро сломано. Или треснуло».
2
Но Кух не сдавался. Он был столь же напорист, сколь и наивен, а потому продолжал гнуть свое:
– Я делать еда. Я плести шапка. Зверя убивать.
– Да мне не нужен раб, я же тебе сказал. Еда у меня есть, шапка – тоже, а охотой я не интересуюсь. Значит, ты мне не нужен. Наслаждайся свободой!
– Ты еще не знаешь, нужен или не нужен, – парировал Кух. – Вот посмотришь, я буду хороший, а ты будешь со мной делиться своей большой сила.
– Большой силой? – переспросил Эгин.
– Ну, у тебя столько много силы! Тебе не жалко быть со мной поделиться. Куда ты пойдешь, туда я. Твоя слава это будет немножко моя слава. Это будет хорошо, – мечтательно сказал горец.
Эгин шел молча. Из «Земель и народов» их беседа потихоньку превращалась в столичный фарс. Продажная девица уговаривает смазливого матроса удочерить ее, а тот не соглашается. Утомительно, хотя местами все-таки смешно.
– Кух полезный. Он знает, где живет племя. Про мед знает. Про Большую Пчелу много знает.
– Про мед? – оживился Эгин, который был слегка заинтригован – последние слова Круста Гутулана были посвящены именно меду. – А твой предыдущий хозяин, Круст, он что – тебе больше не хозяин?
Кух поморщился и, скроив уморительную рожу, отвечал:
– Не-ет. Круст трусливый, он не воин. И хозяином меня не бывал. Не-ет, такой человек не может мне быть за хозяина. Я ему продал немного меду, а он мне за это дал у себя жить. Я не быть ему раб. Другие – да, а я – нет. Я только тебе, гиазира, буду раб… Здорово? – с надеждой, с настоящей, неподдельной надеждой в голосе спросил Кух, загораживая Эгину дорогу.
Эгин остановился. Скрестил руки на груди. Осмотрел Куха с ног до головы.
В неярком розовом свечении утренней зари горец казался совсем смуглым, почти коричневым. На его лице застыла блаженная, немного глуповатая – словом, совсем детская улыбка.
«Кто бы мог подумать, что можно так радоваться возможности попасть в рабство?»
Затем Эгин вспомнил о Прокаженном и о личном задании гнорра, которое так и осталось невыполненным. «Возможно, этот странный парень окажется полезен. И мед. Кто еще знает про этот проклятый мед больше, чем один из горцев?»
– А если я буду плохим хозяином? – с хитрым прищуром спросил Эгин.
Кух соображал и решал довольно долго. Похоже, для него такой вопрос был равноценен вопросу «А если твой хозяин будет ходить не на ногах, а на руках?». А затем, собрав в кулак все свои риторические способности, ответил:
– Если плохим, тогда Кух уйдет. Здорово? – с неподдельной серьезностью заявил он.
– Здорово. Договорились. – Эгин, как ни старался, не смог сдержать улыбки.
3
Когда Есмар, предававшийся утреннему бритью, увидел своего начальника, тайного советника Йена окс Тамму, через распахнутое окошко, его лицо противоестественно вытянулось.
Есмар был удивлен. И удивляться, прямо скажем, было чему.
Тайный советник был грязен, как свинья, окровавлен, изможден. Одежда его была изодрана и кое-где покрыта корками спекшейся крови. Спутанные светло-русые волосы были собраны в неопрятный узел на затылке, а над ножнами курился сизоватый пар – дух тяжелой ночной работы. Таким Есмар не видел Эгина никогда.
Рядом с Эгином семенил смуглый низкорослый мужичок, одетый как пастух Круста Гутулана. С мужичком тайный советник, вопреки своему обыкновению, не брезговал разговаривать. «Плохо дело», – сразу решил Есмар.
Он завязал штаны, быстро стер островки мыла со щек и натянул рубаху. Что-то подсказывало ему, что первым делом разбираться будут с ним.
Есмар опрометью бросился к пустующей комнате прислуги и выпустил оттуда Логу.
Пес выглядел мятым, обиженным и злым. Раньше хозяин никогда не отправлял его в изгнание на всю ночь. А в эту ночь – отправил. Логу огорчало, что столь многие важные вещи, которые он пытался объяснить своему хозяину лаем и воем сегодняшней ночью, остались не поняты и даже не выслушаны.
