ГЛАВА 30
«Внутри мир куда больше, чем снаружи».
Конфуций
Судаков прислушался:
— Мебель там, что ли, таскают?
В комнате Татьяны Михайловны происходила какая — то невразумительная возня, грохот, словно от падения чего — то тяжелого…
— Кажись, что — то незаладилось. — Бывший начальник милиции поглядел на Згурскую. — Вам бы отойти подалее. Я, когда бродил, на стенах заметок наделал — идите по ним, не заблудитесь.
— А как же вы?
— Татьяна Михайловна, — устало прикрыл глаза Судаков, стараясь не поддаваться накатившей волне страха и щемящей жалости, — на что мне прятаться — то? До конца дней по норам не схоронишься. А даже если схоронишься, что это за жизнь будет? Слышите, наверху шерудят? Я так думаю, это ход ищут. Раз ищут — значит, не знают, где он. Но что тут вход в подземелье — им, видать, известно. Так что ступайте. Если обойдется, я вас догоню. А нет, — Судаков расстегнул кобуру, — не поминайте лихом… И богом вас молю — не бойтесь!
— Петр Федорович, я так не могу! Оставить вас, бросить…
— Ступайте, говорю! Ваш муж в Москве! Для него себя сохраните, для дочери вашей.
Над их головой послышался шорох.
— Ну все, — прислушиваясь, сквозь зубы процедил Судаков, — нашли. А ну, бегите скорей! — Он толкнул женщину к спуску из крипты.
В щель от поднимаемой крышки лаза начал пробиваться свет. Судаков сдул огонек с фитиля и присел на колено за алтарь, выцеливая все более увеличивающийся просвет. Лишь только крышка поднялась, кто — то спрыгнул вниз, игнорируя вделанные в каменную стену металлические скобы. Спрыгнул и моментально развернулся, уходя из освещенного квадрата.
«Ловок», — успел мысленно отметить Судаков, смещая руку с револьвером.
— Татьяна! Танечка! Где ты? — крикнул Згурский.
— А ну стоять! — скорее повинуясь укоренившейся привычке, чем разуму, заорал Судаков, но генерал и не думал бежать.
Он молниеносно отпрянул в сторону, разворачивая оружие на звук. Наверху один за другим ударили выстрелы. В ответ послышалась такая же револьверная трескотня, затем хлесткие, как удар бича, винтовочные залпы и дробная трель пулеметной очереди. Со звоном посыпалось разбитое стекло.
— Владимир Игнатьевич, тут долго не продержаться!
Згурский слышал этот крик, но не слушал его. Он вдруг, точно среди ясного дня, увидел крепко сбитого мужчину, держащего его на мушке. Згурскому показалось, что вся крипта осветилась, словно электрическим светом. Они оба стояли, глядя друг на друга, не убирая пальцы со спусковых крючков. Снаружи доносились выстрелы, далекие крики… Владимир Игнатьевич медленно, будто в трансе, взвел курок.
— Не стреляйте! Прошу вас, не стреляйте! — Татьяна Михайловна как — то вдруг очутилась между ними, раскрыв руки в останавливающем жесте. — Я умоляю вас, не стреляйте! Петр Федорович, это Володечка, мой муж.
— Да уж вижу.
В проеме лаза появилось лицо доктора Деладоннеля:
— Патронов больше нет!
— Спускайтесь, — коротко скомандовал генерал Згурский.
Сверху гулко били чем — то тяжелым в дверь.
— Спускайтесь! Закрывайте ход! С кем имею честь? — не убирая револьвер, спросил Згурский.
— Судаков Петр Федорович. Командир эскадрона в армии Буденного.
— Володечка, он спас нас с Ольгой!
В подземелье спрыгнули еще двое мужчин, и крышка лаза заняла свое место. При тусклом свете зажженного фонаря они не сводили глаз с неведомо откуда взявшегося милиционера.
Наверху раздался грохот — штурмующим удалось то ли выбить, толи взорвать дверь. Крипта вздрогнула, точно вздохнула.
— Уходить вам надо, — тихо сказал Судаков. — Поубивают вас тут.
— Может, не найдут лаз? — с нескрываемой мольбой в голосе прошептала Татьяна Михайловна.
— Найдут, — ухмыльнулся Судаков.
