Эпилог
Медовый Берег, 63 год Эры Двух Календарей
Месяц Гинс
Какое замечательное слово – «завтра». Какое замечательное слово – «сегодня». Какое замечательное слово – «всегда».
Одни события остались в прошлом, другие – только рисовались в неясной дымке будущего. Эгин покачивался на ласковых волнах настоящего в лодке, приближавшейся к Медовому Берегу.
Где-то за спиной, на палубе «Лепестка Персика», ласкались победительницы из аютской Гиэннеры. Впрочем, ласкаться именно там им оставалось недолго: совсем скоро «Лепестку Персика» было суждено перейти во владение Свода Равновесия.
На скамье рядом с Эгином, привалившись к его плечу, покачивался хмельной и печальный Тэн окс Найра. Он бормотал себе под нос что-то бессвязное. Правда, имя Люспены Эгин различал без труда. Выражение лица Тэна было мученическим, трагический излом брови намекал на озабоченность моральной дилеммой: любить или не любить.
«Хвала мирозданию, что наступило-таки время, когда вновь можно позволить себе переживать из-за женщин!» – вздохнул Эгин, понимающе похлопывая Тэна по плечу.
Сегодня Тэн окс Найра окончательно рассорился с Люспеной сиречь Куной-им-Гир, а она окончательно рассорилась с ним. Торжествующая женственность офицера Гиэннеры манила, но и пугала Тэна. А терпение образованной и вдобавок замужней Куны-им-Гир тоже имело свои пределы.
– Я имею вам сообщить нечто важное, – вдруг встрепенулся Тэн и уставился прямо в переносицу Эгину.
– Мне? – полушепотом спросил Эгин.
– Вам. Я знаю, кто убил рах-саванна Гларта. – Глаза Тэна загорелись.
– Кто?
– Его убила Лю… то есть Куна-им-Гир. Гиазир Гларт догадался, кто на Медовом Берегу заправляет шар… шар… (как уже давно заметил Эгин, слово «шардевкатран» с первого раза давалось далеко не всем) …этими выползками! – нашелся Тэн, но вмиг скис и смущенно опустил глаза.
– Понятно. – Эгин апатично пожал плечами.
– Это Люспена сделала так, что тело Гларта исчезло из Чертога Усопших, это ее выползки разрушили там все и уволокли труп у вас из-под носа. Так что ваши тогдашние обвинения в мой адрес я считаю незаслу…
– Все обвинения с вас сняты, – поспешил заверить его Эгин.
– Но ведь Люспена так и не понесла заслуженного наказания! Наверное, это еще не все, что она тут натворила! – Тэн входил в раж. Общественное и личное в его душе на время сплавились воедино – обида за себя и обида «за державу» с одинаковой силой стучали в его сердце.
– Конечно, во всем виновата Люспена, – согласился Эгин. – Но ведь победителей не судят.
В тот самый момент, когда с губ Эгина слетела эта сакраментальная фраза, те же самые слова произнесла княгиня Сайла, сидевшая на краю неохватного ложа, занимавшего половину гостевой каюты.
На этом ложе вполне могли бы разместиться на ночлег семеро гвардейских офицеров вместе со своими лошадьми. У Сайлы, правда, были другие виды на сие роскошное возлежалище.
Минуту назад Лагха Коалара, рассерженный и бледный (Сайла говорила «бледненький»), шипя, словно аспид, распекал ее за самодеятельность и самонадеянность.
Конечно, когда она, не посоветовавшись с ним, отдала Аюту Медовый Берег в обмен на помощь и «Лепесток Персика» – то была самодеятельность. Но когда она явилась на Медовый Берег вместе с «девочками» – так Сайла называла теперь Вирин и ее соратниц, – это уже была самонадеянность. Но ведь она, Сайла, в конце концов, княгиня! Она, в конце концов, имеет право на самонадеянность!
На это Лагха не нашел что возразить, но дал себе слово как следует проучить зарвавшуюся Сайлу при случае. Хорошенькое дело – потерять Медовый Берег! Не то чтобы он так уж важен… Но что может быть важнее принципов?!
Взгляд возмущенного Лагхи пробрал Сиятельную до костей. Это был взгляд неподкупного и серьезно настроенного судьи. Сайла почувствовала себя виноватой и вдобавок нелюбимой.
– Но ведь победителей не судят! – в отчаянии взмолилась Сайла, и Лагха наконец сдался.
Сдался, конечно, для виду. Но его улыбка казалась такой искренней. О такой улыбке мечтает каждый столичный любезник, ведь это единственное оружие, которое разит без промаха и горничных, и княгинь.
– Разить без промаха! – прокомментировал Снах свою удачу: трухлявая деревянная колода разошлась надвое под его «облачным» клинком. Собравшиеся вокруг горцы издали одобрительный ор, вздымая ввысь свои облачные приспособления для перерубания надвое трухлявых колод.