Учуяв приближение тайного советника, Лога заметно повеселел. Наконец хоть кто-то объяснит его хозяину на человеческом языке то, что он, Лога, не смог объяснить ему на своем, собачьем.
4
Так оно и случилось. Эгин был скуп на описания, угрюм, но не пропустил ничего существенного. Ни выползков, ни проседающие строения, ни «гремучий камень», ни нравы костеруких.
Есмар слушал Эгина, подперев ослабевшую челюсть коленом. Его, конечно же, учили, что в жизни случаются разные неприятные и непредвиденные вещи. И что некоторые вещи являются предметом особого внимания офицеров Свода Равновесия, к числу каковых он, Есмар, относится. Но вот в то, что на Медовом Берегу, в этой дыре, где только сто лет назад начала кое-как ходить варанская монета, как раз и случаются именно такие вещи, Есмар все еще не мог поверить. Хотя и стремился к этому всей душой.
– То-то я думаю! Лога всю ночь бесновался, будто повредился в уме! – сокрушенно затянул Есмар, которому было и страшно, и интересно в одно и то же время. – Я думал, у вас там гроза, а то был «гремучий камень»!
Эгин бросил одобрительный взгляд на пса. Он был о его проницательности значительно худшего мнения. «Твари они и есть твари. Что с них взять. Кстати, о тварях…»
Эгин взглянул на Есмара с бесшабашным весельем смертельно усталого человека и потребовал:
– Ладно, хватит попусту жрать воздух. Неси мне альбатроса. Пора ему лететь в Пиннарин.
– Я так и думал, сейчас его позову, – с готовностью отвечал Есмар и скрылся за дверью.
5
Некоторые птицы могут жить в неволе. Некоторые – нет. Альбатрос как раз из вторых.
Сколь бы ни была велика клетка, сколь бы ни был хорош корм, альбатросу не просидеть в ней более трех недель. Причем три недели – это срок для альбатросов, выпестованных в Своде Равновесия Опорой Безгласых Тварей. Остальные не сносят в неволе и недели.
Альбатрос, которого привезли с собой из Пиннарина Эгин и Есмар, получил свободу в тот же день, когда офицеры устроились в новом жилье. Но свобода эта была, конечно, относительной.
Здесь действовал общий принцип, распространявшийся на всех, кто когда-либо имел отношение к Своду Равновесия. Тебе может казаться временами, что ты свободен. Но в более трезвом состоянии духа ты, конечно, понимаешь, что эта свобода – не более чем иллюзия. Хотя и не худшая из иллюзий.
Альбатрос должен был являться по первому зову Есмара в промежуток времени, не больший десяти минут. Причем звать его Есмар выходил на крышу того самого дома, где они жили.
Как Есмар это делал, какие слова говорил и говорил ли вообще какие-нибудь слова, Эгин не знал. Да ему это было, в сущности, безынтересно. Каждый должен заниматься своим делом, считал Эгин. Офицер Опоры Благонравия – пресекать Крайние Обращения, офицер Опоры Писаний – находить и уничтожать вредные книжки о магии и Звезднорожденных, офицер Опоры Безгласых Тварей – повелевать альбатросами.
Эгин уже однажды был свидетелем того, как Есмар вызвал птицу среди ночи. Вызвал, когда на море лютовал шторм, а на суше хлестал ливень, притом сделал это очень быстро. Видимо, слово Есмара было для альбатроса законом. Более непреложным, чем веления собственного естества.
Одним словом, в том, что Есмар вернется с минуты на минуту, Эгин не сомневался. А потому он поспешил в свою комнату.
Он достал письменные принадлежности и попытаться собрать разбегающиеся мысли. Составлять письмо гнорру Свода Равновесия, находясь в подавленном состоянии духа или в отсутствие предельной ясности в мыслях, – все равно что писать прошение о своей отставке. А когда молодой офицер Свода вдруг просит отставки – это значит, что он получит ее незамедлительно. В Жерле Серебряной Чистоты.
Легко ли иметь вдохновение к писанию писем после ночи, проведенной в гостях у Хуммера?
6
Однако Есмара все не было.
Эгин успел густо залепить кляксами черновик письма, которое обещало быть коротким, но крайне содержательным, выпить чашку сельха на зверобое и даже написать прочувствованное начало:
«Особой важности. Лагхе Коаларе, гнорру Свода Равновесия».
А Есмар все не шел.