— А если не найдут, гранату кинут и попросту разворотят пол. Мы не призраки — расточиться не могли. — Генерал Згурский еще раз настороженно глянул на Судакова, опасаясь повернуться к нему спиной. Вся задуманная им операция шла наперекосяк. Згурский корил себя, что так глупо попал в засаду, дал переиграть себя красным. И еще этот милиционер!
Времени не было, категорически не было.
«Спас Танечку? Этот? Что за ерунда!» — отказывался верить Згурский. Абсурдность ситуации не укладывалась в голове.
— Вы пойдете с нами? — пересиливая себя, выдавил он.
— Еще чего! Мне с вами отродясь не по пути было. Уж лучше тут лягу.
— Как пожелаете. — Згурский достал из кармана снаряженный патронами барабан, протянул ему, как некогда вручал Георгиевские кресты. — За Татьяну спасибо. Возьмите. На всякий случай.
— Себе оставьте, — буркнул Судаков, чувствуя невольную радость и безмерно страдая от этого чувства.
Этот генерал… Для бывшего краскома в нем соединились все злодейства белых. Все то, что несла ему и тысячам других, таких как он, их власть. Судаков демонстративно засунул револьвер в кобуру и закрыл ее.
— Уходите. Стрелять не буду.
— Как знаете, — отрезал Згурский.
Он повернулся к спуску из крипты, увлекая за собой Татьяну Михайловну.
Над головой их слышался мерный стук — красноармейцы искали потайной лаз.
— Постойте! — окликнул уходящих Судаков. — Там, внизу — комнаты. Келейки такие. Затаитесь покуда в них, а я наших за собой уведу.
— Спасибо вам, — через силу, но от души ответил Згурский.
— Завсегда пожалуйста, — отвернувшись, пробормотал милиционер себе под нос. — Господи, что ж я делаю — то?
Стук наверху приблизился к лазу. Затем удары раздались по самой крышке, еще раз, словно проверяя звук. Потом образовалась щель, в нее просунулись два штыка. Судаков вскинул наган, выстрелил раз, второй… В небольшом помещении крипты грохот пальбы был особо гулким.
Люк опять опустился. И вдруг его быстро откинули и начали поливать крипту огнем из нескольких стволов.
— Отходим, отходим, генерал! — закричал Судаков, присев на ступенях, ведущих из крипты вниз.
Он увидел, как осветилось разом подземелье, вздрогнул, оглянулся, но времени разбираться не было — в крипту один за другим начали спускаться красноармейцы. За ними — лысый гражданин в очках и с нелепой бородкой. Судаков вновь выстрелил, целя в каменный свод. Пуля рикошетом ушла в пол, ударив рядом с ногой одного из бойцов.
— Вон он, лови его!
— Черта с два! Не дамся!
Судаков припустился по знакомому коридору, слыша, как за ним топочут сапоги погони.
— Не стрелять, живым брать! — кричал ему вслед Орлинский.
Судаков мчал со всех ног. Тяжелое дыхание красноармейцев слышалось все ближе.
«Только бы успеть!» — Он еле продрался через узкий проход завала в другую галерею.
Он не видел, лишь услышал, как возмущенно даже не запищала — взвизгнула крыса — наблюдатель. Должно быть, на бегу Судаков зацепил ее. Не задерживаясь, он рванул еще быстрее, на последнем дыхании, хорошо помня, что сейчас начнется.
Позади, спустя несколько мгновений, послышались крики, выстрелы, грохнула брошенная кем — то бомба. Судаков присел, зажимая уши руками и тряся головой. Кровь стучала в висках и рвалась наружу — Петр Федорович почувствовал, как она струйкой начала течь из носа, и прислонился к холодной стене, пытаясь сообразить, что делать дальше.
«Может, это… того? Пулю в лоб и вся недолга? Жизнь — то вконец изломана. Своим я враг. Татьяна Михайловна с мужем, будь он неладен. А я — здесь. Никому до меня дела нет. Сдохну, и не всплакнет никто…»
Он вспомнил жену и дочь.
«Им, пожалуй, лучше и не знать, где я сгинул. Может, тогда все и обойдется…»
Судаков взвыл и начал биться головой о стену:
— За что? За что ж так — то?! Ведь по правде все делал! А вот оно как вышло.
