Глава 1
Ночь. Астраханцева.
Колокол был огромен.
Сверкал ярко начищенными бронзовыми боками и висел в пустоте без видимой опоры. Медленно раскачивался, сотрясая все вокруг гулким боем.
Голова находилась в резонансе с ним – каждый удар отзывался не только болезненным звоном в ушах – казалось, язык бронзового чудовища бьет по черепу, и от мерных: бом-м-м! – бом-м-м!!! – бом-м-м!!! – волны тупой боли прокатывались по телу, постепенно затихая… Но не успевали затихнуть окончательно – на голову обрушивался новый удар и все повторялось…
Боль сковала Астраханцеву, спеленала надежно, как смирительной рубашкой – она не могла открыть глаза, пошевелить рукой или ногой, повернуть голову… Даже не пыталась, твердо зная, что при любой попытке череп раскрошится, треснет яичной скорлупой от очередного столкновения с полированной бронзой.
Понимание того, где она и что с ней происходит, приходило к Ленке медленно, с трудом прорываясь сквозь не умолкающий звон.
Когда пришло – она закричала.
…Она закричала – но дикий, истошный вопль не разбудил спящий лагерь. Крик умер внутри, рот был надежно заткнут, наружу вырвалось мычание.
Тут же откликнулся голос – негромкий и уверенный.
– Оклемалась? Кто бы сомневался… Сволочи вроде тебя не умирают так просто.
Она узнала говорившего сразу, хотя не слышала много лет. Холодные слова удивительным образом попадали в такт колоколу, терзая новой болью измученный мозг.
– Тебе, наверное, сказали, что я умер? – поинтересовался голос равнодушно. – Да нет, не сказали… с чего бы тебе тогда брать девичью фамилию матери и метаться по городу с этими обменами… И жить не там, где прописана. И работать без трудовой книжки… У тебя все удачно получилось… могло получиться. Подвела твоя страсть к публике… Когда прячешься, лучше не лезть к телекамерам. Ты не представляешь, как это здорово – телевизор работает без звука, идут совершенно не интересные областные новости – и тут во весь экран – ТЫ ! Как мне тебя не хватало…
Астраханцева рывком разлепила веки.
Вокруг была ночь, полная звезд. Колокол не замолк – но отодвинулся. Шелестела хвоя, остро пахло смолой. Руки, ноги, шею давили вполне материальные веревки. Или ремни. Или что-то еще. Во рту кляп – тоже чем-то надежно прихваченный, ни выплюнуть, ни вытолкнуть.
Голос шел слева – она с трудом вывернула голову туда. Черный силуэт на фоне звезд. Человек в черном сидел в непринужденной позе. Сидел на толстенном суку старой огромной сосны. Она – висела, раскинув прикрученные к сучьям руки.
Она была распята.
– Ты знала, что я однажды приду. Знала и не хотела… Зря, могла бы спать спокойно. Меня убили под Гульрипши… Сожгли в бэтээре – весьма неприятная смерть, знаешь ли. И похоронили в братской могиле. А вот теперь я пришел за тобой… Вы свободны, девушка? Потанцуем?
Ленке ни на секунду не пришло в голову, что она сошла с ума, сбрендила, спятила – и мирно лежит на кровати, в своей комнате. Что вокруг – наркотическое видение.
Все – явь, она знала точно.
Свихнулся человек в черном, она всегда подозревала, что он кончит именно этим, и он спятил, и втащил ее в свой сумасшедший мир…
…Может, человек и вправду спятил, но сейчас говорил чистую правду – девять лет он числился среди мертвых. Парня, найденного с его документами, действительно похоронили на безвестном солдатском кладбище у города Гудауты. А он, раненый и обгорелый, попал в лагерь военнопленных. В Зугдиди. Там был ад. Рассказать, подумал он, ей про Зугдиди? Не стоит, я устрою ей свой ад, маленькую преисподнюю… Персональную.
– Ну что, поговорим? Что-что? Понятно, трудно беседовать с кляпом во рту… Но ты как-нибудь уж попробуй. Раньше ведь у нас получались такие беседы… Правда, рот затыкала ты. Затыкала мне и разливалась соловьем. И ничего и никого, кроме себя, не слышала…
Она мычала – яростно. Она дергала всем, чем могла хоть чуть шевельнуть. Если бы взгляды убивали – человек в черном рухнул бы с сосны подстреленной птицей.