Эгин окинул Ваю мысленным взглядом, исполненным жалости и сострадания. Что-то с ней будет, когда выползки и костерукие доберутся и до нее?
Затем взглянул на свою постель и пришел к неутешительному выводу – если он сейчас же не заснет и не проспит по меньшей мере три часа, то такие полезные качества, как Взор Аррума, покинут его надолго. Если не навсегда. Эгин, конечно, мог пробыть без сна два, а то и три дня. Но пробыть эти три дня настоящим полнокровным аррумом – нет уж, увольте. Для того чтобы быть аррумом, нужно спать. И письма писать следует, только хорошо выспавшись.
Наконец Есмар явился. Обескураженный, с вытаращенными глазами и отвисшей челюстью.
– Да Хуммер его раздери, этого гада… Четыре года эрм-саванн, а такого не видал! Я его звал восемь раз. У меня чуть виски не лопнули, а он все не летит.
– Может, он сдох или подстрелил его какой-нибудь идиот? – предположил Эгин.
– Ну уж нет! – запротестовал Есмар. – Он живой, я это чувствую, но он отчего-то не летит. Может, еще попробую погодя…
– Ну попробуй, попробуй… – развел руками Эгин, мысленно прикидывая, что следующего корабля, который придет в Ваю за медом и почтой, ждать два с лишним месяца.
Время, достаточное для того, чтобы вывернуть Ваю наизнанку столько раз, сколько ночей в этих проклятых двух месяцах.
7
– Я ложусь спать.
– Понял.
– Разбудишь меня ровно через три часа. К моменту моего пробуждения должно быть безукоризненно сделано следующее. Во-первых, солдаты Тэна окс Найры должны быть приведены в полную боевую готовность. Скажи этим кретинам, что на сей раз речь идет не о нагоняе, который я им задам, если они будут нерадивы и неряшливы, а об их собственных жизнях.
– Скажу-скажу, – злорадно осклабился Есмар, не упускавший ни единого случая злоупотребить властью офицера Свода над прочими служилыми княжества.
– Дальше. Скажи градоправителю, чтобы поднял свою толстую задницу и собрал весь народ Ваи на пристани к моменту моего пробуждения. Как он это будет делать – меня не интересует. Иначе я отрежу ему голову. Так и скажи. И чтобы к этому моменту у пристани уже были собраны все пригодные для плавания рыбачьи лодки до единой. А в них лежали запасы продовольствия. Все запасы. Без остатка. Понял?
– Понял. Так мы что, уплываем в Ают? – попробовал пошутить Есмар, но шутка вышла явно неуместной. Потому что «уплыть в Ают» для варанца – то же самое, что покончить с жизнью путем посажения самого себя на кол.
– Мы уплываем отсюда. А в Ают или нет, я еще не решил, – сказал Эгин с видом человека, который не то что лишен чувства юмора, а вообще не знает, что такое юмор.
– Все?
– Нет. Там, под дверями, топчется мой новый раб по имени Кух. Устрой его в комнате прислуги. Временно.
Есмар не стал переспрашивать. Новый раб. А что – был когда-то старый? Нет, лучше отложить этот вопрос до тех пор, пока начальник не проснется. И да ниспошлет ему Шилол доброе расположение духа по пробуждении.
8
После сна, короткого купания, еще одной чашки сельха и приятной трапезы под ласковыми солнечными лучами Эгину стало гораздо лучше.
Сумбур в голове прекратился, перестало рябить в глазах и даже ребро больше не прошивала боль при каждом вдохе-выдохе. Одним словом, Эгин был готов говорить с народом.
Есмар не терял даром времени и смог запугать всех ровно настолько, насколько требовалось. Не так сильно, чтобы все стали выть и паниковать, а так, чтобы все ходили бледные как смерть и разговаривали шепотом.
Правда, эту деловитую суету чуть было не испортили, превратив в панику, двое пастухов Круста, которые прибежали в Ваю немного погодя после Эгина.
Окровавленные, обезумевшие от страха и притом пьяные до безобразия. К счастью, от хмеля и усталости они не могли сподобиться на подробный рассказ, а завалились спать тотчас же после того, как почувствовали себя в безопасности.
Говорить с народом Эгин умел, но не любил.
Эгин, как и многие боевые офицеры Свода, считал риторику искусством полезным, но в чем-то постыдным. И в самом деле – тому, кто носит в ножнах реальную власть, незачем распинаться перед чернью. Но сейчас был явно не тот случай. Время для Власти Карающей наступит позже. Сейчас надо выступить в качестве Власти Оберегающей.