Судаков достал револьвер и вставил ствол в рот: «Вот сейчас вторая фаланга надавит на спуск, — отчего — то совсем равнодушно думал он, — и вылетят непутевые мозги к чертовой матери. И все. И баста».
Он поглубже вздохнул, собираясь выстрелить, и вдруг остановился.
«Надо Татьяну с ее мужиком отсюда вывести. Они ж, поди, дороги не знают. А неровен час за этими бойцами другие придут — лаз — то открытый! Тьфу — ты, напасть! — сплюнул он. — Ладно, назвался груздем, полезай в кузов».
Судаков прислушался и, ступая максимально осторожно, начал возвращаться.
Коридор едва освещался четырьмя восковыми свечками. Пламя колебалось, его все время приходилось прикрывать ладонью.
— Вон келейки, я вижу! — тихо сказал Тимошенков.
— И справа тоже, — доложил Виконт, с удивлением прислушиваясь к ощущению какой — то незнакомой, точно пришедшей извне тревоги. — Только решеткой закрыто.
— Да, решетка, — отозвался Згурский. — Это склеп моего предка. Идите прячьтесь, я сейчас. — Владимир Игнатьевич двинулся к зарешеченному входу.
— Володечка, может, не надо?
Нильс Кристенсен потер грудь — сердце едва не взорвалось от внезапной боли. Он оглянулся: Тимошенков, прислоняясь к стене, морщился, сдерживая слезы. «Странное место, — подумал институтский оперативник. — Будто заколдованное».
— Петр Федорович сказал… — Татьяна Михайловна скорее почувствовала, чем увидела суровый взгляд мужа и осеклась.
— Ступай, моя хорошая. Я сейчас.
Он сделал шаг к решетке.
«В восьмом же колене росток древа моего омоется рекою кровавой и очистится пламенем истины, дабы узнать предначертанное. Пусть же придет ко мне… — Згурский прикоснулся рукой к холодному железу, — и отворится ему».
Яркая вспышка осветила тоннель. Владимир Игнатьевич не успел понять, что произошло. Он стоял в комнате. Светлой, очень светлой комнате. Посреди нее на каменном постаменте, будто едва смежив очи, лежал человек. Владимир Игнатьевич оглянулся, ища выход. Позади мягко светилась глухая стена. Не веря глазам, Згурский зажмурился и тряхнул головой. Пробуждения не последовало. Напротив, теперь он воочию увидел, что в углах комнаты, опустив головы, возникли словно высеченные из мрамора фигуры. Еще одна — женская — стояла у изголовья.
— Что ж такое — то? — возмутился Згурский.
Он потрогал рукой холодный камень постамента. Ни малейшего сомнения — мрамор. В памяти генерала снова всплыла процитированная за минуту до того фраза, начертанная далеким предком на передававшемся из поколения в поколение тонком пергаменте: «И да откроет начертанное мной, дабы пройдя свой путь, вернуться к истоку».
«Вернуться!» — колоколом ударило в его голове. Он поглядел на спящего — в его руке был зажат свернутый лист. Владимир Игнатьевич выхватил пергамент, еще раз оглянулся, надеясь, что диковинное наваждение пройдет, и он снова увидит темный коридор.
Свет продолжал струиться, рожденный глухими стенами. Он лился с потолка, пола, и лишь одно вдруг показалось Згурскому — стоящие в безмолвии фигуры чуть приподняли головы. Он быстро развернул послание.
«Ну да, конечно! Я — восьмой потомок. Восьмижды восьмой. Династия Лунов… Черт побери, как это все не вовремя! Почему же я не пришел сюда раньше? А сейчас какое уж чтение — Танечка, доктор, Механик… Красные хлынут в подземный ход, и спрятаться будет негде! Времени нет!»
— Здесь нет времени, — эхом его мыслей прозвучало в комнате.
Згурский отпрянул, комкая пергамент и пытаясь нащупать оружие. Женская фигура, стоявшая в изголовье смертного ложа, подняла голову и легким движением отбросила капюшон — тонкое лицо, черные волосы и глаза, мечущие настоящие молнии.
— Даньму? — ошарашенно глядя на девушку, пробормотал Згурский. — Ты?
Перед его глазами всплыла картина прощания в доме старого доктора Лун Вана.