Не рухнул. Зажег крохотный фонарик-брелок, осветил ее лицо. Заговорил снова с ледяным спокойствием трупа:
– А ты почти не изменилась, Постоловская… – Под этой фамилией он знал Ленку девять лет назад. – И по-прежнему мне нравишься. А ты как? Все еще предпочитаешь женщин? До сих пор спишь с Иркой? Или переключилась на детишек? На зверюшек? Еще на кого-нибудь?
Ей хотелось крикнуть, проорать, прохрипеть ему в лицо, что она не лесбиянка и никогда ей не была, и его жена, Ирина – не была; что все тогда, девять лет назад, произошло не совсем всерьез, что это была почти шутка – пусть и растянувшаяся на несколько месяцев, но он сам, сам, сам идиотской ревностью и бешеными метаниями довел свою семью до взрыва – а она, Ленка, тогда Постоловская, всего лишь хотела попробовать то, чему отдали дань столь многие творческие люди, и…
Она не могла крикнуть ничего.
И проорать – не могла.
И прохрипеть.
Могла только придавленно мычать – что и делала. Он вслушивался в ее мычание почти с наслаждением. Он отдавал долги.
– Тогда я жалел, что не убил тебя. И потом, долгие годы, – жалел… Теперь не жалею. Не жалею, что по пути к тебе увидел у Гостинки скромных людей, скромно набирающих добровольцев… Добровольцев в Абхазию… “На уборку мандаринов,” – так это называлось вслух… И я решил заочно сыграть с тобой в “орел-решку”, Постоловская… Если там меня убьют – то ты выиграла. Не убьют – проиграла. Тебе повезло, через три месяца я сгорел в бэтеэре под Гульрипши… И вот я пришел – отдать долг. Твой выигрыш…
Он снова зажег крохотный фонарик. Всматривался в ее искаженное лицо, словно надеялся увидеть что-то… Потом достал из кармана разгрузки карпульный шприц-пистолет, сорвал пластиковый колпачок с одноразовой иглы…
Анестетик подействовал почти мгновенно – ее ладони онемели… Пустые карпулы и использованные иглы полетели вниз, небрежно уроненные.
Он направил луч фонарика так, чтобы осветить для Астраханцевой предмет, извлекаемый из недр разгрузки. Молоток. Новенький молоток, еще с ценником магазина… Он не экономил – все по высшему разряду.
Во многом это было театральщиной – страшноватой, но дурновкусной. Человек в черном всегда питал слабость к грошовым эффектам. Одноразовые иглы вообще стали никчемным эстетством – извлеченные вслед за молотком (и точно также, чтобы Ленка хорошо разглядела, освещенные) длинные гвозди оказались не просто не стерильными – ржавыми…
Ей не было больно. Даже когда четвертая фаланга безымянного пальца хрустнула, расколовшись под гвоздем, – Ленке не было больно.
Ей было страшно.
Ночь. Человек в черном.
Ну вот и все, подумал он, спустившись на землю.
Долго она там не проболтается, утром хватятся и скоро найдут под сосной и срезанные ветки, и карпулы, и, возможно, капли крови… Да и мычание услышать можно, если внимательно прислушаться…
В общем, снимут ее часов через пять-шесть живой, если только сердечко с перепугу не откажет. Но это едва ли, у таких гнид сердечного приступа не дождешься…
Зато впечатлений хватит на всю оставшуюся жизнь. Когда заживут раны на ладонях – все равно много лет станет просыпаться с диким воплем, увидев во сне эту ночь… И будет бояться выйти одна в темноту; и не одна тоже будет бояться…
Она опять сменит фамилию, она забьется в самую дальнюю щель – и все равно будет ждать меня каждый день и каждую ночь…
Нельзя убивать своих врагов, думал человек в черном, нельзя легко и просто отпускать тех, кого по-настоящему ненавидишь. Убить можно придурка, который приставит нож к животу в подъезде и потребует бумажник – а она пусть живет, мучается и ждет… ждет моих шагов в ночной тишине… Меня давно не станет, а она все будет ждать… и умирать тысячу раз, и сдохнет от страха однажды ночью.