Словно суровый, но не лишенный доброты пастырь, Эгин рассказал горожанам все, что считал нужным. Об остальном он умолчал.
«Нужно отплыть на запад в надежде достичь Нового Ордоса. Причем сделать это надо как можно быстрее», – вот какой сок можно было бы выжать из речи Эгина, переотягощенной географическими подробностями и туманными намеками на государственную тайну во всем, что касалось конкретного обличья опасностей, грозящих Вае.
После этого площадь загудела и выяснился ряд пренеприятных обстоятельств.
Во-первых, сколь ни малочисленны жители Ваи, а лодок все же значительно меньше. И значит, этих лодок, как ни старайся, на всех не хватит.
А во-вторых, половина наличных девяти лодок находится в полуплавучем состоянии. Это значит, что плыть на них можно лишь ввиду берега, да и то не больше чем полдня. А потом хорошо бы успеть причалить и просмолить днища заново.
Эгин безмолвно выругался, благословил присутствующих на дальнейшие приготовления и сделал два вывода.
Первый: отправку беженцев можно будет начать не раньше, чем вечером.
Второй: на площади были все, кроме Люспены. Она что – безутешно скорбит там у себя по пропавшему Сорго?
9
Есмар стоял на залитой солнцем крыше с закрытыми глазами и медленно водил головой туда-сюда, что придавало ему сходство с подсолнухом. Уста Есмара исторгали самые забористые ругательства пиннаринских подворотен.
Дело не клеилось. А должно бы клеиться. Есмар знал – чем быстрее он отправит письмо гнорру, тем лучше для Медового Берега. Есмар понимал: какова бы ни была нежить и сколь бы сильны ни были проклятые выползки, лучшего лекарства, чем вмешательство гнорра и отборных сил Свода, от этой напасти не найдешь.
Чтобы не мешать Есмару, Эгин тихо встал у него за спиной, наблюдая за его работой.
«Интересное дело, – подумал он. – Еще две недели назад я был уверен, абсолютно уверен в том, что мое назначение в Ваю – самая обыкновенная ссылка. А все дела, о которых в письме уведомлял меня Лагха Коалара, – дела самое большее липовой важности. И надо же, получается, что с сегодняшнего дня Медовый Берег становится самой больной занозой в теле княжества Варан. А я – тайный советник Медового Берега – могу снова кровавить меч сколько мне вздумается. Какая уж тут ссылка! Тут, можно сказать, ответственейшее задание…»
И еще – Эгин вдруг вспомнил, что совсем забыл об убийстве Гларта, с расследования которого, в общем-то, и заварилась вся эта неаппетитная каша.
– Нет, гиазир Йен, то ли он в капкан попал… хотя какие на альбатросов капканы? То ли заболел… Но на Шаль-Кевра лучше не рассчитывать, – удрученно сказал Есмар. Его глаза были красны, а волосы взъерошены.
Эгин молча кивнул. Мол, «а я и не рассчитываю». Вообще говоря, по Уложениям Свода Есмара полагалось повесить.
10
Есмар ушел, а Эгин полез на наблюдательную вышку единственного в Вае двухэтажного дома.
Он глядел вдаль. В море. А точнее – в ту часть моря, которая зовется Наирнским проливом, по ту сторону которого в такой вот ясный летний день можно различить береговые скалы самой загадочной страны во всем Круге Земель. Страны под названием Ают.
В руках Эгина была дальноглядная труба, которой он еще совсем недавно щеголял перед капитаном «плавучего сортира», доставлявшего его и Есмара в Ваю. Капитану такая и не снилась, потому что стоила столько же, сколько стоила половина его корабля. Лучшая половина. Эгину дальноглядная труба была, по сути дела, не нужна, ибо все, что следует видеть, он видел и так. А на то, что не следует, он не заглядывался. Вдобавок Взор Аррума давал Эгину гораздо больше преимуществ, чем такая игрушка. И вот надо же – пригодилась и она.
Тем временем в море происходило нечто интересное.
Аютский, определенно аютский, корабль (и в этом не было никаких сомнений – такие странные косые паруса у мореходов Варана не в почете) стоял на якоре довольно близко, лигах в двух от берега. Эгин видел его и невооруженным глазом, но в дальноглядную трубу, конечно, куда лучше. И, главное, в дальноглядную трубу был виден капитан.