— Конечно, сынок. Я же говорила тебе в Бейджине, что мы еще встретимся. И я, и они здесь. — Она повела рукой, и Владимир Игнатьевич увидел, как безмолвные фигуры плакальщиков одна задругой превращаются в Лун Вана и его сыновей.
— Читай дальше! — потребовала Даньму.
Згурский мельком глянул на выведенные каллиграфическим писарским почерком строки:
— Да — да — да, путешествие в китайскую землю… Происхожу из рода драконов…
Згурский схватился руками за голову.
— Лун Ван, это все твои бредни! Я не знаю, как ты это делаешь, но что за несусветная чушь? Я — человек! Не дракон!
Там — за стеной — моя любимая женщина! Отпусти меня! Все равно не удержишь!
— Почти то же самое ты говорил и восемью поколениями раньше. Но это не так.
— Лун Ван, у меня нет времени с тобой спорить! — В голосе Згурского звучал рокот надвигающейся грозы. — Там моя жена! Там два офицера, рисковавшие жизнью ради нас с ней! Это, и только это сейчас важно! А сказки про драконов…
— Человек? — загадочно улыбнулся Лун Ван. — Ступайте, Владимир Игнатьевич. Разве я держу вас?
— Куда? Куда ступать?! — взорвался генерал.
— Куда хотите. Но я знаю лишь один путь к победе.
— Какой же?
— Стать собой. — Старец махнул рукой.
Стена неожиданно стала прозрачной. Сквозь нее было видно, как заполняется красноармейцами крипта, как, светя фонарями и факелами, они движутся по тоннелю. Свет факелов выхватил из темноты лицо давешнего милиционера — тот отскочил в сторону, готовясь не столько к бою, сколько к гибели в честной схватке. Затем осветилась и келейка, в которой, вжавшись в угол, стояла Татьяна, рядом — загораживая ее — капитан Тимошенков и доктор. Згурский почувствовал, как сердце обрывается и, превращаясь в огненный шар, падает вниз.
— Нет! — взревел он, протягивая руки к любимой. Та, словно отвечая, тоже вытянула вперед ладони, и Згурский почувствовал, как они соединяются, как растворяется нерушимая стена, разделявшая их. Он ринулся вперед, ощущая, как сила возрастает тысячекратно, как пальцы превращаются в сталь, и что — то внутри освобождается, точно боевая пружина после нажатия спускового крючка.
Згурский яростно выдохнул и будто со стороны увидел вдруг, как струя пламени несется впереди него. Все исчезло, смешалось: тягучий, словно воск, камень, твердый огонь, вращающиеся в жутком хороводе лица. Он увидел, как разваливается на части привычный мир: исчезает Москва, старый особняк на Сретенке, превращается в прах отчего — то пустое каменное ложе.
Среди общего хаоса он искал глазами Татьяну. Увидел се, подхватил и взмыл куда — то вверх. Туда, где должно было находиться какое — нибудь — все равно какое — небо.
Май 1613. Орбо — темпоральное образование 1.
За валом, за высоким палисадом раздавался колокольный перезвон. Францишек Згурский поморщился. Стройный благовест предвещал лишний час ожидания. Когда поутру, едва отворились Сретенские ворота и верный человек принял из рук королевского гонца направленную царю тайную грамоту, тот молвил, что долго ждать не придется. Однако Францишек все ждал и ждал. Ответа не было.
Он стоял под тенью раскидистого дуба, скрестив руки на груди, разглядывая то крепость с видневшимися над стенами золочеными куполами церквей, то редкий подлесок, оставшийся после недавней осады от довольно густой рощи. Здесь, в глубоком, заросшем кустами акации овражке, располагался тайный лаз под крепостной вал. Если на привезенное Францишеком королевское послание от юного царя Михаила ответа не последует, то верный человек с той стороны даст знак, что пора несолоно хлебавши домой возвращаться. Честь, ясное дело, в том невелика, но хоть голова на плечах останется — и то слава богу. Сказывали — царь крут. На троне без году неделя, родом худоват, оттого и лютует.
Францишек оглянулся на своего пахолика: — Тимаш, отведи коней за рощу. Если вдруг что недоброе станется — пробирайся домой. Расскажи, что дело, порученное мне, выполнил я от альфы до омеги, и упрека мне ни в чем быть не должно.