– Был бы номер, если бы он еще и промахнулся, – дохнул в ухо Эгину перегаром Тэн окс Найра. Поначалу он немного сердился на Эгина из-за того, что его судьбоносные откровения касательно Люспены нисколько аррума не впечатлили. Но скоро отошел.
– Сколько волка ни корми… – вздохнул Эгин. Увы, вне зависимости от количества ратных подвигов меч, даже «облачный» меч, все равно оставался для горцев в первую очередь приспособлением для разделки туш.
Эгин был готов побиться об заклад, что ни одному варанцу не придет в голову испытывать крепость «облачного» клинка на деревянной колоде. А вот горцам – пришло. И все-таки это очень приятно – сдержать обещание. В первую очередь потому, что такая возможность случается крайне редко.
Непосредственная, детская радость, в лучах которой купались получившие обещанные диковины горцы, напомнила Эгину о Кухе. А Кух, в свою очередь, об Авелире, об еще одном данном обещании, сдержать которое будет, пожалуй, непросто. Для того чтобы не убить белую медведицу, нужно для начала ее найти. А как ее найти, если не искать? Разве что если родной Свод снова пошлет его в какую-нибудь хуммерову волость… Впрочем, нет. Не пошлет.
Час назад Эгин попросил у Лагхи отставку. И Лагха отпустил его. В соответствии с Уложениями Свода Лагха должен был зарубить Эгина на месте, ибо в Своде нет такой традиции – уходить в отставку. Из Свода уходят только одним путем – вперед ногами.
Но Эгин остался жив. Причем прожил еще неделю, как вдруг за его плечом зажурчало девичье сопрано, подернутое рябью смущения.
– Гиазир тайный советник? – Эгин обернулся.
Лорма Гутулан. Бойкая, краснощекая, платье с рюшами. «Похоже, для нее я навсегда останусь гиазиром тайным советником…» – подумал Эгин.
– Рад тебя видеть, Лорма.
Последние дни выдались настолько хлопотными – все эти торжества, довыяснения, похороны и отчеты, – что ни ее, ни Сорго он просто не замечал. А может, не хотел замечать.
Лорма опустила глаза и часто заморгала. Без всякой необходимости расправила подол платья. Покраснела еще гуще. И продолжила молчать. Было в этом что-то печальное, даже тревожное.
Эгин тоже молчал. Наверное, потому, что сказать ему было нечего. А беседовать о погоде с симпатичными девушками он успел разучиться. Когда пауза, словно на дрожжах, выросла до невероятных, можно сказать, неприличных размеров, Лорма наконец заговорила.
– Вы не сердитесь на меня, а? – спросила Лорма, виновато поджимая губки.
Эгин не сразу понял, о чем идет речь. «За что я должен на нее сердиться?» Но наконец сообразил: «Я должен бы сердиться на нее из-за Сорго. За то, что она „изменила“ мне, арруму, с учителем!»
Эгин спрятал улыбку.
– Нет, милая. Не сержусь. Я желаю тебе и господину учителю… ну, всего хорошего.
– Правда? – переспросила повеселевшая Лорма. Всю ее грусть-печаль как рукой сняло. И смущение тоже. – Тогда в полнолуние свадьба, мы приглашаем… Вы понимаете, когда я поближе узнала Сорго, я сразу почувствовала, что он – моя судьба. Он такой образованный! – Восторг Лормы Гутулан был неподделен.
«И впрямь, какой образованный!» – Эгин ослабил пояс, отвалился на спинку скамьи и запасся терпением.
На свадебном пиру он, несмотря на весь свой пресловутый аррумский опыт, присутствовал первый раз в жизни. А терпение было отнюдь не лишним, ибо жених, то есть Сорго, как раз взбирался на стол. Чтобы среди останков копченого молочного поросенка прочесть запев из своей новой оды «Погубление Погубителей».
Зная художественную обстоятельность Сорго, Эгин был уверен: если ты не ценитель героической поэзии, ближайшие полчаса можно смело вычеркнуть из жизни.
– Просим, просим! – захлопал в ладоши потный, словно вынесенная из погреба бутыль, Вица, посаженный отец. Гости с энтузиазмом подхватили. Веселье уже вошло в ту стадию, когда всем все равно, что, кто и зачем делает. Лишь бы гулянка не прерывалась.
Чтобы развеять скуку, Эгин принялся разглядывать присутствующих. Среди сидящих на противоположном краю стола Эгин заметил того самого плешивого пастуха, который в конце весны надеялся разжиться золотишком из отрезанной руки Гларта. «Надо же. Уцелел!»
После разбирательства Есмар отвел плешивого пастуха в Ваю. Там его посадили в голодную яму, из которой его вынули, оказывается, законопослушные соплеменники. Вынули перед самым бегством из Ваи.
Благодаря строгости Эгина пастух, как особо важный преступник, был спасен Вицей впереди всех. А теперь, когда сбежавшие из Ваи жители вновь возвратились на Медовый Берег, заручившись милостивым разрешением аютцев жить там как и прежде, он возвратился вместе со всеми. Только никому уже не было дела до его преступления в уезде, пережившем неистовство девкатра, подземные игрища шардевкатранов и разгул костеруких.