Это была женщина. Женщина средних лет. Стройная, со следами былой красоты на лице, с густыми черными волосами, чуть тронутыми сединой.
Рядом с ней топтались двое мужчин в неброском гражданском одеянии. Как бы купцы. Все трое смотрели на Ваю и время от времени о чем-то переговаривались.
О, сколько раз подобную картину Эгин наблюдал на варанских кораблях!
Капитан и его «помощники» из Опоры Единства. И все было бы хорошо, если бы аютский корабль был боевым. Если бы не рядился в гражданские одежды «купца». И если бы его вздернутая корма не была столь показательно загромождена огромными бочками.
В Варане торговля с Аютом запрещена. И в Аюте с Вараном – тоже. Существует только посредническая торговля через вселенскую ярмарку на Празднике Тучных Семян в Нелеоте. Но до Нелеота отсюда путь неблизкий. Да и до Праздника Тучных Семян еще далеко. Зачем же в таком разе купеческому кораблю стоять на рейде Ваи, если ни о какой торговле речи идти не может?
Вывод: корабль принадлежит Гиэннере.
И это хуже, чем целая галерная флотилия харренитов или «черепаха» южан.
Эгин был готов прозакладывать Внутреннюю Секиру аррума вместе с левой рукой, что бочки на корме аютского «купца» заполнены в лучшем случае песком. Отнюдь не золотым. И что скрываются за фальшивым прикрытием бочек длинные бронзовые рыбины. «Молнии Аюта». «И если только этой черноволосой бабе или ее спутникам (каждый небось со своим сюрпризом в ножнах) что-то здесь не понравится…» – продолжать Эгин не стал.
Он вспомнил, как в прошлом году на его глазах «молнии Аюта» разнесли в щепу один из лучших кораблей варанского флота вместе со всей командой, и его передернуло. Он оторвался от наблюдения и протер запотевшее стекло.
«Нет. Чушь. Ерунда. Ают с незапамятных времен таит свою чудовищную мощь в своих пределах. И лишь благодаря этому его старинный уклад и дивное цветение не претерпели ущерба от многих волн безумия, что кровавыми потоками затопляли Круг Земель от Эррихпы Древнего до Таная Бездетного».
Новое движение на мостике аютского корабля заставило Эгина вновь прильнуть к протертому стеклу.
Женщина-капитан была счастливой обладательницей дальноглядной трубы на треноге – гораздо более мощной, чем труба самого Эгина. В такую небось видны и хребты Суингонов, и мелкие царапины на руке Эгина.
Он невольно залюбовался диковинным приспособлением тайного врага, как вдруг на линзе трубы аютского капитана сверкнул солнечный зайчик.
«Но солнце-то у аютцев за спиной, милостивые гиазиры! Как же сие возможно – солнечный зайчик?»
Эгин напряг зрение. Неужели показалось?
Но нет. За первым отблеском сверкнул второй. И третий.
«Ну да… все яснее ясного. На Медовом Берегу есть некий добрый человек, который сейчас сидит у себя на чердаке и, используя зеркальце, а скорее целый „световой ящик“, пускает солнечные зайчики в лицо аютскому капитану. Пускает просто так, для развлечения? Едва ли. Едва ли он развлекается. Он работает. Он повествует о том, как идут дела на Медовом Берегу. Иными словами, человек Гиэннеры доносит до своих хозяев некие свежие новости. Какие?»
11
Как ни странно, пока Эгин наблюдал за аютским «купцом», Есмар навел в Вае полный порядок.
Солдаты чистили оружие. Женщины паковали тюки с «самым необходимым», дети играли в героев и чудовищ. А мужчины коротали время, оставшееся до отплытия, за беседой, в которой самыми популярными выражениями были «растриетить» и «видать». На аютское судно никто не обращал внимания. Для жителей Ваи в отличие от Эгина такие картины не были экзотикой.
И тут Эгин понял, что должен навестить госпожу Люспену. Что это просто необходимо. И, как человек долга, он так и сделал.
«А вдруг ее никто не предупредил о том, что происходит? С этих недоделанных станется», – думал Эгин, приближаясь к окраине городишка, где располагался милый домик единственной вайской куртизанки.
А еще он собирался поведать Люспене о геройской смерти, которую скорее всего нашел-таки в Кедровой Усадьбе ее бывший приятель и кормилец Сорго. И еще ему хотелось поболтать о чем-нибудь вежественном, отвлечься. Лорма, конечно, славная девушка. Но уж больно необразованная.