— Пан Францишек, вы так говорите, будто с жизнью прощаетесь.
— Кто знает. — Згурский положил руку на эфес сабли. — Всякое может случиться. Нас сюда пировать не звали, могут и на копья поднять.
Юноша взял под уздцы двух стоявших рядом коней.
— И Терезе передай, — напутствовал его шляхтич, — что пока жив буду, имя ее будет моим знаменем.
— Да что вы так — то? Недели через три свидитесь, сами ей и расскажете.
— Иди. Не задерживайся.
Згурский прикрыл глаза, вспоминая прелестное, горящее страстью лицо возлюбленной. Лишь год назад, бросаясь в гущу сечи, он ухмылялся: «Что стоит жизнь?» Теперь его слова звучали по — другому: «Что стоит жизнь без надежды вернуться к ней?» Францишек стоял с закрытыми глазами. Ему казалось, что он слышит голос Терезы, видит ее улыбку, от которой начинает радостно колотиться сердце.
Внезапно Згурский почувствовал на себе чей — то пристальный взгляд. Распахнул глаза, отпрянул к дереву, готовясь выхватить саблю, но это было излишне. Невдалеке стоял и глядел на него человек в иноземном платье. Лицо незнакомца было резкое, точно вырубленное топором.
«Швед или датчанин, — подумал коронный шляхтич. — Неужели же и северяне сюда посольство снарядили? Против нашего короля замышляют? Разузнать бы…»
Иноземец смотрел на Згурского удивленно, пожалуй, даже недоумевающе.
«Что это он вытаращился так?» — досадуя, нахмурился Згурский, до половины обнажая саблю.
Чужак отскочил, но тоже потянулся за оружием.
— Эй, а ну, что там у вас? — послышалось со стороны ворот.
Згурский оглянулся и увидел нескольких казаков, скачущих в их сторону.
— Или царева указа не слышали? Чтоб отныне ни рукосуйства, ни оружной брани не было! — Всадники остановили коней, кричавший смерил взглядом северянина. — Этого я знаю — лекарь из Данской земли, давеча приехал. А ты кто таков?
— Чего там спрашивать, Варрава? — окликнул его один из казаков. — На жупан его глянь — как есть, соглядатай ляшский!
— А что, похоже, — подтвердил Варрава, осмотрев Францишека с головы до ног. — Вяжи его, братцы!
Отточенный булат рассек воздух и замелькал в руках Францишека, выписывая петли.
— Кто приблизится, располовиню! — останавливая саблю, крикнул Згурский.
Казаки отпрянули, кто — то обернулся к проездным воротам и, заложив два пальца, оглушительно свистнул. Из — под арки показался стрелец, что — то крикнул, и спустя мгновение два десятка бородачей с бердышами и пищалями бежали к месту событий.
— Бросай оружие, шляхтич! — насмешливо сказал Варрава. — А то, глядишь, сквозь тебя дупла в дубе наворочают.
Згурский с шумом выдохнул и бросился вперед. Клинки уже зазвенели, суля кому — то скорую гибель, когда над валом, над крепостной башней послышалось:
— Стойте, стойте! Царь! Царь едет!
Казаки расступились, стрельцы, водрузив пищали на воткнутые в землю бердыши, взяли на прицел непрошеного гостя. К перелеску на белом, не темнее убранства ангельского, скакуне, покрытом ковром, точно попоной, в златотканом одеянии мчал юноша с едва пробивающимися усами. За ним следовала многочисленная свита, сияя бронями, собольими шапками, пурпуром и златом. Царь подъехал к Францишеку почти вплотную, осмотрел его изучающе и произнес с чувством внутреннего достоинства — того самого, какое бывает лишь у тех, кому небом назначено царствовать:
— Значит, ты и есть посланец круля Польского, Владислава?
— Истинно так, великий государь, — возвращая оружие в ножны, склонился Згурский.