Он ошибался.
Мозг человека, истерзанный болью и разъеденный убойными снадобьями, все чаще давал сбои, но в этом просчете не было его вины, – никто не смог бы предположить, что из-за событий, развернувшихся на следующий день в лагере, таинственное исчезновение воспитателя Астраханцевой отнюдь не станет сенсацией. Пройдет незамеченным.
И – никто не озаботится поисками.
…Снова прыгать через ограду он побоялся – прокрался до первого попавшегося отверстия, проскользнул наружу и стал спускаться по склону к Чертову озеру.
Шприц-пистолет булькнул почти неслышно, отраженные черным зеркалом звезды закачались на расходящихся по воде кругах; монтерские кошки и блок с привязанным мотком капронового троса последовали за ним, а щебень, аккуратно высыпанный из мешков, давно уже лежал в своей родной куче. Он задумчиво взвесил на ладони молоток и, не найдя в нем ничего криминального, вернул на место, в специальный карман разгрузки.
Дело сделано. Пора уходить.
Но ему почему-то не хотелось никуда идти, а хотелось молча стоять здесь, на берегу, и смотреть на неподвижную воду, манящую и притягивающую своим вековым спокойствием – стоять и думать, что и через сто, и через двести, и через триста лет здесь будет все по-прежнему, все как сейчас: и черные свечи елей, и пьянящий запах болотного мха, и осторожные всплески рыбы… Не станет его – но ни деревья, ни вода не заметят отсутствия…
Из памяти всплыла легенда, когда-то рассказанная спившимся выпускником филфака, большим поклонником настойки боярышника.
Суть легенды была проста: христиане, преуспевшие в разнообразнейших способах казни, никогда среди повешений, усекновений голов, четвертований, колесований, расстрелов, сажаний на кол и поджариваний на электрическом стуле – никогда не распинали – из страха распять не узнанного мессию. Потому что вторичное распятие вновь широко распахнет дверь в наш мир Сатане – дверь, которую запечатало распятие первое, оставившее лишь лазейки для подручных Князя Тьмы.
Ну ладно, подумал он, будем надеяться, что Ленка все же не мессия.
Ночь. Лесная дорога.
Ходить по лесу бесшумно хорошо осенью – не морозной и звонкой, а мокрой, дождливой осенью, когда пропитавшиеся водой сучки и ветки беззвучно пружинят под ногами, а влажные листья скрадывают шаги, как ворс дорогого ковра…
Но сухим и жарким летом, тем более ночью — непросто пройти тихо, без шуршания и треска. Он шел медленно, осторожно ступая. Часто останавливался, напряженно вслушивался в ночную тишину. Его машина стояла, укрытая в кустарнике, в трех километра, но он не спешил, спешить стало некуда и незачем – все дела закончены, долги отданы и взысканы.
На душе не было легко – было пусто, было никак .
Он вышел к узкой дороге, змеящейся перелесками, но пошел не по колее, освещенной слабым лунным светом – двинулся рядом, в тени деревьев. Черный комбинезон выглядел еще одной тенью, движущимся пятном мрака. Очень опасным пятном.
Тихий писк прозвучал неожиданно, в паре сотен метров от машины.
Он извлек из нагрудного карманчика ключи – крохотный брелок тревожно замигал красным светодиодом. Невероятно, но факт: кто-то умудрился забраться в автомобиль, оставленный в ночном лесу, на укромной полянке в стороне от дороги, в нескольких километрах от ближайшего жилья.
Ни страха, ни гнева он не почувствовал – одно неприятное удивление, какое мог испытать, обнаружив на руке комара, насосавшегося крови. В подобных случаях он привык убивать быстро, без раздумий и без ненависти.
И комаров, и людей.
Ночь. Лес.
Их оказалось двое. Первый, сидя на водительском месте, копался под приборным щитком – ничего у него, конечно, не получалось, машина была не так проста, как могла показаться, судя по непритязательному внешнему виду. Второй, невысокий крепыш, склонившись к раскрытой двери, зажигал время от времени спички и давал советы торопливым злым шепотом.