Как и в прошлый раз, Люспена встретила Эгина на пороге.
«Интересно, как ей удалось пронюхать, что к ней идет гость? Наверное, у куртизанок особое чутье на приближение мужчин. Развивается с практикой. Как магические способности».
Эгин улыбнулся во все тридцать два зуба и открыл калитку.
– Вы, должно быть, уже собрались, госпожа? – спросил Эгин, пока его взгляд отдыхал на ладном платье девушки и на смущенном румянце, горевшем на ее щеках.
– Я никуда не поеду, – очень по-свойски сказала Люспена и обаятельно поправила локон, выбившийся из прически.
– Тем лучше, госпожа, тем лучше, – бросил Эгин, нетерпеливо затворяя за собой дверь домика и подхватывая Люспену на руки.
12
Больше они не говорили ничего. И поступали правильно. Потому что в некоторых ситуациях руки, глаза и губы говорят гораздо лучше языка. И в отличие от последнего никогда не болтают лишнего.
Госпожа Люспена была праздна.
В тот день она казалась легкомысленной, красивой и очень обаятельной. Она ждала Эгина и в этом нельзя было усомниться – во всех комнатах было прибрано.
Люспена благоухала, словно лилия, а кружева, оторачивающие ее запястья, были самыми нежными кружевами, которые Эгину приходилось встречать в своей жизни.
И одета Люспена была тоже «к случаю». На Сорго она, разумеется, плевать хотела. Или, не исключено, наоборот. И потому скрывала свое горе. Так или иначе, приходу Эгина Люспена была явно обрадована.
После того как их тела сплелись в объятиях, а губы слились в первом и очень крепком поцелуе, в котором не было ничего от влюбленности, но много от страсти, Эгин уже не вспоминал ни о выползках, ни о костеруких, ни о кошмаре, который ему пришлось пережить наяву прошедшей ночью в Кедровой Усадьбе. Весь мир для него замкнулся в крохотной спаленке госпожи Люспены. И Эгин не испытывал по этому поводу сожаления.
Ожидания Эгина подтвердились – Люспена была нежна и умела. Ее желание доставить Эгину удовольствие было подкреплено ее милыми ухватками и большим опытом. Правда, Эгин сам был не из тех, кто толком не знает, что это за существа – женщины и как с ними следует обращаться, чтобы улыбки их были неподдельно счастливыми, а речи сахарными.
У них вышел замечательный дуэт. Правда, в самом начале он любил ее неаккуратно и торопливо. Даже не добравшись до спальни. Но когда жгучий любовный голод был утолен, настала очередь легкого гурманства. И за первым соединением последовало второе – уже в спальне. И даже соображение того рода, что учитель Сорго еще двое суток назад, возможно, любил на этом самом месте эту же самую женщину, не испортило дело. Мало ли кто, что и в каком месте? Настоящее всегда перечеркивает прошлое. Особенно в любовных делах.
Это была опасная мысль – о настоящем и прошлом. Ибо ее изменчивая тропка привела скачущие галопом мысли Эгина к Овель исс Тамай, о которой он так старательно, даже рьяно забывал последние двое суток.
Он любил Овель, унаследовав ее тело от ее дяди, пользовавшегося им бесстыдно и многократно. От дяди, впоследствии ставшего Сиятельным князем Хортом окс Тамаем. А от него, Эгина, ее тело перешло к Лагхе Коаларе, гнорру Свода Равновесия. И гнорр, кажется, тоже не испытывал по этому поводу сожаления… «Одним словом, если кого-то ревновать, так это отнюдь не Люспену „к несравненному Астезу“, Хуммер его раздери», – несколько нервно заключил Эгин и вошел в Люспену настолько глубоко, насколько позволяли проникать телам в тела оковы бренной плоти.
Когда Люспена с шалой улыбкой поцеловала Эгина в синяк на скуле, а ее руки обвили шею Эгина со спокойной радостью свершившегося счастья, Эгин крепко обнял ее и сказал ей на ушко нечто лестное и приятное. Сам же он в этот момент пытался восстановить в памяти один трюизм, слышанный им от наставника еще в Четвертом Поместье.
«Кажется, так: „Счастье мужчины „я хочу“. Счастье женщины – „он хочет“. Кто же это сказал, о шилоловы козни?“