— Прочли мы письмо твоего господина. Словеса он плетет, словно мед точит. И братом моим себя величает, и в дружбе вечной клянется, будто и не было всех прежних лет…
Згурский слушал юного царя, попутно разглядывая его свиту. Князя Дмитрия Пожарского он видел примерно в этих же местах за несколько лет до того, осаждая маленький острожек княжей усадьбы. За плечом вельможи мелькало суровое лицо в остроконечном шеломе — никак, воевода Елчанинов… С этим под Смоленском сходились в смертной рубке. Едва живы остались. Воевода пристально сверлил взглядом королевского гонца — должно быть, тоже узнал.
«Князь Пожарский у царя заместо правой руки. Государь всея Руси, сказывают, ему при встрече первым кланяется и отцом величает. Если скажет Пожарский казнить, так тому и быть».
— …И про империум сладко разглагольствует. Мол, всему миру наш указ будет. Да только веры крулю твоему нет. Не бывать дружбе меж нами!
— Но ведь это война, — тихо проговорил Згурский.
— Война. И дотоле она длиться будет, покуда всякий, будь то лях, свей или же иной немец, головою своею не уразумеют, что Россия ничьим краем не станет и ни под чью дуду плясать не будет. Уразумел, шляхтич?
— Уразумел.
— Езжай домой и передай мои слова царственному брату моему Владиславу. И когда хочет мира, пусть в Москву послов шлет. А нет — прежде сражались и далее будем.
— Все исполню.
— Вот и славно.
— И запомни, лях. Ни поклонов, ни приветов Владиславу я не шлю. Передай все от слова до слова!
Май 1613. Орбо — темпоральное образование 2.
«…В то же время…»
Царь подъехал к Францишеку почти вплотную, осмотрел его изучающе и произнес с чувством внутреннего достоинства — того самого, какое бывает лишь у тех, кому небом назначено царствовать:
— Значит, ты и есть посланец круля Польского, Владислава?
— Истинно так, великий государь, — возвращая оружие в ножны, склонился Згурский.
Швед (или датчанин) охотно последовал его промеру.
— Прочли мы письмо твоего господина. Словеса он плетет, словно мед точит. И братом моим себя величает, и в дружбе вечной клянется, будто и не было всех прежних лет…
— …и я так мыслю: сколько ж можно кровь проливать, пора бы и угомониться, — продолжал Михаил Федорович. — Как в старину мудрые люди сказывали — плохой мир лучше доброй сечи. Когда Владиславу мир люб, то и я не против.
Но вот какое сомнение меня гложет: уж не оттого ли Владислав дружбы со мной ищет, что держава его на своих ногах еле держится? Известное дело — он на свейскую корону притязает, а ему родной дядюшка из свейских земель кукиш кажет. Вот, стало быть, и выходит, что империум на деле — братание супротив единого ворога. Спору нет, нам от свеев с давних давен разор и обида. Но ведь и ляхи не лучше. А если рассудить, то и похуже. А потому, пан шляхтич, ежели и вправду крулю твоему желаемо с Московским царством империум иметь, то уж никак не по канону, что Владислав мне предлагает.
Скачи в Краков да перескажи ему решение мое. Я же в свой черед отошлю ему грамоту о том, как надлежит строить империум на мой манер. Коли согласится — вот ему моя братская рука. Ну а когда нет, то по здравом разумении мы и со свейскими землями супротив общего врага выйти можем. Все запомнил?
— Все, — содрогаясь внутренне от предчувствия новой, еще более ужасной войны, проговорил Францишек Згурский.
— Вот и славно. Эй, воевода Елчанинов!
Доблестный рубака с проседью в усах обернулся на царский зов. Отчего — то место, на котором стояла государева свита, казалось ему неуютным, да что там — просто жутким. Он словно наяву видел мрачное подземелье, полчища крыс, слышал неясные крики и бежал, бежал по коридору, а в лицо ему стеною двигался пламень. Это видение затягивало воеводу, и он не мог отвлечься, покуда не пробился сквозь оторопь громкий окрик царя.
— Слушаю, надежа — государь, — отозвался Елчанинов.
— Снаряди — ка из полка своего отряд, чтоб молодца этого из русских пределов живым и здоровым выдворить.
— Нынче же будет сделано.
— Быть по тому. Покуда шляхтича накормить, роздых дать, а завтра чуть свет выступайте. — Михаил повернул коня и, уже трогаясь, бросил через плечо Згурскому: — И запомни, лях. Ни поклонов, ни приветов Владиславу я не шлю. Передай все от слова до слова!