Человек в черном ударил его – ребром ладони, по стыку шеи и затылка.
Рубанул резко, но не сильно – с расчетом на последующий разговор. В сельскую шпану, случайно тут гулявшую и натолкнувшуюся на машину, верилось отчего-то слабо.
Затем, не желая пачкать обивку, стал выволакивать наружу первого, как улитку из раковины. Тот подвывал от боли в вывернутой кисти, и этот вой не дал расслышать никаких звуков за спиной – ствол ткнулся в спину резко и неожиданно.
– Отпушти ефо! – Похоже, у говорившего не хватало половины передних зубов, голос шипел, как бикфордов шнур, но давящая на хребет холодная сталь придавала словам весомость и значимость.
В том, что это был именно ствол, человек не усомнился ни на мгновение. Упертый в спину палец или другая подвернувшаяся под руку железка никогда не вызывают такого ощущения.
…Попался, подумал он, глупо и неожиданно попался… хотел наказать шкодящих щенков и не учуял матерого хищника.
– Доштафай клющи и не пофоращифайся. – Шепелявый не тратил время на угрозы и на демонстративное передергивание затвора, только сильнее надавил дулом на спину.
Первый, вылезший наконец из салона, неуклюже вытащил пистолет и нацелил спереди, в живот. Второй, на которого никто не обращал внимания, ворочался под ногами, как перевернутая на спину черепаха.
Это какие-то дилетанты, понял он, раз тыкают с двух сторон пушками… Понимающие люди никогда не встанут на одну линию… А ведь голос сзади звучит не в самое ухо… и если у него не обезьяньи руки, значит ствол длинномерный… ружье?.. автомат?.. карабин?..
Он вытащил ключи, медленно поднял их кончиками пальцев над правым плечом. Нажим ствола на хребет немного ослаб.
“Первый”, придерживая прыгающую кисть с пистолетом левой рукой, невнятно бубнил под нос, что сейчас кое-кому покажет, как руки крутить…
…Лишь бы не левша… лишь бы шепелявый оказался не левша…
Чужие пальцы коснулись ключей и это послужило сигналом. Он схватил протянутую руку не глядя, сильно и безжалостно, как хватают добычу стальные челюсти капкана. Извернулся, мгновенно уходя с директрисы – тем же движением швырнул “шипуна” на наставленный ствол пистолета – выстрел прозвучал меж столкнувшимися телами глухо, как в подушку – «шепелявого» отшвырнуло назад.
Стрелок жал на спуск наверняка рефлекторно, не успев понять, кто на него обрушился.
Выстрелить еще раз ошарашенный “первый” не успел, даже рефлекторно — кулак по прямой траектории ударил его в грудь, в область сердца. Удар был убийственный, от такого отлетают на несколько метров, но здесь за спиной врага стояла машина. Грудная клетка треснула, раздирая плоть острыми, как кинжалы, осколками сломанных ребер.
Человек в черном крутнулся на одной ноге и с лету врезал другой в голову успевшего оклематься и встающего на четвереньки “крепыша” – как бьют футбольные вратари, выбивая мяч далеко-далеко, к самым воротам соперника. Голова далеко не улетела, но с хрустом вывернулась под неестественным углом к отброшенному страшным ударом телу.
К “шепелявому”, он повернулся уже не спеша, нашаривая так кстати не выброшенный молоток – доправить, если надо.
Правка не потребовалась, этот свое отшипел…
…Четвертого, оставшегося на шухере вдалеке, у развилки дороги и не успевавшего к скоротечной схватке, он не увидел. И раздавшегося сбоку выстрела тоже не слышал. Пуля вошла над левым ухом, он ничего не успел почувствовать, все кончилось быстро и сразу – умер как застреленный сзади волк-победитель, с торжествующим рыком сжимающий глотку врага.
Стрелявший, высокий узкоплечий парень лет двадцати, развернулся и побежал в противоположную от машины сторону, напролом через лес, не замечая хлещущих по лицу ветвей.
Ночь заканчивалась.
Восток светлел.