И врагу, преисполнившись мужества зверского,
Показал, где Шилолова мать обретается, —
нараспев декламировал Сорго, то и дело запрокидывая голову далеко назад.
Эгин встрепенулся. «Чего-чего? „Мужества зверского“? Или я ослышался? И про „Шилолову мать“, кажется, было?»
Но переспросить он не решился – за столом царила такая чуткая тишина, какую нечасто встретишь и в Алом Театре. Сорго удалось тронуть сердца слушателей. Эгин чувствовал: если сейчас он издаст хоть звук, его зашикают как невежу.
Эгин бросил взгляд на невесту, на голове которой красовался трогательный венок из васильков и ромашек, – Лорму распирала гордость, на глаза девушки набегали глупые, радостные слезы, которые она не находила нужным утирать.
Барыня Хена, переодевшаяся по такому случаю в варанское платье с плеча Сиятельной княгини, сидела по левую руку от дочки с тем блаженнейшим выражением лица, какое бывает у горцев, когда они вспоминают о Стране Обильной Еды, в которой будет только еще больше счастья, а потом еще больше еще большего счастья.
Эгин отвернулся. Подглядывать за счастливыми людьми – все равно что подглядывать в щели нужника.
Горцы и те хранили почтительное молчание, хотя даже Снах и его бойцы, поднаторевшие в варанском говоре за последние недели, не понимали ничего, кроме отдельных слов. (Правда, когда звучало имя Лагхи, а оно звучало с той же частотой, что и слова «вино», «хорошо» и «счастье молодоженам!», они заметно оживлялись – за гнорром здесь определенно скучали.)
Была у задумчивости горцев еще одна причина. Перед тем как привести Детей Пчелы на гулянье в развороченную Ваю, Хена недвусмысленно дала им понять, что если они вынесут свой воровской кодекс доблестей за пределы кедровых рощ, ей придется подать в отставку. Горцы, сидевшие за столом, были озабочены решением головоломной задачи. Как украсть что-нибудь, что само просится в руки, и при этом не рассердить Сестру Большой Пчелы?
Мановеньем руки Лагха доблестный вызвал в подмогу нам —
Корабли, что огромны и очень собой впечатляющи.
Эгин невольно улыбнулся этому «очень собой впечатляющи». Сорго, конечно, имел в виду варанский флот под предводительством Альсима. Правда, флот прибыл в Ваю к шапочному разбору, даже к самому окончанию шапочного разбора. То есть через неделю после десанта южан и выхода девкатра. И, естественно, никакой «подмоги», воспетой Сорго, собой не представлял. Но чего только не наплетешь в хвалебной оде!
Как сказал по этому поводу Альсим, «История еще оценит нас как победителей девкатра, спасителей Медового Берега и усмирителей Юга». И, похоже, Альсим был прав. Тенденция имелась. Но не было за столом ни Альсима, ни Лагхи, чтобы разделить с Эгином эти соображения.
«Сейчас они уже в Пиннарине», – подумал он.
Имя столицы вонзилось в самое беззащитное, мягкое подбрюшье его души острейшей ледяной иглой, ибо в нем, словно маленькая шкатулка в большой, содержалось другое имя – Овель.
С этого момента Эгин совсем перестал слушать поэтические всхлипывания Сорго. Его мысли пустились юркими дельфинами вослед кораблям Свода. Пустились в столицу, где Овель, незабытая чужая жена, прогуливалась по Террасам, вышивала крестом, беззастенчиво лопала сладкий щербет и, возможно, иногда вспоминала о нем.
Смежив веки среди всеобщего веселья, Эгин думал о том, что ради этого «иногда», ради этого «возможно» нетрудно пройти весь путь от Медового Берега до Пиннарина пешком, с посохом и переметной сумой на плече.
Ради него можно инкогнито вернуться в столицу и простоять на краю скалы с видом на Буковую Горку, место замужнего заточения Овель, сутки, двое, неделю.
Ради этого можно научиться летать и принимать облик Лагхи Коалары, разыскать ключи от Империи Сна, чтобы властвовать хотя бы над ее ночами. Для того чтобы отобрать у гнорра эту каштанововласую девушку, не жаль трех, пяти, десяти лет.
Издалека донеслись переливы аютских труб. Во временном лагере Гиэннеры, который был разбит выше по течению Ужицы – поближе к Большому Суингону, горцам и их меду, – отходили ко сну лучницы, заступали на посты ночные дозоры. В объятиях своего странного мужа постанывала, должно быть, любвеобильная Куна-им-Гир, военный комендант Медового Берега. Мысль об аютцах вернула Эгина к реальности.
«Я победил. И что теперь?»
– Счастье молодоженам! – Острый локоть Тэна окс Найры ударил Эгина под ребра, и тот закричал вместе со всеми.
Назад: Глава 25 Освобождение
На главную: Предисловие
